Текст книги "Российские фантасмагории. Русская советская проза 20-30-х годов"

Автор книги: Михаил Булгаков

Соавторы: Максим Горький,Евгений Замятин,Андрей Платонов,Михаил Зощенко,Исаак Бабель,Даниил Хармс,Борис Пильняк,Всеволод Иванов,Ольга Форш,Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Макар сейчас же пошел искать главную московскую научно-техническую контору. Такая контора помещалась в прочном несгораемом помещении, в одном городском овраге. Макар нашел там одного малого у дверей и сказал ему, что он изобрел строительную кишку. Малый его выслушал и даже расспросил о том, чего Макар сам не знал, а потом отправил Макара на лестницу к главному писцу. Писец этот был ученым инженером, однако он решил почему-то писать на бумаге, не касаясь руками строительного дела. Макар и ему рассказал про кишку.

– Дома надо не строить, а отливать, – сказал Макар ученому писцу.

Писец прослушал и заключил:

– А чем вы докажете товарищ изобретатель, что ваша кишка дешевле обычной бетонировки?

– А тем, что я это ясно чувствую, – доказал Макар.

Писец подумал что-то втайне и послал Макара в конец коридора:

– Там дают неимущим изобретателям по рублю на харчи и обратный билет по железной дороге.

Макар получил рубль, но отказался от билета, так как он решил жить вперед и безвозвратно.

В другой комнате Макару дали бумагу в профсоюз, дабы он получил там усиленную поддержку как человек из массы и изобретатель кишки. Макар подумал, что в профсоюзе ему сегодня же должны дать денег на устройство кишки, и радостно пошел туда.

Профсоюз помещался еще в более громадном доме, чем техническая контора. Часа два бродил Макар по ущельям того профсоюзного дома в поисках начальника массовых людей, что был написан на бумаге, но начальника не оказалось на служебном месте – он где-то заботился о прочих трудящихся. В сумерки начальник пришел, съел яичницу и прочитал бумажку Макара через посредство своей помощницы – довольно миловидной и передовой девицы с большой косой. Девица та сходила в кассу и принесла Макару новый рубль, а Макар расписался в получении его как безработный батрак. Бумагу Макару отдали обратно. На ней в числе прочих букв теперь значилось: «Товарищ Лопин, помоги члену нашего союза устроить его изобретение кишки по промышленной линии».

Макар остался доволен и на другой день пошел искать промышленную линию, чтобы увидеть на ней товарища Лопина. Ни милиционер, ни прохожие не знали такой линии, и Макар решил ее найти самостоятельно. На улицах висели плакаты и красный сатин с надписью того учреждения, которое и нужно было Макару. На плакатах ясно указывалось, что весь пролетариат должен твердо стоять на линии развития промышленности. Это сразу вразумило Макара: нужно сначала отыскать пролетариат, а под ним будет линия и где-нибудь рядом товарищ Лопин.

– Товарищ милиционер, – обратился Макар, – укажи мне дорогу на пролетариат.

Милиционер достал книжку, отыскал там адрес пролетариата и сказал тот адрес благородному Макару.

* * *

Макар шел по Москве к пролетариату и удивлялся силе города, бегущей в автобусах, трамваях и на живых ногах толпы.

«Много харчей надо, чтобы питать такое телодвижение!»– рассуждал Макар в своей голове, умевшей думать, когда руки были не заняты.

Озабоченный и загоревавший Макар, наконец, достиг того дома, местоположение которого ему указал постовой. Дом тот оказался ночлежным приютом, где бедный класс в ночное время преклонял свою голову. Раньше, в дореволюционную бытность, бедный класс преклонял свою голову на простую землю, и над той головою шли дожди, светил месяц, брели звезды, дули ветры, а голова та лежала, стыла и спала, потому что она была усталая. Нынче же голова бедного класса отдыхала на подушке под потолком и железным покровом крыши, а ночной ветер природы уже не беспокоил волос на голове бедняка, некогда лежавшего прямо на поверхности земного шара.

Макар увидел несколько новых чистоплотных домов и остался доволен советской властью.

