Текст книги "Орлята (Рассказы)"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Аркадий Гайдар,Леонид Пантелеев,Николай Островский,Леонид Жариков,Лев Гумилевский,Михаил Стельмах,Александр Кононов,Андрей Головко,Григорий Гельфандбейн,Нази Киласония
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
ОРЛЯТА
Рассказы
ПЕРВЫЕ ЗНАМЕНА
Октябрьский флаг над перекрестком,
Проходят дети предо мной…
Я вспоминаю тех подростков,
Что шли с винтовкой за спиной.
Они по песням нам знакомы,
Герои тех далеких лет.
Их в бой водили военкомы
Дорогой славы и побед.
И в свет, что озарит просторы,
Была их вера горяча.
Они слыхали залп «Авроры»,
Видали в Смольном Ильича!
Они по долам и по склонам
В атаке мчались огневой,
Они октябрьские знамена
Впервые взвили над землей!
Нази Киласония
Лев Гумилевский
ДРУГАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Рассказ
1
У Полицейского моста вагон неожиданно остановился. Антошка прижался к стеклу, но ничего не увидел.
Сидевший против него седой важный барин прошипел раздраженно: «Безобразие!» – и пристукнул крючкастой палкой о пол. Кондуктор же, вернувшись в вагон, коротко объявил:
– Вагон не пойдет дальше, граждане!
– Почему?
– Потому, что не пойдет!
Кондуктор пожал плечами и наклонился к сумке, пересчитывая выручку. Пассажиры стали выходить, ворча и споря. Антошка оторвался от окна и пошел за другими, равнодушно помахивая узелком с картошками. Неожиданное приключение на знакомой скучной дороге было ему приятно. Он весело соскочил с площадки и оглянулся.
Сзади Невский, как всегда, сиял голубым заревом электрических фонарей. Сверкали витрины магазинов, таинственно мерцали расцвеченные вывесками фонари кинематографов, гудела плотная толпа пешеходов, звенели трамваи, ревели автомобили. Но впереди, за длинной цепью нанизанных на рельсы вагонов, огни были погашены, поперек улицы стояли цепью люди с винтовками, и за мостом грелись патрули у красных остовов тлеющих костров.
Мальчик ни на секунду не задумался: идти ли дальше, или вернуться домой. Он подбросил крошечный узелок свой, закинул его за плечо и пошел вперед.
У вагонов стояли кондуктора и пассажиры – они с любопытством смотрели на солдат.
Нарядная барыня, негодовавшая у ступеньки вагона, крикнула страшным голосом:
– Куда ты, мальчик! Там большевики!
Антошка оглянулся на нее с холодным любопытством, но промолчал и не замедлил шагов. Тогда, глядя ему вслед, она проворчала исступленно:
– А! Их же отродье! Шпион!
Стоявшие за мостом люди с винтовками видели, как шел к ним мальчик со смешным узелком за плечами, но не остановили его. Он подошел к костру, погрел ноги, потом руки, перекидывая из одной в другую узелок с торчащими ушками; и тогда, решив, что познакомил с собой других достаточно, он спросил сочувственно следивших за ним людей:
– Холодновато, братишки?
Один из них посмотрел на Антошку, угрюмо покачал головой и вдруг сурово оборвал его:
– А тебе-то что тут надо?
Во влажных глазах его струился смех, но Антошка вздрогнул от сурового вопроса. Помахав над костром узелком с картошками, он кивнул на цепь омертвевших вагонов:
– Трамвай не пошел дальше. А я вот жратву нес отцу. Мамка послала. Можно мне пройти?
– Куда?
– На Васильевский.
– Зачем?
– Да вот же к отцу, на фабрику…
– Кто он – отец твой?
– Рабочий.
– Откуда?
– С Невской ниточной…
Угрюмое лицо красногвардейца стало мягче. Он облокотился на винтовку и засмеялся:
– А на Васильевский зачем твой отец попал?
– Ушел вчера с делегатами туда на мануфактурку. И вот нет. Не емши, а мамка чуть не плачет – куда пропал… Найти надо. Вот картошек несу…
Красногвардеец переглянулся с товарищами – он, вероятно, был старшим. Один из слушавших бойкую болтовню Антошки солдат покачал головой:
– Не найдешь! Никого там нету теперь!
– А где они?
– Не знаю уж!
