Текст книги "Золотой след (легенды, сказки)"

Автор книги: Михаил Чернолусский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Марья Васильевна все-таки добавила одну подробность: пушка в вирах затонула. А потом и про пожар вспомнила, глядя на огонь в печи.

– Говорят, страшно сказать какой пожар.

– Почему, однако, война называется конопляная?

– Так как же. Из-за виров началась, в которые у нас коноплю мочат по сию пору. Из-за виров, милый. Смеяться станешь, а вражда великая у Забары с Заречьем.

На этом все познания Марьи Васильевны о конопляной войне закончились. Мне ничего не оставалось, как идти к деду Беляю за подробностями.

На другой день подгадал, когда старик возвращается с дежурства, и пошел в гости.

Дед Беляй, услыхав мой вопрос, дымком от самокрутки поперхнулся.

– От чугунов, говоришь, Марье померещилось? Ну и ну. У баб завсегда мозги набекрень. Говорил я ей – Чуй был толст, верно, пузатый. А Харитон, наш забарский староста – жердь, какой там чугун.

Я не понял: выходит, старик в ту пору уже на свете был?

– Ты что, смеешься, парень? От деда моего память идет, от деда.

– А деду твоему кто рассказывал?

– А деду моему Савелию Даниловичу, царствие ему небесное, не надо было рассказывать, потому как он сам помогал Харитону пушку на черный луг выкатывать. Заметь себе это и слушай дальше. Не перебивай, а то я и замолчать могу.

Обидчивый народ эти старики, что дед Беляй, что дед Климка. Я извинился. Главное, что меня теперь интересовало – откуда пушка у сельского старосты могла быть?

Но дед Беляй, опытный рассказчик, издалека начал:

– Видишь ли, вирок-то у моста глубоченный. Сам замерял дно, веревки не хватало. А в глубокий вир побросай конопляные снопы, вытащишь ли обратно? Сколько труда потребуется.

Этот факт я никак не мог связать с пушкой. Но молча терпел, ждал новых подробностей.

– Сказать по правде, – продолжал дед Беляй, – Вражда давняя у Харитона с Чуем шла. Сам посуди: Харитон – только что в Забаре голова, а Чуй – богач на всю округу, в городе Брянске дом у него, и Заречью хозяин. Барин да и только, хотя купеческого сословия.

– Пусть так, – не выдержал я, – да только неслыханное это дело деревенский конфликт пушками разрешать. Глупость.

– А всякая война, парень, глупость, что большая, что малая. На двух одна лошадь – за лошадь воевать будут. На двух одна фабрика – за фабрику воевать будут. А иной раз и вовсе не поймешь – за что головы кладут. За коммунизм? А народ о том спросили – хотит он воевать?

Я понял, не может дед Беляй без философии рассказывать, и больше не провоцировал его на монологи.

С чего же началась свара у Чуя с Харитоном?

Однажды они на мосту встретились. Харитон по Зарядью спустился, а Чуй вроде как поджидал старосту. Чуй и говорит:

– Вот что, Харитоша. Урожай конопли нынче велик, так что все виры займу. А ты копай новые, топких лугов много. Ежели что нужно, подмогу.

Харитон на это молча показал кукиш. Чуй аж подпрыгнул от Харитоновой наглости.

– Это как понимать?

– А так и понимай – половина виров моя.

– Не бывать этому, Харитоша. Давай миром решать.

Но Харитон уперся.

– Займешь все виры, повыкидываю снопы. Я для народа стараюсь, а ты для своего кармано...

Как рассказывал потом Савелий Данилович, и дед Беляй сам это слыхал, Чуй обозвал Харитона – брехлом, а Харитон Чуя – вонючим боровом. Сцепились словом.

Конечно, поделить виры миром можно было бы, – так думал дед Беляй. Но закипела ярость у людей.

Дело в том, что у Харитона пушка хранилась в старом овине. В Забаре никто про это не знал, один пономарь пронюхал, но за бутыль самогонки поклялся, что никому на свете не скажет, даже попу с попадьей. Видать, однако, проболтался. Чуй о пушке пронюхал и тоже тайно, ночью из Брянска привез гаубицу и закатил в свой сарай. Вооружились, словом, враги.

