Текст книги "Орлята (Рассказы)"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Аркадий Гайдар,Леонид Пантелеев,Николай Островский,Леонид Жариков,Лев Гумилевский,Михаил Стельмах,Александр Кононов,Андрей Головко,Григорий Гельфандбейн,Нази Киласония
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Михайло Стельмах
ГУСИ-ЛЕБЕДИ ЛЕТЯТ
Из повести
Под высокими осенними звездами затихают дома, и тогда слышней становится шепот росы, полураздетых деревьев и почерневших задумчивых подсолнухов, которые уже не тянутся ни к солнцу, ни к звездам.
Всю жизнь меня влекут и волнуют звезды, чудесные и странные рассказы о них, их таинственное мерцание, их совершенная и всегда новая краса. И самые ранние воспоминания моего детства связаны со звездами.
Вот и теперь, прожив полвека, я вижу вечер на дальнем пастбище, потемневшие грустные травы, которые завтра станут сеном, исполинские шлемы копен и желтые лепестки огня под косарским таганком, слышу последний серебристый звон косы и первый скрип коростеля, пофыркивание невидимых коней, что зашли в туман, и тонкий посвист чирят, стряхивающих с крылышек росу, и ребячий всхлип речушки, в которую на все лето окунулись мята, павлиний глаз и дикие петушки, цветут себе и не горюют.
А над всем этим миром, где аромат сена слегка приглушен туманом и запахом молодого, еще не наливавшегося зерна, сияют лучшие звезды моего детства. Даже единственный огонек на хуторе, около мостка, тоже кажется мне звездой, спустившейся на чье-то окно, чтоб радостней жилось добрым людям. Вот бы и нам взять одну звезду в свою хату…
И кажется мне, будто, миновав почерневшие ветряки, я вхожу в синий небосклон, беру свою звезду и прямиком, полями, спешу в село. А в это время сон, что незримо притаился в изголовье, касается моих век и приближает ко мне звезды. Их становится все больше и больше, вот они закружились в золотой метелице, я услышал их шелест и музыку… и поплыл, поплыл на утлой лодчонке по волшебным рекам сна…
Сейчас притихшими дорогами, с которых месяц не сводит глаз, мы с дедом возвращаемся из Майданов.
Там в лесных избушках дед мастерил людям ульи и налаживал немудреную сельскую машинерию. Были мы с ним в первой коммуне, где земледельцы, опасаясь бандитов, не выходят в поле без оружия. Дед как-то показал мне стоявший неподалеку от пахарей треножник из винтовок – под ним на полотне лежал святой хлеб.
Бархатный холодноватый вечер окружает нас, под колесами попискивают влажные колеи, шелестят и шипят листья, в долинах нам переходят дорогу клочки тумана – и нигде ни души, только заплаканные вербы по краям дороги, только месяц и звезды в небе. Вот одна упала на дальние поля, и дед говорит:
– Звезды, как и люди, падают на землю, у них тоже свой век, – и, обернувшись ко мне: —Тебе, дитя, не холодно? Может, свою кирею дать?
– Не нужно, дед, – ежусь я на передке и чего-то жду – от моста, что виден впереди, от речки, которая спит и не спит, и от перелеска, сползающего в луга.
– Почему ж не нужно? Ты, вижу, немного замерз.
– Неважно, нам, мужчинам, надо ко всему привыкать, – повторяю его же слова.
– Вот как! – дедусь роняет добрую усмешку на свою седую, пожелтевшую от лунного света бороду, потом застегивает верхнюю пуговку на моем пиджачке, а на босые ноги кладет охапку сена.
Когда мы выехали на чумацкий шлях, из-за деревьев легко, словно тени, выскочили трое вооруженных всадников. От неожиданности я чуть не вскрикнул. Дед одной рукой придержал лошадь, а другую спокойно положил мне на плечо. Под первым, крепко сбитым всадником играет блестящий, словно ясным месяцем омытый, конь.
«Бандиты», – холодею от догадки и теснее прижимаюсь к деду.
– Добрый вечер! – властно здоровается тот всадник, под которым сияет конь, а двое других, с карабинами в руках, остаются немного поодаль.
– Доброго здоровья, если человек добрый, – отвечает дед. В его голосе нет ни страха, ни тревоги.
– Что везешь, человече?
– Внука, не пугайте его.
– Детей мы не пугаем, – понизил голос всадник. – А оружие везете?
