Текст книги "Золотой след (легенды, сказки)"
Автор книги: Михаил Чернолусский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
С той поры Савелий как в воду канул. Никто не знает, куда человек делся.
А конь прижился у лесника. И не один год он верно служил своему новому хозяину, но золотых следов на земле уже не оставлял.
МАРФИНЫ РУКИ
Много раз слыхал я от земляков о золотых Марфиных руках, что жила, мол, в Забаре при наших прадедах первая по всем временам ткачиха, кружевница, вышивальщица и многих других дел мастерица по имени Марфа, по прозвищу Кольчуга, и что с той поры, как Марфа, по прозвищу Кольчуга, и что с той поры, как Марфа померла, и по сей день повелось в Забаре говорить про каждую лучшую рукодельницу, что у неё золотые Марфины руки.
Признаться, я так бы никогда и не узнал доподлинно всю необыкновенную историю жизни и смерти Марфы Кольчуги, если б однажды не заинтересовался сказочной красоты узорами на самотканых рушниках Дарьи Васильевны. Вопрос за вопросом, и рассказала мне моя хозяйка, почему в Забаре так много хороших рукодельниц, откуда все пошло. Оказалось – от Марфы Кольчуги. Потом я с другими забарскими женщинами разговаривал, и когда все узнал и все понял, сам стал людям рассказывать эту простую и прекрасную, как песня, историю.
Дед у Марфы был мастером на все руки и наладил для внучки такой станок, что и поныне похожего в деревнях не сыщешь. А прясть да ткать и всякому рукоделию научила Марфу её бабка – тоже, говорят, великая мастерица. Отец же у Марфы был кузнецом и прославился тем, что лучше всех в округе ковал кольчуги, с заказами к нему приезжали военачальники из самой столицы. Оттого будто и прозвище у Марфы – Кольчуга. Так ли, нет – доказать нынче трудно, но, по всей видимости – похоже все на правду.
Марфа рано овдовела: забрали мужа на войну, и там в каких-то горах он сорвался будто в пропасть. Потом Марфа часто вышивала на рушниках летящего в пропасть солдата. Дарья Васильевна в детстве сама видала эти Марфины рушники.
Жила Марфа первое время небогато, козу имела, поросенка и малость кур. Растила дочку и рукодельничала. Постепенно от села к селу пошла слава про золотые Марфины руки. И, конечно, сразу объявились заказчики. Именитые купцы с женами стали появляться в Забаре.
В скором времени стряслась беда. Дочка у Марфы захворала грудной жабой, и сколько забарские знахари и климовские лекари ни старались вылечить девчонку – болезнь не отступала. Тогда Марфа по совету стариков решила обратиться к самому царю.
Неделю, а может, и две, а может, и того больше – кто теперь уж знает и днями, и ночами сидела Марфа за станком, ткала в подарок царю полотно неслыханной красоты. Цветы – как лазурь небесная. Золотые нити на нем – что лучи майского солнца, и свет от них будто сквозь облако проходит, будто колышется. А по краям цветы, прямо-таки не сотканы они, не разрисованы, а живые, и ветерок по ним гуляет – глаз не оторвешь.
В ту пору один добрый человек собрался в столицу ехать по своим делам и вызвался Марфин подарок с письмом отвезти и передать, по возможности, самому царю.
В письме Марфа просила разрешения больную дочь царскому лекарю показать да заодно сообщить – ежели царю подарок понравится, то она ещё такое полотно соткет в благодарность за великую милость.
Месяца не прошло, вернулся добрый человек из столицы, царский ответ привез.
Поблагодарил государь Марфу за подарок и велел второе такое полотно соткать по просьбе самой царицы, а лекаря дал слово к концу лета в Забару прислать. Приписал еще, чтобы за дочку свою не тревожилась, к зиме, дескать, будет здорова.
Обрадовалась Марфа. Стала она для царицы подарок готовить и лекаря ждать.
Но вот и лето прошло, и подарок неслыханной красоты был готов, а там и зима наступила, – лекарь все не приезжал.
Истерзала грудная жаба девчонку до того, что слегла бедняжка в постель. Но Марфа все крепилась, все ждала царского исцелителя.
Тут снова добрый человек собрался в столицу по своим торговым делам, и пообещал он Марфе при содействии своих знакомых напомнить государю про лекаря.
Уехал человек. На сей раз долго в столице не был, но вернулся с печальными новостями. Государь – в заморском путешествии. Разъезжает по разным странам, визиты наносит, подарки раздаривает. И, говорят, подарил он Марфино полотно самому грозному королю в Европе – Прусскому, и что тот король не может наглядеться на подарок, будто бы даже не поверил, что сие творение рук человеческих.
