Текст книги "Золотой след (легенды, сказки)"

Автор книги: Михаил Чернолусский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

3

Андрей трижды нажал на звонок. Так он условился с Людой, иначе мальчишки ему не откроют.

И вот голосок за дверью:

– Кто там?

– Это я – дядя Андрей... Откройте, ребята.

Щелкнул замок, дверь распахнулась.

На Андрея уставились две пары настороженных глаз, даже чуть испуганных – серые и черные. Сероглазый белобрысый – это Миша, а чернявый, красивенький – Саша, ему шесть лет. Мише – девять.

– Привет, орлы! Узнали меня?

– Узнали.

Андрей повесил плащ рядом с хозяйской телогрейкой Петра. Скинул ботинки, Миша принес ему тапочки. У Люды всегда чистота, паркетный блеск.

– Дядя Андрей, чай будете пить? Мама велела вас чаем напоить.

– Нет, спасибо. Пошли в комнату.

Так началось дежурство Андрея в доме Петра. Слово – дежурство произнесла Люда.

– Я подежурю у Петра, – сказала она по телефону, – ты – у нас, с моими детьми.

Петра срочно прооперировали, буквально на следующий день после встречи с Андреем. Операция тяжелая, полостная, и Люде в порядке исключения разрешили побыть ночь рядом с больным.

Андрей хорошо представлял себе состояние Петра, когда тот очнулся после операции в палате. У Андрея в войну тоже вынимали осколки под общим наркозом, так как разрез надо было делать глубоким. Он помнит свое возвращение к жизни. Открыл глаза под утро, когда в углах палаты ещё стоял синеватый мрак, а окно лишь чуть посветлело, Андрей увидел небо в чуть розоватых облаках, пролетевшую мимо окна ворону. Губы у него были сухие. Он попросил пить, и чьи-то руки протянули ему чашку с холодным чаем. А Петру пить не дадут, – думал Андрей, – у него разрезали желудок и может быть даже часть удалили. Что врачи там обнаружили? Почему поспешили с операцией? Рак? Люда сказала, что сама ещё пока не знает, сегодня будет говорить с профессором. Странно, что от жены скрывают. Очевидно, нервишки у Люды сдали, и врачи ждут, когда она хоть немного успокоится...

Андрей в большой комнате сел на диван, взял книгу.

Миша увел Сашу в детскую, уложил спать и вернулся. Сел за стол, молча развернул книгу, как и Андрей, стал читать. Миша учился уже в третьем классе, Саша пойдет в школу на будущий год.

Андрей, не читая, перелистывал книгу и наблюдал за Мишей, не по возрасту серьезным пареньком.

"Обойдется, все обойдется" – успокаивал себя Андрей. Но было что-то жестокое в тишине и порядке, когда все вещи стояли на своих местах, и Миша, не оценивший беду, как и в прежние дни, молча, под низким абажуром, под теплым светом читал свою книгу. Андрея раздражала тягучая тишина, хотелось шума и суеты, чтобы быстрее бежало время. Люда обещала позвонить. Телефон был в коридоре, висел на стене, как в коммунальной квартире. Петр мог бы заиметь переносной аппарат с длинным шнуром. Чудак, не поспевает за новинками московского быта.

Да и в самой обстановке здесь было что-то не совсем московское. Этажерка, например, в углу – самодельная с художественной резьбой, она не смотрится рядом с полированным шкафом, но Петр, конечно, её не уберет – сам смастерил. Любовь столярничать передалась Петру от отца Семена Никифоровича, который по сей день первый плотник и столяр в Ясеневке. Люда говорит, что и Миша охотно помогает Петру столярничать, даже порой про уроки забывает. Андрей, между прочим, давно заметил, что Миша похож на деда – такие же, как и у деда, прямые чуть приподнятые плечи, длинные руки. А Саша пошел в мать...

