Текст книги "Российские фантасмагории. Русская советская проза 20-30-х годов"
Автор книги: Михаил Булгаков
Соавторы: Максим Горький,Евгений Замятин,Андрей Платонов,Михаил Зощенко,Исаак Бабель,Даниил Хармс,Борис Пильняк,Всеволод Иванов,Ольга Форш,Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)
Пантелеймон Романов
Неподходящий человек
Около волостного совета никогда еще не было столько народа, сколько собралось в этот раз.
Мужики сидели на траве около крыльца, собирались кучками и возбужденно говорили.
– Что, еще не приходил?
– Не видать.
Из переулка показались два человека, которые шли по направлению к совету.
– Вот он!
Все, сразу замолчав, повернули головы к подходившим.
– Нет, это не он, – сказал кто-то, – это наши московские ребята, вчерась приехали.
– Он скоро и не покажется.
– С мыслями собирается… – сказал насмешливый голос.
– Он бы раньше с мыслями собирался, думал бы, как с народом жить.
Московские подошли, сняв картузы, поздоровались и некоторое время оглядывали собравшихся.
– Чтой-то у вас такой гомон идет? – спросил один из них, хромой на правую ногу, надевая опять картуз.
– Так… Перевыборы.
– Председателя сейчас ссаживать будем! – возбужденно сказал юркий мужичок в накинутом на плечи кафтанишке.
– Ай не задался?
– Да. Неподходящий.
– Коммунист, что ли?
Тот, к кому случайно обратился хромой, лохматый мужик, сидевший на бревне, не сразу и неохотно сказал:
– Бывает, что иной раз и из коммунистов человек попадается.
– А в чем же дело?
– Да не подходит, вот в том и дело, – сказал юркий мужичок. И, присев перед лохматым на корточки, приложился прикурить от его трубочки.
– Мы вот прежнего проморгали, а теперь целый год этот тер нам холку.
– А, стало быть, хороший был прежний-то?
Юркий мужичок хотел было ответить, но очень сильно затянулся дымом и сквозь слезы только махнул рукой.
– Жулик!.. Такой жулик, какого свет не производил. Но брал тем, что человек был простой, обходительный. Он и выпьет с тобой и детей пойдет у тебя крестить.
– В казенный лес дрова с нами воровать ездил, – сказал лохматый с своего бревна.
– Да… Вот только одна беда, – что жулик да сюда заливал.
– Зато слово держал, – сказал кто-то. – Если он тебе что сказал, пообещал, будь покоен.
– Насчет этого правда. Ежели ты ему бутылку поставил и он пообещал тебе, ну, налог там скинуть или что, так уж будь покоен. На кого другого накинет, а тебя не тронет.
– А главное дело, народ не мучил, – сказал лохматый.
– Но жулик это уж верно. Такая бестия, что дальше некуда. Что ни начнет делать, все у него перерасход. В Москву поедет, так он таких себе командировочных наставит, словно один на двадцати лошадях ездил.
Из совета вышел человек в сапогах и суконной блузе.
– Граждане, на собрание, – крикнул он.
Никто не отозвался. Только юркий мужичок переглянулся с хромым и сказал:
– Из этой компании… Секретарь. Скоро бабью юбку наденет.
И прибавил громко:
– Что ж иттить-то, дай начальство подойдет.
– Кого ж на их место выбирать будете? – спросил хромой.
Юркий мужичок вздохнул, почесал в голове, потом ответил:
– Прежнего придется, Ерохина. К нему вчерась уж на поклон ходили.
– Теперь, пожалуй, куражиться начнет.
– Вскочит в копеечку, – сказал кто-то.
– Ну, и вскочит, что ж сделаешь-то.
– Как же это вы налетели на нового-то? – спросил хромой.
– Как налетают-то… Сменить решили. Сил никаких не стало, все обворовал. А нового-то не наметили. А тут подобралась партия их человек пять. Мы думали, выборы сразу будут, и хлебца пожевать не захватили. А они сперва давай доклад читать. Томили, томили, – у нас уж прямо глаза на лоб полезли.