Антошка вздохнул. Вокруг него собрались люди с винтовками. Они разглядывали его и слушали. Осмелев, он потрогал винтовку у одного из них, присмотрелся к затвору и спросил:
– А вы зачем тут с ружьями стоите, братишки? Революция, братишки, да?
– Революция!
– А уж она была ведь – одна? Зимою, а?
– Была! Теперь другая будет!
– Ого, другая! – удивился Антошка, тихонько поглаживая скользкий ствол винтовки. – Другая! Это уж наша, братишки, да?
– Наша, – засмеялся красногвардеец, – наша.
– Чтоб лучше жить всем было?
– Вот именно!
– Тятька говорил! – вздохнул Антошка. – Тятька мне все говорил! Только не сладите вы с ними, пожалуй. Стрелять будете?
– Понадобится – и стрелять будем!
Антошка с завистью посмотрел на твердые руки, сжимавшие винтовку и приходившиеся ему против самых его глаз.
– А зачем вы тут караулите? Они где?
– Во дворце заперлись!
– Там?
– Там!
У мальчика сверкнули глаза. Красногвардеец усмехнулся:
– Отец у тебя не большевик?
– Большевик!
– А ты?
– Я тоже!
– Ага! Ну что с тобой делать – значит, ты свой! Ступай прямо, потом направо, выйдешь к арке – там спросишь, где с Невской ниточной дружина стоит! Гляди, и отца найдешь!
– Ой, братишки! Правда?
– Пойди погляди!
Антошка последил за указывавшим в темноту пальцем, взмахнул узелком и пошел недоверчиво от костра, думая, что его вернут назад и скажут, что смеялись. Но никто его не вернул. За углом он вздохнул свободно и побежал по каменной мостовой к огромной арке, которой обрывался переулочек, погруженный во тьму.
Под аркой, без костров, невидимые в темноте, стояли вооруженные люди. Антошка спросил деловито:
– С Невской ниточной дружина не здесь?
– Нет! Зачем надо?
– К отцу. Где они?
– Дальше!
Штык винтовки просунулся под арку, указывая путь. Антошка кивнул головой, проскользнул между рядами стражи и вышел на площадь. Там, как на другом берегу широкой черной реки, горел желтыми огнями бесчисленных окон Зимний дворец. Антошка увидел тени перебиравшихся через площадь людей и пошел весело за ними.
2
Отца нигде не было. Блуждая по площади, Антошка обошел кругом дворец. За его решетками, у ворот, у входов, у подъездов стояли часовые. Это были молодые люди, одетые в новенькие военные формы.
«Юнкера!» – подумал Антошка, припоминая не раз слышанное в этот вечер слово.
Слово было незнакомое и поэтому важное и жуткое, как эти люди с винтовками, охранявшие дворец и засевшего в нем неведомого врага.
Антошка нечаянно вышел на Зимнюю канавку и побрел по ней, прячась в тени гранитного барьера. Он дошел до арки дворца, никого не встретив. С этой стороны, видимо, не ожидали нападения. Здесь было тихо. Антошка даже свистнул от удивления, дивясь тому, что отсюда никто не думал нападать.
Он уже решился вернуться к солдатам, окружавшим площадь, сообщить им об этом упущении, но в тот же миг из черной впадины подъезда оглушил его звонкий окрик:
– Стой! Кто идет?
Антошка шарахнулся в сторону, но из подъезда тотчас же высунулось дуло винтовки с острым жалом штыка.
– Стой, стреляю!
Антошка вздохнул и с размаху сел на мостовую, чтобы доказать свою неподвижность.
– Поди сюда, мальчик! Слышишь?
Ничего не оставалось, как подойти. Антошка поднялся, охая и вздыхая, подошел ближе. В подъезде стоял молоденький юнкер. Он посмотрел на мальчишку беззлобно, но удивившись. От скуки он стал говорить с ним:
– Зачем ты здесь шляешься, мальчик? Того и гляди, стрелять будут! Что тебе надо тут?
– Я ведь к отцу шел…
– Где твой отец? Во дворце?
Антошка ответил твердо: «Во дворце!» Ему казалось, что после этого юнкер может ограничить только выговором свое право над его жизнью и смертью. Юнкер же спросил с любопытством:
– Кто твой отец? Швейцар?
– Цвицар! – должен был согласиться Антошка. Юнкер строго положил руку на плечо мальчика.