«Ничего себе властишка! – оценил Макар. – Только надо, чтобы она не избаловалась, потому что она наша!»

В ночлежном доме была контора, как во всех московских жилых домах. Без конторы, оказывается, сейчас же началось бы всюду светопреставление, а писцы давали всей жизни хотя и медленный, но правильный ход. Макар и писцов уважал.

«Пусть живут! – решил про них Макар. – Они же думают чего-нибудь, раз жалованье получают, а раз они от должности думают, то, наверное, станут умными людьми, а их нам и надобно!»

– Тебе чего? – спросил Макара комендант ночлега.

– Мне бы нужен был пролетариат, – сообщил Макар.

– Какой слой? – узнавал комендант.

Макар не стал задумываться – он знал вперед, что ему нужно.

– Нижний, – сказал Макар. – Он погуще, там людей побольше, там самая масса!

– Ага! – понял комендант. – Тогда тебе надо вечера ждать: кого больше придет, с теми и ночевать пойдешь либо с нищими, либо с сезонниками…

– Мне бы с теми, кто самый социализм строит, – попросил Макар.

– Ага! – снова понял комендант. – Так тебе нужен, кто новые дома строит?

Макар здесь усомнился.

– Так дома же и раньше строили, когда Ленина не было. Какой же тебе социализм в пустом доме?

Комендант тоже задумался, тем более что он сам точно не знал, в каком виде должен представиться социализм – будет ли в социализме удивительная радость, и какая?

– Дома-то строили раньше, – согласился комендант. – Только в них тогда жили негодяи, а теперь я тебе талон даю на ночевку в новый дом.

– Верно, – обрадовался Макар. – Значит, ты правильный помощник советской власти.

Макар взял талон и сел на груду кирпича, оставшегося беспризорным от постройки.

«Тоже… – рассуждал Макар, – лежит кирпич подо мной, а пролетариат тот кирпич делал и мучился: мала советская власть

– своего имущества не видит!»

Досидел Макар на кирпиче до вечера и проследил, поочередно, как солнце угасло, как огни зажглись, как воробьи исчезли с навоза на покой.

Стали, наконец, являться пролетарии: кто с хлебом, кто без него, кто больной, кто уставший, но все миловидные от долгого труда и добрые той добротой, которая происходит от измождения.

Макар подождал, пока пролетариат разлегся на государственных койках и перевел дыхание от дневного строительства. Тогда Макар смело вошел в ночлежную залу и объявил, став посреди пола:

– Товарищи работники труда! Вы живете в родном городе Москве, в центральной силе государства, а в нем непорядки и утраты ценностей.

Пролетариат пошевелился на койках.

– Митрий! – глухо произнес чей-то широкий голос. – Двинь его слегка, чтоб он стал нормальным.

Макар не обиделся, потому что перед ним лежал пролетариат, а не враждебная сила.

– У вас не все выдумали, – говорил Макар. – Молочные банки из-под молока на ценных машинах везут, а они порожние, – их выпили. Тут бы трубы достаточно было и поршневого насоса… То же и в строительстве домов и сараев – их надо из кишки отливать, а вы их по мелочам строите… Я ту кишку придумал и вам ее даром даю, чтобы социализм и прочее благоустройство наступило скорей….

– Какую кишку? – произнес тот же глухой голос невидимого пролетария.

– Свою кишку, – подтвердил Макар.

Пролетариат сначала помолчал, а потом чей-то ясный голос прокричал из дальнего угла некие слова, и Макар их услышал, как ветер:

– Нам сила не дорога – мы и по мелочи дома поставим, – нам душа дорога. Раз ты человек, то дело не в домах, а в сердце. Мы здесь все на расчетах работаем, на охране труда живем, на профсоюзах стоим, на клубах увлекаемся, а друг на друга не обращаем внимания – друг друга закону поручили… Даешь душу, раз ты изобретатель!

Макар сразу пал духом. Он изобретал всякие вещи, но души не касался, а это оказалось для здешнего народа главным изобретением. Макар лег на государственную койку и затих от сомнения, что всю жизнь занимался непролетарским делом.