– Одобряете?
– Шут с вами, одобряем, говорим, только кончайте свою музыку, а то все животы подвело.
– Ну, поднимайте руки, сейчас конец.
Подняли.
– Теперь, говорят, можете расходиться. Благодарим за доверие.
– Не на чем, говорим. А позвольте узнать, за какое доверие?
– А председателя, говорят, выбрали.
– Какого председателя?
– А вы за что руки тянули?
– Мать честная, мы так и сели. Что ж, значит, руку поднял, тут тебе и крышка?
– Не крышка, говорят, а председатель. Глянули мы на него, а он коммунист.
– Идет!! – крикнул кто-то.
Все оглянулись.
Через выгон к совету шел бритый, худощавый человек в белой рубашке, запрятанной в брюки, с галстучком и широким поясом, в карманчике которого у него были часы на бронзовой цепочке.
– По новой моде… – сказал кто-то недоброжелательно. – Ведь он, может, и ничего человек, а вот надо вывернуть наизнанку: люди рубаху из порток, а я в портки запрячу.
– Здорово!.. – сказал пришедший, поднимаясь на крыльцо.
Все расступились. Никто ничего не ответил, только ближние нехотя сняли шапки.
У стола в совете сидели двое: один в блузе, выходивший на крыльцо, другой в вылинявшей от солнца стиранной косоворотке.
Председатель подошел к ним и, что-то говоря, стал доставать бумаги из брезентового портфеля. Потом поднялся человек в блузе и сказал:
– Прежде чем производить перевыборы, товарищи, заслушаем доклад председателя.
– Это опять головы мутить? – крикнул кто-то сзади.
– Опять, дьяволы, оседлают! – сказал еще голос. – Куда ж это Ерохин делся?
– Они вот сейчас примутся читать, а уж когда у тебя глаза на лоб полезут они тут и подвезут не хуже прошлого разу. Дочитались до того, что глаза у всех, как у вареных судаков, стали.
– Уморят.
– Установить очередь, – торопливо оглянувшись и подернув на плечо съехавший кафтанишко, крикнул юркий мужичок, который сел рядом с хромым, – чтобы половина тут сидела, а половина на улице. А то опять до дурману доведут.
– Правильно.
Председатель взошел на возвышение и, разобрав исписанные листы, прочел, обведя глазами собрание:
– Организационный период…
– Листов-то сколько, ведь это с половины глаза заводить начнешь, – сказал, покачав головой, юркий мужичок. И когда началось чтение, он нагнулся к хромому и зашептал:
– Вот как печатным словом донимает, – просто сил никаких нет. Мы как, бывало, жили: рожь, овес уберешь, картошку выкопаешь и вались на всю зиму на печку. Никакого тебе дела, никакой заботы. Только скотине корму дать. А там праздник пришел, свинью зарезали, в церковь сходили. И знать больше ничего не знали.
– А теперь дня не пройдет, чтобы тебя не дергали, – сказал лохматый, – то в волость выборным идешь, часов до пяти слушаешь, то в город делегатом каким-то едешь. А двоих намедни и вовсе в Москву услали. Этих одних комиссий сколько… намедни в город собираюсь, а меня не пускают: нынче, говорят, заседание мопров, явка обязательна.
– А это что такое?
– Мопры-то? Да это какие-то два стрекулиста из Москвы приезжали.
– Строительная часть… – прочел председатель.
– Ах, сукин сын, народ как мучает! Мать честная, уж наши носами клевать начали, – испуганно сказал юркий мужичок и толкнул впереди сидевшего черного мужика, которого начало уже покачивать вперед, точно его перевешивала голова. Сидор, выходи на улицу, очумеешь. Выходи, говорю, – очахнешь, тогда придешь.
