Текст книги "Николай Эрнестович Бауман"

Автор книги: Михаил Новоселов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Пока шла переписка земства с губернатором, а губернатора с департаментом полиции, Николай Эрнестович, пользуясь временным разрешением председателя губернской земской управы, весной 1895 года выехал в село Новые Бурасы, к месту своей службы на участковом ветеринарном пункте.

IV. ЗНАМЯ НАД ПАШНЕЙ

Перед отъездом в Саратовскую губернию Бауман простился с друзьями по кружкам, съездил на целых три дня с ними, пользуясь неприсутственными праздничными днями, на рыбалку вниз по Волге.

– Здесь ведь не так далеко. Я и из Саратова буду держать с вами связь, – говорил он при расставании молодым рабочим-кружковцам. Удачно избежав наблюдения сыщиков и полицейских, Бауман и Сущинский, вернувшись в Казань, собрали свои небогатые пожитки и быстро приготовились к отъезду на место службы.

Бауман зашел проститься к родным. Все годы ученья в институте он отказывался от помощи родителей, видя их затруднительное материальное положение. Но, несмотря на уход из дома и самостоятельное существование, Бауман был в курсе всех домашних дел, часто справлялся о здоровье Эрнеста Андреевича, уже тогда чувствовавшего первые признаки сердечной болезни, которая впоследствии свела его в могилу{Отец Н. Э. Баумана умер в 1908 году от сердечного припадка во время работы, за верстаком.}.

На следующий же день Бауман на пароходе, отправился в Саратов.

В Саратове молодому ветеринарному врачу пришлось пробыть более недели. У него уже были некоторые адреса, данные ему казанскими социал-демократами, и Бауман, прежде чем направиться в село, к месту службы, установил связь с саратовскими революционными кругами. Он, конечно, не думал сидеть безвыездно на своем ветеринарном участке и поэтому предварительно ознакомился с саратовскими революционерами, тяготевшими к марксизму. В Саратове в то время, так же как и в Казани, существовали подпольные социал-демократические кружки.

Саратовская губерния привлекала Баумана также и тем, что в половине девяностых годов здесь целый ряд уездов был охвачен революционными выступлениями крестьян. То в одном, то в другом, а иногда и в трех-четырех уездах сразу газеты Саратовской губернии отмечали пожары помещичьих усадеб, избиения управляющих, порубки помещичьих лесов.

При этих условиях вполне понятно, что в то же время в Саратове существовала и значительная организация народнического, а затем народовольческого направления, вскоре превратившаяся (в начале девятисотых годов) в организацию социалистов-революционеров. Между марксистами и между отжившими свой исторический век народовольцами происходили ожесточенные споры и дискуссии. Представители различных идейных направлений сходились на нелегальные вечеринки, яростно спорили при обсуждении рефератов на самые животрепещущие темы: о роли крестьянства и рабочих в грядущей революции, о наступлении Капитала, на город и деревню, о допустимости и целесообразности террористических методов в борьбе с царским правительством. Саратовские революционные кружки страстно обсуждали почти те же самые вопросы, которые так волновали казанских революционеров. Но в саратовских условиях жизнь ставила эти вопросы, пожалуй, острее и резче: тяжелее жилось крестьянину Саратовской губернии, сильнее обезземелила его реформа 1861 года. Яркие картины помещичьего гнета в восьмидесятых годах в центрально-черноземной полосе России находим в воспоминаниях современников:

«По утрам дымился жалкий дымок над соломенными крышами, а к весне и дымки становились редки. Нечем было топить и нечего было стряпать, из пяти-шести изб сносили в одну горшечки с кашей для ребят, а взрослые ели только хлеб, запивая его водой, – квас варили в редких избах. Молоко шло только для ребят. Считался зажиточным тот двор, где своего хлеба хватало до великого поста, а большинство с «зимнего Николы» (19 декабря. – М. Н.), с рождества (7 января. – M. H.) начинали прикупать хлеб.

Округа бунтовала во время объявления воли, не приняла земли и вышла на «нищенский» надел, по четверти десятины на душу. Кругом залегали помещичьи поля, и бились люди, как в паутине, и нельзя было не снимать помещичьей земли, не отрабатывать за выгон для своего скудного скота.

