Текст книги "Николай Эрнестович Бауман"

Автор книги: Михаил Новоселов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Охранное отделение направляло всех арестованных искровцев в Лукьяновский тюремный замок, находившийся в пригороде Киева.

И как только Николай Эрнестович был привезен в киевское жандармское управление, перед ним открылись двери Лукьяновской тюрьмы.

X. ПОБЕГ ДЕСЯТИ ИСКРОВЦЕВ

Начальник киевского жандармского управления Новицкий в феврале 1902 года почти торжествовал победу. В киевской тюрьме наконец-то собран весь цвет искровской организации, так долго и тщательно разыскиваемый департаментом полиции по всему юго-западу России. Новицкий сам принимал участие в допросах, писал пространные доклады в департамент полиции и предвкушал удовольствие организовать «большой политический процесс», на котором, конечно, неоднократно будет упомянуто его имя как «своевременно пресекшего развитие крамольной деятельности». Поэтому бравый генерал старательно подбирал обвинительный материал для предстоящего «процесса искровских агентов». Новицкого сильно беспокоило лишь то обстоятельство, что по сложившимся за последние два-три года условиям в киевской тюрьме почти невозможно было поддерживать строгий тюремный режим, который изолировал бы заключенных по политическим делам от уголовных; нельзя было и полностью пресечь всяческие попытки сношений заключенных политиков с волей. Охранное отделение несколько раз обращало внимание губернатора и администрации тюрьмы на «необходимость строжайшего обеспечения невозможности побегов заключенных по делам государственных преступлений». Но губернатором Киева был в то время Ф. Трепов, сановник «несколько даже либеральных взглядов», как он любил называть самого себя; он был в некоторой мере противоположностью своему брату, печально-знаменитому мракобесу Д. Трепову. Камеры политических заключенных с санкции губернатора разрешено было держать открытыми от утренней до вечерней проверки. Вскоре политические добились открытия дверей своих камер и после ужина, то-есть до 8 и даже 9 часов вечера. Таким образом, искровцы почти весь день могли проводить на тюремном дворе, в постоянном общении друг с другом, в прогулках, беседах и даже в совместных играх – в городки, чехарду. Чтобы понять причину столь «либеральных порядков» в киевской Лукьяновской тюрьме, надо представить себе обстановку, сложившуюся в украинских и центрально-черноземных губерниях к началу 1802 года.

Лукьяновская тюрьма («крепостной замок») находилась в предместье города. Лукьяновка (так в просторечии называли эту тюрьму) была обнесена надежной высокой стеной. Часовые и надзиратели следили за соблюдением тюремного режима и должны были, согласно тюремной инструкции, «не только пресекать в корне, но и не допускать попыток каких-либо покушений заключенных выйти каким-либо способом за ограду крепостного замка».

Летом 1902 года Лукьяновка была буквально переполнена многочисленными представителями города и деревни. В Киеве в феврале 1902 года возникли сильные студенческие «беспорядки». Студенческая демонстрация 2(15) февраля застала киевское начальство почти врасплох. Молодежь вышла с красными знаменами, с большими плакатами: «Долой самодержавие!», с лозунгами, призывавшими рабочих к тесному объединению с крестьянством и революционной учащейся молодежью. Испуганное активностью студентов, начальство города ответило на демонстрацию массовыми арестами. В марте – апреле того же 1902 года произошли крестьянские волнения в селах Киевской губернии. Они захватили затем целый ряд других губерний Украины и часть центрально-черноземной полосы (Полтавскую, Харьковскую, Черниговскую, Тамбовскую и др.). «Крестьянство задыхалось от безземелья, от многочисленных остатков крепостничества, оно находилось в кабале у помещика и кулака», – отмечает «История ВКП(б). Краткий курс». В связи с экономическим кризисом и периодическими неурожаями росло число крестьянских выступлений.

Из уездов Киевской губернии в Лукьяновку полиция присылала сотни «аграрщиков», так называли тогда крестьян, арестованных за участие в аграрном движении.