И когда тот пошел к двери, юркий мужичок продолжал:
– Вишь, измывается. Хоть последний час, да мой. И отчего это, скажи на милость, когда разговор идет, то хоть сколько хочешь можешь слушать, а вот как чуть что писаное, или того хуже печатное, так никаких сил нет.
– Укачивает? – спросил хромой.
– Страсть! Теперь попривыкли малость, а спервоначалу, бывало, начнет, пяти минут не пройдет, – мы все, как куры, так и валимся. А он всю зиму нас вот так морил: то доклад, то ревизия, то и вовсе черт ее что…
– За Ерохиным жили – ничего не знали, все за тебя обдумано и сделано, сказал лохматый. – Бывало, когда налог платить, так он раз десять перед сроком пробежит по деревне: «Эй, кричит, граждане чертовы, не зевай, срок подходит». А этот вывесит бумажку, раз объявит, и кончено дело. Сам об себе и должен помнить. А там хватишься – домовой тебя в живот! – все сроки прошли, пеня с тебя пошла.
– Да уж насчет этого Ерохин был молодец. Целый год живи – ни о чем не думай. Ни собраний этих, ни комиссий за весь год не было, а у него все протоколы написаны, что слушали, что постановили. А там и не было никого, все сам писал.
– Народ, стало быть, не беспокоил?
– На этот счет молодец. И самая образцовая волость была. Придешь в совет, а у него на стенах листы, и в них разными красками стоблики да круги. Только вот одна беда: на водку слаб, да руки длинны. А этот все читает, читает… Ведь пошлет же господь такое наказание!
– Тем лучше: сам себе яму роет, – сказал лохматый.
Вдруг в дверях послышался какой-то шум и показался человек в распахнутой поддевке. Он нетвердой рукой перекрестился на угол, где прежде висели иконы, и сказал громко:
– Все заседаете, мать вашу так?
– Гражданин! Вы куда пришли? – крикнул председатель.
– Ой, ты тут еще, я и не видал, – сказал пришедший и, махнув рукой, ткнулся на свободное место.
– Ах, сукин сын, уж нализался, – сказал юркий мужичок. – Что ж он не мог до конца выборов-то потерпеть. Прежний председатель, – прибавил он, обращаясь к хромому, – каждый день пьян. Неужто он за прошлый год столько нахапал, что по сию пору хватает?
– Пункт двенадцатый: общий итог отчетного года… – прочел докладчик. Граждане, не выходить! Сейчас конец – и перевыборы начнутся.
– Сейчас, сейчас, только воздуха глотнуть.
Вся левая сторона сидевших в совете вытеснилась на двор, а на их место сейчас же пришла новая партия со двора. Минут через пять вернулись и эти.
– Сыпь теперь!
Человек в блузе, сидевший за столом президиума, встал и сказал:
– Прошу назвать кандидатов в председатели. А если вы одобряете старого, то можете переизбрать его.
– Антона Ерохина! – крикнули голоса.
– Значит, вы выражаете недоверие прежнему председателю?
– Ничего мы не выражаем, а не надо нам его.
– Нельзя ли объяснить почему?
– Потому что – неподходящий, вот и все, – проворно крикнул юркий мужичок и, обернувшись назад, шепнул: «Поддерживай!»
– Антона Ерохина! – заревели голоса.
Человек в блузе пожал плечами и, обратившись к Ерохину, сказал:
– Может быть, выразите собранию благодарность, товарищ, за оказанное вам доверие?
Вновь избранный протеснился падающей походкой вперед и взобрался на возвышение, с которого сошел читавший доклад председатель.
– Выражаю… – начал было вновь избранный, но потом усмехнулся и, махнув рукой, крикнул тоном выше: – Что, вспомнили, сукины дети, Антона Ерохина?
– Вспомнили! – ответили голоса и громче всех юркий мужичок.
– Ну, смотрите теперь… Выражаю!
– Поневоле вспомнишь, – сказал опять юркий мужичок и прибавил: – Ах, головушка горькая, оберет теперь все, сукин сын.