Крепостное право исчезло, но оно жило в нравах, во взаимоотношениях…

И отхожие промыслы были особенные. Приезжал подрядчик нанимать рабочих, и в волости составляли списки крестьян-недоимщиков. И… крестьян-недоимщиков не спрашивали, желают ли они итти на те или иные заработки, а записывали в волости и цены устанавливали также в волости, по соглашению старшины и писаря с подрядчиками.

Крестьяне были прикрепленык помещику. Живо было крепостное право!»{ С. Я. Елпатьевский.Воспоминания за 50 лет М., 1929, стр 7–8.}

Эти воспоминания сельского врача написаны в Рязанской губернии. Но и в Саратовской губернии в те годы была та же картина. Бауману приходилось по работе часто бывать в окрестных с Новыми Бурасами деревнях и селах, и он воочию убеждался, что представляет собой на деле реформа 19 февраля. Он видел «окольцованные» помещичьими имениями жалкие клочки крестьянских наделов, чересполосицу, дальноземелье… Перед ним на живых, совершенно реальных примерах раскрывалась блестящая ленинская характеристика политического и социально-экономического значения реформы 1861 года:

«…Крестьянская реформа отрезками земель прямо ограбила крестьян в пользу помещиков, сослужив службу этой громадной реакционной силе и непосредственно (отхватыванием крестьянской земли) и косвенно (искусным отмежеванием наделов)»{ В. И. Ленин.Соч., изд. 4, т 1, стр 271.}.

Именно в Саратовской и смежных поволжских и центрально-черноземных губерниях помещики при размежевании с крестьянами после 1861 года применяли «поправку» князя Гагарина, согласно которой три четверти надельных земель оставалось у помещиков и лишь четверть (так называемые «гагаринские» или «дарственные» наделы) переходила к «освобожденным» крестьянам. Исключительно яркий пример бедственного положения крестьян в этой же губернии привел в 1903 году В. И. Ленин в своей второй речи при обсуждении аграрной программы на II съезде РСДРП:

«…Я взял данные той же Саратовской губернии, и оказалось: размер отрезков равен там 600 000 десятин, т. е. 2/3 всей земли, находившейся во владении крестьян при крепостном праве, а аренда равна 900 000 десятин; следовательно, 2/3 всей арендной земли – отрезки»{ В. И. Ленин.Соч., изд. 4, т. 6, стр. 451.}.

Цепкую паутину плело и кулачество, захватывая у «мира» на сходках лучшие луга, снимая за бесценок в долголетнюю аренду мирские просорушки-маслобойки. Эти «знамения времени» живо обсуждались в саратовских революционных кругах. Молодежь, жаждавшая «самоопределиться», переживавшая тот же «кризис мысли», который уже пережили и так успешно разрешили для себя еще в Казани Бауман и Сущинский, с крайним увлечением обсуждала закат народовольчества и рождение новых, марксистских идей и методов массовой борьбы. В Саратове в то время подпольные кружки чаще всего собирались на квартире М. А. Дьяковой. «Вечера у Дьяковой» превращались в клуб для революционно настроенной молодежи. Именно так и характеризует В. Г. Сущинский «саратовский период» жизни Баумана:

«Ежемесячно мы съезжались в Саратове… Приветливость, ласковое гостеприимство и искусство конспирации Дьяковой были изумительны. У нее сходилось столько людей, что всех не вспомнишь… Были там девушки – замечательные красавицы – Маргарита и Валя Лукьяненко. В них все мы были влюблены…. Бывали у Дьяковой и зрелые люди всех направлений – народовольцы, толстовцы, анархисты, марксисты, народники… В разговорах и спорах с представителями других направлений Бауман не только не сдавал, а наоборот – оттачивал марксистское оружие»{Сборник «Товарищ Бауман», изд. 2. M., 1930, стр. 35–36.}.