Эти «чрезвычайные меры» киевских городских и губернских властей «сильно отзывались на составе населения киевских тюрем, в частности и Лукьяновской. Нельзя было сохранять прежней изоляции политических от уголовных, пришлось отменить некоторые строгости тюремного режима. В тюрьме появилось множество новых политических арестантов; у их родственников было много влиятельных знакомых; благодаря всякого рода протекциям и хлопотам заключенные добились больших льгот. Связь с «волей» стала более доступной, в камерах заключенных появилась своя мебель: табуретки, столики, венские стулья. Как большинство царского чиновничества, тюремная администрация была крайне подкупна…»{ Н. П. Копычевский.H. Э. Бауман М., 1940, стр. 42–43.}

Ослабленный тюремный режим Лукьяновки показался Николаю Эрнестовичу совсем не похожим на условия его заключения в одиночке Петропавловской крепости. Уже одна возможность неограниченных бесед с товарищами позволяла переносить тюремное заключение сравнительно легко.

Искровцы большую часть времени посвящали дружеским беседам о текущих партийных событиях, об отношении к ленинской «Искре», о наметившихся разногласиях в редакции «Искры». Бауман, так еще недавно находившийся в непосредственном общении с Лениным, с увлечением передавал своим товарищам по заключению подробности о работе редакции «Искры», рассказывал о том, что группа Ленина установила прочные связи со многими городами России. Ближайшими товарищами Николая Эрнестовича были «твердые искровцы» – M. M. Литвинов, В. С. Бобровский. Эти искровцы нередко спорили с «колеблющимися» – так называл Бауман политических заключенных Лукьяновской тюрьмы, которые не полностью, с различными оговорками, признали правильность позиции ленинской «Искры». После II съезда РСДРП эти «колеблющиеся» примкнули к меньшевикам.

Бауман и его друзья нередко делали устные доклады и даже писали рефераты (конечно, весьма немногословные, скорее краткие тезисы для доклада) по наиболее интересующим их вопросам, читали книги по географии, этнографии и истории; спорили по историко-экономическим вопросам, о рабочем движении на Западе, о восстании декабристов.

Литературу ухитрялись передавать «с воли»; в частности, немало усилий приложила к этому делу жена Баумана, приехавшая в Киев в начале августа.

Томительно тянулись недели и месяцы. Политзаключенные старались скоротать время в беседах, чтении и физических упражнениях.

Николай Эрнестович с первого дня своего заключения в Лукьяновке стал душой всех «ограниченных тюремным двором развлечений» искровцев. Почти во всех воспоминаниях его товарищей, сидевших вместе с Бауманом в Лукьяновке, упоминается о неистощимой энергии, жизнерадостности и веселье Николая Эрнестовича. Он организовал «правильную чехарду». Участники игры прыгали друг через друга в строгом порядке. Затем победители торжественно объезжали верхом на побежденных весь тюремный двор.

Неистощим был Бауман и в придумывании всякого рода забав и игр, связанных с шумом и громкими возгласами: искровцы, по совету Николая Эрнестовича, старались приучить тюремную администрацию ко всякого рода крикам и шуму на тюремном дворе – это входило в дальнейшие планы искровцев.

С этой целью иногда принимались в шутку кого-нибудь из искровцев «наказывать телесно», и «наказуемый» кричал во весь голос, так что даже прибегали надзиратели, но, узнав, что это просто игра, удалялись на свои посты. Конечно, «за беспокойство» тюремная стража получала от заключенных и табак, и закуски, и даже спиртное…

Но совершенно неподражаем был Николай Эрнестович в танцах: он вспоминал свою раннюю юность, казанских друзей и исполнял на тюремном дворе лихую мазурку, гопак, а чаще всего русскую…

В. С. Бобровский вспоминал, что, зная о юношеском увлечении Николая Эрнестовича танцами, «товарищи по заключению в Лукьяновской тюрьме прозвали Н. Э. Баумана балериной. Ловок, гибок, силен он был и умел в минуты бесшабашного веселья, которое порою находило на всех нас, ловко подражать танцам балерины…»