Пантелеймон Романов
Кулаки
Мужики сидели на завалинках около изб и лениво болтали, ничего не делая, как будто был не день, а уже вечер, когда самим господом богом положено сидеть на завалинках и ничего не делать.
Иные выходили на минутку из сенец, чтобы почесать поясницу, поводить глазами по небу и опять идти в избу.
Крыши некоторых изб как раскрыло бурей неделю тому назад, так они и оставались, ощерившись ореховым решетником.
В проулке, к пруду, на глинистом бугре, виднелась нарытая глина и стояли зарешеченные стропила сарая для выделки кирпича. Валявшаяся тут же солома для крыши уже побурела и почернела от дождей. Очевидно, сарай бросили строить на половине.
Приехавший из Москвы столяр, кум старика Нефеда, подошел к одной кучке мужиков, сидевших на завалинке, и поздоровался. Потом поводил глазами по крышам и спросил:
– Что это вы живете-то так?
– А что?
– Как «а что»… ровно у вас тут мор какой прошел: крыши раскрыты, скотины на поле совсем почесть нету ничего, а какая есть, так на ту смотреть противно, – кошки драные какие-то, а не скотина. А сами еще сидите и ничего не делаете. Праздник, что ли, какой?
– Нет, праздника, кажись, никакого нет, – ответили мужики.
– По лохмотьям вижу, что никакого праздника нет, – сказал столяр, – вишь облачились…
Мужики молча посмотрели на свои рваные кафтаны. А крайний, с широкой русой бородой, как у подрядчика, сказал:
– Из волости, говорят, ктой-то приехал.
– Из какой волости? Ну, что ж, что приехал?
– А ты с неба, что ли, свалился? Откуда сейчас-то? – спросил другой, худощавый мужик, посмотрев на столяра и прищурив при этом глаз, точно он смотрел на солнце.
– Из Москвы.
– А… Это другое дело. Да, черт ее знает, до каких это пор будет, – проговорил он, опустив голову и покачав ею.
– Покаместь полоса не пройдет… – отозвался третий, в накинутой на плечи поддевке. У него, когда он говорил, был какой-то подмигивающий взгляд.
– Ведь это черт ее что… сидишь без дела, пропади ты пропадом.
– Что ж, у вас дела, что ли, нет, – сказал столяр, – вы крыши-то хоть бы покрыли, а то ишь рты поразинули.
Никто ничего не ответил, даже не взглянули на крыши. Только мужик с русой бородой, не поднимая головы, проговорил:
– Тут у кого покрыты-то, и то хоть раскрывай.
– Ну, ничего не понять, – сказал столяр, – пожав плечами и с веселым недоумением оглянувшись по сторонам.
– Чтобы понимать, для всего науку надо проходить, – отозвался мужик в накинутой поддевке, – мы вот произошли, теперь понимаем, – сказал он, подмигнув. – Вон она, наука-то, – прибавил он, показав направо.
– Это у нас заводчик было объявился.
Из соседней избы вышел длинный, худой мужик босиком, постоял на пороге, почесал поясницу и прошел к кирпичному сараю, постоял около него, посмотрел и опять пошел в избу.
– Эй, дядя Никифор, ай не знаешь, куда деться? Иди, видно, в дурачки сыграем…
– Покаместь полоса не пройдет… – подсказал русый. – Да близко дюже к кирпичу не подходи, а то увидят, – запишут. И что, братец ты мой, что значит судьба: прежде ни черта не делали, потому все кругом чужое было. Теперь кругом все наше, а делать опять ничего нельзя.
– А в чем дело-то? – спросил столяр.
– Да вот борьбу эту выдумали, насчет кулаков.
– А тут на местах-то на этих так здорово хватали, что, пожалуй, скоро не то что кулаков, а и мужиков-то не останется. Приезжают – кто у вас кулак?
– Нету, говорим, кулаков, всех вывели.