У Харитона пушка наполеоновская, с войны 1812 года, трофей, со снарядами, – французы, отступая, на смоленском тракте побросали. Дед Беляй божился, что Савелий Данилыч перед смертью раскрыл эту тайну. Как дальше-то пошло? Выкатил Харитон пушку на черный луг охранять виры, а Чуй – гаубицу на мост, чтоб половчее было разнести харитоново орудие. Тут забарцы, конечно, поняли, что беда пришла. Но как помочь Харитону, народ не знал. А заречинцы и вовсе молчали, в страхе приучены были жить.

Между тем, Чуй стал к захвату луга готовиться. Призвал к себе зятя и приказал поторопить кузнеца, чтоб меч к полудню был готов, как уговорено ранее.

И у Харитона кузнец не дремал. Война, так война. Кто первый начнет, да кто посильнее, тот и победит.

Первым начал Чуй. Вышел на мост и скомандовал:

– Заряжай!

И Харитон крикнул на Черном лугу:

– Заряжай!

За мостом и на лугу люди собрались. Им бы разбежаться, но слух пошел, что обе пушки старые, поржавели, и стрелять из них невозможно. По этой причине смельчаков не убывало, а прибавлялось, чтоб поглазеть на смешную войну.

Однако, дело обернулось иначе. Увидел Чуй за мостом толпу, кричит: Ложись!

И Харитон своим приказал: – Ложись!

А забарцы смеются – вот, мол, цирк.

Смеялся и я.

Дед Беляй нахмурился и умолк. Завертел головой, будто пчелы над ним летали.

Я понял – смех мой некстати.

– Дальше-то что? – спрашиваю.

Старик продолжал молчать. Неторопливо достал из кармана кисет с махрой, стал мастерить козью ножку.

Наконец изрек:

– Раз ты такой неверующий, передам тебе слова Савелия Даниловича... Вот, говорил он мне, слышу вдруг, с небес, ребячьий голос: "Не балуйте, пушки, детские игрушки". Поднял Савелий Данилыч голову, а над ним – чистое небо да солнце. Почудилось, думает. Но тут опять голос: "Не балуйте, пушки, детские игрушки". Не чудо ли?

Я на сей раз сдержал улыбку. Дед Беляй продолжал:

– Мало ли на свете чего. Нет, а потом глядь – случилося. Вот скажи ты мне: какой дурак пушку на топь выкатит? А Харитон выкатил к самым вирам. И не дурак вроде человек был. А? Чье внушение? Сверхестественная сила есть над людьми, вот тут что, парень. Пушка-то дальнобойное орудие. С бугорка надо было прицелиться.

– Зато у Чуя позиция отменная, – сказал я, догадавшись, харитонова пушка в трясину ушла.

– Вот, вот. Так и Савелий Данилыч про Чуя думал. А что вышло? Что говорится, ни пером описать... Чуй будто не слыхал голоса с небес, поднял меч и скомандовал пушкарю: – "Огонь!" И вот надо же, – Савелий Данилыч глазам своим не поверил: мост затрещал и набок похилился, будто сваю по ним подбили. А гаубицу от толчка, видать, развернуло дулом на Заречье, в Чуево царство. И ухнуло, бабахнуло с такой силой, что уши людям заложило. Не чудо ли? Пушкарь – тикать от пушки. Чуй с саблей за ним, но не устоял на ногах, упал и в реку покатился. Люди – кто куда со страху. Вот какая история.

Сказать по правде, – я верил деду Беляю и не верил. Было ли, не было? Но дыма без огня не бывает, так ведь?

Переключили мы разговор на Харитона. Понятное дело – у зареченского старосты одно желание: орудие вытащить из трясины, а за пожар в Заречье пусть душа у Чуя болит. Мужики на подмогу прибежали. Но пушка никак не шла наверх. Ни вагой подцепить её, ни веревкой схватить. Сколько ни кричал пушкарь – "Раз, два! Взяли!" – так и не чавкнула трясина и не забулькала вода. Люди отступились. Харитон один остался. Удалось ему в конце концов за колесо веревкой зацепиться. Что было силы рванул на себя и упал от помутнения в голове. Уже не помнил, как принесли в избу, раздели и в постель уложили. Вот тебе и пушки, детские игрушки. В паху у Харитона кила надулась, да такая, что ходить не мог.

– Одним словом, повоевали, – сказал я. – У Чуя дом, поди, сгорел? ...