«Льготные условия тюремного режима» – так называли искровцы распорядок в Лукьяновке, дали возможность Бауману и его друзьям почти с первых же дней заключения приступить к разработке плана побега. Прежде всего были установлены связи с Киевским городским комитетом социал-демократов. Оставшиеся на воле товарищи сообщили, что в точно назначенное время искровцев будут ждать на Днепре, в определенных местах, лодки для перевоза; в пригородах их должны были встретить товарищи и принести им одежду и обувь. План побега, разработанный искровцами, был крайне прост и в то же время дерзок и смел до чрезвычайности. Для его выполнения надо было «постоянно приучать» администрацию тюрьмы к шуму, крику и песням на дворе для прогулок. В течение нескольких недель Бауман и его товарищи усиленно играли в городки, бегали и устраивали возню с товарищами по заключению, упражнялись в постройке «пирамиды». Этому упражнению заключенные уделяли особенно много внимания – от быстрого и крепкого построения пирамиды (или «слона») зависел весь успех намеченного плана. «Слон» строился так: на спины двух наиболее физически крепких искровцев становились двое менее тяжеловесных, но гибких и ловких друзей. Наконец на вершину «пирамиды» взбирался наиболее ловкий, гимнастически натренированный искровец с балансиром – палкой – в руках. Эту вершину «пирамиды» всегда украшал собою Бауман – ловкий, сильный, гибкий. С вершины «пирамиды» до верхушки крепостной стены оставалось не так уж далеко. И искровцы по десятку раз в день упражнялись в создании «слона», стараясь достигнуть совершенства в быстроте проведения этой своеобразной гимнастической тренировки.

Вскоре искровцы вполне освоили технику создания «слона». По сигналу Баумана «пирамида» строилась меньше чем в минуту.

В это же время, в начале августа, заключенные получили весьма ценный подарок. «С воли» им иногда пересылали продукты, цветы и даже спиртные напитки. Начальник тюрьмы капитан Сулима, сам неравнодушный к спиртному, не препятствовал передачам, тем более, что родственники и друзья заключенных и ему передавали бутылку-другую лучшего коньяка.

Однажды в тюрьму на передачу явилась жена Баумана и попросила разрешения передать мужу-«имениннику» большой пирог, закуску и огромный букет роз. Она так очаровательно просила Сулиму передать цветы непомятыми, что капитан не стал рассматривать букет. Когда заключенные получили именинные подарки, то страшно обрадовались именно розам: в середине букета была искусно спрятана небольшая, но очень прочная «кошка» (стальной крючок). Теперь можно было в глубоких сумерках, после ужина, попробовать свое уменье и сноровку в забрасывании «кошки» с веревкой на зубцы крепостной стены. Веревку исподволь сплетали и связывали из отдельных прочных кусков, передаваемых «с воли», и из простыней, аккуратно разрезанных на длинные полосы и туго скрученных. Ступеньками должны были служить ножки стульев и табуреток, находившихся в камерах, и просто обломки палок (битки от городков).

Август в тот год стоял сырой, дождливый и холодный. В начале восьмого уже темнело. Семь раз (с половины июля до половины августа) побег назначался, товарищи на воле получали точное время намечаемой попытки освобождения, но каждый раз в результате каких-либо непредвиденных осложнений побег откладывался.

Однако заключенные продолжали упорно готовиться к побегу. Бауман с шутками и смехом, но удивительно настойчиво и твердо убеждал своих товарищей, что «представление непременно состоится… пока оно лишь отложено по непредвиденным техническим причинам». И действительно, восьмая по счету попытка побега увенчалась полным «успехом.

Побег произошел вечером 18 (31) августа 1902 года. Искровцы устроили «именины» одного из заключенных – Басовского. Это послужило предлогом для того, чтобы хорошенько угостить спиртным надзирателя и даже часового. В спиртное, кроме того, добавили снотворного порошка, с таким расчетом, чтобы сон тюремщиков продолжался несколько часов. Затем после ужина, часов в 8 вечера, когда вокруг уже стало совсем темно, искровцы вышли «подышать перед сном свежим воздухом, после именин».

Заключенные с обычными песнями и шумом гуляли во внутреннем дворе тюрьмы. План побега был разработан до мелочей. Каждый знал, за кем он должен подниматься на «пирамиду», за кем спускаться по веревке со стены. Точное выполнение всех деталей намеченного плана содействовало успеху побега.

Бауман был в числе первых, подошедших к крепостной стене. Под накинутыми на плечи халатами заключенных были «ступеньки» из обломков стула и веревка с «кошкой».