Приезжая в Саратов и навещая «революционный клуб» Дьяковой, Бауман и Сущинский встречались со студентами – питерцами и москвичами. Студенты снабжали обоих друзей подпольной литературой, сообщали новости о спорах и идейных течениях в столичных марксистских кружках. Беседуя со «столичниками», как называл в шутку Бауман приезжавшую в Саратов на каникулы молодежь крупных университетских городов, молодые ветеринарные врачи все чаще стали думать над вопросом о том, где же в дальнейшем им продолжать свою революционную работу. Поездки в Саратов давали Бауману и Сущинскому не только общение с революционной молодежью, не только участие в диспутах с отживающими эпигонами народовольчества. «Помимо идейной зарядки, – пишет В. Г. Сущинский в своих воспоминаниях о Баумане, – этой невесомой, так сказать, ценности, мы добывали в Саратове и нечто вполне весомое: литературу, листовки… Их брали с собой по участкам и раздавали потом крестьянам. Впрочем, главными поставщиками «литературы» для нас были все-таки питерцы, то-есть знакомые петербургские студенты-марксисты. «Проездом» они нередко навещали нас и оставляли нелегальные издания, прокламации, листовки. Все это мы распространяли. Брали у нас «литературу» нарасхват. Саратовская губерния второй половины девяностых годов в революционном отношении была подготовлена: работа среди саратовского крестьянства была чистым удовольствием. Сочувствие, поддержку, готовность помочь мы видели кругом и встречали повсюду»{Сборник «Товарищ Бауман», изд. 2. М, 1930, стр 36.}.

Николай Эрнестович был назначен в Саратовский уезд, в село Новые Бурасы, находившиеся от Саратова в 65 километрах. Здесь был земский ветеринарный пункт. Сущинского назначили в другой уезд – Аткарский, но друзья дали друг другу слово держать крепкую связь, по возможности чаше встречаться, или в Саратове у Дьяковых, или от времени до времени наезжая друг к другу.

Новые Бурасы – довольно большое поволжское село, привольно раскинувшееся на водоразделе реки Медведицы. Плоская возвышенность между селами Алексеевским! Старыми и Новыми Бурасами почти безлесна; на десятки верст колышутся золотящиеся хлеба. Большие обозы тянутся ранним утром в Новые Бурасы, – село это базарное, оживленное.

Бауман в первые же дни приезда на ветеринарный участок пешком исходил все окрестности, нередко уходя за 15–20 километров от своего села.

Вскоре Николай Эрнестович с головой погрузился в работу. Он изучал условия жизни, быта крестьян окрестных сел и деревень. Разъезды ветеринарного врача по участку обязательны и обычны, они не должны вызывать беспокойства «недреманного ока» полиции, и молодой ветеринарный врач широко пользовался этим правом. Ветеринарный врач побывал в селах не только своего, но и соседних участков; «заглядывал мимоходом», как он однажды сказал В. Г. Сущинскому, и в Саратов, несмотря на значительное расстояние, отделявшее губернский город от Новых Бурас.

В короткое время Бауман сумел освоиться на новом месте и «войти в курс жизни». Этот «курс» заключался не в одном лишь леченье скота, а главным образом в беседах с крестьянами на тему о результатах реформы 1861 года, о тяжести жизни в «освобожденной» деревне, о произволе и вымогательствах полиции.

Бауман обладал удивительным умением исподволь, не торопясь и не озадачивая собеседника, проводить в беседе свою точку зрения, настойчиво убеждать слушателя неоспоримыми фактами и цифрами, так что собеседник, подумав и поразмыслив, должен был согласиться с новыми для него мнениями и радикальными выводами.

Крайне интересные воспоминания об этих беседах молодого ветеринара находим мы в воспоминаниях И. Н. Белокурова.

Белокуров жил в селе Павловском, расположенном на пути из Новых Бурас в Саратов. Николай Эрнестович, изучая быт и условия жизни окрестного населения, услыхал о совершенно необычайном явлении в этом селе: молодой крестьянин организовал на артельных началах сельскую библиотеку!

Конечно, Бауман заинтересовался этим очагов культуры и стал собирать о И. Н. Белокурове более подробные сведения. Белокуров, крестьянин по происхождению, учился в земской школе и еще с детства крайне пристрастился к чтению. Его не удовлетворяли «жития святых», «четьи-минеи» и прочие «душеспасительные» книги, которыми просвещали в то время деревенскую молодежь в церковно-приходских и даже земских сельских школах. Еще подростком Белокуров, как он пишет в своих воспоминаниях, «так пристрастился к чтению, что без книг, казалось, и жить нельзя. Книг же в наших местностях тогда почти не было; покупать их на собственные средства я не мог, во-первых, потому, что мы жили бедно, во-вторых, потому, что хозяйством распоряжался мой отец и на покупку книг он, конечно, денег не дал бы».