Воспоминания уносили Андрея в прошлое. Он, конечно, помнил свою школу и себя в Мишином возрасте. У них не было времени читать книжки. Для уроков-то часа порой нельзя было выкроить. Особенно летом. Допоздна либо на огороде, либо возишься по хозяйству, таскаешь из колодца воду, кормишь поросят. Умаешься так, что и ужину не рад, побыстрее бы на полати, спать. Но это ещё не история его детства, не главное в ней, – было холодно, голодно – вот и все. А история в потрясениях мальчишеских душ. Шло раскулачивание, создавались колхозы. Сначала всех объединили, не объяснив людям, что к чему, почему обобществляют скот, инвентарь. Потом желающих отпустили. Слезы, вражда, взаимные подозрения и страх. У Зацепиных – беда. Брата Семена Никифоровича – Игната Никифоровича раскулачили, сослали в Вятку. А Семена Никифоровича комитет бедноты взял на заметку, так как тоже жил богато, но не тронули. Однако веры, что и впредь не тронут, не было. Крепко стращали.

Вспомнив эту почти уже всеми забытую историю из далекого далека, Андрей замер. Не потому ли Семен Никифорович спустя несколько лет прогнал своих повзрослевших детей в город на учебу, что боялся повторения с раскулачиванием? Право же так. И как это Андрею раньше в голову не приходило! А теперь – приспело время свистать детей обратно. Но поздно, дорогой Семен Никифорович, поздно. Эту новую городскую эпоху в жизни ваших детей, Семен Никифорович, историк с гордостью опишет красными чернилами, несмотря на то, что ваш старший сын переродился в вельможу. Тут баланс, как говорят, положительный, – русские города не поднялись бы, не воскресли без деревенского люда.

Андрей всегда стремился, размышляя о прошлом, оправдать то, что было. Правда, увы, не всегда это у него получалось...

Воспоминания прервал Мишин голос:

– Дядя Андрей, пойдемте все-таки чай пить.

"Все-таки" – резануло слух. Совсем московский говор и речь взрослого человека.

– Миша, ты деда своего помнишь, Семена Никифоровича?

– Помню.

– А сколько лет уже не был в Ясеневке?

– Ой, давно что-то.

– В пионерском лагере лето проводишь?

– Да. Скоро опять поеду.

Они пошли на кухню.

– А в Ясеневке хорошо летом, знаешь, – сказал уже на кухне Андрей.

Миша промолчал. Это молчание парня показалось обидным. Что Мише Ясеневка. В сущности они уже даже не земляки – Миша коренной москвич...

Пили чай на кухне. Напряженное ожидание телефонного звонка мешало Андрею думать.

– Миша, ты бы ложился спать. Поздно уже.

– Не, я подожду маму...

Но время шло, Люда не звонила.

"Вечером из больницы звонить легче, чем днем, – думал Андрей. – Почему Люда молчит?"

Он вылил в раковину остывший чай, налил себе горячего. Честно говоря, хотелось есть. Но затевать сейчас ужин – морока, хотя на столе лежали четыре яйца, приготовленные для яичницы.

Глядя на яйца, Андрей вдруг вспомнил рассказ Петра, как он в войну, в годы эвакуации ездил в Пермь продавать на черном рынке барахло и покупал еду – какая попадалась в ларьках или на базаре, – большей частью хлеб, иногда масло и даже яйца. У Люды в ту пору было неладно с легкими. И вот в одну из поездок, рассказывал Петр, зимой в дороге произошла с ним неприятная история. Он на каком-то полустанке побежал за кипятком и не успел обратно, поезд тронулся. Петр вскочил на подножки предпоследнего вагона, обливая кипятком из котелка себе колени. Он стал стучаться в дверь, чтобы проводница впустила хотя бы в тамбур. Но в ту жестокую пору поезда осаждали безбилетники. Проводники озверели, гоняя из вагонов этих "зайцев". Петр барабанил кулаком в тяжелую дверь, кричал, что он из соседнего вагона с билетом, но все безрезультатно. Проводница в шапке-ушанке – молодая курносенькая, вспоминал Петр, с завитушками ушла из тамбура. Потом вдруг вернулась, приоткрыла дверь, просунула руку, стащила с головы Петра шапку и бросила её, пытаясь, очевидно, таким образом заставить Петра соскочить. Но он, конечно, не соскочил. Так и ехал до остановки на подножке, без шапки, посиневший от холода. Бросил котелок, держался двумя руками за поручни, притопывая на узкой подножке, чтоб ноги хотя бы не отморозить. На остановке курносая проводница дверь, конечно, открыла. Петр моментально ворвался в тамбур и сразмаха нанес красавице такую пощечину, что у неё из носа потекла кровь... Ахнув, она зашмыгала носом, но не ушла из тамбура, платком стирая с лица кровь, пропускала пассажиров. Так и не стала на Петра жаловаться. Странная была, говорил Петр, даже жалко её стало. В Перми у Петра поднялась температура. С воспалением легких он слег в больницу. С той поры будто жилка какая лопнула у него внутри. Но постепенно здоровье восстановилось и легкие его не подводили.