– Зачем нам такой мусор? – замахал руками дед. – Надоело и осточертело оно. Вот заработал немного зерна – и вся моя поклажа.
Всадник наклонился к возу, потрогал мешок, сено и, заговорщицки подняв одну бровь, спросил меня:
– Испугался?
– А вы б не испугались? – все еще с опаской пробормотал я.
– Ну, конечно, испугался бы, – закивал головой всадник. – Как тебя звать?
– Михайло.
– Славное имя. В школу ходишь?
– Нет.
– Эге, – недовольно вытянулись губы у всадника. – Как же ты такого маху дал?
– Пришлось, потому что на зиму сапог нет.
– А вы разве не из богатых?
Я обижено пожимаю плечами, а всадник начинает смеяться. Только теперь я замечаю на его картузе пятиконечную звезду. Выходит, зря я стучал зубами. Насмеявшись, красноармеец серьезно говорит мне:
– Теперь босыми ногами, хлопец, никого не удивишь – очень еще бедные мы. Но все равно должны учиться: так революции нужно! Понял?
– А как же, все до капельки поняли, – говорит дед и покачивает седой головой.
– И что ж вы все до капельки поняли? – лукаво подсмеивается всадник.
– Вот слушай: революции нужен хлеб… – начинает дед, а всадники дружно хохочут.
– Разве не угадал? – удивляется дед.
– Угадали, угадали, но не все.
– А кто ж все угадает? На это надо голову иметь, как бочку. Только я еще не договорил… Кому только не нужен был наш хлеб? Начисто всем! И дети наши нужны были всем для чужой работы, а не в школе. Вот оно и вышло так: и ноги у нас не обуты, и головы босы.
– Эге, дед, так вы ж голова!.. Все сообразили, – удивленно и весело заговорили всадники. – А внука своего непременно посылайте в школу, главное теперь не в сапогах! Было время, когда мы даже воевали босиком. – Вскинув на плечи карабины, они прощаются с нами.
При лунном свете заблестели стремена, забренчало оружие, мягко застонала земля под копытами. И тут молодой красивый голос, хватая за душу, плеснулся, взлетая над стародавним чумацким шляхом, над вековыми липами, над притихшими полями:
Зоре моя вечірняя,
Зійди над горою…
Я потянулся к песне, к небу, к вечерней звезде и замер в печали и восторге, которые родил в моей детской душе чей-то голос.
Отгоревала, отзвенела песня на шляху, скрылись вдали всадники, а дед, покачав головой, вздохнул и раз, и другой, что-то тихонько сказал себе, а потом обернулся ко мне:
– Жизнь… А ведь и он, слышишь, Шевченко, босиком в школу ходил. Таким было латаное наше счастье. Завтра, внучек, если доживем, подстригу тебя, возьму за руку и пойдем в школу.
– Дедусь, это правда? – екнуло у меня сердце и дрогнул голос.
– Ну да, как сказал, так и сделаю.
– И книжку мне купите?
– И книжку купим, и чернила из бузины сделаем, и на ситцевую сорочечку расстараемся. А там, глядишь, и на сапожки разживемся, подобьем их подковками, будешь идти меж людей и выбивать искры…
– Правда? – верю и не верю, что столько счастья может выпасть одному человеку.
Охваченный благодарностью, я прижимаюсь к деду и меж звезд моего детства разыскиваю вечернюю звезду поэта, что будет мне светить всю жизнь…
Сегодня наши ворота почему-то открыты настежь.
Может, в гости кто приехал? Но ни лошади, ни воза нет ни на дворе, ни под навесом. Я подъезжаю к сарайчику, отпускаю повод, а в это время кто-то сзади сильными руками поднимает меня вверх, а потом прижимает к себе.
И страх, и радостное предчувствие сразу охватили меня, и я зажмурил глаза. А когда раскрыл их, увидел незнакомое и будто знакомое лицо и снова зажмурился.
– Михайлик, не узнаешь?! – все сильнее прижимает меня к себе высокий, широкоплечий человек с коротко подстриженными усами.
– Нет, не узнаю, – говорю тихонько, и тепло-тепло становится мне на груди у этого сильного незнакомого и будто знакомого крестьянина. – Вы откуда будете?
– Михайлик, я ж твой батько, узнавай скорее! – радуется, печалится и целует меня человек. – Ну узнал?
– Нет.
– Вот тебе и раз, – даже вздохнул он, и глаза его повлажнели.