– А кто самый богатый?
– Самых богатых нету, все вон в лаптях щеголяем.
– А кто лучше других живет?
– Такой-то…
– А говоришь – кулаков нету. – Кирпич вот вздумали с кумом на продажу жечь, а они приехали – цоп! Так обложили, что мы теперь издали на него глядеть боимся. Пчел было развели, они опять – цоп!
– Тут лапти-то новые наденешь, и то уж на тебя поглядывать начинают, – сказал мужик в поддевке, подмигнув. – А сначала было коров развели, плуги, веялки всякие… Пропади они пропадом.
– Обрадовались…
– Да… А теперь утихомирились: веешь себе по-прежнему лопаточкой на ветерке: оно тихо и без убытку.
– И пыли меньше.
– Вот, вот… Ах, ты головушка горькая. Бывало, выйдешь в поле – урожай. Слава тебе, господи… А намедни я поглядел, рожь хорошая… Мать твою, думаю, – вот подведет! Такая выперла, – прямо хоть скотину на нее от греха запускай.
К говорившим поспешно подошел мужичок с бородкой и опасливо посмотрел на столяра; потом узнал его, поздоровался и торопливо сказал:
– Из волости приехали… Кто нынче кулак?.. Чей черед?
– Эй, Савушка, – сказал русый, обратившись к оборванному мужику, сидевшему босиком на бревне. Одна штанина у него отвалилась у самого колена. – Эй, Савушка, иди, твой черед нынче.
– Какой к черту черед… Я без порток сижу, а вы в кулаки назначаете. И ни самовара у меня нет, ничего…
Пришедший посмотрел на очередного и сказал:
– Да, этот не подойдет… куда ж к черту, у него все портки прогорели.
– Все равно черед должен быть, – сказал русый. – Самовар у Пузыревых возьмешь, а портки полушубком прикроешь, оденешься.
– Да он и полушубок-то такой, что через него только чертям горох сеять.
– Сойдет… Вот моду тоже завели…
– А что? – спросил столяр.
– Да все то же. А им, знать, чтой-то представляться стало: как приедут из города или из волости, так первое дело требуют кулаков, чтобы у них останавливаться. Ну, известное дело, – и самовар подавай, и яйца, и пироги, и лошадей гоняют. Навалились таким манером на троих наших мужиков побогаче, – каждую неделю раза по два прискакивают с бумагами. Ну, мужики, конечно, волком воют. Теперь уж очередь эту кулацкую установили.
– Чтоб по-божески?
– По-божески не по-божески, а ведь они так по одному всю деревню переведут, всех с корнем выведут. А по очереди-то, все бог даст, еще продержимся как-нибудь.
– А главное дело работать не дают. Крышу на сарае железом покрыл, – сейчас к тебе два архангела: «В богатеи, голубчик, записался?»
– Что это по декрету, что ли, так требуется?
– Какой там – по декрету… По декрету все правильно: и работать можешь смело, и даже хозяйство улучшать.
– А может, там один декрет для нас, а другой для них присылают… инкогнито?
– Навряд. А там кто ее знает. Спасибо хоть по будням приезжают, а с нашими бабами прямо горе: она тебе ничего не соображает: разрядятся все, как павы, и ходят. Иная и нацепит-то всего на две копейки с половиной, а издали глядеть – будто у нее золотые прииска открылись.
Из совета вышел какой-то человек и крикнул:
– Эй, куда провожать, сейчас выйдет, избу готовьте.
– Мать честная!.. Пойтить похуже что надеть…
– Ну, Савушка, беги, беги. Сначала сыпь за самоваром, потом яиц и молока у моей старухи возьмешь. Да коленки-то прикрой, черт! а то за сто шагов видно – сверкают. Дать бы ему хоть портки-то надеть.
– Ничего, скорей из кулаков выпишут.
Тот, которого звали Савушкой, сбегал за самоваром и яйцами, потом пошел к совету.