"А что подвело? Что подвело?" – думал Андрей. Ему представлялся Петр на подножке пассажирского вагона. С огромной скоростью несется поезд, поднимая снежный вихрь на путях. Покрасневшими от натуги и холода руками, Петр держится за поручни. Ледяной ветер треплет ему волосы, снег слепит глаза ... Это время несло человека, – думал Андрей, – и некому было сказать про свои обиды... Да, Петр, это твоя жизнь, ты её всегда будешь с гордостью вспоминать. Каждому человеку выпадает свое счастье. В этих вихрях, рожденных несущимся вперед поездом, было твое счастье. Наше счастье. На подножках времени... Впрочем, кто-то ехал ведь и в теплых вагонах.

Как во сне, глухо зазвенел звонок. Миша вывел Андрея из забытья:

– Дядя Андрей, звонят!

Они бросились к дверям.

– Это мама, – сказал Миша.

На лестничной клетке действительно оказалась Люда и рядом с ней санитар в белом халате.

Люда была бледная с раскрасневшимся от слез глазами. Что-то новое, незнакомое пугало в выражении её лица, какая-то обреченность. Увидев в дверях за Андреем Мишу, Люда свела брови, как от укола, и сказала:

– Ты ещё не спишь? – И прошла мимо Андрея, лишь прикоснувшись к его руке мягкой чуть влажной ладонью.

Андрей хотел закрыть дверь, когда Люда прошла, но санитар его остановил:

– Вас можно на минуточку?

Еще не догадываясь, что ему могут сказать, Андрей остановился на пороге.

– Выйдите сюда и прикройте дверь, – скомандовал санитар.

И тут Андрея кольнуло: что-то случилось с Петром, иначе зачем Люда приехала с санитаром?

Андрей прикрыл за собой двери.

– Слушаю вас.

– Вы кто будете ей? Брат?

– Друг её мужа. А что?

– Постарайтесь, чтоб она легла, уснула. Но снотворного не давайте. Валерьянку. Можно капли Зеленина...

– А что случилось?

Лицо у санитара было вялое и серое от усталости.

– Муж у неё умер, – сказал санитар. – Ваш друг, значит.

– Умер?!

Санитар вздохнул.

– Вот так, мужик... – И кивнул на дверь. – Давай, выручай её, извелась.

– От чего умер? Почему? – нашел в себе силы пробормотать Андрей. – От чего? От чего?..

– Откуда я знаю – от чего... Говорят, кровью залился, не успели... Бывает...

Санитар махнул рукой, повернулся и побежал вниз по ступенькам.

Андрей смотрел на белую подпрыгивающую фигуру санитара. Ему хотелось крикнуть – "Постойте, постойте! Я не понял!"

Санитар исчез на лестничном повороте.

Андрей не двигался с места. Зазвенело в ушах...

Он долго стоял возле дверей, прислонившись к косяку.

Ты помнишь, Петр, как мы пекли кукурузу в костре – за вашим садом? В ночное нас не пустили с колхозными конями, и мы расположились у речки... Вся радость наша тогда была дождаться кукурузы, будто её нам дома не давали... А теперь вся радость – вспомнить ту ночь...

Костер, сложенный Петром, наконец разгорелся. Пламя то поднималось шумя, то падало, затихая, то огонь чуть клонило в сторону слабым ветерком. А выше, над головами сидящих, искры и мелкие язычки пламени отрывались от костра, но их быстро поглощала синяя темь. Рукам и лицу то становилось жарко и приходилось отодвигаться, то прохладный ночной ветер обдавал холодком и снова тянуло поближе к огню.

С болотца, что было впереди, тянуло сыростью. Над лугом висела тишина, её тяжесть ощущалась. Легкое потрескивание костра лишь заставляло думать об этой тяжелой, но успокоительной тишине. Говорить было как-то неловко и трудно, и Петр замолчал. Теперь навсегда. В это поверить Андрей никак не мог.