Ну, а про лекаря, сказал добрый человек, никакого распоряжения в столице не имеется, и никто Марфиному горю не поможет, пока царь не возвратится.
Проводила Марфа гостя, опустилась на колени перед иконой. Всю ночь взывала к господу внять её молитве.
Наутро дочь померла. Прибежали соседки. Печальная весть разнеслась по селу. Все забарцы пришли к Марфиному дому и стояли долго с молчаливым сочувствием.
Марфино сердце было и в горе великом и в гневе. Приказала она соседкам покрыть тело дочери в гробу тем самым платком необыкновенной красоты, который соткан для царицы.
Так и схоронили девочку. Три дня Марфа сидела одна, запершись в избе, свет белый был ей не мил. А на четвертый день забарцы увидели, что Марфина изба стоит заколоченная, а хозяйки нет нигде.
Ушла Марфа. С легкой котомкой за плечами, в лаптях, оставив все свое добро в Забаре. Она не знала, куда приведет её дорога. Может, туда, где суждено ей умереть, а может, в белокаменную столицу, в Кремль. Плюнет она тогда царю-батюшке в лицо, коли он выйдет к ней.
Под вечер, увидев вдали лес, Марфа вспомнила про Шмеля. Надо, мол, на прощанье зайти к старцу. Дурного ничего он не сделает, а мудрый совет дать может.
Марфа не знала пути к лесному домику. Но говорили ей бабки: "В лесу завсегда иди, куда ноги ведут, коли смысл в твоем деле есть, нужная тропинка отыщется".
Шмель, встретив Марфу, не стал с ней разговаривать. Видя измученный вид забарской рукодельницы, накормил её и отправил на сеновал спать. А рано утром разбудил и позвал в избу. Усадил за стол чай с ним пить и велел рассказывать.
Но Марфа больше плакала, чем рассказывала. А мудрец слез не любил. Он встал из-за стола и сказал:
– Помоги, Марфа, мне дрова пилить. На зиму запасаюсь.
И они пошли в сарай и пилили там дрова до обеда. В обед Шмель вновь попросил Марфу рассказывать.
На этот раз Марфа, сдержав слезы, о всех своих бедах поведала старцу.
– Ну вот, видишь, – ответил Шмель, выслушав Марфу. – Что как ни работа возвращает нам силы и умение владеть собой? Тебе ли, труженице, пояснять это?
Марфа молчала, ждала – что ещё скажет ей добрый лесной отшельник.
– Руки у тебя, Марфа, золотые, – продолжал Шмель. – Сердцем ты добрая, а разуменья у тебя, как у дитя малого.
– Что мне делать? – спросила Марфа. – Как жить?
– Трудись для тех, кто золотом тебя не осыпет, на похвалу особенно не расщедрится, но зато в беде тебя одну не оставит, с голоду умереть не даст и от своих радостей не отстранит. Ты меня поняла?
Марфа кивнула головой.
– Что ещё тебе сказать?.. Не стремись наживать добро. Страдать будешь, живя, а умрешь – проклянут те, кого невзначай обделишь. Заведи учеников. Людям принадлежит навечно лишь то, что они отдают другим.
Шмель умолк и долго сидел задумчивый. Потом встал из-за стола.
– Будь здорова, Марфа, – попрощался он. – Путь тебе добрый.
Он проводил гостью до порога, но ни слова больше не произнес. Отойдя немного, едва домик скрылся за деревьями, Марфа остановилась. Куда идти? Не знала теперь этого она, растревоженная словами Шмеля. Думала и решила дать волю ногам.
Ноги вывели её на забарскую тропинку.
Марфа вернулась. Но, однако, совсем в других заботах проходило теперь её время.
Стала она себе подбирать учениц из забарских девок и заказов уже никаких от купцов не принимала, для души рукодельничала. Да ежели кому из земляков что надо – сделает: мужикам – самотканые рубахи с золотыми кистями, рукавицы, невестам – свадебные платья, шали – и все за малую плату, лишь бы прокормиться ей.
Так вот в новых заботах, в труде потекла Марфина жизнь, день за днем, год за годом. Тяжкие думы о дочерней смерти с возрастом перешли в тихую грусть воспоминаний, а душу согревали певучие да ласковые ученицы.