Спал Макар недолго, потому что он во сне начал страдать. И страдание его перешло в сновидение: он увидел во сне гору, или возвышенность, и на той горе стоял научный человек. А Макар лежал под той горой, как сонный дурак, и глядел на научного человека, ожидая от него либо слова, либо дела. Но человек тот стоял и молчал, не видя горюющего Макара и думая лишь о целостном масштабе, но не о частном Макаре. Лицо ученейшего человека было освещено заревом дальней массовой жизни, что расстилалась под ним вдалеке, а глаза были страшны и мертвы от нахождения на высоте и слишком далекого взора. Научный молчал, а Макар лежал во сне и тосковал.

– Что мне делать в жизни, чтоб я себе и другим был нужен? – спросил Макар и затих от ужаса.

Научный человек молчал по-прежнему без ответа, и миллионы живых жизней отражались в его мертвых очах.

Тогда Макар в удивлении пополз на высоту по мертвой каменистой почве. Три раза в него входил страх перед неподвижно-научным, и три раза страх изгонялся любопытством. Если бы Макар был умным человеком, то он не полез бы на ту высоту, но он был отсталым человеком, имея лишь любопытные руки под неощутимой головой. И силой своей любопытной глупости Макар долез до образованнейшего и тронул слегка его толстое, громадное тело. От прикосновения неизвестное тело шевельнулось, как живое, и сразу рухнуло на Макара, потому что оно было мертвое.

Макар проснулся от удара и увидел над собой ночлежного надзирателя, который коснулся его чайником по голове, чтобы Макар проснулся.

Макар сел на койку и увидел рябого пролетария, умывшегося из блюдца без потери капли воды. Макар удивился способу начисто умываться горстью воды и спросил рябого:

– Все ушли на работу, чего же ты один стоишь и умываешься?

Рябой промокнул мокрое лицо о подушку, высох и ответил:

– Работающих пролетариев много, а думающих мало, – я наметил себе думать за всех. Понял ты меня или молчишь от дурости и угнетенья?

– От горя и сомнения, – ответил Макар.

– Ага, тогда пойдем, стало быть, со мной и будем думать за всех, – соображая, высказался рябой.

И Макар поднялся, чтобы идти с рябым человеком, по названию Петр, чтобы найти свое назначение.

Навстречу Макару и Петру шло большое многообразие женщин, одетых в тугую одежду, указывающую, что женщины желали бы быть голыми; также много было мужчин, но они укрывались более свободно для тела. Великие тысячи других женщин и мужчин, жалея свои туловища, ехали в автомобилях и фаэтонах, а также в еле влекущихся трамваях, которые скрежетали от живого веса людей, но терпели. Едущие и пешие стремились вперед, имея научное выражение лиц, чем в корне походили на того великого и мощного человека, которого Макар неприкосновенно созерцал во сне. От наблюдения сплошных научно-грамотных личностей Макару сделалось жутко во внутреннем чувстве. Для помощи он поглядел на Петра: не есть ли и тот лишь научный человек со взглядом вдаль?

– Ты небось знаешь все науки и видишь слишком далеко? – робко спросил Макар.

Петр сосредоточил свое сознание.

– Я-то? Я надеюсь существовать вроде Ильича-Ленина: я гляжу и вдаль, и вблизь, и вширку, и вглубь, и вверх.

– Да то-то! – успокоился Макар. – А то я намедни видел громадного научного человека: так он в одну даль глядит, а около него – сажени две будет – лежит один отдельный человек и мучается без помощи.

– Еще бы, – умно произнес Петр. – Он на уклоне стоит, ему и кажется, что все вдалеке, а вблизи нет ни дьявола! А другой только под ноги себе глядит – как бы на комок не споткнуться и не удариться насмерть – и считать себя правым; а массам жить на тихом ходу скучно. Мы, брат, комков почвы не боимся!

– У нас народ теперь обутый! – подтвердил Макар.

Но Петр держал свое размышление вперед, не отлучаясь ни на что.

– Ты видел когда-нибудь коммунистическую партию?

– Нет, товарищ Петр, мне ее не показывали. Я в деревне товарища Чумового видел!