И Белокуров придумал по тем временам крайне смелый и оригинальный выход: он убедил нескольких своих молодых сверстников-односельчан создать артель для изыскания средств на покупку книг. Молодежь, в числе тринадцати человек, задумала посеять подсолнечник на артельных началах: достали семян, посев и уборку решили провести своими силами, урожай продать и всю выручку употребить на покупку книг и выписку журналов и газет. Всю зиму 1893/94 года эти любители чтения «мечтали о книгах, строили разные планы»… Об этой «крамольной затее» узнал местный поп, и под его влиянием в артели из тринадцати человек осталось только пять. Но и этот удар не подорвал энергии Белокурова: впятером энтузиасты просвещения все-таки посеяли весной подсолнух, продали урожай и выручили 48 рублей – сумму по тем временам немалую. Слухи об этой артели дошли до Баумана, и он в начале 1896 года приехал к Белокурову, чтобы побеседовать с ним по душам. Приехал он, как вспоминает И. Н. Белокуров, на подводе в одну лошадь, запряженную в простые розвальни. Одет Бауман был в байковый чапан{ Чапан– верхняя крестьянская одежда, надеваемая в зимнее время.} и закутан башлыком. Белокурова он встретил в конце села и очень обрадовался, что это именно тот человек, к которому он едет:

– Вот хорошо, тогда садитесь сюда и поедем к вам, – ведь я и еду к вам.

Белокуров вначале с некоторым опасением сел рядом с приезжими: «Дорогой я не осмелился его спросить, кто этот незнакомец и зачем он ко мне едет. Сидя с ним рядом, я увидел и по разговору понял, что это не простой человек, а, по нашему тогдашнему понятию, барин. А известно, как тогда баре снисходили к мужикам: с ними не разговоришься»{ И. H. Белокуров.Встречи с H Э Бауманом. «Каторга и ссылка», 1931, № 4 (77), стр 197.}. Узнав, что его гость – ветеринарный врач, Белокуров подумал, что, вероятно, он приехал насчет каких-либо распоряжений о страховании скота.

Но лишь стоило Бауману побеседовать с Белокуровым наедине всего с полчаса, как крестьянин сразу и коренным образом переменил свое мнение о «барине» – молодом ветеринарном враче. Бауман живо и подробно интересовался работой «книжной артели», сказал, что это очень редкий случай крестьянской инициативы: сельская библиотека, да еще на артельных началах – явление совершенно необычное. Он дал Белокурову адрес петербургского «комитета грамотности», посоветовал, какие книги выписать на первых порах, рекомендовал обратиться и в Саратовское общество санитарных врачей, членом которого сам состоял. Бауман убедил Белокурова попросить ссуду, так как это общество помогало всяким культурным начинаниям в деревне, в особенности распространению просвещения{И. Н. Белокуров обратился после отъезда Баумана в это общество, и оно отпустило на библиотеку села 50 рублей.}.

Затем Бауман очень умело перешел к беседе на другие, более широкие темы: об отношениях крестьян этого села к помещикам, о размерах крестьянских наделов, о местном начальстве, духовенстве и т. п. Беседа приняла подлинно дружеский характер и затянулась далеко за полночь. Жена Белокурова уже два раза подогревала самовар, а хозяин и гость, оказавшийся вовсе не «барином», а на редкость простым и чутким человеком, все разговаривали. Белокуров страстно ненавидел помещиков, их гнет и притеснения, ненавидел полицию, но к царю относился с уважением, наивно полагая, что царь думает наделить крестьян землей, а помещики ему мешают. «То же самое происходило и в отношении религии, – писал впоследствии Белокуров в своих воспоминаниях, – я видел все поповские мерзости и все-таки, начитавшись религиозных книг, почаевских и троицких листков{Листки и брошюры, издававшиеся монастырями (Почаевской лаврой в Киеве, Троице-Сергиевской лаврой и др).}, был до фанатизма религиозен, верил в поповского бога и искренно ему молился»{ И. H. Белокуров.Встречи с Н. Э. Бауманом. «Каторга и ссылка», 1931, № 4 (77), стр. 199.}.