– Сгорел, парень, до последнего бревнышка. И Чуй съехал с Заречья, не захотел более отстраиваться. Заколдованные, мол, места. И то сказать разве не верно? Мы, правда, живем, не жалуемся...

– Харитон, значит, победил? Без единого выстрела.

– А много ли он пожил с той поры? Упаси Господи нас от такой победы. Что силой взял, то силой и отнимут у тебя. Савелий Данилыч рассказывал, будто сон Харитона перед смертью мучил. Стоит он голый у ворот и мужиков кличет, помочь ему пушку из трясины вытащить. А мужики проходят мимо и смеются: "У Наполеона взял, Наполеону и отдай. А нам она зачем?" Вещий, скажу тебе, сон.

Этими словами дед Беляй и закончил рассказ о конопляной войне. Я, правда, спросил еще, вспомнив о глубоком вирочке: – А почему бы теперь пушку харитонову не вытащить трактором да троссами? Делов-то всего на полдня.

Дед Беляй кашлянул и ничего на это не ответил. Думаю, забарцы все-таки пытались однажды вытащить, да ничего у них не получилось – глубоко засосало орудие трясиной.

Да, думал я, много чего свершалось на свете такого, чему нынче хочешь, верь, хочешь, не верь. С другой стороны, было-не было, какая разница, если урок в том есть?

КРУГ

Вот уж истинно – кого судьба обделит любовью, за того все люди в ответе, и все страдания умножаются.

Работали мы как-то с Марьей Васильевной на огороде. Я рассаду поливал, Марья Васильевна сорняки выпалывала. Вдруг слышу:

– Глядико-ся, Журка летит.

За изгородью, низко над черными вирами летел аист. Мыслимо ли так птицу назвать? Я промолчал однако. Работы много, а скоро стадо с пастбища возвращается, другие дела ждут. Но вечером, когда Марья Васильевна зажгла лампу и села за прялку, я спросил про аиста, за что, мол, так чудно назван.

– Ах, милый, сколько бываешь в Забаре, а все тебе в новину... Ладно, расскажу как нито.

И однажды рассказала. Не всю, конечно, историю, а что помнила. Потом я стал соседей расспрашивать – кто что про это знал, и не успокоился, пока не прояснилась до конца легенда, что по красоте и печали в песню могла бы сложиться.

Жили-были в Забаре две подружки – Ксенья и Аксинья. А звали их Ксанка и Аксанка. Ксанка – из бедной семьи, отец её Федор Гуляка, печник, четырех дочерей имел, большую семью содержал. У Аксанки же отец мельник, человек богатый, можно сказать, – но любил прибедняться.

Ксанка и Аксанка засиделись в девках. В жены их никто не брал. Ксанка – косоглазая и конопатая, от некрасоты своей злая, нелюдимая. А Аксанка, хотя лицом не дурна, но безгруда и до того, грешная, шепелявила, будто зубов у неё нет, никак не понять, о чем говорит, плечами водит от волнения, шея кровью наливается. Она, как и Ксанка, чуралась людей.

Дочери у Федора Гуляки все на выданье Ксанка, старшая, некрасотой своей и характером женихов отпугивала, к какой бы сестре ни приходили свататься. По этой причине её и отселили в старую баньку, что в конце огорода у Непути стояла. Отец печку там переложил, стекло в оконце сменил, – живи себе, дочка, гостям больше не показывайся.

У Аксанки доля не лучше Ксанкиной была. Старшей сестре Насте нашли жениха – за ропского овдовевшего купца выдали, хоть и немолодого, но нрава спокойного, лавку имел. А вот младшую, шепелявую – кому только мельник Шендерей не навязывал – отвергали. Но в конце концов нашелся и Аксанке друг сердца – зареченский красавец по имени Цыганок, сын знаменитой в Забаре Марфы Козлихи. Первое время Шендерей браковал парня: непутевый, мол, ветродуй, к тому же кто она есть Козлиха? Изба её на куриных ножках, всем людям насмех, сыночка в примаки брать придется. Но в конце концов другого жениха не нашлось.