Одно лишь со временем начало тревожить Марфу – не больно уж ловкие руки оказались у её девиц. Сколько ни учила их Марфа, никак они постичь науку не могли. У одной терпенья не хватает, другая узора нового не придумает, а у третьей – пальцы не гнутся как надо. Ни похвала, ни ругань делу не помогли.
А годы-то Марфины шли. Как-то сидела она за рукодельем одна, – девиц отправила по домам, – вдруг почуяла – руки устали, вроде бы чужие ей, не слушаются. И поняла тогда Марфа – старость на пороге. Рукам срок пришел. Выходило, значит, что ничему уж она скоро обучать не сможет, в праздной тоске жить придется.
Страх овладел Марфой. И тут вспомнился ей наказ: добра не копить, учеников наживать. У неё была старательная ученица – Настя, дочка зареченского бондаря. "Ей бы только руки половчее", – часто говорила Марфа соседкам про свою любимицу...
Никто не знает всех Марфиных страданий. Из рода в род в Забаре передают лишь одно: померла Марфа – ей ещё и пятидесяти годов не вышло. Она долго лежала в постели, не пила, не ела, все ждала кого-то. В тот день, когда умереть ей, прибежала Настя и показала свое рукоделие – платок неслыханной красоты, самотканый из тонкой, как паутина, пряжи. Все, кто был в избе, – не поверили глазам своим. Увидела платок Марфа, заплакала в радости и тихо сказала: "Ну вот, Настя, ты и достигла, чего я хотела. – И прикоснулась к рукам своей ученицы: – Живите, мои милые". Это были последние Марфины слова.
Померла знаменитая рукодельница, а про Настю стали говорить, что к ней перешли Марфины руки.
С той поры и прославилась Забара своими необыкновенными рушниками, платками, кружевом и пряжей. Живет эта слава поныне, и жить ей в веках, потому как золотые Марфины руки от одной мастерицы переходят к другой, им бессмертие дано.
Недаром, выходит, сказал Шмель, только то, что отдашь людям – твоим навечно и останется.
ТРИ МЕШКА ПОТА
Нынче колдунов не стало в Забаре. "Нет в них веры, где ж ми быть?" сказала как-то Дарья Васильевна. А в прошлые времена волшебники прямо-таки лютовали в селе. И самый знаменитый среди них был колдун Волосатые уши.
Дарья Васильевна так его обрисовала:
– Не то человек, не то коряга какая. Руки – что оглобли, а ноги колесом. Босой ходил. Где жил, где спал – никто не знает. Мешок с добром завсегда с собой таскал. Голова – большущая, что та тыква в урожайный год, и ни единой на ней волосинки. Только из ушей два черных пучка росло. За то и прозван был Волосатые уши.
В этих-то самых волосах, что росли из ушей, и заключалась, как я выяснил, волшебная сила. Вырвет колдун из уха волосок, бросит в огонь, и что скажет в эту самую минуту, то и сбывается.
Когда я заявил забарцам, что в существование колдуна не верю, напомнили мне про черный вирок на Серебрянке. Тут уж не возразишь, есть такой вирок. По правую сторону зареченского мостика, метрах в десяти от свай, находится эта загадочная яма.
Русло у Серебрянки ровное, песчаное, речушка тиха, а тут вдруг провалина – ни одним шестом дна не достанешь. Даже в норовистой Непути, в которую впадает Серебрянка, нет таких глубоких ям. Откуда она взялась?
Рассказывают: переходил колдун мостик, зачесалось у него в уже, поковырял он в нем пальцем и выдернул случайно волосок. Полетел волосок в воду, и там, где упал, образовался вир.
Стали тонуть в этом месте ребятишки, считай, каждое лето, отчего и прозвали яму "черным виром". Не один раз его засыпали глиной, которую телегами сюда возили, но вир вновь и вновь открывался.
Ну, а раз есть колдовской вир, значит, был и колдун.
Только вот запамятовали забарцы, в каком году произошла эта история. Знают лишь, что Шмель в ту пору ещё жив был. Лесной мудрец как раз и вызволил своих земляков из большой беды. Известное дело: непрошеный чудотворец – страшнее дьявола.
Ранним утром, в пору сенокоса, едва пастухи прогнали стадо и бабы затопили печи, появился на селе этот кривоногий чудотворец – Волосатые уши.
Он молча шел по селу, заглядывая в окна. И оттого ль, что колдуна уже знали, оттого ль, что его волшебная сила действовала, выходил из домов народ и двигался следом.
Люди ждали чуда.
Недалеко от ветряка, на бугре за Поповым концом, колдун остановился. Сбросил мешок, оглядел всех и сказал:
– Ну?