– Чумовых товарищей и здесь находится полное количество. А я говорю тебе про чистую партию, у которой четкий взор в точную точку. Когда я нахожусь на сходе среди партии, всегда себя дураком чувствую.

– Отчего ж так, товарищ Петр? Ты ведь по наружности почти научный.

– Потому что у меня ум тело поедает. Мне яства хочется, а партия говорит: вперед заводы построим – без железа хлеб растет слабо. Понял ты меня, какой здесь ход в самый раз?!

– Понял, – ответил Макар.

Кто строит машины и заводы, тех он понимал сразу, словно ученый. Макар с самого рождения наблюдал глиносоломенные деревни и нисколько не верил в их участь без огневых машин.

– Вот, – сообщил Петр. – А ты говоришь: человек тебе намедни не понравился! Он и партии и мне не нравится: его ведь дурак-капитализм произвел; а мы таковых подобных постепенно под уклон спускаем!

– Я тоже что-то чувствую, только не знаю что! – высказался Макар.

– А раз ты не знаешь – что, то следуй в жизни под моим руководством; иначе ты с тонкой линии неминуемо треснешься вниз.

Макар отвлекся взором на московский народ и подумал:

«Люди здесь сытые, лица у всех чистоплотные, живут они обильно, – они бы размножаться должны, а детей незаметно».

Про это Макар сообщил Петру.

– Здесь не природа, а культура, – объяснил Петр. – Здесь люди живут семействами без размножения, тут кушают без производства труда…

– А как же? – удивился Макар.

– А так, – сообщил знающий Петр. – Иной одну мысль напишет на квитанции, – за это его с семейством целых полтора года кормят… А другой и не пишет ничего – просто живет для назидания другим.

Ходили Макар и Петр до вечера, осмотрели Москву-реку, улицы, лавки, где продавался трикотаж, и захотели есть.

– Пойдем в милицию обедать, – сказал Петр.

Макар пошел: он сообразил, что в милиции кормят.

– Я буду говорить, а ты молчи и отчасти мучайся, – заранее предупредил Макара Петр.

В милиционном отделении сидели грабители, бездомные, люди-звери и неизвестные несчастные. А против всех сидел дежурный надзиратель и принимал народ в живой затылок. Иных он отправлял в арестный дом, иных – в больницу, иных устранял прочь обратно.

Когда дошла очередь до Петра и Макара, то Петр сказал:

– Товарищ начальник, я вам психа на улице поймал и за руку привел.

– Какой же он псих? – спрашивал дежурный по отделению. – Чего ж он нарушил в общественном месте?

– А ничего, – открыто сказал Петр. – Он ходит и волнуется, а потом возьмет и убьет: суди его тогда. А лучшая борьба с преступностью – это предупреждение ее. Вот я и предупредил преступление.

– Резон! – согласился начальник. – Я сейчас его направлю в институт психопатов – на общее исследование…

Милиционер написал бумажку и загоревал.

– Не с кем вас препроводить – все люди в разгоне…

– Давай я его сведу, – предложил Петр. – Я человек нормальный, это он – псих.

– Вали! – обрадовался милиционер и дал Петру бумажку.

В институт душевноболящих Петр и Макар пришли через час. Петр сказал, что он приставлен милицией к опасному дураку и не может его оставить ни на минуту, а дурак ничего не ел и сейчас начнет бушевать.

– Идите на кухню, вам там дадут покушать, – указала добрая сестра-посиделка.

– Он ест много, – отказался Петр, – ему надо щей чугун и каши два чугуна. Пусть принесут сюда, а то он еще харкнет в общий котел.

Сестра служебно распорядилась. Макару принесли тройную порцию вкусной еды, и Петр насытился заодно с Макаром.

В скором времени Макара принял доктор и начал спрашивать у Макара такие обстоятельные мысли, что Макар по невежеству своей жизни отвечал на эти докторские вопросы как сумасшедший. Здесь доктор ощупал Макара и нашел, что в его сердце бурлит лишняя кровь.

– Надо его оставить на испытание, – заключил про Макара доктор.

И Макар с Петром остались ночевать в душевной больнице. Вечером они пошли в читальную комнату, и Петр начал читать Макару книжки Ленина вслух.