4

На другой день Макар, через Ларису, вызвал Федора к себе на дачу. Федор увидел бледного осунувшегося брата. Уши Макара, мочкам которых недоставало женских сережек, – казались теперь очень большими. Он предупредил Федора, что поедет в Ясеневку Лариса. "Не нужна она там", пробурчал Федор. – Нет, – сказал Макар, – пусть Лариса помогает. А меня, врачи не пускают.

Федор не стал спорить, хотя подумал, что Макар просто струсил, свое здоровье он всегда берег больше братьев, – всю войну на брони в Москве просидел. В начальство пробился. Федор плотник, Макар кремлевский работник, – шутил часто Петр. Кажется, в первый раз в Москве они так ладно и быстро договариваются и нислова о главном, о смерти Петра, потому что главное только то и есть, чему не нужно слов. Макар всех обогнал в карьере, и Федор по глупости, наверно, больше боялся брата, чем любил. "Жизнь – рулетка" опять смеялся над братьями Петр.

* * *

Три дня шли траурные приготовления в дальнюю дорогу. Оформили документы, чтоб забрать из морга обработанное для перевозки тело покойного. Так завещал Петр – хоронить в Ясеневке. Отправили в деревню, поездом Люду с детьми.

И вот к моргу прибыл наконец автобус. Собрались сослуживцы Петра. В зале для прощания прошел митинг. Говорили много, но скорбью были отмечены лица молчавших, а не выступающих. Только эти люди знали, что значит потерять в общем-то незаменимого руководителя.

Когда через задний люк гроб ставили на площадку, голова Петра качнулась, он будто прощался с друзьями. В автобусе гроб накрыли крышкой. Федор приколотил её гвоздями, чтоб не сползла дорогой. И автобус поехал. В нем остались только Андрей и Федор. Жизнь в эти дни, после смерти Петра, казалась Андрею остановившейся, не меняющейся в привычном своем круговороте. А выходило – живущим не было дела до чьей-то смерти. Люди женились, устраивали свои судьбы, меняли жилища, работу. Мимо смерти, как мимо воронки омута в реке, бежала, снова сомкнувшись в течении вода – все дальше и дальше, неудержимая на своем бесконечном пути.

Думалось об этом с обидой за покойного, – равнодушна к смерти жизнь, но, пожалуй, дума эта приносила и облегчение, так как возвращала Андрея обратно к земным делам.

В заднее стекло автобуса он увидел, как Волоков, стоя у ворот морга впереди всех провожающих, махал на прощанье рукой. Теперь он начальник.

* * *

Дорога до Ясеневки дальняя. Ох, какая дальняя.

Откуда-то появился ещё один пассажир, – рыжебородый, с тяжелой палкой?..

Едут, останавливаются. Опять едут, едут.

Рыжебородого звали Савелием, представился Андрею. Старик нет, нет да и уставится на гроб испуганными глазами. А Федор подремывал. Андрей думал о том, как сложится у Федора дальнейшая жизнь. Не вернется ли в Ясеневку. Вот встретил, кажется, земляка. Но главным в эти мгновения для Андрея была мысль, что он жив, видит небо в облаках, зеленый лес за окном автобуса или деревню вдали, огороды, мост, речку в низине, стайку выпорхнувших из осоковых зарослей диких уток – все то, чем не только не восхищаются люди, но что они и не замечают – иначе откуда столько обгоняющих машин проносится мимо всего того, что есть в мире истинно прекрасного? Петр бы его понял, они были спаяны дружбой.

Проехали уже много. Савелий что-то шепнул Федору и затем медленно отодвинулся, повздыхал и лег на лавку, свернувшись калачиком. Густые длинные волосы сползли ему на лицо.

Немного посидев после того, как лег Савелий, громыхнув ботинками, растянулся на лавке и Федор, положив голову на ладонь.

Была та пора, когда солнце, спрятавшись за лес, уже не светило, но небо ещё оставалось ярко-голубым и высоким. До вечера – далеко и, значит, ехать ещё им было долго.

Андрей посмотрел на водителя, на то, как уверенно держит его рука баранку. Перевел взгляд на плотно закрытую дверь, затем на дорогу, которая вновь была ровной и широкой, и решил в конце концов, что тоже приляжет на полчасика, чтоб в Ясеневку прибыть с силами и относительно хотя бы уравновешенным...