Народ пришел в движение. Бабы загалдели. Один из мужиков сказал:
– Вот что, Волосатые уши. Сенокос начался, а дожди каждый день, сено гниет. Сделай так, чтоб добрая погода постояла.
– Чем платить станете? – спросил колдун.
– А что бы ты хотел?
– Деньги давайте.
– Откуда у мужика деньги. Бери салом.
– Салом погожу. Новую телегу поставьте и трех исправных лошадей.
Зачесали мужики затылки, но знали: с колдуном торговаться – зря время терять. Что требует – отдай, душа из тебя вон.
– Ладно, согласны, – сказали все хором.
– Тогда хворосту тащите, костер разжигайте, – приказал Волосатые уши.
Натащили бабы хворосту, мужики разожгли костер. Колдун вырвал из уха волосок, подошел к костру.
– Не быть дождям, быть сухой погоде, – сказал он и бросил в огонь волосок.
Вспыхнуло яркое пламя, в испуге закрестились бабы.
Колдун помолчал и опять спрашивает:
– Ну?
– Коров у нас яловых много, – сказали мужики. – Нельзя ли, чтоб от каждой приплод был. По одному телку, а лучше по два, ежели колдовства у тебя хватит.
– Хватит, – сказал Волосатые уши. – Давайте ваше сало.
– Сколько?
– Полную бочку.
– Ох, – сказали мужики, но согласились.
Вырвал колдун из уха волосок, бросил в огонь.
– Быть по весне от каждой коровы по две телки, – сказал он, и вспыхнуло яркое пламя. Потом в третий раз сказал: – Ну?
– Скота-то у нас прибавится, а лугов мало, – сказали мужики. – Чем кормить коров станем?
– А где я возьму луга? – рассердился Волосатые уши. – Природа мне не подвластна. Перепахать все – могу: волшебные птицы имеются. А вы уж соображайте – что на зерно, а что на зеленый корм. Луга и половины того не дают. Согласны?
Задумались мужики.
– А где же скотину пасти, когда луга перепашем? – спросили.
– В стойле держите, велика загвоздка... Ну, согласны? Плата та же: бочонок сала.
Плата велика, дело опасное, но все же решились мужики, хуже, чем есть, не будет.
– Валяй. Была не была! – сказали.
В третий раз вспыхнуло яркое пламя от колдовского волоска. И в третий раз в испуге закрестились бабы.
Когда костер стих, колдун сказал:
– А теперь уговор: спать буду две недели, пока отрастут волосы, которые израсходовал. Ведите меня на самый тихий сеновал, в самое душистое сено. Как проснусь, чтоб во дворе того дома подвода стояла с двумя бочонками сала да три коня в упряжке было. И чтоб ворота были открыты, а лошади напоены и накормлены. Сверх того предупреждаю: кто к спящему ко мне притронется – хоть человек, хоть тварь какая, – замертво упадет, и труп его земля не примет, – жечь придется. Все ли ясно?
Народ молчал. С перепугу ли, так ли, а может, беду предчувствовал кто знает.
Отвели колдуна спать на сеновал к Приходько, самому исправному в Забаре мужику.
Проспал Волосатые уши ровно две недели час в час, а когда проснулся, сразу пить запросил, а попивши – есть, а поевши – слез с сеновала.
Во дворе стояла уже подвода с двумя бочонками сала и толпился народ.
Колдун забросил на телегу свой мешок, сел на передок, взял в руки вожжи.
– Расступись, люди!
Народ загалдел:
– Сними свое колдовство, Волосатые уши! Сенокос закончили, а суховей все дует и дует. Огороды гибнут.
– На срок уговору не было, – сказал колдун. – Не в моей власти на срок колдовать. Расступись, народ!
Но мужики стеной стояли.
– Не выпустим тебя! Расколдовывай!
Разгневался Волосатые уши, кулаком погрозил:
– Замертво всех вас тут положу! Думаете, сало мне ваше требуется, кони? Добра вам хотел, дураки! А без платы колдовство силы не имеет. Расступись, говорю!
Приходько видит, что дело плохо, рукой махнул – отходи от ворот. Люди отошли, и колдун выехал со двора.
Но мужики между собой все совещались: "Не сегодня-завтра колдовские кони перепашут наши луга, а земля – как зола в костре, что на ней вырастет? Беда, братцы. За зиму сено изведем, а весной – подыхай скот". И вновь кинулся народ за Волосатыми ушами. А колдун увидел, что догоняют, вырвал из уха волосок, дунул на него, и след телеги простыл.