Это отношение к царю и религии очень характерно для многих не только пожилых, но и молодых, даже стремившихся к знанию крестьян того времени. И Бауман, уже встречавшийся с такого рода настроениями среди казанских кружковцев, осторожно, но очень настойчиво старался переубедить своего собеседника, посеять в нем иные мысли и настроения.

Белокуров вспоминает:

«…Разными, на вид невинными вопросами старался навести меня на вывод, что царь, помещики и разное начальство – это одно и то же, что бога и религию нельзя отделять от попов. Но, соглашаясь с ним во многом, я все-таки упирался. Мое закоренелое убеждение в этот раз сломить Николаю Эрнестовичу так и не удалось. Мы с ним проговорили всю ночь до рассвета, и, уже собираясь уезжать, он спросил меня, что я думаю о тех людях, которые убили Александра И. Я опять ответил ему словами почаевских листков, что это были изверги рода человеческого, что я их ненавижу и т. п. Тогда Николай Эрнестович, покачав головой, сказал:

– Напрасно, это – люди хорошие… но, впрочем, мы с вами еще кое о чем поговорим, приезжайте ко мне в Бурасы.

Видя мое такое фанатическое упорство и слыша от меня такие гадкие, мерзкие слова, Николай Эрнестович не рассердился, а на мое упорство решил ответить тоже упорством. Он, как видно, из моего поведения вывел заключение, что если меня просветить, то я с таким же упорством буду защищать и революционные убеждения»{ И. Н. Белокуров.Встречи с Н. Э. Бауманом «Каторга и ссылка», 1931, № 4 (77). стр. 199.}.

Беседа с Бауманом глубоко запомнилась Белокурову. О многом по-новому передумал он, стремясь понять полностью мысли Николая Эрнестовича. Занятый крестьянской работой в хозяйстве отца, Белокуров сумел попасть в Бурасы только летом. Бауман встретил его как старого знакомого, опять долго и дружески с ними беседовал и дал ему адрес одного из своих саратовских знакомых, с которым, как считал Бауман, Белокурову было бы очень полезно побеседовать. Впоследствии Белокуров вспоминал: «Мы проговорили тогда всю ночь до рассвета… Николай Эрнестович первый покачнул мою веру в бога и царя»{И. Н. Белокуров. Из записок аграрника. М., 1926, стр. 13.}.

Время шло. Шла весна, а вместе с ней приближалось 1 мая.

Николай Эрнестович решил отпраздновать этот всемирный праздник трудящихся. Замысел его был тем более нов и значителен, что маевки нужно было провести в далеком саратовском селе, оторванном от влияния крупных пролетарских центров. В то время (1896 год) не во многих городах, даже с большим фабрично-заводским населением, пытались праздновать 1 мая. Но трудности не остановили Баумана, имевшего уже некоторый опыт подпольной работы в казанских рабочих кружках. Всего несколько человек посвятил Бауман в свой план за два-три дня до 1 мая. К Бауману часто приходил старичок-землемер, сын которого был сослан за народовольческую агитацию. Нередко старичок засиживался у молодого ветеринарного врача заполночь, рассказывал, в каких ужасных условиях «мышеловок», «окольцовывания» и прочих «утеснениях землей» оказались окрестные крестьяне после 1861 года. Его-то и пригласил к себе Бауман под видом рыбной ловли накануне 1 мая. Над починкой наметок и большого бредня на дворе ветеринарного участка хлопотал также местный учитель, восторженный поклонник Писарева и Добролюбова. С удовольствием присоединились к рыбалке несколько молодых крестьянских парней, с которыми Николай Эрнестович завел большую дружбу. Крестьянская молодежь относилась к своему сверстнику – молодому ветеринарному врачу – с большим уважением и симпатией: Бауман держался с ними запросто, приветливо разговаривал, помогал в школьных занятиях. Они видели в нем не «городского», не чиновника, а человека, который участливо беседует с ними о их житье-бытье, не чуждается молодежи, не отсиживается на своем участке, при случае может сыграть с большим успехом два-три кона в городки.