Он не думал, что заснет... Но едва закрыл глаза и вот уже он совсем пацан, школьник, и Петро рядом. Они бегут из школы. У Петра за плечами знаменитый среди пацанов фанерный ранец, его смастерил сам Петр, с открывающейся крышкой и с ремнями. Такого ранца нет больше ни у кого в Ясеневке. Петро хохоча и подпрыгивая, рассказывает что-то Андрею. Андрей между тем слышит слова, но не понимает фраз, смысла. Да и Петр, пожалуй, рассказывая о новостях, все их в кучу собирает и сам не очень-то следит что к чему. Зачем смысл, когда так много фактов и детской радости? Им сейчас не нужен смысл. Важно, что они свободны и бегут... Андрей смотрит на дорогу. Впереди уж нет ничего – ни столбов, ни улицы, – одна гладкая бесконечная дорога. Куда она ведет? Ни Андрей, ни Петр не знают этого, но им весело как раз от того, что дорога впереди такая долгая. Дорога всегда куда-то ведет. И куда-то зовет – смелых и решительных... Да, именно об этом думает Андрей. Четко и ясно: "Дорога зовет... дорога зовет... Все, что впереди – узнаешь, одолев дорогу... Это твоя надежда".

Вдруг свет исчезает в его глазах. И тут же он понимает, что плачет и не спит уже, а проснулся. В автобусе темно. Не поднимаясь, Андрей смахивает слезы со щек и с глаз, но слезы упрямо появляются снова. Сон зовет его обратно. Туда, где Петр жив...

... Девушка в белом останавливается возле зеленой урны. Протягивает ладонь. Из урны летят к ладони, как лепестки белой розы, клочки бумаги. Они прилипают к её ладони. И вот она держит несколько восстановившихся из лепестков страниц и протягивает их Андрею:

– Это ваша тетрадь. Больше не рвите.

Андрей кивком головы благодарит девушку. Начинает читать и удивляется, – знакомые мысли.

Петр восторженно смотрит на Андрея – "Ну, говори! Говори!"

Андрей с бокалом шампанского в руке – "Если ты просишь, Петр, изволь. – Вы тут ученые, и я о вас... Не казните только за то, что не открываю Америк".

– Дорогие друзья! Как вы знаете, великой эпохе Возрождения предшествовали три великих изобретения – часов, стекла и книгопечатания. Они-то и дали тот мощный импульс творчества, который и привел к возрождению веры в человека. Что неведомо было даже богам, открыл человеческий разум. Мысли и привычки, образ жизни и мировосприятия – все менялось в истории от изобретения к изобретению. Это не преувеличение...

Андрей проснулся и стал вспоминать, что говорил ему Петр о Гутенберге. Как всегда фразочки с усмешкой. "Что ты мне доказываешь – великое изобретение. Но мы и тут преуспели. Тиражируем всякую глупость, разные призывчики, а затиражированный народ в ответ блеет "уря, уря, уря". Ты бы послушал моего старшего брата..."

Автобус неровно урчал и вздрагивал. Значит, кончился асфальт. Андрей приподнялся на локтях, чтобы спросить Федора – приедет ли Макар на похороны или попрощался в Москве, ссылаясь на болезнь и занятость, да и зачем, мол, эта дорога, – в Москве, что ли нет кладбищ...

Ни Федора, ни Савелия в автобусе уже не оказалось.

Зачем сошли? Но вспомнил, когда-то в соседней Лобановке жила невеста Федора – Марьюшка. Скрытые люди – Зацепины. Или Петр приказал? Да, мертвый приказал жить.

5

К Ясеневке подъезжали – уже стемнело. Но была та летняя проницаемая синева, когда чуть ли не до полуночи даже издали различаешь предметы, узнаешь на дороге людей – знакомый ли, сойдя на обочину, пропустил машину, чужой ли путник...

Автобус выехал из лозняка на проселок, ведущий к селу, и Андрей сразу увидел церковь, показавшуюся отсюда скорее стогом сена, чем зданием. Креста все ещё нет, хотя стены уже в строительных лесах. "И то слава Богу", вздохнул Андрей. Ведь здесь Петра крестили. У ограды, сколько помнит Андрей, всегда горит фонарь. А чуть пройдешь за ограду, примыкает к церкви – кладбище. Здесь наверняка и покойную мать его крестили, а за отца – не скажет, не помнит, погиб в Гражданскую. Андрей вырос в Москве, у тетки. Ясеневка – это его детство, это мечта, свет души его.