Я узнавал и не узнавал своего отца. Словно из далекой тьмы слышался мне его голос, где-то я словно видел эти глаза, но где – не знаю. Однако хорошо было прижиматься к тому человеку, который одной рукой придерживал мои босые ноги, а другой – голову. К нам подошла улыбающаяся мать.
– Узнал? – спросила она.
– Нет.
– Михайлик, глупенький, это ж твой отец! Чего же ты молчишь?
Я не знал, что сказать, – ни одно слово не приходило в голову. Вот так меня, онемевшего, внес отец в хату, где теперь на сундуке лежала шинель, поставил на пол, осмотрел и засмеялся.
– Да он у нас просто парубок, только беда, говорить не умеет.
– Эге, не умеет! Ты еще узнаешь его, – засмеялась мать.
– Теперь уж наверное узнаю, никуда не денется. Вот я его завтра в школу поведу.
– Поведете? – встрепенулся я и заглянул в отцовские глаза.
– Ну да. Хочешь учиться?
– Ой, хочу, батько! – обхватил я отцовы ноги, а он почему-то захлопал веками и положил руку мне на голову.
Поговорить с отцом нам не дали соседи. Их сразу же набилась полная хата, на столе появились немудреные подарки в бутылках, а мать поставила на стол голубцы с новым пшеном и вяленых вьюнов, которых мы наловили еще с дедом, и полилась беседа с бесконечными пересудами про землю, политику, заграницу – пойдет или нет на нас Антанта войной. Уже задремав, я захватил в сон отцовы слова:
– Ничего у них не выгорит, ничего! Если не удержались на гриве, на хвосте не удержатся!
На другой день отец взял меня, остриженного, накупанного и одетого во все новое, за руку и повел в школу. Когда после звонка детвора горохом посыпалась из класса, отец подошел к стройной русоволосой учительнице, поздоровался с ней и, наклонив голову в мою сторону, сказал:
– Привел, Настя Васильевна, вам своего школьника. Может, и из него какой-нибудь толк будет.
– Посмотрим, – усмехнулась Настя Васильевна, и улыбнулись продолговатые ямки на ее щеках. – Как тебя звать?
– Михайлом.
– А учиться хочешь?
– Очень хочу! – так выпалил я, что учительница рассмеялась. Смех у нее приятный, мягкий и будто вверх поднимает тебя.
– Только пропустил он много, – сказала отцу.
– Все догоню, вот увидите! – вырвалось у меня, и я с мольбой посмотрел на учительницу. – Читать умею.
– Ты умеешь читать? – удивилась Настя Васильевна.
– Жинка говорила, что, правда, умеет и по всему селу выискивает книжки, – подтвердил отец.
– Это уже хорошо. А кто тебя научил читать? – поинтересовалась учительница.
– Я сам от старших школьников перенял.
– А ну, почитай нам что-нибудь. – Настя Васильевна взяла со стола книгу, полистала ее и протянула мне. – Читай вот на этой странице.
Такой страницей меня не удивишь: тут каждая буква была величиной с воробья, а мои глаза уже успели привыкнуть и к маленьким, словно мак. Я чесанул эту страницу, не спотыкаясь на точках и запятых, чтоб учительнице сразу было видно мое знание.
От такого чтения батько просветлел, а учительница удивилась и смеясь спросила:
– А быстрей ты не можешь?
– Могу и быстрей, вот дайте, – ответил я, чувствуя, что все идет хорошо.
– А медленней тоже можешь?
– И медленней могу, – удивился я, потому что зачем же делать медленней то, что можно быстро.
– Ну так прочитай, не забывая, что в книжке есть еще и знаки препинания.
И я читал, все время помня о знаках, и видел, как счастливый отец любуется своим читальщиком.
– А цифры ты знаешь? – спросила учительница.
– И цифры до тысячи знаю.
– А таблицу умножения?
– Нет, этого не знаю, – вздохнул я и увидел, как погрустнел отец.
Но учительница тут же нас так порадовала, что отец будто даже подрос, а я чуть не подпрыгнул.
– Панас Демьянович, придется вашего ученика записать во вторую группу.
– Спасибо вам, – степенно поблагодарил отец. – Пишите, если на вторую потянет.
Учительница повела меня на ту половину класса, где училась вторая группа.