«Слона!» – раздался условный возглас, и Бауман в два прыжка оказался около часового. Через секунду часовой лежал на земле, с закутанной одеялом головой, трое искровцев крепко держали его за руки. Заключенные продолжали громко разговаривать и смеяться, чтобы заглушить возможный крик часового. В то же время один из искровцев с одного броска укрепил «кошку» наверху стены. Поодиночке, в строгом порядке, поднимались на стену по веревке искровцы; некоторые взбирались с трудом, несколько раз срываясь с «пирамиды» и вновь начиная подтягиваться по веревке к верхушке крепостной стены. По желанию самого Баумана, ему пришлось взбираться одному из последних. Вот тут-то и пригодилась спортивная сноровка. Бобровский пишет в своих воспоминаниях о друге: «Лучше, красивее всех взобрался и исчез тов. Бауман. Когда я в эти минуты напряжения всех человеческих нервов наблюдал за всеми мелькавшими передо мною при тусклом свете тюремного фонаря фигурами товарищей, движения Баумана мне показались взмахом крыльев легкой птицы»{Сборник «Товарищ Бауман, изд. 2. М., 1930, стр. 49.}.

Наконец часовой высвободился из плена и выстрелом поднял тревогу (второпях заключенные не успели или попросту забыли разрядить его винтовку). Немедленно в тюрьме поднялась суматоха: забегали с фонарями надзиратели, солдаты, помчался гонец к самому начальнику тюрьмы.

Между тем, не теряя ни минуты, все беглецы рассыпались по окрестностям, стараясь поодиночке и по-двое пробраться на конспиративные квартиры в предместьях города.

Бобровский в своих воспоминаниях пишет, что он несколько отстал от товарищей по побегу, так как спускался с тюремной стены по веревке последним. Но шел он быстро и вскоре различил силуэт Баумана. Николай Эрнестович только что выкарабкался из небольшой ямы.

Два друга пошли дальше вместе, не торопясь, прислушиваясь к каждому звуку, шороху. Оставалось всего несколько сот шагов до начала городских улиц. Вдруг впереди послышался стук экипажа. Беглецы решили разделиться и спрятаться. Бобровский укрылся в каком-то придорожном рве, Бауман – под небольшим мосточком.

Когда Бобровский выглянул изо рва, поблизости никого уже не было. Бауман скрылся в темноте.

Каждый из бежавших, благодаря стараниям Киевского социал-демократического комитета, был снабжен 100 рублями денег и бланками для паспорта. Кроме того, каждому искровцу были даны адреса конспиративных квартир в Киеве, куда можно было явиться немедленно после побега. Жена Баумана заранее заняла номер в «Северной гостинице»; сюда должен был явиться после побега Николай Эрнестович. Но непредвиденные обстоятельства помешали Бауману тотчас же отправиться в условленное место. Николай Эрнестович сильно «обжег» руку о веревку при спешном спуске с тюремной высокой стены; затем у самой почти тюремной ограды он споткнулся и попал в овражек: местность вокруг Лукьяновской тюрьмы сильно пересеченная; подметки на сапогах при этом оторвались, фуражка потерялась, а лицо и руки беглеца были забрызганы грязью. Конечно, явиться в таком виде в «Северную гостиницу» к прекрасно одетой даме было более чем рискованно: швейцар непременно обратил бы внимание на весьма подозрительного пришельца. Поэтому Бауман отправился по другому конспиративному адресу – к одному из товарищей, который должен был, по поручению городского социал-демократического комитета, ждать бежавших. Только к ночи Бауману удалось добраться до конспиративной квартиры.

Немного отдохнув, переодевшись в более приличное платье, Николай Эрнестович отправился со знакомой хозяина квартиры в «Северную гостиницу». Под ручку, точно возвращающаяся из гостей парочка, они дошли до гостиницы Там Баумана ожидала жена. Несколько дней он прожил в гостинице, а затем около двух недель скрывался на квартире сочувствующего социал-демократам киевского адвоката. Благодаря стараниям жены и друзей Николай Эрнестович хорошо отдохнул и принял «вполне независимый вид», как он шутливо вспоминал впоследствии. А недели через две к вокзалу подкатил лихач. Изящно одетые Бауман и его жена медленно проследовали на глазах жандармов, не узнавших в загримированном господине недавнего беглеца из Лукьяновской тюрьмы, к билетной кассе.

Поезд умчал их за границу… Полиция и жандармерия буквально сбились с ног, разыскивая организаторов смелого побега.

Особенное рвение проявляли филеры охранного отделения и полицейские в розысках Баумана. Департамент полиции прислал генералу Новицкому несколько грозных шифрованных телеграмм, предлагая «принять действенные меры к недопустимости перехода границы означенным государственным преступником».