У фонаря Андрей заметил людей.

– Остановись у церкви, – сказал он водителю.

Заголосили старухи, но ни одна из них не подошла к автобусу, когда он остановился. Подошел лишь Антон Миронович. Андрей узнал председателя по развалистой походке и густой шевелюре. Он и летом был в сапогах.

Андрей соскочил на землю.

– Здравствуйте, Антон Миронович.

Пожав руку, председатель заглянул во внутрь автобуса.

– Ты один, выходит?

– Федор в Лобановке сошел, приведет на похороны дружков Петра.

– Это когда же?

– То есть как – когда?.. Завтра похороны?

– Ну, да... – Антон Миронович явно хотел о чем-то сказать и не решался, поэтому казался рассеянным. – А меня помнишь, значит?

– Как не помнить. Редко, но бывал в Ясеневках.

Подошел водитель.

– Куда гроб-то?

Мирон Миронович не успел ответить. По дороге, поднимая невысоким старческим шагом пыль, бежала Павлина Степановна, сопровождаемая ватагой мальчишек, которые, должно быть, и донесли ей, что автобус прибыл.

Старуха без слов, без вскриков бежала, вытянув вперед руки, словно торопилась к живому сыну, чтоб обнять его, утешиться лаской.

А метрах в ста от Павлины, догоняя её, бежала по обочине, не пыля, Лариса Халимаки. Андрей и её узнал – легкая, она бежала как заядлый спортсмен. Заела совесть у Макара, прислал жену.

Павлина Степановна, подбежав к Андрею, уткнулась ему в грудь головой и тут же, – Андрей не успел ничего ей сказать, – кинулась к дверцам машины.

Мирон Миронович помог ей влезть в автобус.

Старуха обняла гроб, прижалась щекой к крышке, и все услыхали её слова:

– Сыночек мой родный... Сыночек... Приехал...

Андрей полез в автобус следом за старухой, боясь, как бы та от слабости не упала. Мирон Миронович задержал Андрея в дверцах.

– Ладно, слышь. Повезем домой. Не даст она в церкви оставить...

И Андрей понял, что – не даст. "Приехал", – сказала Павлина Степановна. По русскому обычаю старики Зацепины поставят гроб на стол в хате, и будет мать до утра с сыном, как с живым, тихо, в слезах разговаривать, а утром придут соседи, попрощаются с покойным, и любой прохожий зайдет, сняв фуражку, постоит в дверях, поклонится сидящему чуть поодаль от гроба Семену Никифоровичу и уйдет, уступая место новому человеку. И в этой тишине, в продуманной до мелочей процедуре прощания, с горящей лампадой в углу, не погаснет родительская скорбь, но приутихнут люди, головой и сердцем поняв меру и срок всему живому на свете. Не уменьшится горе, но согласится сознание с неизбежностью конца. Уж не подумал ли об этом Петро, когда наказывал Люде похоронить его в Ясеневке? Трагическая новость о кончине сына подкосила бы стариков, отняла у них последние силы, а так, похороненный на родине, Петр и безмолвный высказал родным и родине свою любовь и преданность...

Заполночь сосед Соломка увел Андрея к себе, чтоб чаем напоить и на пару часов уложить в постель. Дорогой старик сообщил, что Мирон Миронович снарядил подводу в Ропск за Павлой – телеграмму дала, что приезжает.

Андрей встретил это сообщение как само собой разумеющееся. Еще бы Павла не приехала хоронить дядю Петра, который так любил её. Соломка восхищался Павлой – и умна, мол, она, и сердечна, и красива. Потом, пока они шли Вавила Тимофеевич и про Петра много говорил. Хотя у Андрея разболелась голова, чему, конечно, нельзя было удивляться – столько событий пережито, – но он следил за мыслью старика. Получалось, что тот вроде бы оправдывался. "Крут был парень, – вспоминал Вавила Тимофеевич, – я ему слово, он мне три. Как же, говорю, это получается? Не лучше ли тебе, Петро, чем пушки новые придумывать, землицу-матушку на родине обрабатывать? Все, мол, говорю я ему, переменится, а крестьянский труд извечен: быть хлебу, быть мужику русскому. Он тут оборвал меня и в крик: глуп, мол, ты, старик, из ума выжил. Во как..."