Антошка закрыл глаза, готовясь выслушать приговор.
– Слушай, мальчик! Я тебя, пожалуй, впущу, но ты прежде всего пойдешь в юнкерскую комнату – первая комната за белым залом, – спросишь там дежурного и скажешь, чтоб он прислал сюда бутылку вина. Понял?
Антошка кивал головой утвердительно – все было очень понятно и гораздо менее страшно, чем он готовился услышать.
– Бутылку вина, обязательно бургундского! Скажешь, что Хорохорин просит бургундского, иначе он бросит пост, потому что тут холодно и я устал! Понял? Потом можешь идти к отцу. Ступай.
У Антошки похолодело сердце, обмякли ноги. Он шел в пасть врага и смотрел, как юнкер, нажав ручку двери, распахивал ее для него.
– Только обязательно бургундского, понял?
– Понял, – вздохнул Антошка, проскальзывая в дверь: надо было идти, чтобы не выдать себя.
– Смотри! Поймаю – оборву уши, если не сделаешь, как сказано!
Антошка стоял уже за дверью. Юнкер погрозил ему вслед. Антошка взмахнул узелком и пошел прямо по коридору, делая вид человека, привыкшего к этой дороге, как к родной избе. Он не оглянулся назад, не смотрел по сторонам, шел, помахивая узелком, подняв голову. Впрочем, если бы он и не делал всего этого, если бы он даже открыто и честно изумлялся блеску, золоту, шелку и богатству, едва ли бы кто-нибудь заметил его и заинтересовался им.
Во дворце с этой стороны было пустынно. Довольно часто встречались служители, казаки, офицеры, юнкера, но все они были растерянны, взволнованны и заняты собой. До мальчишки с красным узелком никому не было дела, тем более что он издалека еще уступал всем дорогу и всех обходил, заранее сворачивая в сторону и прижимаясь к стене.
От его шагов не смолкли, не утихли даже голоса говоривших казаков. Антошка слышал проходя громкий голос, убеждавший слушателей:
– Надо уходить – говорю вам! Сейчас палить будут с крейсера по дворцу! Черт с ними, с министрами этими! Нужны они нам, что ли?
Антошка одобрительно оглянулся на голос – хотелось ему тихонько указать им на свободный выход со стороны Зимней канавки, но он прошел, не сказав ни слова.
Он уже с полчаса плутал по дворцу с веселым любопытством. Над ним сияли хрустальными люстрами золоченые потолки залов. Длинные коридоры выводили его к веренице нарядных комнат. Никто его не останавливал. Взволнованная суета, офицеры, винтовки, тихая команда не трогали его.
В одном из коридоров Антошка наткнулся на двух офицеров, размахивавших шашками друг перед другом.
Он остановился, в восторге разглядывая настоящее сражение, но тут же заметил, что руки бойцов были нетверды, движения неуверенны, окружавшие их юнкера пересмеивались – офицеры были пьяны.
Антошка вспомнил о бутылке бургундского и пошел дальше. В конце концов, плутая по комнатам, ему удалось найти и ту, которая была временно обращена в казарму для юнкеров. Здесь было тихо, но накурено, грязно и тускло. По полу были разбросаны тюфяки и окурки. За мраморным столиком сидел юнкер с закрытыми глазами, но в полной форме и вооружении. Антошка подошел к нему:
– Вы не дежурный?
– Дежурный. Что нужно? – ответил он равнодушно.
– Вам велел сказать Хорохорин, чтоб вы послали ему…
– Вина? – коротко перебил он.
– Только он сказал, бургундского чтобы…
– Ящик под койкой, в углу…
Антошка оглянулся по комнате и посмотрел на койку, но не двинулся с места, не зная, что делать.
– Ну, что стал? Возьми и отнеси! Что я, сам разносить им буду?
Антошка пошел к койке.
– Одну только! Смотри!
– Я одну! – сказал Антошка, шаря под кроватью рукой и натыкаясь на ящик. – Нашел.
Он вынул за узкое горло бутылку и пошел к дверям. Дежурный посмотрел на его руки, крикнул:
– Спрячь за пазуху, не разбей!
Антошка засунул бутылку под куртку и, придерживая ее рукой, вышел.
Обратный путь он совершил тем же порядком, плутая из комнаты в комнату. Он не торопился. Но где-то, точно под самой крышей, ахнул пушечный выстрел, стекла отозвались нежным стоном, и все во дворце оживилось преувеличенной суетой.