Ранним утром небольшая толпа – человек двадцать «рыболовов» – двинулась от ветеринарного участка к небольшой степной речке, протекавшей неподалеку от околицы. Впереди, заботливо поддерживая большой, аккуратно свернутый бредень, шел ветеринарный врач. За ним с наметками, не торопясь, шагали учитель и землемер. А молодежь, с веселым смехом и переговорами, шла к реке напрямик, по только что вспаханному яровому полю. Вдали, за перелеском зеленела бархатная озимь. Свежий ветер разгонял последние предутренние тучи. Когда «рыболовы» подошли к речке, Николай Эрнестович огляделся вокруг. Место было выбрано удачно: «рыболовы» расположились в небольшой лощинке, закрытой со стороны села прибрежными кустами ольхи и орешника. Если бы урядник и захотел понаблюдать от околицы села за занятиями «рыболовов», он не смог бы что-либо рассмотреть на таком значительном расстоянии.

Николай Эрнестович развернул бредень – и большое красное знамя затрепетало над свежей, черной пашней. Бауман встал на высокий пенек у обрыва речки и обратился к своим спутникам с короткой, но горячей, зажигающей сердца речью о значении первомайского праздника:

– Пока это алое знамя, как яркий огонь, как надежда нашего освобождения, взвилось только над этой тихой степной речкой и пашней! Пока наши товарищи-рабочие только небольшими, но сплоченными, сильными группами выходят в это утро приветствовать свой рабочий праздник. Но пройдет немного лет – и наше красное знамя, трепещущее на ветру, взовьется над всеми городами и селами, победно взовьется над всем миром!..

…Поздно вечером вернулись с речки «рыболовы»… Даже десятки лет спустя вспоминали участники маевки горячую речь Баумана…

Летом трудовую, полную разъездов и агитационной работы жизнь в далеком степном селе еще более оживил приезд Эльзы, любимой сестры Николая Эрнестовича. Она приехала к брату на каникулы в сопровождении одной из своих казанских подруг. Эльза привезла письма от родителей, от казанских друзей, несколько новых, только что полученных в казанских социал-демократических кругах брошюр и книг по рабочему вопросу, по политической экономии. «Приезд ее был принят восторженно всей нашей радикальной молодежью, вышел за пределы события в селе Бурасы», – так вспоминал об этих чудных летних днях Николай Эрнестович. О приезде подруг молодые ветеринары известили своих новых знакомых, в которых чувствовали возможных единомышленников: землемера, рассказывавшего Николаю Эрнестовичу горькую правду о «размежевании» крестьян с помещиками после 1861 года; учителя, исключенного из семинарии «за неодобрительное поведение»; сына дьякона из соседнего села.

Молодежь восторженно читала новинку – напечатанное в начале марта 1895 года в «Самарской газете» стихотворение М. Горького «В Черноморье» (с подзаголовком «Песня»). В этом изумительно певучем, сверкающем морем и солнцем смелом призыве воспевался храбрый сокол, которого даже смерть не могла оторвать от неба, свободы…

Девушка с необычайным волнением, проникновенно читала заключительные строки этой песни о свободе:

– «Пускай ты умер! Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!..»

И Николай Эрнестович, перебивая ее, с восторгом повторял:

 
Безумству храбрых поем мы песню!..
 

Вечеринка закончилась на рассвете. Первые лучи солнца гости Баумана встретили, по предложению хозяина, бессмертной «Вакхической песней» Пушкина:

 
Да здравствует солнце,
Да скроется тьма.
 

…Быстро пролетело время каникул. Эльза со своей подругой – веселой, энергичной девушкой – стала собираться в дорогу. Возвращались они из Саратова в Казань на пароходе, и Николай Эрнестович вместе с В. Г. Сущинским поехал провожать их до Саратова. Здесь молодые люди вновь провели несколько дней в кружке Дьяковой. Проводы Эльзы и ее подруги были шумными и веселыми. Провожать их явилась на пристань чуть ли не вся «социал-демократическая колония Саратова и его окрестностей», – как шутливо называл впоследствии в одном из писем родным Николай Эрнестович молодежь кружка Дьяковой.

Глядя «а уходивший вверх по течению пароход, еле различая беленький, становившийся все меньше и меньше платочек сеетры, Николай Эрнестович промолвил стоявшему около него Сущинскому:

– Эх, брат… и нам не пора ли ехать?

– В Бурасы? – переспросил его друг.

– Нет, туда… в большой город… к настоящему делу… – тихо, но твердо ответил Бауман.