– Наши учреждения – дерьмо, – читал Ленина Петр, а Макар слушал и удивлялся точности ума Ленина. – Наши законы – дерьмо. Мы умеем предписывать и не умеем исполнять. В наших учреждениях сидят враждебные нам люди, а иные наши товарищи стали сановниками и работают, как дураки…

Другие больные душой тоже заслушались Ленина, – они не знали раньше, что Ленин знал все.

– Правильно! – поддакивали больные душой и рабочие и крестьяне. – Побольше надо в наши учреждения рабочих и крестьян, – читал дальше рябой Петр. – Социализм надо строить руками массового человека, а не чиновничьими бумажками наших учреждений. И я не теряю надежды, что нас за это когда-нибудь поделом повесят…

– Видал? – спросил Макара Петр. – Ленина – и то могли замучить учреждения, а мы ходим и лежим. Вот она тебе, вся революция, написана живьем… Книгу я эту отсюда украду, потому что здесь учреждение, а завтра мы с тобой пойдем в любую контору и скажем, что мы рабочие и крестьяне. Сядем с тобой в учреждение и будем думать для государства.

После чтения Макар и Петр легли спать, чтобы отдохнуть от дневных забот в безумном доме. Тем более что завтра обоим предстояло идти бороться за ленинское и общебедняцкое дело.

* * *

Петр знал, куда надо идти – в РКИ, там любят жалобщиков и всяких удрученных. Приоткрыв первую дверь в верхнем коридоре РКИ, они увидели там отсутствие людей. Над второй же дверью висел краткий плакат «Кто кого?», и Петр с Макаром вошли туда. В комнате не было никого, кроме тов. Льва Чумового, который сидел и чем-то заведовал, оставив свою деревню на произвол бедняков.

Макар не испугался Чумового и сказал Петру:

– Раз говорится «кто кого?», то давай мы его…

– Нет, – отверг опытный Петр, – у нас государство, а не лапша. Идем выше.

Выше их приняли, потому что там была тоска по людям и по низовому действительному уму.

– Мы – классовые члены, – сказал Петр высшему начальнику. – У нас ум накопился, дай нам власти над гнетущей писчей стервой…

– Берите. Она ваша, – сказал высший и дал им власть в руки.

С тех пор Макар и Петр сели за столы против Льва Чумового и стали говорить с бедным приходящим народом, решая все дела в уме – на базе сочувствия неимущим. Скоро и народ перестал ходить в учреждение Макара и Петра, потому что они думали настолько просто, что и сами бедные могли думать и решать так же, и трудящиеся стали думать сами за себя на квартирах.

Лев Чумовой остался один в учреждении, поскольку его никто письменно не отзывал оттуда. И присутствовал он там до тех пор, пока не была назначена комиссия по делам ликвидации государства. В ней тов. Чумовой проработал сорок четыре года и умер среди забвения и канцелярских дел, в которых был помещен его организационный гос-ум.

Пантелеймон Романов
Родной язык

На длинной платформе вокзала колыхалось целое море голов, солдатских шинелей, со вскинутыми на плечи сундучками и мешками. Когда какой-нибудь солдатик в съехавшем набок картузе протискивался со своими мешками через толпу ближе к платформе, раздавались крики и ругань. Издали донесся свисток паровоза, и головы всех повернулись к подходившему поезду.

– Ну прямо невозможно стало ездить, – проговорила женщина в дорожной поддевке и теплом платке, – ругань везде такая, что сил нет.

– Привыкнешь, – сказал стоявший рядом с ней солдат с мешком и привязанным к нему чайником, недовольно покосившись на нее. Паровоз, обдав людей холодным паром и скрыв в нем на минуту платформу, пронесся мимо. Толпа загудела и, опираясь воронками у входов на площадки, полезла, не дав поезду остановиться.

– Дуй напрямик, господи благослови.

– Куда на человека прешь, я те благословлю, мать!..