Мимо Антошки пронеслись два штатских человека. Они остановили служителя в торжественной ливрее, отделанной красным:
– Как в подвал пройти? Где подвалы?
Служитель показал, как пройти.
Когда они скрылись, он равнодушно заметил:
– Как палить начнут, и в подвале не спрячешься!
– Кто это? – спросил Антошка. – Министры?
– Какие министры! Так…
– А министры?
Служитель посмотрел на мальчишку, на красный узелок в руке, хотел спросить, что тому надо здесь, но не удержался от удовольствия поговорить с посторонним и сказал, безнадежно махнув руками:
– Совещаются!
Антошка хихикнул и, не дожидаясь расспросов, умчался прочь. Сидеть во дворце, хотя бы в подвале, под орудийным обстрелом, застрять здесь на всю ночь ему не хотелось. Он усиленно начал разыскивать выход на Канавку и нашел его. Он выбрался наружу с глубоким вздохом, оглянулся в темноте, даже крикнул тихонько, но никого не заметил.
Должно быть, часовому надоело ждать. Антошка потер уши, спасенные случаем от трепки, прихлопнул дверь и торопливо ринулся в темный мрак ночи.
Рявкнул еще один выстрел с Невы, сотрясая воздух. Антошка прижался к гранитному барьеру и, прячась за ним, пошел прямо.
Кругом было тихо и пустынно. Но на площади мелькали тени людей, двигавшиеся из-под красной арки ко дворцу. Они скоплялись за колонной, торчавшей мрачной тенью над серединой площади, и Антошка побежал туда, спотыкаясь по камням.
3
Он едва не наткнулся на щетину штыков, выступивших вдруг из темноты.
– Кто это?
– Свой! – прошептал он задыхаясь.
Тогда в темных рядах кто-то узнал его.
– А, нашел отца, что ли?
– Не нашел. Я во дворце был.
– Как – во дворце? Врешь!
Вооруженные люди обступили его.
– Как туда попал? Что там делают?
Антошка, захлебываясь от беготни, волнения и желания все сразу рассказать, стал говорить. В подтверждение истины своего рассказа он вынул из-за пазухи бутылку и предъявил ее удивленным красногвардейцам.
– Вот она! Юнкера там нету, пойдемте туда! Оттуда зайти можно – никто не увидит!
– А засады там нет?
– Ничего там нет.
Над его головой совещались шепотом. Антошка слышал все.
– Попробовать разве?
– А мальчишка не врет?
– Нет! – сказал знакомый уже Антошке красногвардеец. – Нет, не врет! Если бы врал, не брался бы с нами идти!
– В открытом бою – одно, хитростью – другое. Можно ли нам, раз наше дело правое…
– Военная хитрость! Ильич любит военной хитростью оставить врага в дураках!.. Пойдемте, ребята. Наши уже окружили, наверное, со всех сторон!
У Антошки облилось теплой кровью сердце. Он повис на чьем-то рукаве:
– Пойдемте, пойдемте, я не вру! А если там юнкер стоит, так я вперед пойду и бутылку ему отдам, а тогда вам скажу…
Кто-то тихо и добродушно смеялся над ним, а кто-то другой ласково трепал его за плечо:
– Ведешь, значит, нас, богатырь?
– Веду!
– Пойдемте, товарищи!
Антошка шел, цепляясь за чужую винтовку. Отряд прошел незаметной тенью к гранитному барьеру Зимней канавки и в тени его дошел до арки дворца. Антошка, размахивая бутылкой, метнулся к подъезду и вернулся назад:
– Никого нет!
Отряд поодиночке прошел к подъезду. Антошку не пустили в дверь:
– Жди здесь или ступай домой: пришибут – мать плакать будет да и мы пожалеем! Ну?
– Я тут подожду. Бутылку покажу им – меня не тронут!
Антошка остался в подъезде.
Выстрелы смолкли. С Невы веял тихий ночной ветерок.
С ним вместе доносился ропот множества голосов. Антошка сел на каменную ступеньку, потом прошелся к подъезду – ждать было нестерпимо.
Тогда крадучись он отворил дверь, оглянул пустой коридор и, плутая по комнатам и коридорам, стал пробираться вперед.