Стояли, стояли люди на дороге и разошлись бессловесно по хатам. Мужики подумали: "Авось беда стороной пройдет".
Но не прошла беда стороной. Настало время осенней пахоты да сева, глянули как-то поутру мужики, выйдя за село, – а луга перепаханы, и все кругом засеяно. И ничего не растет, потому что дождя нет.
– Вот оно, братцы, и сбылось. За свое же сало, за телегу свою и коней – угощеньице.
Наступило тут среди забарцев молчание. И бабы из хат повыбегали, про печи, про скот забыли. Ни урожая, ни лугов, хоть помирай...
– Доавоськались, землячки? За свою лень расплачиваетесь? – услыхал вдруг народ позади себя знакомый голос.
Обернулись мужики, а это Шмель стоит сам. Никто отродясь такого не помнит, чтоб лесной мудрец в Забаре появлялся. Всю старость свою отшельником живет, а одиночестве думу думает, а тут – пришел. И лицо у него мрачнее тучи, в глазах – злость.
– Доавоськались, говорю, лентяи вы этакие? Чудо вам подай! Эх вы... Шмель сел на землю, палку рядом с собой положил. – Садись и вы, – сказал он мужикам. – Думать будем.
– Отгони, Шмель, суховей. Окажи такую милость, – попросили забарцы.
– Погодите, братцы, с просьбами, – остановил мужиков Приходько. Шмель не все, поди, знает. Рассказать надо.
– Все знаю, можете не рассказывать, – ответил мудрец.
– А что на обман мы попались – знаешь?
– Знаю.
– Что не от хорошей жизни на чудо уповали – знаешь?
– Знаю.
– Что последнее сало отдали, коней лучших – знаешь?
– Все знаю.
– Тогда за что сердит на нас?
– Коли глупости своей ты и нынче не понял, Приходько, обливаться слезами будет весь твой род ещё долгие годы.
Шмель встал с земли.
– Хватит разговоров. Слушайте, с чем пришел к вам. Я волшебник скромный, над большими чудесами не властен. Суховея изгнать не могу. Но одно волшебство для вас придумал. Оно поможет вам.
– Какое? – обступили забарцы Шмеля. – Говори скорее!
– Поезжайте в Стародуб-город, купите там у ремесленников три кожаных мешка, больших. И возвращайтесь. Будете в эти мешки пот собирать.
– Что за пот? – не поняли мужики.
– Обыкновенный ваш мужицкий трудовой пот.
– Зачем?
– А вот соберете, тогда и узнаете.
– И куда мешки эти девать, когда наполнятся?
– Привезете ко мне в лес. Да, чур, глядите: воды не добавлять, чтоб один в них крестьянский пот содержался. Ясно?
Заскребли мужики свои головы.
– Ясно-то ясно, а что нам с того будет? Ягодки ль сладкие, лебеда ль горькая?
Эти слова разгневали Шмеля.
– Пришлому обманщику у вас веры больше, чем своему человеку.
– Пообещай хоть что-нибудь, – сказал Приходько.
– Все ещё не сыты обещаниями? – Шмель стукнул палкой о землю и удалился.
Задумались забарцы, рядить да мерить стали. В первый раз, считай, Шмель из леса вышел. Не зря ведь шел. Видно, иного совета нет у него.
– Так-то оно так, – сказали другие. – Но попробуй три мешка пота собрать.
– А собравши, что делать с ним станем? Уж не пить ли?
Приходько спор остановил:
– Вот что, мужики: не раз мы Шмеля слушали, и была нам польза. Трудную он задал нам задачу, да куда теперь денешься, не пропадать же вовсе? Не будем зря время терять. В Стародуб за мешками поеду сам. А далее так порешим: не сидеть сложа руки, пот трудом добывается. Работаешь, каплю на лице почувствовал, в ладонь её и в мешок. Рубаха взмокла, снял, над мешком выкрутил. Вот так, даст бог, и соберем, что приказано.
– А дела какие делать будем? Зрящие?
– Зрящих дел сотворили и без того досыта, – сказал Приходько. Наперекор Волосатым ушам пойдем, так я предлагаю. Чудотворцев разных почитаем, а управляться с хозяйством надобно самостоятельно. О том, срок придет, Шмеля и попросим.
Вот с этого самого дня и дали Приходько кличку Самостоятельный, а потом и на весь его род до наших дней эта кличка распространилась.