Минут пять стоял сплошной гул, из которого только вырывались отрывистые хриплые крики:

– Ах, мать… Куда, мать…

Первым вскочил в вагон солдат с мешком и чайником, за ним женщина в платке, потом какой-то добродушный солдатик, который только улыбался, высовывал свой узелочек над головами вверху и покрикивал:

– Легче, легче, родимые… Все огузья оборвете… Несколько времени все стояли молча в тесноте.

– Ну, и развязались языки, – сказал добродушный солдатик, оглядывая полки и ища, куда пристроить свой узелок.

– Да уж всех родителей помянули.

– Без этого нельзя.

– А зачем ругаться-то, – сказала женщина, разматывая съехавший на глаза платок, – что тебя, за язык, что ли, тянули.

– А куда ж ты без ругани нынче сунешься, – отозвался, недовольно покосившись на нее, солдат с чайником, утирая рукавом шинели пот с лица, как после тяжелой работы, – тут, когда все горло продерешь, тогда только и преткнешься.

– Молитву бы сотворил, – заметила старушка с лавки.

– Молитву… Что ж, тебя оглоблей, скажем, в бок саданули или не хуже теперешнего сундуком в рыло заехали, ты и будешь молитву читать… – сказал какой-то угрюмый солдат от окна.

– Двинул матом как следует, вот и ладно.

– На что лучше.

– И все нехорошими словами, – сказала старушка, не обратив внимания на слова угрюмого солдата, – Заместо того чтобы перекреститься перед дорогой, он по-матерному.

– Это у нас заместо господи благослови идет, – сказал солдат с чайником.

– Вот, вот…

– Это, брат, для всего годится, – лошадь ли подогнать, в вагон ли пробиться – и везде тебя понимают.

– В лучшем виде.

– Как же, иной раз просишь честью: господа, дозвольте пройтись – ни черта, как уши свинцом залили. Потом как двинешь – сразу прочистится.

– Момент.

– Нешто можно без ругани, – сказал угрюмый солдат, – они уж природу кверху тормашками хотят перевернуть.

– А я вот на Кавказе служил, так там никак не ругаются, – сказал добродушный солдатик. Все некоторое время молчали.

– Что ж, они не люди, что ли?.. – спросил угрюмый солдат, недовольно покосившись от своего окна.

– По-ихнему не понимаешь ни черта, вот и не ругаются, – может, когда он с тобой говорит, он тебя матом почем зря кроет.

– Нет, это верно, иностранцы слабы насчет этого.

– Может, язык неподходящий?

– Да и язык: «ла фа-фа, та-фа», бормочет, и не разберешь, что он ругается, ежели языка не понимаешь.

– А тут ка-ак ахнешь, – сказал солдат с чайником, – мертвый очнется!

– Как же можно, – слова явственные.

– Ох, за эту войну понавострились, – сказал добродушный солдатик, покачав головой, – говорят, лучше нас нигде не ругаются, всех превзошли.

– Да уж насчет этого можем.

– Немцев мы учили по-нашему, так те прямо диву дались. Мы, говорят, далеко до вас не дошли.

– Когда ж им было, все пушки свои лили.

– И что, братец ты мой, сколько местностей я объехал на своем веку, везде своего брата узнаешь. Иной раз, бывало, встретишь какого-нибудь, думаешь иностранец: манжеты эти и все прочее, как полагается. А разговорился по душам или на башмак ему сапогом наступил, – глядишь, земляком оказался.

– Что уж, настоящее, природное, никакими манжетами не выживешь.

– Как же можно. А то рабочий у нас тут один из Америки приехал (тоже манжеты эти, ну, одним словом, все до точности), а как, говорит, на границе первое матерное слово услышал, так сердце и запрыгало, перекрестился даже.

– Родина-то, брат… Что там ни говори.

– Вот ты говоришь, что слова везде одни, – обратился добродушный солдатик к солдату с чайником. – Слова-то одни, а разговор везде по-разному идет. Саратовские, скажем, те все со злостью дуют, чтоб он тебя когда-нибудь от доброго сердца пульнул – ни за что. Все, как собака, – срыву. А орловские, к примеру, ни одного матерного слова не пустят без того, чтобы милачком тебя не обозвать али еще как.

– Душевный народ?