– Вот тут, Михайло, будешь сидеть, – показала мне на трехместную парту. – Завтра приходи с ручкой, чернилами, карандашом, а книги я тебе сейчас дам…
Домой я не шел, а летел – во-первых, надо похвалиться, что мать сразу имеет школьника не первой, а второй группы, во-вторых, нужно сбегать в лес, нарвать ягод бузины, надрать дубовой коры, а потом сварить их с ржавчиной, чтоб завтра были те самые чернила, которыми тогда писали.
Дома нас ждали мать и дядько Микола. Когда отец сказал, что меня приняли во вторую группу, мать сразу грустно повторила свое: «И что только будет из этого ребенка?» А дядько Микола сказал: «Весь пойдет в меня – это по нам обоим же видно». И в хате стало весело, а мне и за хатой светило солнце…
Учился я хорошо, учился бы, верно, еще лучше, если б имел во что обуться.
Когда похолодало и первый ледок затянул лужи, я мчался в школу, как ошпаренный. Наверно, это и научило так бегать, что потом никто в селе не мог перегнать меня, чем я немало гордился.
Однажды, проснувшись, я увидел за окном снег, и все во мне похолодело: как же я теперь пойду в школу? В хате в то утро горевал не только я, но и мои родители. После завтрака отец надел свою кирею из грубого самодельного сукна и сказал:
– Снег не снег, а учиться надо. Пойдем, Михайлик, в школу. – Он взял меня на руки, укутал полами киреи, а на голову надел заячью шапку.
– Как же ему, горемыке, без сапог? – жалостно скривилась мать.
– Ничего, ничего, – успокоил ее отец. – Теперь такое время, что главное не в сапогах.
– А в чем?
– Теперь главное – чистая сорочка и чистая совесть, – усмехнулся отец. – Правда, Михайлик?
– Правда, – теснее прижимаюсь к отцу, и мы оба под вздохи матери покидаем хату.
Всю дорогу люди удивлялись, что Панас на руках несет в школу сына, некоторые школьники на это диво тыкали пальцами, а я чуть не плакал от радости, что отец не даст мне бросить науку.
Так первые дни зимы батько относил меня в школу, а после уроков снова заворачивал в кирею и нес домой. К этому привыкли и школьники, и учительница, и я… Если б сейчас спросили, какая одежда лучшая их тех, что довелось мне видеть на свете, я без колебаний ответил бы: кирея моего отца. И когда в книгах я хоть изредка встречаю слово «кирея», ко мне трепетно приближаются самые дорогие дни моего детства.
Как-то, когда на дворе была метель, батько опоздал и только под вечер, белый от снега, с обледенелыми усами, но веселый вошел в класс и громко спросил:
– А который тут Бессапоженко?
– Это я, – выскакиваю из-за парты.
– Кто это ты? – будто не узнает отец.
– Сын Панасов! – бодро отвечаю я.
– Тогда лови! – отец бросает мне настоящий бублик. Я подпрыгиваю, перехватываю гостинец и радуюсь, что он даже с маком.
– Вы на ярмарке были? – спрашиваю, жалея надкусывать бублик.
– На ярмарке.
– И что-то купили?
– И что-то купили! – весело и заговорщицки подмигнул мне отец, а с его бровей закапал оттаявший снег. – Вот, смотри! – он потряс киреей, и на пол упали настоящие сапожки.
Я сначала остолбенел, поглядел на сапожки, потом на отца и снова на сапожки, которые пахли морозом, смолой и воском.
– Это мне? – спросил я тихо-тихо.
– А кому ж! – засмеялся отец. – Обувайся, сынок.
Я подхватил сапожки, поднял их вверх, и они блеснули серебряными подковками.
И тут мне вспомнились дедовы слова: «Будешь идти среди людей и выбивать искры».
Николай Островский
РОЖДЕННЫЕ БУРЕЙ[2]2
Роман Николая Островского воссоздает яркую страницу гражданской войны на Украине, рисует немеркнущие образы представителей нового поколения, «рожденного бурей» – революции. Среди них: молодой рабочий – кочегар Андрий Птаха, его друзья – Раймонд, Олеся, рабочие-революционеры. Особое место в романе занимает младший братишка Андрия Птахи, девятилетний Василек. Николай Островский говорил, что в этот образ он вложил много своего, автобиографического.
В публикуемых эпизодах упоминаются также: собственник завода Баранкевич, преданный ему механик Струмил, белополяки-легионеры Врона, Заремба, полицейский шпик Дзёбека (ред.).