Обмозговав свои дела, разошлись по домам мужики. А на другой день Приходько привез мешки из Старобуба. Первым делом на Непути запруду построили, канал прорыли, и дал народ воду сухой земле. Потом луга восстановили: не в близких краях семена разных трав раздобыли и посеяли. Так и пошло. С одним делом управишься, второе тебя ждет. Не каплями капал, а градом сыпал пот с мужиков. В трудах и не заметили, как полных три мешка набралось. Когда этот день настал, скомандовал Приходько землякам своим: "Кончай, братцы, шабаш!" И поглядел тогда каждый на то, что сделано общиной, окинул взглядом родные поля, и все в один голос прокричали:
– Ай да мы! Варите, бабы, брагу, гулять будем! Не страшны нам нынче суховеи и чудотворцы!
– А как же Шмель? Выходит, и к нему нужды нет ехать? Была беда и ушла.
Мужики умолкли. Задумались. Не поехать к Шмелю – разгневаться может мудрец, он и без того злым ушел из Забары. Поедешь – как бы ещё хуже не стало. Зачем ему три мешка пота? Однако думали, думали и решили все же мешки в лес отвезти. Справедливый человек, дескать, и в злости не страшен, к тому же за мудрый совет добром платить полагается.
Так оно и вышло, как рассудили забарцы. Не на людей зол был лесной мудрец, а на то, что народ каждому шалопаю провести себя позволяет. Приказал Шмель, когда гости к нему пожаловали, груз с подводы сбросить. Потом сам подошел, развязал все три мешка и вылил пот на землю.
– Не соль мне ваша была нужна, – сказал хитрый старец, – а труд ваш. От этого дня и вовеки помните, земляки, что никому не дано на земле сотворить больше чуда, чем работящему человеку.
Шмель оглядел всех внимательно, будто прощался с каждым, подошел к Приходько, похлопал мужика по плечу и спросил тихо:
– Наука вам?
Забарцы низко поклонились.
– Наука, – сказали они мудрецу.
С той поры так и повелось в Забаре: новое дело в хозяйстве начинать сразу разговор: "Ну, готовь, стало быть, мешки для пота?"
ЖИВАЯ ТЕНЬ
В каком году, уже никто не помнит, у барина Тринклера откупил Забарское имение человек по прозвищу Гаврила Мучитель. Память о себе он оставил недобрую, но прочную. Я долго пытался найти в селе хотя бы дальних родственников Гаврилы, но в живых не оказалось никого – не то что у Степана-пахаря, которому полдеревни нашей – родня.
Я рассказал Егору Тимофеевичу о своей неудаче. Старик разгладил ладонью свою бороду и, тяжко вздохнув, посмотрел на меня, как на малое дитя.
– Кто же станет таким родственником похваляться, чудак-человек! При жизни был "богом", а умер – стал собакой.
Наконец мне повезло. В прошлом году на Майские праздники, когда веселилась вся Забара, я случайно разговорился о Гавриле с одноруким дедом Климкой. Дед Климка на девятом десятке туг стал на ухо и оттого молчал больше. Но тут он, видать, пропустил по случаю праздника пару рюмочек, расхрабрился и захотелось ему со мной поговорить.
– Ты погляди, веселится-то как народ. Мать честная. Вот бы Гаврилу на них, он бы им показал веселье.
Оказалось, отец Климки у Гаврилы крепостным был. Барин Тринклер всех забарских мужиков запродал Гавриле вместе с имением.
Усадил я деда на лавочку, угостил сигареткой. Пошутили, посмеялись, а потом опять завели речь о Гавриле.
– Так ведь что, сынок, – сказал мне дед. – Так оно и было. Строг был Гаврила, страсть как строг. Я не так скажу: нынче людям строгости-то этой и не хватает. Пораспущали что малых, что старых... Ну, откудова Гаврила родом – это никто не знает. В молодости, говорят, был он певчим в церковном хоре, чи в городе, чи в деревне – неизвестно. А потом появился в Забаре, купил имение, хозяином стал. Чужеродец он. Одним словом, они все богатые чужеродцы-то. Ты спрашиваешь, с чего он начал? А с того и начал, чем, видно всю жизнь занимался. Сечь стал. И гляди ты, рассудил-то как. "Мужиков сечь, – сказал он, – у меня завсегда право найдется и завсегда сечь буду, потому как ни одного нет такого, чтоб без вины жил. А начнем мы перво-наперво с молодежи. Враз соберу всех на площади и высеку, чтоб, значит, наперед знали, как им жить". Вот, порешил и сделал. Ну, а баб смирил другим манером. На баб попа натравил, приказал в страхе держать божественном. Так-то у него дело и пошло. Но я те скажу, не только сек Гаврила. И другие наказания в ход пускал. Малость что, скажем, не так – парня в рекруты. Чуть у мужика какая недоимка – корову заберет, лошадь. Зима ли, весна ли давай, и все тут, хоть подыхай. Знал Гаврила, у кого свинья опоросилась и приплод каков. И курам счет вел, и овцам, всему мужицкому добру, будто оно его было личное, добро-то. А ты говоришь, не хозяин. Хозяин, брат. Что я тебе ещё скажу. Сам-то он без роскоши жил. А куда деньги девал – одному богу известно. Видно, копил, владения свои расширять хотел. Да так вышло не успел Гаврила во всю ширь-то развернуться – помер. Да... Ты погоди. Помереть-то помер, а власть его продолжалась. И то сказать: сколько годов в страхе народ держал. И костей его, поди, в земле не осталось, а люди все боялись – вернется. Страх, он ведь что? Дальше пяток не уходит, как ты ни гони его. Это тебе не хмель. А тут ещё диво такое свершилось: не стало Гаврилы, а тень его явилась. Вот те крест. Поди, сам слыхал...