– Страсть… Вечерком сойдутся на завалинке, только и сльшишь, матюгом друг друга кроют. Ежели ты их не знаешь, подумаешь, что ругань идет, а они это для своего удовольствия. Когда по-приятельски потолковать сойдутся, других слов у них нету. И все так ласково, душевно.

– На Волге здоровы ругаться, – сказал солдат с чайником, – эх, здоровы.

– Там иначе нельзя: работа тяжелая, – сказал добродушный солдатик, – я тоже везде побывал, сразу могу отличить, из какой местности человек.

– Нехорошо, – сказала старушка с лавки.

– Что ж изделаешь-то, кабы можно было обойтись, никто б и не говорил.

– Это верно, – кабы нужды не было, и разговору бы не было.

Поезд остановился, в открывшуюся в конце коридора дверь ворвались какие-то крики, шум, возня…

– Что на дороге-то поставили, холуи косорылые… Принимай, в лепешку расшибу!

– И так пролезешь, не барин, – послышался сердитый бабий голос.

– Я не пролезу, мать…

– С Волги, знать, – сказал, прислушиваясь, солдат с чайником. Добродушный солдатик, вытянув шею, прислушал ся, как прислушиваются к родному языку, услышанному на чужой стороне.

– Тверяки, – сказал он с довольной улыбкой и, приподнявшись на цыпочки, чтобы видеть через головы, крикнул что было силы:

– Го-го-го, земляки, дуй… Вашу так!

– Ну прямо терпенья нет, – сказала женщина в поддевке, нервно поводя плечами.

– Нежны очень стали, – сказал недоброжелательно угрюмый солдат, иностранка, что ли, какая, что родной язык тебе противен. Жандармов-то теперь нет, придется потерпеть.

– Милая, ты не обижайся, Христа ради, – сказал добродушный солдатик. Нешто я со зла. Я ведь от души. Я в Твери два года работал, земляки они, как услышу, так сердце и запрыгает.

– Понимает она тебя, это, – сказал угрюмый солдат.

– Уж седина показывается, отвыкать бы пора.

– Эх, тетенька, да неушто уж… Господи, – сказал добродушный солдатик, приложив обе руки к груди, – я, можно сказать, человек тихий, смирный, цыпленочка и то на своем веку, скажем, не обидел, а когда меня на войне ранили, дал я зарок, чтобы никаких слов. Думаю, лучше буду святителей поминать, коли что, вот как бабушка говорила.

К нему все обернулись.

– Ну и что же? – спросил нетерпеливо солдат с чайником.

– Ну, наши на другой же день заметили: чтой-то ты, говорят, вроде как полоумный стал? А я скажу слово, да споткнусь. Думали уж, что язык отниматься стал. Почесть ничего сказать не могу, нету слов, да на-поди.

– Обойтись своим умом задумал, по-иностранному, – сказал угрюмый солдат.

– Целый месяц, братец ты мой, держался.

– Трудно было?

– Не дай бог, прямо как без рук.

– Никто человека не мучает, так он сам себе муку выдумал.

– Бывало, в праздник люди сойдутся, у них разговор идет, а я, как немой, сижу. И взяла меня тоска…

– Чем кончилось-то? – спросил нетерпеливо солдат с чайником.

– Чем?.. Да один раз жена мне похлебкой руку обварила, я как двину ее… С тех пор и пошло.

– Разум прочистило, – сказал угрюмый солдат.

– И прямо, братец ты мой, как гора с плеч, веселый опять стал, разговорчивый, мать твою…

– О, боже мой, – сказала женщина в поддевке, – хоть бы в другой вагон перейти.

Поезд опять остановился у станции. И сейчас послышалось:

– Эй, милый, проходи!

– Лезь, голубь, лезь, мать!..

– Ну, ну, старина, домовой облезлый, карабкайся, мать…

Добродушный солдатик повернул голову к двери, с заигравшей улыбкой слушал некоторое время, потом, ни слова не говоря, ринулся вперед по головам и закричал, что было силы, над самым ухом женщины:

– Го-го-го… Орловские, что ли, мать вашу?!

– Они самые, соколики, – донеслось оттуда.

– По разговору узнал, четыре года там работал.

1918