Тут кое-что о Козлихе сказать надо. Козлиха она по прозвищу, а фамилии соседи даже не помнят. Как говорится, хоть имя сохранила, и то хорошо. После Октябрьской революции перепись была в селе, Марфа Козлиха стала Марфой Козловой, – так записали, только никто её иначе как по старому не величал. Жила она бедно, без коровы, мужика никогда не было, сына от прохожего цыгана нажила. А вот как прозвище получила. Решила однажды козу купить, чтоб Цыганку молоко было. С деньгами сельсовет помог, подводу дали. Поехала в Климов на ярмарку. Быстро приглядела козочку и побежала на радостях в ларек бражки выпить, а может, и покрепче чего, грешила она по части спиртного. Словом, управилась с делами и в обратный путь. И не заметила того, что климовские лоботраясы подшутили над ней: вместо козочки помогли козленка привязать на возу. Марфа подмену только в селе обнаружила и в слезы, конечно. Соседи утешать стали, а про себя от смеха давились. С той поры-то и прозвали Козлихой.

Годы шли. Потешаться над Марфой перестали, но прозвище, конечно, осталось. Она без печали приняла. Беднота при советской власти силу свою почувствовала. Между прочим, Шендерей этот факт как раз принял во внимание: упаси бог, богатых начнут трясти, а у него свекровь – беднее не найдешь в Забаре бабы.

Но не сложилось семейное счастье у Аксанки с Цыганком. Ребенок родился, хозяйских забот стало больше, и затосковал Цыганок по прежней своей вольной жизни. Аксанка попробовала было пристыдить муженька, но он в ответ только смеялся на её шепелявостью и продолжал свои загулы, а ночь-полночь являлся пьяный домой.

С этих горьких дней и началась вновь дружба у Аксанки с Ксанкой. На мужа Аксанка махнула рукой и в свободные минуты жизни стала бегать в баньку к подружке. Шендерей в дела молодых не вмешивался, пусть сами разбираются. И без того забот хватало. Поскольку богатых стали притеснять, пришлось мельницу на ропского зятя переписать, чтоб жить тихо, власть не раздражать.

Беда подкатилась внезапно. Однажды Аксанка, не одна, а с Васильком, пошла в баньку к Ксанке. Вот сидят подружки на крылечке, беседуют, семечки лузгают. А шустрый Василек к Непути побежал. Его хватились, когда крик на берегу услыхали. Бегом к реке. Глядь – рубашонка на траве. На шум мужики прибежали, которые гречиху косили на бугре, и – воду. Аксанка за ними и стала тонуть в беспамятстве. Ее спасли, а Василька долго искали, унесло течением легкое тельце аж до самой излучины.

Вот тут-то, после беды, понял Шендерей, что грех пал и на его душу, надо было вмешаться в жизнь молодых. Рассвирепел старый, Цыганка ублюдком обозвал, дочка, мол, от твоих пьянок сбегала. Цыганок не огрызался, но с того дня стал ещё больше пить.

Аксанка, как в угаре, жила, всех сторонилась, даже отца с матерью. На кладбище одна ходила, не хотела никого видеть у могилки сына. Ксанка сколько раз напрашивалась в сопровождающие, сердце болело за подружку, но та, бывало, скажет – "в другой раз" и уйдет одна.

В тот солнечный день, будто в сказке, за минуты небо затянуло тучами, будто огромный змей пролетел и такой ураган поднял, что, казалось, с корнями повырывает кладбищенские деревья и ограды снесет. Аксанка к церкви кинулась, чтоб переждать бурю у стены. Тут со страшной силой затрещал старый тополь. Пономарь увидел Аксанку и кинулся на помощь. Но могучее дерево, падая, накрыло его кроной своей, исцарапало и порвала одежду. Выбравшись из поломанных веток, он стал искать глазами Аксанку. Увидел придавленную стволом, мертвую.

Тяжелый год в Забаре. Набожные старухи рассудили, что другому такая кончина была уготована может тому же пономарю, за которым грехи водились, да природа ошиблась.

Беда тянулась за бедой. Цыганок сразу после похорон ушел от Шендерея и не к матери в избу на куриных ножках, а вовсе Забару покинул. Неизвестно, о чем Козлиха напоследок говорила с сыном, но, видно, стычка произошла большая. Говорят, от Цыганка потребовали, чтоб он пить бросил, и тогда его назначат старшим пожарным. Но убоялся Цыганок в Забаре оставаться, Шендерей лютовал.