Через день они, однако, вернулись на свои ветеринарные участки. Перед отъездом в село Бауман и Сущинский разговаривали со старым народовольцем Н. Балмашовым, сын которого впоследствии убил министра внутренних дел Сипягина. Бауман с интересом вслушивался в яркие, красочные воспоминания одного из «последних саратовских могикан», пешком исходившего, агитируя среди крестьян, не одну тысячу верст. Но с обычной своей Политической прямотой и твердостью Николай Эрнестович резко оспаривал «теоретический фундамент» террора, единичных выступлений против представителей царской бюрократии.

– У царя слуг всякого ранга и калибра много, всех их по одиночке не перебьешь, – убежденно говорил Бауман, – дело не в одиночных восстаниях сел и деревень – трагедия Бездны это доказала с полной очевидностью. Бороться с царским строем и капитализмом надо не по деревням, а в городах, плечом к плечу с рабочей массой!..

С новыми мыслями, с еще более укоренившимися намерениями вернулись Бауман и Сущинский в свои села, к месту службы.

Поездки молодых ветеринарных врачей Баумана и Сущинского в Саратов, их встречи с кружком Дьяковой и беседы, которые вел Бауман с окрестными крестьянами во время своих разъездов по участку, – все это, разумеется, не могло остаться незамеченным местной полицией. Работой Баумана заинтересовался не только пристав того стана, в котором находилось село Новые Бурасы, но и сам «хозяин уезда» – исправник. Бауман вскоре по приезде в Новые Бурасы заметил, что урядник что-то слишком часто наведывается к его соседям. Нередко урядник «случайно» попадался молодому ветеринарному врачу и на проселках, интересовался, куда и к кому едет Бауман. А становой пристав прямо-таки «воспылал симпатией», по его словам, к Николаю Эрнестовичу и нередко заезжал на ветеринарный пункт «побеседовать и отдохнуть». Эти «беседы» были крайне неприятны: Бауман, с его открытым, жизнерадостным характером, не переносил столь плохо скрытой слежки и сдерживался, чтобы как-нибудь во время «беседы» не высказать становому свое откровенное мнение о полиции и ее методах «уловления душ». Но становой не огорчался явной холодностью своего невольного собеседника и настойчиво продолжал непрошенные визиты.

Урядник также все чаще мелькал перед воротами ветеринарного участка, расспрашивал крестьян, о чем беседовал с ними врач во время осмотра скота. Все эти усиленные «любезности» местных властей становились в конце концов нестерпимыми. Николай Эрнестович чувствовал, что его революционная работа будет гораздо плодотворнее в центре рабочего движения – в Петербурге. Из бесед в кружке Дьяковой и из редких писем, доходивших к нему от казанских друзей, он знал, что в Петербурге в 1893–1894 годах зародилось рабочее движение. В конце 1894 года, в связи с забастовкой на Семянниковском заводе, появились подпольные листовки. Все эти вести крайне волновали Николая Эрнестовича.

Посоветовавшись со своим другом Владимиром Сущинским, Бауман глубокой осенью 1896 года решил покинуть работу ветеринара и уехать в Петербург. Его уже давно манила дорога профессионального революционера. Ускорило это решение и то обстоятельство, что губернатор не утвердил Сущинского в должности ветеринарного врача.

Друзья подали заявления об отставке и, несмотря на уговоры председателя земской управы, твердо решили уехать. К обязанностям ветеринарного врача Бауман относился горячо, «с душой»: в архиве сохранилась благодарность земской управы «ветеринарному врачу Н. Э. Бауману за усердную и полезную деятельность на участке». Но Николай Эрнестович справедливо полагал, что его деятельность будет гораздо полезнее среди петербургских рабочих. Скромный и нетребовательный в личной жизни, молодой ветеринарный врач сумел скопить небольшие сбережения; к моменту отъезда из Бурас в Петербург у Баумана было около 500 рублей. На эти средства и решили жить оба друга в Петербурге до приискания «работы по душе».

И в октябре 1896 года Бауман и Сущинский отправились в Петербург. Перед отъездом Бауман послал Белокурову письмо с просьбой приехать к нему попрощаться. Белокуров немедленно явился и застал Баумана за укладкой вещей. Николай Эрнестович дружески простился с Белокуровым, еще раз пожелал ему «выйти на правильный путь» и с большим оживлением говорил о Петербурге, о своей будущей работе в крупнейшем городе, с сотнями больших фабрик и заводов.