Неожиданно за распахнутой дверью он увидел толпу обезоруженных юнкеров, окруженных солдатами.
– Сдались? – взвизгнул Антошка и нырнул в коридор, по которому шныряли вооруженные люди. Их лица были взволнованны, но бодры и веселы.
В огромном зале Антошка вздрогнул от громкого голоса, доносившегося из толпы. Он протискался в плотную стену спин, прислушиваясь. Там, в кругу рабочих, опиравшихся на винтовки, тот же звонкий голос продолжал:
– Еще раз призываю вас, товарищи, к спокойствию, порядку и революционной дисциплине! Все здесь и всюду – народное достояние! Охраняйте его! Мы взяли власть, мы будем строить новое государство, первое рабочее государство, так проявим же мужество не только в бою, но и в деле строительства новой жизни. Товарищи! На нас смотрит весь мир! Покажем же пример, товарищи!..
Антошка работал локтями, протискиваясь вперед что есть силы. Наконец он вырвался в середину, взглянул в лицо оратора и тогда уже, убедившись, что нашел отца, повис у него на руках.
– Ты откуда?
Речь оборвалась, и круг расступился.
От тишины Антошка растерялся. Он торопливо оглянулся и растерянно шепнул отцу:
– Мамка картошки послала… Картошки…
Он совал ему в руки красный узелок, не зная, что делать. Смешные кончики болтались, как уши струсившего зайца, лезли всем в глаза и заставляли хохотать самого Антошку вместе со всеми.
Леонид Жариков
ПАШКА ОГОНЬ
Рассказ
Пашка был в полном смысле пещерным человеком. Он родился и вырос в земле, никогда в жизни не умывался и считал это пустяковым занятием: все равно всюду грязь, угольная пыль, да и воды на руднике нет, а покупать у водовозов по копейке ведро – где наберешься таких денег!
Шахтерская лачуга, в которой прожил Пашка первые тринадцать лет, была вырыта на краю оврага. Входили в нее по ступенькам, как в погреб, да еще надо было пригнуть голову, чтобы не стукнуться лбом о перекошенный дверной косяк. «Пещера, а не жилье», – так сказал бы о Пашкиной землянке всякий человек. Но Пашка любил свою завалюшку-хибарку. Он узнавал ее по высокой трубе с закопченным ведром на макушке. Крыша у землянки была отличная: на обаполы насыпали толстый слой глины – никакой ливень не промочит. А еще цветы росли вокруг трубы – сурепка, полынь и желтые одуванчики. Плохо только, что крыша сравнялась с землей. Один раз какой-то пьяный шахтер заблудился и долго топтался по крыше, кого-то ругая, и целую ночь не давал Пашке спать.
Было еще одно неудобство: чересчур темно, с утра до ночи горел каганец, а от него вечно в носу и в ушах копоть. У людей дома, как дома, с окнами, и вот Пашка решил смастерить окошечко. Прокопал под крышей дырку в божий свет и вставил стеклышко. Откуда взялось у Пашки стекло, знала одна темная ночка да оконная рама в конторе владельца шахты. Ему невелик убыток, а Пашке удобство: можно узнать, какая на улице погода – дождик или солнышко светит.
Пашка никогда не жаловался на судьбу, хотя она не баловала его. Пашка был сиротой: отец сгорел в шахте во время взрыва, подняли в клети обугленное тело, только по жестяному рабочему номерку и опознали отца. Мать с той поры как слегла, так и не подымалась. Старший брат Петр никогда дома не жил, вечно боролся то против царя, то против хозяина шахты, скитался по тюрьмам или воевал на баррикадах в Юзовке.
С малых лет пришлось Пашке идти работать в шахту: надо было кормить больную мать, да и Верка-сестренка, что прожорливый галчонок, – никогда не накормишь.
Пашка не боялся темных сырых подземелий шахты, он был отчаянным по натуре, недаром рудничная ребятня признала его своим верховодом.
Никто не знал, почему прилипло к Пашке прозвище «Огонь». Скорее всего это случилось потому, что нравом он был необуздан и горяч. Была и другая причина: волосы на Пашкиной голове господь бог окрасил в рыжий цвет – чистое пламя. А сам так почернел от угольной пыли, что смахивал на угольную глыбу. Пашка не обижался на свое прозвище, наоборот, любил повторять слова песенки, где говорилось прямо-таки про него:
Шахтер голый, шахтер босый,
Шахтер курит папиросы,
Шахтер богу не родня,
Его бойся, как огня!