[Закрыть]
Из романа
Андрий был дома. Он сидел на кровати и играл на мандолине попурри из украинских песен и плясок. Он только что закончил грустную мелодию «Та нэма гирш никому, як тий сыротыни» и перешел к бесшабашной стремительности гопака. Играл он мастерски. И в такт неуловимо быстрым движениям руки лихо отплясывал его чуб.
Младший его братишка, девятилетний Василек, упершись головой в подушку и задрав вверх ноги, выделывал ими всевозможные кренделя. Когда он терял равновесие и падал на кровать, то тотчас же, словно жеребенок, взбрыкивал ногами и опять принимал вертикальное положение.
Заметив Раймонда, Андрий закончил игру таким фортиссимо, что две струны не выдержали и лопнули, что привело владельца мандолины в восхищение.
– А ведь здорово я эту штучку отшпарил! Аж струны тенькнули! – вскочил он с кровати и положил мандолину на стол.
Матери Андрия в комнатушке не было – она ушла к соседям.
– Мне с тобой, Андрий, поговорить надо по одному важному делу.
– А что случилось? – обеспокоился Птаха. – Валяй говори!
– Наедине надо.
Андрий повернулся к Васильку. Тот уже сидел на подушке, болтая босыми ногами, и деловито ковырял в носу.
– Василек, сбегай-ка на улицу!
– А чего я там не видел?
– Я тебе сказал – сбегай! Тут без тебя обойдемся.
– Не пойду. Там холодно, а сапогов нету.
– Надень мамины ботинки.
– Ну да! Чтобы она меня выпорола!
– Ты что, ремня захотел? Что ж я, по-твоему, от тебя на двор должен ходить?
– Зачем ходить? Я заткну уши, а вы говорите.
– Васька! – повысил голос Андрий.
Но Василек продолжал сидеть, не изъявляя желания подчиниться. Андрий стал расстегивать пояс. Василек зорко наблюдал за его движениями. Раймонд взял Птаху за руку.
– Пойдем, Андрюша, во двор. Там в самом деле холодно.
Они сели на ступеньках. Дверь из комнаты тихо скрипнула.
– Васька! Засеку! Я тебе подслушаю!
Дверь быстро закрылась.
– Ты что, его в самом деле бьешь?
– Да нет! Но стервец весь в меня. Я ему одно, он мне другое. А бить не могу – люблю шельму. Он это знает. Все сделает, только надо с ним по-хорошему. Не любит, жаба, чтобы им командовали…
Долго сидели они вдвоем, разговаривая шепотом. Андрий проводил Раймонда до калитки. Там они постояли молча, не разжимая рук.
– Ты понимаешь, Андрий, об этом никто не должен знать.
– Раймонд, я ж сказал! Могила! Я сам не раз думал: да неужели же не найдется такой народ, чтобы правду на свете установил? А тут оно выходит, что есть.
– А может, ты раздумаешь? Так завтра скажешь.
– Я?! Да чтоб мне лопнуть на этом самом месте, если я на попятную! Эх, Раймонд, не понимаешь ты моего характеру! Так, думаешь, горлодер… А ведь и у меня тоже сердце по жизни настоящей скучает…
Черная морозная ночь. Студеный ветер рыскал по железнодорожным путям.
На вокзале, на двери жандармского отделения, сменили дощечку. Название осталось то же, но уже на польском языке.
Никто из находившихся в жандармской не знал, что маневровый паровоз на запасном пути как бы нечаянно натолкнулся на одинокий вагон, затем погнал его впереди себя, так же незаметно остановился и пошел обратно. А вагон уже катился сам туда, где его ждали десятка два человек. Под утро тот же паровоз увел его из далекого тупика, что у водокачки, на старое место.
Еще до зари Раймонд вынес из склада типографии завернутую в мешок пачку воззваний. Всю ночь он не спал. Но впереди предстояла еще самая опасная работа.
Наутро семья Михельсона переселилась в комнату Раевских. Хозяевам дома Ядвига сказала, что она с сыном уезжает из города.
На водокачке прибавился новый жилец…
На заводе Баранкевича заканчивала работу вторая смена. У главных заводских ворот скопилась густая толпа пришедших на смену. Часть рабочих прошла через контрольную будку в заводские цехи, остальные, узнав об убийстве, задержались у ворот.
– Чего стойте? Проходите, говорю вам! – кричал старый заводской сторож.
– Успеем… Еще гудка не было.