Приезжий, в кожаном картузе, с портфелем, вышел на крыльцо; узнав, что кулак уже дожидается, посмотрел несколько времени на него и сказал про себя:
– Кажись, доехали сукиных детей, дальше уж некуда.
Юрий Слёзкин
Голый человек
1
Все знали, что в Погребищах самый красивый мужчина – Прикота Илларион Михайлович, налоговый инспектор по продналогу. В этом вопросе сходились на одном – и дамы, и девицы, и мужская половина: Илларион Михайлович что-что, а красив безусловно.
Ну кто же не восхищался им, когда в солнечный день, обнаженный, стоял он на пляже у берега Десны, готовый броситься в воду, или лежал распростертым на песке, подставляя свои атлетические члены палящим лучам, покрывающим его кожу золотою перуновою бронью. Здесь, с непринужденностью отдыхающего бога, он предоставлял каждому убедиться в безупречности своего сложения, и не только убедиться, но и сделать соответствующие сравнения и выводы, так как вокруг до самой излучины Десны в летней истоме раскидано было множество мужских и женских тел во всем разнообразии положений, форм, оттенков кож и возраста. А должен сказать вам, что последние годы в Погребищах совместные купанья стали обычным, любимейшим времяпрепровождением, нисколько никого не смущающим.
Иные располагались на пляже, как дома, являя трогательную картину первобытной семьи, странной игрой случая объединенную вокруг самовара, иные пары удалялись несколько повыше под ивовые кусты и там созерцали друг друга, как некие Дафнис и Хлоя. Иные предоставляли взору лишь верхнюю половину своего тела, прикрыв нижнюю юбкою или трусиками, но большинство расхаживало голыми, утверждая, что все, что делается вполовину, тешит черта.
Так вот, в один из июльских дней, когда почитай что весь город наш высыпал на пляж, и Касьян Терентьевич Подмалина, весьма ответственный работник финотдела, человек тучный, благодушный, оставив на правом берегу жену, детей, служебные занятия, на левом берегу скинул с плеч еще и одежду – и нагой, розовый, счастливый лежал, распростершись под благостными лучами и растирал живот, как бы снимая с него тяготу революционной страды, а его приятель, Василь Васильевич Кок, бывший преподаватель женской гимназии, ныне служащий в Освите по дошкольному воспитанию, весь в желтом канареечном пуху, со втянутым животом, впалой грудью, с бородкой клинушком, совершенно голый, но с пенсне на горбатом носу, с жаром развивал мысль о том, то в обнаженном, здоровом, красивом человеческом теле нет ничего срамного и возбуждающего дурные мысли, – произошло нечто, заставившее Кока внезапно вскочить на ноги так резко, что пенсне с его носа упало в песок, а Касьян Терентьевич, лежавший в любимой своей позе – животом к небу, от неожиданности перевернулся и из-под руки стал смотреть в ту сторону, куда смотрел оцепеневший Кок.
Перед их взором развернулась широкая полоса песку, одним краем уползающая в речные воды, другим полого взбирающаяся вверх к ивовым зарослям, за которыми начинались луга. Во всю длину этой песчаной полосы до самой излучины можно было видеть разбросанными то поодиночке, то группами человеческие тела, половое различие которых можно было усмотреть только лишь на близком расстоянии, – вдали же все они были похожи одно на другое. В шагах пятистах от наблюдающих Кока и Подмалины, у самого берега реки, стояла Анна Сергеевна, супруга Василь Васильевича, и грациозным движением ноги плескала воду. Ее нежные формы казались особенно белыми, почти воздушными под лучами солнца, из-под красного чепчика выбивались золотистые прядки волос, одной рукой она придерживала изрядно полную, но округлую и высокопосаженную грудь, а другую… Но в том-то и был весь ужас – другую руку держал в своих руках стоящий рядом с ней мужчина. Что это был мужчина, сомневаться не приходилось, хотя он и стоял спиною к Коку и Подмалине, но рост, узкие бедра, широкие плечи, темный цвет кожи, коротко подстриженные волосы на обнаженной голове ясно показывали, к какому полу принадлежит этот человек, позволивший себе так дерзко и беззастенчиво стоять обнаженным бок о бок с прелестной Анной Сергеевной, обнаженной в той же мере.