Сколько Козлиха ни билась жизнь свою улучшить, ничего не получалось. Теперь и сын её бросил. Долго она думала, отчего ей доля такая. В конце концов поняла, что Ксанка поперек её счастья стоит. Не будь баньки, не утонул бы Василек и не погибла бы Аксанка. Ксанкина месть – вот что погибель принесло. Эта конопатая гадюка на Цыганка в свое время виды имела, да упустила жениха. В подружки, подлая, к Аксанке напросилась и погубила две жизни, а третьему исковеркала. Шипела по ночам Козлиха на своих палатях: "Подожди, косоглазая, гадюка, за все ответишь".

Между тем время шло. Федор Гуляка, выдав двух своих дочерей замуж одну за бондаря, другую за конюха, разрешил Ксанке перебраться в дом, матери по хозяйству помогать.

Ксанка предупредила: когда она захочет, станет в баньке жить, чтоб ничего там не менять, все, как было, оставить. Отец подивился: "Ты что там гадаешь?" – спросил он.

Ксанка призналась матери, что вечерами в баньку Аксанка приходит. "Сядет у окна, глядит на меня, а я на нее, и мне совсем не боязно. Я поняла, чего она ждет: песенки, которую я пела Васельку. Вот и я пою долго, пока не засну. А просыпаюсь, Аксанки уже нет. Жду её до следующего раза".

Мать, узнав эту историю, испугалась, что дочка умом тронется, но Ксанка в ответ рассмеялась: "Нет ничего краше этих вечеров".

Скоро однако Аксанка перестала приходить вечерами в баньку. Затосковала Ксанка. Сидит дома у окна, головы не повернет, кто бы ни позвал её.

И вот вдруг загорелась банька. Мужики, бабы увидели огонь, похватали ведра да бегом тушить. Опоздали. Осталась от баньки одна печь с трубой да обгорелая балка.

Люди стали грешить на Козлиху – она, мол, дура старая, подожгла, её рук дело. Но рассудили – зачем бы тогда баба, глядя с крыльца, как полыхает пламя у Непути, истошно кричала на всю улицу: "Ага, косоглазая гадюка, досталося и тебе. Получай!"

Отпала версия. Тут кто-то из мужиков вспомнил, что неделю назад, утром, ещё до стада видел Цыганка. Бежал огородами, согнувшись, и на крик не остановился. Не его ли работа? Однако ищи в поле ветра, хоть и словят красавца, нечто он признается? И только на другой день закралось у людей новое подозрение: не сама ли Ксанка подожгла баньку, потому, как выяснилось, что исчезла девка из дома? Федор Гуляка бегал по селу в панике, расспрашивал, не видел ли кто его дочь. Никто однако не видел и понять не могли, зачем бы Ксанке свое жилье поджигать, хотя по всему совпадало, что её это страшное дело.

Словом, толковали, спорили, но дознаний никаких не вели, потому как не амбар какой сгорел, а никому не нужная старая банька. Больше пожара Ксанкино исчезновение вызывало у людей тревогу. И Федора Гуляку было жалко, и сама история пугала своей непонятной тайной.

Одна Козлиха радовалась: месть пришла! Обезумела. Седая, беззубая, кого ни встретит, все кричит, поносит семью Федора Гуляки.

Из-за нее, из-за Козлихи в тревоге жила Забара. Прибегает как-то раз к Гуляке придурковатый Журка и с порога кричит, заикаясь, что на берегу Непути видел Ксанкино платье. "Где же оно, это платье, – спросил печник, почему не принес?" – "Кинулся я к тому месту, чтоб взять, а его ветром унесло, будто аист улетел".

Покачал головой Федор Гуляка: какой же ветер надо, чтоб платье как аист летало?

Ушел Журка, но в своей истории был уверен и другим рассказывать стал. Потешались над парнем забарцы, однако и такие нашлись, что плечами пожимали – чего, мол, на свете не случается.

Журка хоть и считался в Забаре придурком, всеми любим был, ибо зла от него никто не видел, всех он потешал. Была у Журки глупая привычка – не ходить, а бегать по селу и сверх того, самое смешное – возле каждого тополя остановится, ногу поднимет, будто мочится по-собачьи, и дальше бежит. Родителями он был назван Шуркой, но в Александра не вырос, остановился в развитии, хотя все понимал, даже буквы знал, по слогам читал, но от детских привычек не отошел и к труду не был приспособлен, силенок и смекалки не хватало. "Ш" выговаривал плохо, и потому Журкой стал. Говорят, будто отец Журки запоями страдал и умер от горячки. Еще надо сказать, что в Забаре многие фантазии Журка сам придумывал и выдавал их за правду. Удивительно то, что люди, хорошо зная, что Журка выдумщик, часто верили ему, потому, наверное, что придурки и юродивые – не от мира сего люди, и кто знает – нет ли глубокого смысла в их поведении.