Я слыхал и, конечно, немало посмеялся над историей, которую по сей день рассказывают в нашем селе.
Похоронили забарцы грозного хозяина, а через неделю случилась беда. В погожий день ехал по селу верховой, мужик из соседнего села. У дома Гаврилы картуз не снял с головы, не поклонился. Тут сразу, откуда ни возьмись, набежала черная-пречерная тень. Поднялась лошадь с испугу на дыбы, а всадник полетел наземь. Да так неловко упал, что и руки и ноги повредил себе. Сбежался народ, отнесли мужика в хату, потом глядят, а тень-то на Гаврилову голову похожа. Вот чудо! А ещё чуднее было то, что на небе в этот час ни единой тучки люди не увидели.
Кто-то и сказал:
– Тень-то эта не небесная, а земная. Тень духа человеческого, Гаврилина, стало быть, живая тень. Видать, разгневал чем-то этот мужичок проезжий Гаврилу.
Пошли люди в хату к мужику, расспросили его, как все вышло, и руками развели: разгневал человек Гаврилу, в точности.
Правда, поначалу не все поверили в живую тень, но вскоре ещё одна беда стряслась. Несла баба воду на коромысле и остановилась недалеко от Гаврилиного дома, чтоб с соседкой новостями поделиться. Потом взглянула себе под ноги и ахнула: на Гаврилиной голове стоит. И соседка разглядела. "Боже милостивый! – закричала. – Тикай отсюда! Тикай, Марья!"
Баба с ведрами метнулась в сторону, да тут же, словно кто толкнул её, упала и растянулась на Гаврилиной голове. Соседка побежала по деревне – и в голос:
– Горе нам, люди! Сызнова – горе!
Сбежались мужики, отвели Марью в избу, уложили на полатях. С той поры умом тронулась баба.
Так вот и случилось, что поверили забарцы в живую тень Гаврилы и бояться этой тени стали не меньше, чем боялись когда-то самого Гаврилы.
Однако ж, когда страх великий улегся, поняли люди, что нет от этой тени жизни никому. По улице ни пройти тебе спокойно, ни проехать.
Но смельчаки однажды за гумнами собрались, посоветовались между собой и решили идти к Шмелю, послушать, что им скажет лесной мудрец, защитник справедливости.
Шмель на этот раз не стал от людей прятаться. Увидел в лесу мужиков, сам к ним подошел.
Слушал он смельчаков внимательно. Потом сказал так:
– Не о том вам надо думать, мужики. Ох, не о том.
– А о чем же? – спросили, переглянувшись, ходоки.
– Отгадайте загадку, – сказал мудрец. – Чужая воля – ему не воля. Чужой закон – ему не закон. Чужая беда – его беда. Чужая радость – его радость. Ну, отгадали?
Мужики долго молчали.
– Никто у нас так не живет, чтоб по своей воле, – сказал наконец один мужик.
– А почему? – спросил мудрец.
Мужик развел руками.
Шмель тяжело вздохнул.
– Эх вы, – сказал он и замолчал.
– А как же с тенью, Шмель? – настаивали мужики.
Мудрец усмехнулся.
– Умному человеку совет не нужен.
Мужики обиделись.
– Как это понять, Шмель?
– Ищи умного среди вас.
– Среди нас нет дураков.
– Ищите все же того, кому не нужен мой совет.
– Как нам его найти?
– Он будет без штанов.