Однако отовсюду в департамент полиции поступали ответы начальников губернских жандармских управлений о том, что «разыскиваемого Н. Э. Баумана обнаружить не удалось…», «преступник не обнаружен…» Так же как и при побеге из города Орлова в 1899 году, Бауману удалось беспрепятственно уехать за границу. Он временно поселился в Берлине, где находилось несколько агентов «Искры». Чувствуя себя «вне сферы полиции», Бауман послал отцу в Казань письмо, в котором сообщал о своем здоровье, спрашивал о семейных делах, заботливо осведомлялся о матери и в конце письма, вероятно, в целях конспирации, добавлял, что думает «переменить место жительства коренным образом» – эмигрировать в Америку. Письмо это было, конечно, вскрыто казанскими жандармами. 6 (19) ноября 1902 года исполняющий должность начальника казанского губернского жандармского управления сообщил департаменту полиции, что «разыскиваемый циркуляром департамента… ветеринарный врач Николай Эрнестович Бауман, проживающий ныне в Берлине, в письме, присланном на-днях к отцу своему Эрнесту Андреевичу Бауману, сообщает, что в скором времени намерен переехать на постоянное местожительство в Америку». Но не в Америку стремился верный ученик Ленина, – Бауман направился к своему гениальному учителю; приближались ответственные дни подготовки II съезда РСДРП.

XI. ТВЕРДОКАМЕННЫЙ БОЛЬШЕВИК

Николай Эрнестович приехал за границу осенью 1902 года и направился в Лондон, где в то время находился Владимир Ильич Ленин. Но вскоре, в апреле 1903 года, Бауман вслед за Лениным уехал в Женеву. В это время искровцы усиленно готовились к важнейшему событию – созданию партии нового типа на II съезде РСДРП.

Ленин отмечал, что главная задача II съезда состояла «в создании действительнойпартии на тех принципиальных и организационных началах, которые были выдвинуты и разработаны «Искрой»{ В. И. Ленин.Соч., изд., 4, т. 7, стр. 193.}.

Сталин, освещая задачи этого периода, указывал на «необходимость новой партии, партии боевой, партии революционной, достаточно смелой для того, чтобы повести пролетариев на борьбу за власть, достаточно опытной для того, чтобы разобраться в сложных условиях революционной обстановки, и достаточно гибкой для того, чтобы обойти все и всякие подводные камни на пути к цели.

Без такой партии нечего и думать о свержении империализма, о завоевании диктатуры пролетариата.

Эта новая партия есть партия ленинизма»{ И. В. Сталин.Соч., т. 6, стр. 170.}.

К 1903 году «Искра» сыграла свою историческую роль. Местные социал-демократические организации присоединились к ленинскому организационному плану.

Все это давало возможность приступить, как указывал Ленин, к созданию действенной, боеспособной партии.

Исключительно большое значение Ленин придавал организационным вопросам партийного строительства, которые должен был решить II съезд. Поэтому он обратился к местным социал-демократическим организациям с просьбой представить наиболее полные доклады о состоянии партийной работы. В сопроводительном письме В. И. Ленин писал:

«Наш 2-ой съезд будет носить еще более учредительныйхарактер, чем первый, и потому надо приложить все силы, чтобы доклады были полнее и солиднее: чем большую долюидеальной программы доклада выполнит каждая группа, тем полнее и точнее будет представлено на нашем съезде все движение в целом, тем прочнее будут результаты съезда»{ В. И. Ленин.Соч., изд. 4, т. 6, стр. 259.}.

Бауман по поручению Ленина изучил материалы, освещающие положение партийной работы в Москве («Искра», «Работник», «Рабочее дело» и др.). Кроме того, Николай Эрнестович беседовал по этому вопросу с активными работниками московской организации социал-демократов.

В результате тщательной работы был составлен обширный, глубокий доклад о рабочем движении и партийной работе в Москве в половине и конце девяностых годов. Бауман в этом докладе не просто излагал события, – он рассматривал их с позиций ленинской «Искры»: «…ценность доклада Баумана заключается в систематизации почти всего известного в то время материала по истории социал-демократического движения в Москве и в освещении этого материала с точки зрения активного искровца»{«Доклады соц. – демократических комитетов Второму съезду РСДРП». М., 1930, стр. 13.}.