Не в тот час, когда можно слушать, заговорил Соломка, а унять его было невозможно. Старик не замолк даже, когда к дому своему подошел.

До крайней степени уставший, разморенный теплым чаем Андрей, едва он забрался после разговоров на полати, куда были брошены старая шуба и подушка, тут же не подвластный себе заснул. Только в последний миг перед сном успел подумать: а не Соломка ли все же пробудил в нас нашу совесть и подсказал Петру его последнее решение быть похороненным в родной Ясеневке?

6

Семен Никифорович шел за гробом рядом с Павлой. Внучка держала его под руку. Он был угрюм, глядел себе под ноги. Лицо его казалось безучастным к тому, что происходит. Там, на поле, вчера он в ярости попытался бросить вызов судьбе, а сейчас старому, много повидавшему на свете человеку ни к чему было выказывать свои страдания – беда свершилась.

А рослую стройную Павлу посторонний человек никогда бы не принял за внучку шагающего рядом с ней человека: в черном платье и черной шали вероятно, материнской, – Павла казалась намного старше своих лет, – только румянец на лице, который даже в день похорон не исчез, выдавал её молодость.

Андрей и Мирон Миронович шли следом за Павлой и стариком. А совсем впереди, сразу за гробом – Павлина Степановна с невестками. Андрей видел, как сгорбилась Люда, и ему передалось её страдание, она не плакала ни вчера, ни сегодня, все горе держала в себе и сейчас, видно, крепилась изо всех сил, так что в конце концов старая Павлина, сама еле волочащая ноги, взяла Люду по руку, чтоб поддержать её. Вслух плакала только Лариса, и это раздражало Андрея.

Гроб везли на телеге, потому что расстояние от Зацепинского дома до кладбища было не менее трех километров.

Андрей не увидел Федора в процессии и оглянулся. Его ослепило солнце. Оно светило в спину идущим на кладбище людям и, значит, освещало открытый гроб. Словно бы для того, – подумал Андрей, – чтоб Петро в последний раз полюбовался красотой Ясеневского неба.

Обидно было за короткую человеческую жизнь, когда так богата природа красотой – неистребимой, доступной всем, – живите, люди, хоть по тысяче лет, и красоты этой не убудет, хватит на всех.

Больно кольнуло у Андрея в груди. Но он не отвернулся, продолжал, сощурившись, вглядываться в толпу. И увидел наконец Федора. Он шел рядом с полной русоволосой женщиной, которая, как Павла, покрылась чуть ли не до бровей черной шалью, чтоб как-то спрятать свою женскую красоту, тот же дар природы, – но во всем её облике, в её походке, в осанке, во всех самых незаметных её жестах, – она тихо переговаривалась с Федором, – все легко замечали, до чего прекрасна эта не совсем уже молодая русская крестьянка. Андрей удивился – кто это? Но быстро понял: Марьюшка! Та самая, из Лобановки!

"Федя, Федя, – подумал Андрей, – и столько лет ты искал замену своей любви"...

Мирон Миронович легонько подтолкнул Андрея локтем.

– Кого ищешь?.. На ноги хоть не наступай.

Андрей промолчал.

– Корреспондент из газеты приехал, – опять прошептал Мирон Миронович. – И председатель – бросил совещание, прискакал.

– Ну и что?

– Митинг надо провести на кладбище. Фронтовика хороним. А старик уперся – ни в какую.

Андрей не понял.

– Какой старик?

– Да Семен Никифорович. Не надо, говорит, слов – и все тут. И Соломка его поддерживает. – Мы не власти, чтоб митинговать.

Андрей глянул на стройную Павлу, на уверенно шагающего, но все-таки сгорбившегося Семена Никифоровича, помолчал, подумал и сказал:

– Знаешь, Мироныч, не будем перечить старикам. Их воля...

На этот раз Мирон Миронович промолчал. "Победа принадлежит всем, неожиданно подумал Андрей. – Чего тут в самом деле митинговать".