Андрий кидал в топку последнюю порцию угля. Стрелка часов подходила к трем. Кочегары сменялись на десять минут раньше других.
– Слыхал, Андрюша, Глушко застрелили ляхи, – сказал, подходя к нему, его приятель, кочегар Дмитрусь.
В котельную входила новая смена, и Андрий уловил отрывистые фразы:
– А у ворот кутерьма начинается!
– Видал, охранники побежали туда?
За окном послышался выстрел. Кочегары переглянулись.
– Что там?
Несколько секунд все молча прислушивались, невольно ожидая следующих выстрелов. Андрий полез по лесенке на кожух котла. Наверху – три узких окна.
Одно из них было открыто. Из него были видны заводские ворота. Там творилось что-то неладное. Вся площадь перед воротами запружена народом. Какой-то человек, взобравшись на ограду, что-то кричал в толпу. К воротам один за другим подбегали легионеры, охранявшие завод.
Из соседнего машинного отделения в котельную вбежал младший механик пан Струмил.
– Почему вы не даете гудка на смену? – кричал он изо всех сил.
– Где Птаха? Давайте же гудок!
Видя, что его никто не слушает, механик сам схватил кольцо, прикрепленное к канату, открывающему клапан гудка, и потянул его вниз.
Мощный рев ошеломил Андрия. Он забыл обо всем. Он видел только начинающуюся у ворот свалку, и вдруг – этот рев.
Из всех дверей на заводской двор повалил народ. Среди рабочих – половина женщин.
Андрий быстро спустился на пол.
Струмил отпустил кольцо. Рев смолк. Только теперь механик увидел Птаху.
– Где ты шлялся?
– Я в окно смотрел…
– А-а-а, в окно! Тогда получи расчет! Тебя нанимали для работы… Принимайтесь за дело! – крикнул Струмил кочегарам и выбежал в машинное отделение.
Андрий несколько секунд стоял неподвижно. Его захватила одна мысль.
Он колебался, отстранял ее. Но она уже завладела его волей. Сердце его замерло, как перед прыжком с высоты. И уже в следующее мгновение он ринулся к двери, запер ее, положил ключ в карман. Затем вернулся к котлам, схватился за кольцо и повис на нем. Рев возобновился.
– Ты что, с ума сошел, Андрий! – кинулись кочегарь к Птахе. – Хочешь, чтобы нас всех поувольняли?
Но Андрий не слушал их. Он продолжал тянуть кольцо вниз.
– Борис, Андрюшка! Повыгоняют же всех, – взмолился Дмитрусь.
Андрий схватил свободной рукой тяжелый лом, которым разбивали уголь, и закричал в лицо Дмитрусю:
– Скажи хлопцам, чтоб тикали отсюда! Через запасную. Пущай говорят, что я ломом их дубасить стал…
Но его не было слышно. Тогда Андрий отпустил кольцо. Рев мгновенно стих. Ухватив обеими руками лом, сверкая глазами, весь черный от угольной пыли, он кричал товарищам:
– Выбегай через запасную! Ребята, по-дружески прошу – выбегай сейчас же! Я гудеть буду, чтобы народ поднять… Пущай меня одного мордуют… Выскакивай, хлопцы, а то вдарю ломом! Живей! – Он замахнулся. Кочегары гурьбой бросились к запасному выходу.
Андрий набросил железные крюки на дверь, засунул свой лом между дверными ручками и опять схватился за кольцо. Вновь, потрясая воздух, заревел гудок, прерывистый, страшный вестник несчастья. Он заставил всех в городе выбежать на улицы. Он вздыбил редкие волосы Баранкевича. Он заставил побледнеть Врону и бросил в дрожь Дзёбека. В тюрьме напряженно прислушивались к этому реву. Из немецкого эшелона выскакивали солдаты и оглядывались вокруг. А гудок продолжал реветь…
В дверь котельной ломились охранники. Но окованная железом массивная дверь чуть вздрагивала под ударами их прикладов.
– Несите лестницу! Марш к окнам! Стреляй по нем, пся его мать! – кричал капрал охране.
Андрий узнал об опасности, лишь когда в окно грянул выстрел и пуля свистнула у его головы. Он невольно выпустил кольцо. Рев смолк. Спасаясь от нового выстрела, Андрий бросился к угольной яме.
Вытянув руки с карабином вперед, в окно втискивался легионер. Птаха метался в угольной яме, как пойманная мышь. Он чувствовал, что приходит конец его бунту. Его охватило отчаяние.