В это время в Москве происходили выборы на II съезд РСДРП. Они шли в весьма сложных и трудных условиях. Нелегальные собрания московских искровцев оказывались под угрозой налета полиции. В июне 1903 года многие старые члены московской организации «Искры» были арестованы. Вследствие этого «выборы на II съезд происходили на нелегальном собрании московских искровцев, в обстановке борьбы с неустойчивыми элементами. После длительного обсуждения кандидатур московская организация РСДРП послала на съезд двух делегатов: Н. Э. Баумана, который был известен московским социал-демократам как стойкий сторонник Ленина, и молодого студента, только что вступившего в московскую организацию «Искры», – Л. С. Цетлина»{«Из истории московской организации ВКП(б) (1894–1904 гг.);». М., 1947, стр. 99.}. Бауман на съезде участвовал под псевдонимом Сорокина, а Цетлин – Белова.

Получив мандат на II съезд, Бауман окончательно обработал свой большой доклад о положении московской организации социал-демократов в 1900–1902 годах.

В этом докладе Бауман особое внимание уделил борьбе с зубатовщиной. Следует отметить, что по своей обычной скромности Николай Эрнестович не называет своего имени в числе имен ведущих работников Московского комитета социал-демократов в период 1900–1901 годов.

Бауман начал свой доклад с освещения рабочего движения в Москве в 1894–1895 годах. В эти годы произошло несколько стачек, рабочие провели свою первую маевку. Стачки возникли в депо Московско-Курского вокзала, на ткацкой фабрике Прохорова, на складе чаеторговцев К. и С. Поповых.

В феврале 1896 года значительным событием была посылка адреса-приветствия французским рабочим от имени 605 рабочих 28 крупных московских предприятий по поводу двадцатипятилетия Парижской Коммуны. Приветствие было приурочено к знаменательной дате провозглашения Коммуны – 18 марта.

Весной возникли стачки на заводе К. Вейхельта, но полиция приняла все меры к их подавлению в связи с коронационными «торжествами» и приездом в Москву царской фамилии. Начались аресты. Однако в июне, под влиянием знаменитой петербургской стачки ткачей, возник Московский рабочий союз. Вновь забастовали рабочие мастерских Курской и Смоленской железных дорог, а также рабочие крупных заводов – «Новый Бромлей» и Гужона. «Еще несколько дней, – писал в своем докладе Бауман, – и в Москве разразилась бы всеобщая забастовка, но 6 (19) июля были произведены большие аресты»{«Доклады соц. – демократических комитетов Второму съезду РСДРП». М., 1930, стр. 109.}. Конец года ознаменовался новым нарастанием стачечной волны: на заводах Дангауэра, «Старый Бромлей», Фогельзанга и других, в железнодорожных мастерских Ярославской, Смоленской, Рязанской железных дорог рабочие активно боролись за уменьшение рабочего дня, за улучшение условий труда.

Последующие три года (1897–1899), несмотря на отдельные выступления рабочих (например, однодневная стачка на Прохоровской бумаготкацкой мануфактуре, стачка на фабрике шелка и парчевых изделий Сапожникова, на парфюмерной фабрике Келлера) характеризовались некоторым уменьшением рабочего движения, спадом стачечной волны. Причина этого понижения боеспособности московского пролетариата заключалась, как отмечает Бауман, в глубоком промышленном кризисе, с одной стороны, и в решительных мерах предпринимателей против революционно настроенных рабочих, с другой стороны: «…с фабрик и заводов рассчитывались прежде всего наиболее развитые, сознательные рабочие, следовательно, самые беспокойные головы»{«Доклады соц. – демократических комитетов Второму съезду РСДРП». М., 1930, стр. 111.}. Сильно тормозил партийную работу также крайний недостаток средств.

Затем Бауман переходит к освещению условий появления в Москве зубатовщины, выявляет подлинное лицо самого Зубатова. Бауман глубоко вскрывает методы провокаторских допросов Зубатова: «Зубатов указывал арестованным, что он сам – социал-демократ, не разделяющий только революционных методов борьбы. На прощание он просил выпущенных заходить к нему так, попросту, чайку попить, о теории поговорить. И некоторые, действительно, ходили к нему». Зубатову удалось поймать в свои сети Л. Рума, Кварцева и некоторых других деятелей молодой социал-демократической организации.

Приводя письма (из архива редакции «Искры») московских рабочих в связи с делом Рума и его сообщников по предательству, Бауман показывает, «как хитро умел воспользоваться новый начальник охранного отделения (Зубатов. – M. H.) гнусностью одних и непростительным легкомыслием других…» Он бичует «непростительное разгильдяйство и полное пренебрежение к революционным традициям» людей неустойчивых, морально разложившихся, легко подпадавших под влияние Зубатова.