Тут пришло время сказать про аиста. Добрая птица свила себе гнездо на сухом тополе за кооперативной лавкой. Журкой прозвана в шутку. Было что-то общее у Журки с аистом, но сказать, что именно – никто не мог.

У Журки фантазия никогда не дремала. Зимой он новое открытие сделал. Однажды постучался Козлихе в окно. Та открыла форточку.

– Что стряслось?

– Выйди!

Когда Козлиха вышла, протянул руку в сторону Непути и спрашивает: "Видишь?"

Глянула Козлиха, и за мерзлой полынью, что не до конца снегом покрылась, у черного столба сгоревшей баньки Ксанка стоит. Голая. Тело синее от холода, волосы распущены.

– Узнаешь?

У Козлихи руки затряслись.

– Вроде, Ксанка.

– Она, бабуля, она! Утопленница. Мороз ей нипочем.

Козлиха зашипела:

– Гадюка. Пришла страх на людей нагонять.

– И мне страшно, бабуля, признался Журка.

Козлиха стала грозить кулаком и крикнула:

– Не напугаешь ты меня, ведьма проклятущая. Изыди! Мало нам горя принесла, что ли? Изыди!

Но синее тело не шелохнулось даже.

– Упрямая гадюка, – шипела Козлиха и вдруг, схватив Журку за руку, повела его в избу.

В избе сняла с крючка зипун и протянула Журке:

– Вот, надень! Цыганков, теплый.

– Зачем, бабуля? Я не замерз.

– Надевай! Сбегаешь к баньке, спугнешь её.

Журка к двери отступил.

– Не, бабуля, не пойду.

– Да ты не бойся. Нет у утопленников ни силы, ни слов.

Только видом страх нагоняют.

Журка упирался. Но Козлиха силой натянула на него зипун, приговаривая:

– За что тебя люди кормят-любят? За что? Не можешь для них доброго дела сделать? Дружки твои узнают, в школу не пойдут. Для дружков-то можно постараться?

Уговорила хитрая баба безотказного парня. Подпоясала кушаком и вывела на улицу.

И Журка пошел. Козлиха в окно за ним наблюдала. Перешел Журка дорогу, перелез через плетень и по цельному снегу, все сбавляя и сбавляя шаг, стал к мерзлой полыни приближаться. Вдруг скинул с себя тяжелый зипун и побежал, но не обратно, а в сторону по сугробам, стараясь, наверное, чтоб с Козлихиного окна его не было видно.

Козлиха в злобе кулаком по раме застучала. Потом, час спустя сама за зипуном сходила. Почему до баньки не дошла, сказать трудно. Должно быть, побоялась.

На другой день пошла Козлиха к соседке Христине и рассказала, что Журка, дескать вчера задурил ей голову, будто Ксанка-утопленница у сгоревшей баньки стоит. А правда, нет ли – как это знать.

– Не слушай эти разговоры, сказала Христина. – Прости людей. Мало кто горя нам приносит. Не мсти, а молись за всех.

Козлиха обмякла, стала плакать. Осталась попить чайку. Две старые женщины завспоминали свою молодость. Как долга жизнь, думали они, Бог ты мой!

А у Журки жизнь получилась короткой. Он простудился. Старуха-мать сколько ни старалась, травами ни лечила, не смогла помочь сыну, слаб он был здоровьем. Две недели проболел и помер.

Все село хоронило своего любимца.

На кладбище – три свежих могилы: Аксанки, Василька и Журки. А где Ксанка нашла свой покой – до сей поры никто не знает

Вскоре после Журкиной смерти в Забаре началась коллективизация. Прошлое велено было забыть, может, для того, чтобы новый круг жизни терпеливо встретить.