Окно было узкое, и легионер с трудом продвинулся в него одним плечом. Сзади его подталкивали. Тогда Андрий схватил кусок антрацита и, рискуя быть убитым, выскочил из ямы. Размахнулся, с силой швырнул углем в окно и попал в лицо легионера. Тот взвыл. Лицо его вмиг окровавилось. Он уронил карабин и повалился на руки державших его снизу охранников. Карабин лязгнул о цементный пол котельной.
Вновь бабахнул выстрел. Андрий ошалел от радости. Он бомбардировал окно каменным углем.
За окном послышались дикие ругательства. Люди с лестницы поспешно сползли на землю.
Андрия охватило неистовство. Он отстегнул свой пояс и привязал им кольцо к регулятору давления. Гудок вновь зарычал. Уже не прерывисто, так как Птаха прикрепил ремень наглухо.
Теперь руки Андрия были свободны. Боясь быть застигнутым врасплох, он непрерывно швырял углем в окно.
В пылу борьбы Птаха забыл, что в котельной есть еще два окна. Только когда из обоих нераскрытых окон вылетели стекла и со стен посыпалась штукатурка, Андрий с тоской понял, что с тремя окнами ему не справиться. Пули опять загнали его в угольную яму. В одном из окон появилось дуло карабина.
Андрий яростно швырнул туда камень. Но выстрел из другого окна заставил его отпрянуть назад.
– Вот теперь конец, – сказал Андрий и чуть не заплакал. Его охватила апатия, расслабленность.
Он сразу почувствовал тяжелую усталость. И, уже отказываясь от сопротивления, присел в углу ямы. Что-то больно ткнуло его в бок. Птаха невольно схватился за предмет, на который наткнулся. Это был наконечник пожарной кишки, которой кочегары пользовались для смачивания угля.
В усталом сознании что-то сверкнуло.
– A-а, вы думаете, что меня уже взяли, сволочи, панские души! Сейчас посмотрим! – кричал он, хотя его никто не слышал из-за сумасшедшего рева.
Андрий бешено крутил колесо, отводящее воду в шланги. Пар с пронзительным свистом вырвался из брандспойта. Вслед за ним хлынула горячая вода. Угольная яма наполнилась паром. Андрию нечем стало дышать. Дрожащими руками он схватил брандспойт и, обжигая пальцы, страдая от горячих водяных брызг, направил струю кипятка в котельную.
И уже не думая о том, что его могут убить, хлестнул струей по окнам. Он плясал, как дикарь от радости, слушая, как взвыли за окнами. Теперь, сидя между котлами, он ворочал брандспойтом, не высовывая головы, и поливал окна кипятком.
Сердце его рвалось из груди. Вся котельная наполнилась паром. По полу лилась горячая вода. Андрий спасался от нее на подмуровке котла. Ему было душно. Жгло руки. Но сознание безвыходности заставляло его продолжать сопротивление.
Василек пробрался на завод с первой группой рабочих, пришедших на смену. Он во что бы то ни стало хотел первым рассказать брату, как убили дядю Серегу, их соседа.
Василек не раз пробирался к брату даже во время работы, как уж проскальзывая между рабочими, избегая встреч со сторожами. Часто целые смены проводил с братом в котельной, стараясь быть ему чем-нибудь полезным. Кочегары любили этого шустрого мальчишку, быстро постигающего искусство кочегарного дела.
Один раз он даже попался на глаза пану Струмилу, но кочегары заступились за мальчика, и механик махнул рукой. Мальчик помогал кочегарам разгружать вагоны с углем, знал в котельной все ходы и выходы и вскоре нашел себе удобную лазейку, через которую пробирался в котельную, минуя всех дверных контролеров. Он забирался на угольный двор, залезал в широкую вентиляционную трубу, по которой спускался к выгребной яме, куда сваливался отработанный угольный шлак. Потом по железной балке добирался он к угольной яме, а оттуда, отвалив два-три куска антрацита, попадал в котельную, в выемку, из которой брали уголь. Свой секрет Василек не выдавал никому, даже брату. Ему было приятно появляться неожиданно и вызывать восхищение кочегаров ловкостью, с которой он проскальзывал мимо дверных контролеров.
Ужас охватил Василька, когда он узнал, что Андрий заперся в котельной и что его хотят убить. Мальчик с замиранием сердца следил за попытками легионеров забраться в котельную.