Опять переглянулись мужики и, помолчав, спросили:
– Что нам делать, когда мы его найдем?
– Последовать его примеру.
Тут один мужик не выдержал:
– Не дурачь ты нас, Шмель, не вводи во грех.
Но мудрец в эту секунду исчез.
На другое утро, чуть поднялось над избами солнце, вышла со двора баба с ведрами и направилась к колодцу. А вслед за ей выбежал за ней её сыночек лет четырех в одной короткой рубашонке. Бежал он за матерью, бежал, потом остановился, как раз когда тень его догнала, и стал мочиться. Увидели это из своих окон мужики и повыскакивали на улицу.
– Глядите, он поливает тень! Мы должны последовать его примеру! воскликнул один из смельчаков.
Побежали все к Гаврилиной живой тени и, как ни совестно им было, вместе с мальчонкой принялись поливать.
И тень исчезла. Навсегда. Впрочем, возможно, её просто перестали замечать среди сотен других теней, каждая из которых на кого-нибудь да походила.
Только с тех пор много-много лет вспоминали забарцы загадку Шмеля и думали, зачем он задал её.
ВОДЯНОЙ КОЛДУН
Когда однажды Егор Тимофеевич решил поведать мне историю про водяного колдуна, – я руками замахал, слушать отказался. Ну как можно поверить, что жил некогда в Забаре такой человек, который из воды сухим умел выходить, не в переносном смысле, а в самом прямом: во всей своей одежде окунется в речку, а на берег выйдет сухой, как был, ни единой мокрой волосинки на нем? Разве такое чудо возможно?
Обиделся Егор Тимофеевич:
– Мне не веришь, Дарью спроси.
Дарья Васильевна почиталась в Забаре женщиной справедливой, на ветер слов своих зря не бросающей. Она подтвердила:
– Да, милый. Хочешь верь, хочешь не верь, а был такой человек. Алешкой Свистуном звался. В Заречье у нас жил. Сходи туда, разыщи одноглазого деда Беляя, тот тебе про этого Алешку все как есть расскажет. Беляй все помнит. Самый старый в селе мужичок. Глаз свой ещё в русско-японскую войну потерял, уже тогда, считай, ему под тридцать было, не меньше. Сходи.
На другой день я беседовал с дедом Беляем у него в хате. Старик подкрепился двумя стаканчиками бражки, что подала нам хозяйка, и повел свою речь:
– Ну, что жа. Был такой человек, был. Это в точности. А вот в каком, понимаешь, веку, при каком царе жил – неизвестно. Одни говорят – вроде бы при Иване Грозном, Алешкой Свистуном звался, по прозвищу – Водяной колдун. Пришлый он был человек, ненашенский. А пришлый человек он что? Он завсегда похитрей коренного жителя. Потому как пришлого не земля да не сродичи кормят, а ремесло, ловкачество или там, скажем, колдовство. С чего у Алешки-то все началось? Вздумал парень жениться, а невеста ему отказала. Он и так, он и этак, просит-молит, а она – ни в какую. Тогда он и говорит: "Хочешь, вот кинусь в речку во всей одежде, нырну, а выйду сухим?" Невеста рассмеялась: "Коли выйдешь сухим из воды, пойду замуж за тебя. Прыгай". Сказала-то девка смехом, не верила в чудо такое, а Алешка и впрямь сухим из воды вышел апосля купания. Тополиная пушинка к рубахе как пристала, так и осталась. Ну как не был человек в воде, и только. Стоит перед невестой, улыбается: "Назначай теперича свадьбу". А та от испуга-то обомлела, а потом заголосила да тикать с речки: "Спасите, люди добрые! Колдун! Колдун! Водяной колдун!" С той поры так и присохло к Алешке Свистуну это прозвище... Пошла про Свистуна слава, от села к селу, от поместья к поместью и дошла аж до града Киева. Проезжал как-то через село купец. Должно быть, с ярмарки аль на ярмарку ехал и свернул с шляху на часок. Покажите мне, мол, вашего водяного колдуна. Кинулись к Свистуну, а тот закочевряжился: целковый даст – покажу, не даст – скатертью ему дорога. Что купцу целковый! "Два получит, ведите". Ну и заработал, стало быть, Свистун два целковых, показавши свое колдовство. Смекнул тут парень: что зря ему на барском поле спину гнуть, когда поиначе деньгу зашибать можно и жить припеваючи. Ну и вот. Как говорится, лиха беда – начало. Облюбовал Алеха песчаный пятачок на Непуте и слово себе дал: мильон денег нажить колдовством на этом пятачке. Во как!