Что еще можно было сказать про Пашкино житье-бытье? Ничего веселого: жил, как слепой крот. Если бы не дыра-окошечко, так и порадоваться нечему.
Настоящая жизнь у Пашки началась с первых дней революции. Отобрали углекопы шахту у хозяина фон Граффа, а вместе с ней дом и сад. На рудниках то и дело собирались митинги. Пашка не пропускал ни одного случая, чтобы послушать речи ораторов. Ему нравились громкие новые слова, которых он раньше никогда не слыхал. Только тут раскрылись Пашкины глаза, и понял он, что люди на земле разные: богатые живут себе поживают, а бедным есть нечего. Любил Пашка слова нового гимна: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Он воспринимал эти слова как прямое обращение к себе: дескать, вставай, Пашка, это ты был проклятьем заклейменный.
Люто возненавидел он богатых, которых теперь рабочие называли буржуями. Ведь сам Пашка, его мать, сестренка Верка были что ни на есть бедные, из бедняков бедняки, из пролетариев пролетарии. Что уж говорить: Пашка ни разу в жизни как следует не наелся. Один только раз на пасху съел чугун каши, чуть живот не лопнул. Но это было только один раз.
Словом, Пашка принял революцию всей душой, всем своим пламенным пролетарским сердцем!
Все чаще на митингах углекопы говорили, что теперь, после революции, кто был ничем, тот станет всем, кто мучился в землянках, получит большой дом. Пошли слухи, что шахтеров поселят в особняке хозяина шахты, а там одни окна какие: на цыпочки поднимись, руку протяни – и не достанешь до верха. Вон где собирался жить Пашка после революции! Правда, брат Петр, председатель рудничного ревкома, сказал Пашке, что с переездом придется подождать – сначала надо людей устроить, а потом уж и о себе подумать. Но Пашка все же верил, что его черед настанет.
Пашка стал бы дожидаться нового жилья год, даже два, если бы не одна обида, с которой он никак не мог справиться. Дело дошло до того, что трудно было уснуть от обиды: всю ночь метался на драной подстилке – то укутывался с головой тряпичным старым одеялом, то раскрывался – нечем было дышать от злости. И все вот почему.
В двух верстах за рудником, в белокаменном имении помещика Поклонского, разместился буржуйский детский приют. В нем жили дети буржуев, да, да, тех самых буржуев, которые всю жизнь пили Пашкину кровь. Подумать только: для всех революция, для всех свобода и радость, а Пашка должен сидеть в своем погребе, как последняя мышь, и выглядывать в окошечко, выглядывать и помалкивать, а буржуи будут уплетать настоящий белый хлеб, пить молоко и на музыке играть «Боже, царя храни». Да если бы сам товарищ Ленин услыхал о таком, он бы весь рудничный ревком распетушил!
Однако Пашка не хотел идти против брата – председателя ревкома, не хотел действовать самолично.
Собрал рудничных ребят, всю шахтерскую голь-голытьбу: закадычного друга Володьку Деда, худолицего подростка Кольку, прозванного Штейгером[1]1
В дореволюционное время так назывались на угольных копях инженеры.
[Закрыть] за то, что боялся шахты, как черт ладана. Присоединился и Мишка Аршин, сын артельщика. Даже Верка, сестра Пашки, привязалась. Пришло еще не меньше десятка рудничной детворы.
Как полагается, Пашка созвал митинг. Дело происходило во дворе дома Мишки Аршина, за сараем. Пашка произнес речь. Ребятам понравилось, как выступал их вожак. Пашка говорил красиво и непонятно, и эти загадочные слова волновали ребят.
– Граждане юные дети! – заявил Пашка перво-наперво и, ободренный их молчанием, продолжал: – Вперед, на борьбу против буржуев, которые заняли имение и пьют молоко! Прочь пауков, высасывающих из нас и наших отцов… – Пашка хотел употребить привычное слово «кровь», но вспомнил, что уже пользовался им, осекся и сказал неуверенно —… соки и жилы!
Речь Пашки взбудоражила ребят. Верка ударила себя кулаком в грудь, а сын погибшего в шахте коногона Володька Дед предложил немедленно поджечь буржуйское гнездо.