ЛЕГЕНДА О БЕЛОМ КРЫЛЕ

В версте от Забары, за черным орешником, наша многоводная Непуть разветвляется: вправо от реки отходит узкий безымянный рукав, по которому едва можно пройти на плоскодонке. И вот, если начинать отсюда путешествие, надо крепко поработать часа два веслами, чтобы попасть в камыши – на Птичье озеро. У нас в Забаре старики утверждают, что все, какие есть в мире, птицы пошли с этих мест. Так говорится в легенде о белом крыле.

Никто не знает, сколько веков прошло с тех давних-предавних времен. Известно только, что тогда не было ни городов, ни сел. Люди занимались охотой и жили в пещерах. И было тогда три царства: водяное, земное и небесное. В воде царствовала рыба, на земле царствовал человек, а в небе никто, потому что птиц не было.

Все звери имели свою родину. Но многие из них не могли переносить стужи и каждую осень уходили в дальнюю жаркую Африку, которая тогда называлась землей Горячего Солнца. А весной звери снова возвращались домой. Из года в год так шло. Но однажды случилось землетрясение, поднялись из недр громадные горы и преградили дорогу на Север.

Прошло лето и прошла зима. Одни звери решили забыть свою родину, другие тосковали по ней, их тянуло на зеленые равнины, в леса, давшие им жизнь. И когда наступила весна, они собрались в обратный путь.

– Вы погибнете, – сказали им те, кто решил остаться навсегда в Африке.

– Как-нибудь проберемся, – ответили смельчаки.

Труден был обратный путь. Звери гибли в дороге. Из нескольких табунов образовался один, когда ещё и полпути не было пройдено.

Приближались горы. С южной стороны они казались неприступными вершины скрывались в облаках.

Остановился табун, и звери стали смотреть на мертвую непроходимую стену гор.

– Нет, – сказали одни, – дальше мы не пойдем. – И повернули обратно.

Перед стенами гор ещё поредел табун.

Вперед пошли только смелые. Их ничего не могло остановить. Они ползли по камням. Истекая кровью, пробирались к ущелью.

А по ущелью как раз в то время шли охотники – брат и сестра. Они увидели зверей.

– Смотри, – сказал брат.

– Куда они? – спросила сестра.

– Видно, хотят перебраться через горы. Там их родина.

– Они очень смелые, – сказала сестра. – Им надо помочь.

У брата был тяжелый лук, а у сестры – копье. Они остановились и стали думать, как помочь зверям. Брат считался самым метким стрелком. Шкура тигра служила ему одеждой. А златоволосая сестра носила на голове венок из белых цветов и платье у неё было самотканое, белое.

Немного помолчав, брат сказал:

– Я придумал. Подожди меня здесь. – И он побежал.

В глубокой неприступной пещере жил злой колдун, прозванный людьми Пауком. Он знал про все на свете, но не любил людей, не хотел помогать им советами и поэтому ушел жить в скалы. Даже в самое трудное время, когда свирепствовали голод и болезни, никто не обращался к этому злому колдуну за помощью, потому что он предупредил всех: "Тот, кто получит мой совет и передаст его другим, превратится в камень".

К нему-то и побежал молодой охотник. Он достал из колчана стрелу, отравленную ядом, и крикнул, остановившись у входа в пещеру:

– Эй, колдун, вылезай! Не то моя стрела найдет тебя и в этой каменной дыре!

Пещера молчала. Тогда охотник натянул тетиву своего тяжелого лука.

Тут показался старый колдун. У него была большая голова, которая все понимала, большие уши, которые все слышали, большие глаза, которые все видели, и маленький рот, который не хотел говорить.

– Чего тебе надо? – прошипел колдун.

Охотник показал на дно ущелья.

– Видишь этих смелых зверей?

– Я все вижу.

– Они любят свою родину, хотят вернуться домой.

– Я все знаю.

– Дай совет, как перейти горы.

– Я не даю советов.

– Посмотри, как измучены дорогой эти гордые звери. Если ты им не поможешь, я тебя убью.

Колдун затрясся от злости, но посмотрел на лук и сказал:

– А ты знаешь, что ждет того, кто передаст другим мой совет?

– Знаю.

– Ну что ж, тогда слушай. Видишь самую высокую гору?

– Вижу.

– "Подножьем солнца" она называется. Звери должны забраться на неё и спрыгнуть вниз.

– Но они разобьются!

– Нет. При падении у них вырастут крылья, и они долетят до своей родины. Ты меня понял?

– Понял.

– Прощай. Я буду смеяться, когда ты превратишься в камень.