На несколько минут Василь Васильевич потерял дар речи, дыша как курица, только что снесшая яйцо, в столбняке широко расставил волосатые тощие ноги, являя вид циркуля, готового описать круг, или цапли, проглотившей ужа.
Не в меньшем недоумении находился и Касьян Терентьевич, с той только разницей, что ввиду своей комплекции он оставался лежать на песке, хотя и подперся локтями, пытаясь из-под пальцев, прищурясь, разглядеть неожиданное зрелище.
– Это, вне сомнения, Илларион Михайлович, – наконец сказал он, – ни у кого нет таких плеч…
Касьян Терентьевич собрался сделать еще несколько замечаний, подтверждающих его мысль, но тут Василь Васильевич издал такой крик, так дрыгнул ногами, состроил такое зловещее лицо, так припустил ходу, раскидывая в стороны острые локти, пуская вдогонку им плоские пятки, таким вихрем пыли засыпал лицо Подмалины, что тот долго еще плевался, тер глаза, поминал черта и едва поднялся на четвереньки.
А Василь Васильевич чем дальше, тем быстрее перебирал ногами, тем ожесточеннее работал локтями, задыхаясь, изнемогая, теряя разум, несясь к намеченной цели. Ему казалось, что мир вокруг него рушится – бородка его, как темный вестник несчастья, улетала впереди него, глаза, потерявшие пенсне, дико блуждали в неясном зловещем тумане, жидкие волосы поднялись дыбом – он уже ничего не видел, не слышал, не понимал. Из горла его вылетали хрипы, вперемежку с какими-то возгласами, вроде: «ау, оу, ау, няу», которыми он, быть может, звал свою супругу; колени его начали дрожать, весь он покрылся холодным потом, несмотря на жару, и в ту же минуту, споткнувшись о камень, упал плашмя, грудью и подбородком чмякнув в береговую лужу.
Удар был так силен, что на мгновение Кок потерял сознание, но вода, в которую он окунулся, тотчас же привела его в чувство.
Он фыркнул, пустив из ноздрей две мутные струи, ладонями уперся в тину и, приподнявшись, вытянул вперед мокрую свалявшуюся бородку.
Подле себя глаза его различили две пары чьих-то голых ног.
– Что с тобой? – услышал он впереди себя знакомый нежный голос в то время, как сзади чьи-то руки схватили его под ребра, потянули вверх и подняли на колени.
Около Василь Васильевича стояла Анна Сергеевна и запыхавшийся Касьян Терентьевич. Разумеется, оба они впопыхах не успели одеться, попросту были голы, но даже не замечали этого, все внимание свое обратив на Кока. Издали к ним приближались еще несколько обнаженных фигур, привлеченных суматохой и криками.
– Что с тобой? – повторяла обеспокоенная Анна Сергеевна, но тут с Василь Васильевичем приключилось нечто совершенно необычайное. Мгновенно вскочив на ноги, он зашлепал пятками по луже, раскидывая вокруг себя брызги, поднял над головою кулаки и, потрясая их перед лицом испуганной жены, заорал диким голосом:
– Что? Что? Ты!.. Ты!.. Держите его!
И кинулся опрометью в воду. Далеко от берега, посреди реки, плыла лодка, управляемая сильными руками обнаженного гребца.
– Держите! – кричал Василь Васильевич пронзительно. – Это он – Прикота! Держите его, мерзавца!
И продолжал бежать по колена в воде вдоль берега, поспешая за лодкой.
– Держите! – крикнули с разных сторон прибежавшие мальчишки, как черти поскакав в воду.
– Держите! – раздалось еще несколько недоуменных голосов.