Но Пашка придерживался порядка в своих действиях: если митинг, значит, должен быть протест. Колька Штейгер немного знал грамоту. Под диктовку Пашки он написал огрызком карандаша на кульке из-под хамсы сердитые слова протеста, и ватага рудничных ребят повалила за Пашкой к ревкому.
Грозный предводитель и атаман Пашка Огонь решительно распахнул двери шахтной конторы, где теперь помещался ревком, и впустил туда свою ораву. Председатель ревкома проводил собрание. На лавках сидели углекопы с черными лицами и руками, должно быть, только что поднявшиеся из недр.
Петр окинул строгим взглядом вошедших ребят и спросил, сердито косясь на Пашку:
– В чем дело, что за гоп-компания? – Он чувствовал, что братишка-сорванец выдумал какую-то новую причуду.
Пашка подошел к столу и положил на видное место протест, написанный на сером кульке.
– Некогда читать! Говори, что случилось?
– Мы протестуем, – объявил Пашка.
– Против чего ты протестуешь?
– Мы требуем, чтобы на нас обратили внимание. – Пашка обернулся к ребятам и воинственно оглядел их, подбадривая друзей, а заодно и себя самого. – Нам обещались, что будет детская коммуна, а теперь ничего нету. Мы живем в душных каморках…
Петр подумал: «Небось опять, мошенник, не подмел „душную каморку“ и посуду, наверно, не помыл».
Пашка глотнул воздуха и, не сбавляя резко-протестующего тона, продолжал:
– Томимся в душных каморках, а в Поклонском буржуи едят хлеб и на музыке играют «Боже, царя храни». Как это называется: мы, дети-пролетарии, сидим голодные, а буржуям молоко посылают? Мы требуем освободить имение от издыхающей контрреволюции! – И Пашка снова победно оглянулся на ребят, глаза их блестели, и он догадался, что боевые друзья одобряют слова своего несгибаемого вожака.
– Ты, Пашка, бузу не затевай, – не поднимая головы, недовольно проговорил предревкома. Ему было досадно: работы и так по горло, неотложные дела, а тут отрывают по пустякам – и кто? Собственный братишка-сорвиголова. И, уставший от бессонной ночи, которую пришлось провести в шахте, добывая уголь, председатель ревкома продолжал: – Дети в том приюте нерусские, понятно вам? Их отцы – бельгийцы, англичане, французы – работали у нас в России, а потом убежали с буржуями или убиты при защите власти капитала. По законам революции мы будем защищать этих сирот. Дети не виноваты, они тоже люди и хотят есть.
Но Пашка не сдавался:
– Мы получаем четверть фунта макухи в день, а они едят белые булки! – с негодованием проговорил он.
– И молоко пьют, – пискливо добавила Верка, но, испугавшись сердитого взгляда старшего брата, юркнула за спину Пашки.
– Это еще ничего – молоко! – выкрикнул Колька Штейгер. – Они богу молятся. У них Иисус есть, сам видел!
– Пускай буржуйчики поживут так, как мы живем, – громким голосом предложил Мишка Аршин, самый старший и самый маленький из ребят. За небольшой рост его и прозвали Аршином. Характер у него был довольно коварный – усвоил привычки отца-артельщика. Он всегда бил по самому больному.
Вот и сейчас с гневом заявил – Вы только поглядите, как наш Пашка живет, у собаки конура лучше. Зачем же издеваться над человеком?
– Не признаем! – заявил Колька Штейгер.
– Не признаем, – поддержал Пашка, бесстрашно глядя в лицо брату. – Если вы не освободите буржуйское имение, мы сами его освободим. – Тут он вспомнил, как взрослые рабочие говорили на митингах, и добавил: – Своею собственной рукой освободим!
– Значит, вы не подчиняетесь законам пролетарской власти? – сурово спросил Петр.
В спор вступил Володька Дед, прозванный так за сиплый голос и густой белый пушок, покрывавший круглое детское лицо. Володька был самым сильным из всех рудничных ребят, он без труда выжимал пудовую гирю и мог побороть самого Пашку, если бы не был по характеру добродушным и безответным. Но сейчас справедливый Пашкин протест задел и его мягкое, незлобивое сердце:
– А почему вы буржуям помогаете? – спросил Володька у председателя ревкома и решительно вытер губы рукавом.