Охотник вернулся к сестре и сказал:

– Иди за мной!

Она побежала к ущелью, и охотник крикнул:

– Звери! Если вы хотите вернуться на родину, идите за мной! Я вам помогу.

В те далекие времена люди охотились только на хищных зверей, а нехищных не трогали и понимали их язык. Звери тоже понимали человеческую речь.

– Куда ты нас поведешь? – спросили они охотника.

– На вершину горы Подножье солнца.

– Что мы там будем делать?

– Я вам не могу этого сказать. Я и сестра пойдем с вами. Верьте нам и ни о чем не спрашивайте, иначе мы вам не сможем помочь.

Звери посовещались и ответили охотнику:

– Веди нас. Мы тебе верим.

Стали все взбираться на гору. Впереди брат и сестра. За ними измученные дальней дорогой животные.

К заходу солнца дошли только до середины горы и заночевали прямо на камнях. А на утро – снова в путь. Ослабевшие животные скатывались в пропасть, а часть из вернулась к подножью, отказавшись идти за охотником. Только самые смелые, самые гордые, которым родина была дороже их жизни, пошли дальше.

Под вечер второго дня храбрецы добрались до вершины.

Тут почти всегда был день, солнце лишь опускалось на землю и потом, с другой стороны гор, появлялось опять.

С высокой горы звери увидали родные леса, и усталость у них пропала.

– Слушайте все, – сказал охотник. – Теперь вы должны прыгать с этой вершины вниз. Вы не разобьетесь.

Но звери попятились назад.

– Если ты уверен, что мы не разобьемся, – сказали они, – то прыгни первым, мы посмотрим.

Не мог охотник рассказать все, что узнал от Паука, и стал думать, какой ему найти выход.

– Хорошо, – сказал он наконец, – я сделаю, как вы просите.

Он положил на камни свой тяжелый лук, колчан со стрелами и рванулся к обрыву. Но сестра испугалась, что брат разобьется, и схватила его за руку. Брат споткнулся, упал на колено, и одна стрела с ядовитым наконечником вонзилась ему в ногу. Он вырвал из ноги стрелу, но яд действовал быстро.

Сестра припала к брату, прижала его голову к своей груди и заплакала.

Охотник сказал:

– Перестань, сестра, плакать. Надо помочь зверям. Слушай меня внимательно. Кто прыгнет с этой горы, у того вырастут крылья, он не разобьется, а полетит. Ты не должна этого никому рассказывать, иначе окаменеешь. Прыгни сама первая, и все звери прыгнут за тобой. Не бойся, ты будешь первым человеком с крыльями, и тебя назовут красивым именем.

Едва сказав это, храбрый юноша, не успев умереть от яда, окаменел. Может, одну смерть он одолел бы, а две – не смог.

Наверное, в это время внизу захохотал злой колдун. Но зря он радовался.

Девушка подошла к обрыву и прыгнула со скалы. Тут же у неё выросли белые крылья, и она полетела.

Увидев это звери, смело бросились вслед за девушкой с обрыва. И все превратились в птиц – маленьких и больших, черных, сизых, красноголовых, всяких-всяких: сколько было разных зверей, столько стало и разных птиц. Все они полетели за белой птицей к родным лесам и полям.

Белая птица опустилась на камышовом озере. Люди её назвали лебедем, что на старинном языке означало – родина. И другие птицы прилетели на озеро, которое и прозвали потом Птичьим...

С той поры летом за осоковыми зарослями каждое утро можно увидеть на озере белых лебедей. Говорят, если подкрасться к тому месту поближе, то можно услышать, как на своем языке старый лебедь что-то рассказывает птицам. Люди, которые чуть понимают птичий язык, – а у нас в Забаре пока живут такие знатоки, – уверяют, будто старый лебедь вспоминает о той девушке, которая первой прыгнула с высокой горы. Имя её среди птиц бессмертно. А люди уже забыли, как звали девушку.

ПРОЩАЛЬНАЯ

Меня этим летом тянуло познакомиться и поговорить со Шмелем, прежде никак это не удавалось. Мне внушали – мудрец не любит бесплодных разговоров. О чем я речь с ним заведу? В моей памяти оживали имена ушедших друзей, отнятых у жизни голодом босоногого детства, войной. Может, пожаловаться, что другая молодежь пошла? Но что я этим докажу?