Когда эти попытки провалились, радости его не было границ. Василек метался среди рабочих и, умоляюще глядя полными слез глазами, спрашивал знакомых кочегаров:
– Скажите, дядя, что они с ним сделают?
Кочегары хмуро отмалчивались. А один взял его за руку и отвел в сторону:
– Улепетывай отсюдова, пока живой! Один уже достукался… Или хочешь, чтобы и тебе башку свернули под горячую руку?
Василек увернулся от него. Заливаясь слезами, опять побежал смотреть, что делают легионеры.
За тем, что происходило в котельной, наблюдали все рабочие, задержанные на заводском дворе. Отчаянная отвага одиночки, перед которой оказались бессильными вооруженные легионеры, покорила сердца. Сумрачные, измученные тяжелой работой люди чувствовали в сопротивлении одного человека укор своей пассивности. А рев не давал забыть об этом ни на одну минуту. Теперь судьба Птахи глубоко тревожила всех. Восхищаться им стали открыто, особенно женщины. Послышались негодующие голоса:
– Стыдились бы, мужики, глядеть! Одного оставили на погибель, а сами – деру!
– Больше с бабами воюете…
– Там они герои – бабам зубы выбивать…
Возбужденные криками женщин, гудком и всем происходящим, рабочие отказывались уходить со двора. Легионеры пустили в ход штыки. Кавалеристы теснили их конями и хлестали плетьми.
Заремба охрип от крика. Сопротивляясь, разъяренные рабочие стащили с лошади одного легионера. Его едва отбили. С большим трудом эскадрон Зарембы очищал двор.
Василек не находил себе места. Эту мятущуюся маленькую фигурку уже приметили легионеры.
– Эй ты! Чего тебе здесь?.. Куда бежишь? – крикнул на него один. Василек нырнул в толпу и, работая локтями и головой, забирался в самую гущу. Боясь, чтобы его не поймали, он убежал через служебный ход на угольный склад и тут только вспомнил о своей лазейке…
Добравшись до угольной ямы, Василек долго в темноте ползал по углю, больно натыкаясь на камни коленями и головой, ища прохода к выемке и не находя его. Он был засыпан вновь привезенным углем. Тогда мальчик стал разгребать уголь, оттаскивать в сторону тяжелые куски. Один из них скатился назад и больно ударил его по босым ногам. Василек упал и долго плакал. Но, наплакавшись, вновь принялся за работу. Он уже вырыл небольшую яму. Но разгребать становилось все труднее. Уголь приходилось таскать наверх и бросать подальше, чтобы он не катился на голову. Угольная пыль лезла в нос и глаза. Он чихал и отплевывался. Но углю конца не было видно. Василек подумал, что он не там копает. Ему стало обидно и страшно. Он опять заплакал.
– Андрий, Андрю-ю-юшка!.. – закричал он изо всех сил.
Андрий подскочил, словно его ужалили.
– Тьфу, черт!
Ему показалось, что где-то за спиной плачет Василек.
Птаха стоял в угольной яме, держал в руках карабин и не отрывал глаз от окон.
Брандспойт лежал тут же, рядом. Пар, который чуть было не задушил его, медленно выходил через окна. В котельной было мрачно и душно.
Андрию иногда казалось, что все это – дурной сон. Уже прошло три часа, а его никто не выручал. И все, что он сделал, ни к чему. Его все равно возьмут и застрелят. И никому до этого нет дела. Все в стороне, только он один, Птаха, должен положить свою голову!..
– Андрюшка! – где-то совсем близко кричал Василек. Сверху скатился камень и больно ударил Андрия по плечу. Вслед за тем радостный крик: «Это я, Васька!» – удержал Птаху от выстрела.
Настоящий, живой Василек спускался к нему. У Андрия застучали зубы при мысли, что он едва не застрелил его сейчас.
– Андрюшка, это я… Там их понаехало еще много… Целый двор на конях. И самый главный ихний… Тикай отсюда! Тут дыра есть… Я сквозь нее каждый раз лазал. Только сейчас угля насыпали доверху, я не мог пролезть! – кричал Василек в ухо брата, обнимая его.
Сердце Андрия заколотилось.
– Откуда ты залез сюда?
– С угольного двора.
– Там хода нету…
– А я через трубу. Она широкая. И ты пролезешь. Идем, Андрюшка, идем! Во их там наехало! Дядя Остап говорит, что они тебя убьют!