Ослабление работы социал-демократического комитета, подорванного провокаторской деятельностью зубатовцев, сказалось особенно сильно в феврале 1901 года: «… когда, можно сказать, вся Москва волновалась… социал-демократический комитет молчал. Рабочие вышли на демонстрацию без вся; кого руководительства. В марте же комитет проваливается почти в полном составе»{«Доклады соц – демократических комитетов Второму съезду РСДРП» М., 1930, стр. 122.}.

Далее Бауман рисует тяжелую, но правдивую картину состояния московской социал-демократической организации весной – летом 1901 года, то-есть в тот период, когда он по поручению Ленина приехал в Москву для борьбы с зубатовщиной, для укрепления влияния ленинской «Искры». Не указывая своего имени, Николай Эрнестович красочно изображает труднейшую работу «русского отдела организации «Искры», который, «найдя Москву в таком печальном положении, вынужден был при первых же своих шагах обратить особое внимание на восстановление здешнего комитета». «Вся весна и лето проходят в поисках остатков комитета и связей с рабочими… Только в августе удается познакомиться с одним из деятелей комитета. По его словам, он разрывается на части, почти один на своих плечах выносит всю организационную работу. Нужда в людях, нужда в литературе, нужда во всем. Правда, в течение осени ожидается присоединение нескольких новых товарищей и, следовательно, улучшение дела», – отмечает Бауман. Но в начале 1902 года в Москве «жандармы начали генеральную чистку… почти ежедневно арестовывались до 50 человек. Среди захваченных оказались почти все наиболее активные и сознательные рабочие, весь рабочий комитет и студенты-пропагандисты, а часть организаторов-искровцев попала в ловушку в других городах».

Главную причину этих провалов Бауман видит в зубатовщине: «несомненно… здесь вполне оправдываются слова «Искры», что полицейский разврат нам страшнее полицейского насилия».

Бауман отмечает, что «в особенности опасным оказались его (Зубатова) происки в рабочей среде. Он уже тогда, благодаря своему оригинальному, но несомненному таланту, завербовал довольно значительное количество провокаторов из рабочих. Афанасьев, Красивский, Слепов – теперешние лидеры полицейского социализма (1902–1903 годов. – M H.), сначала очень скромно подвизались, расплываясь в рабочей массе»{«Доклады соц – демократических комитетов Второму съезду РСДРП». М, 1930, стр. 126.}.

Кроме зубатовщины, Бауман освещает в своем докладе и другие причины, затруднявшие развитие социал-демократического движения в Москве: отсутствие опытных революционеров («Москва тщательно очищается от неблагонадежных элементов, и раз скомпрометированный человек, если он не желает поступить на службу в охранное отделение, почти на всю жизнь лишается права въезда в Москву»), недостаток революционной молодежи (по сравнению, например, с Петербургом). Наконец Бауман указывает и еще на один тормоз в развитии широкого социал-демократического движения среди рабочих Москвы: жилища московских рабочих «крайне неудобны для пропагандистских и агитационных целей… Не говоря даже о фабричных рабочих, живущих преимущественно в казармах, даже заводская, наиболее оплачиваемая и культурная часть пролетариата ютится обыкновенно в очень многолюдных квартирах с фиктивными перегородками, даже семейные часто не имеют отдельных каморок. Всего чаще рабочие снимают «углы». Поэтому в большинстве случаев приходящий интеллигент принужден агитировать или пропагандировать на глазах совершенно посторонних людей. В такой обстановке всякая конспирация теряет свою силу»{«Доклады соц – демократических комитетов Второму съезду РСДРП». М, 1930, стр. 128–129.}. Бауман подчеркивает вместе с тем, что «работницы почти совершенно не затронуты до сих пор социал-демократическим влиянием».

Какие же пути улучшения, развития социал-демократической работы намечал в своем докладе Бауман?

Он писал, что одни московские работники социал-демократии не в силах добиться крупных успехов. «Но то, что недоступно отдельным организациям, – отметил Бауман, – то может и должна сделать партия».Прежде всего партия при помощи Центрального Комитета должна взять в свои руки распределение революционных сил.

И на самой первой очереди стоит Москва. Сюда необходимо командировать сразу значительную группу истинных революционеров, чтобы они взяли все дело в свои руки, поставили организацию на принципы строгого разделения труда».