– Да кто вам сказал, что они буржуи? – заметил смеясь один из членов ревкома, углекоп. У него только зубы белели на черном лице, потому что он тоже пришел сюда после работы.
– Буржуи, факт! – выкрикнул Мишка Аршин. – А еще у них генерал есть.
– Какой генерал, что вы, хлопцы, выдумываете? – с усмешкой возразил председатель ревкома.
Но Пашку обмануть было трудно: он сам – и не раз – подкрадывался к помещичьему дому и заглядывал в окна. Видел ребятишек-буржуйчиков, и генерала видел, и видел, как молоко буржуи пьют, и слышал, как на музыке играют «Боже, царя храни». И Пашка сказал:
– Я сам лично видал генерала. У него картуз в золоте и на рукавах золотые полоски.
– Да то, наверно, швейцар.
– И вовсе не швейцар, а русский. Он по-нашему разговаривает, и у него настоящее ружье есть.
– А еще у них мадмазель живет! – выкрикнула Верка из-за спины братишки и добавила: – А генерал глухой.
Председателю ревкома жаль было своих ребят. Вот стоят они перед ним – худосочные, с изможденными, желтыми от голода лицами, немытые, почти все босиком, а на дворе уже начались заморозки. У Пашки на ногах рваные чуни, а на голове надето что-то такое, чему и названия не придумаешь, какой-то колпак с дырами, сквозь которые пробивались огненные вихры. Когда-то колпак был картузом, но когда это было, не помнил ни Пашка, ни сам картуз.
– Поймите вы, дурьи головы, пролетарская гордость не позволяет нам обижать детей других народов. И так говорят про нас буржуи, что рабочие только способны грабить и никогда не смогут создать рабоче-крестьянское государство. Но мы создадим его, построим новую жизнь, и в ней будет счастье для всех людей, особенно для вас, ребятишек.
– Спасибочки! – решительно возразил Пашка. – Спасибочки на добром слове: нам уже обещали коммуну. Мы требуем убрать буржуйчиков из имения, иначе мы сами освободим буржуйский дом… своею собственной рукой!
Гнев его был так силен, что требовал таких же сильных слов. Сама неопалимая Пашкина правда требовала слов необыкновенных. И Пашка обернулся к своим, спросил грозно:
– Правильно я говорю про буржуев?
– Верно! Правильно!
Улыбка сошла с лица председателя ревкома.
– Идите, хлопцы, по домам и не бузите. А то я по-отцовски надаю вам подзатыльников. Потерпите, дайте с делами разделаться – создадим вам коммуну.
А детей заграничных трогать запрещаю, строго-настрого запрещаю. Мы с детьми не воюем, наоборот, мы будем их защищать!
Пашка сорвал с головы свой колпак и так хватил им об пол, что пыль взметнулась.
– А мы не согласны! Они будут на музыке играть, а мы голодные. А ну, хлопцы, айда за мной!
И пошел Пашка против брата, но совесть его была чиста: не за себя восстал он, а за тех бедняков, что проклятьем заклейменные, за слабосильного Кольку Штейгера, который недавно стал сиротой и живет в такой же, как Пашка, землянке, всегда голодный и холодный, за родную мать, что лежит прикованная к постели и только смотрит со слезами на глазах, как Пашка кормит Верку тюрей: покрошит в соленую воду запыленный сухарик и гоняет его ложкой по миске.
Нет, Пашка не мог больше тратить времени зря. Он приказал всем вооружиться, и уже через каких-нибудь полчаса его войско собралось на дне Вшивой балки. Мишка Аршин успел сбегать на соседнюю шахту и привести еще человек восемь отчаянных ребят.
Отряд принял грозный вид. У Володьки Деда висел на ремешке тяжелый кистень – дубинка с шишаком, утыканным гвоздями. У Кольки Штейгера из-за пояса выглядывал ржавый меч-секира. У Верки в руках была кочережка, а у самого Пашки – грозное шахтерское оружие – обушок.
Ребята исподволь любовались своим предводителем. Крепкий, скуластый, с упрямыми нахмуренными бровями, в широченных штанах, причем одна штанина засучена до колена, а другая болталась. Вожака в нем выдавала твердая командирская нотка, привычка приказывать. И не беда, что из-под колпака торчали большие уши, точно ручки от кастрюли, зато грудь нараспашку, несмотря на холод, а на груди не было крестика, как в проклятые царские времена.