В последние минуты перед тем, как должны были закрыть гроб, Андрей глянул на лицо Петра. Думал, скажет – "Прощай, друг", громко, не стесняясь молчащих рядом людей. А не вышло слов. Увидел неизменившиеся черные с изломом брови и не поверил, что Петр мертв, что сейчас его накроют крышкой, опять заколотят гвоздями и опустят навсегда в могилу. Не поверил.

Федор, держа с кем-то на пару крышку, плечом отстранил от гроба Андрея. Чуть отойдя, Андрей выпрямился и увидел – Люду. Лицо у неё было бледное, цвета хорошо выбеленного полотна. Рядом с ней стояли какие-то незнакомые люди, казалось, не понимающие, что происходит, моргали глазами.

Андрей ещё дальше отошел от гроба. И теперь для него остались только звуки, он ничего уже не видел. Стучал молоток. Потом стук прервался. Звякнул лом, послышался чей-то вскрик. И плач. Заголосила Павлина Степановна, но быстро затихла... И снова – стук. Уже глухой... Андрей понял – люди бросают комья земли в могилу. Тогда он нагнулся, нащупал у ног ком, взял его и тоже бросил в могилу. Но стука не услыхал. Подумал: "Все, засыпали... Вот, конец".

И так тихо...

Возвращался с кладбища он опять вместе с Мироном Мироновичем. Тот, желая, видимо, отвлечь Андрея от горьких мыслей и отвлекаясь сам, стал вдруг вспоминать прошлое. Говорил, что хорошо помнит родителей Андрея, красавицу-мать – Ксению Вячеславовну, настоящую большевичку двадцатых годов, неплохо помнит Андрея Васильевича, хотя тот почти не жил в Ясеневке. "Мечтал батюшка твой, – говорил Мирон Миронович, – упорно мечтал украсить нашу область лесами, восстановить лес, который вырублен, и новые массивы поднять на песчаных холмах, чтоб не гибла под песком почва. А?.. Полезный был чудак".

Андрея резануло выражение "полезный чудак".

– Что, – спросил он, – чудаки бывают и бесполезные?

– Сколько, брат, угодно! – воскликнул Мирон Миронович. – Вот, прости меня, к примеру скажу... Взять похороны. Это уже не первые в Ясеневке. Набежали, наехали – знакомые, незнакомые. И так, брат, всегда. А с поминок разъедутся и где они? Вот как дружки твои Зацепины, похоронят – и тикать из деревни, концы обрезаны... Не чудаки разве? Польза от них есть селу? Да никакой...

Андрей не стал возражать. Для Мироныча, как и для Соломки, с которым председатель вечно спорит о политике, одно незыблемо – преданность человека земле. Опять тот же спор. Век, что ли, на эту тему людям спорить?

Однако, подумав, Андрей спросил себя: "А может – век?"

Мироныч, видно, почувствовал, о чем думает Андрей:

– Ничего, Андрюха, утрясется. Родителей только не забывай... Один век – одна дорога.

Андрей улыбнулся: есть ещё кроме Соломки в Ясеневке философы.

Они пришли на поминки. Народ сидел за столами в два ряда, через всю избу. Пахло сладким, вроде как компотом. И блинами. Еще примешивался запах свежей хвои. Откуда шел этот запах – Андрей понять не мог.

Он присел за край стола, рядом с Федором. Спросил:

– А где же Марьюшка?

Федор неопределенно мотнул головой.

– Помогает.

"Это хорошо", – подумал Андрей. – Глаза его бегали по лицам гостей, он увидел зеркало на стене, покрытое черным полотнищем. Хотел ещё о чем-то спросить Федора, но вдруг забыл о чем и лишь повторил про себя – это хорошо". Но теперь и эта фраза стала ему непонятна. Что хорошо? Что может быть хорошо, когда на кладбище оставили человека? Люди сидели за столами, как бы исполнившие один обряд и теперь приступали к другому. Снимут с зеркала покрывало и все вернется "на круги своя". Кем бы ты не был тебя забудут, постепенно или сразу. Сколько за годы своих странствий он видел на сельских погостах всеми забытых могил, заросших бурьяном, с полусгнившими, почерневшими от дождей и ветров деревянными крестами. Ушли родные и друзья и унесли с собой память о некогда нужной людям жизни, и все-таки – это самые почетные погосты в селениях на бескрайних землях России. Здесь никогда не произносили никаких речей и не играла музыка, кроме криков наглого воронья и протяжных посвистов природы.