Текст книги "Советский рассказ. Том первый"

Автор книги: Михаил Булгаков

Соавторы: Александр Грин,Михаил Пришвин,Вячеслав Шишков,Илья Эренбург,Александр Серафимович,Сергей Сергеев-Ценский,Борис Лавренев,Всеволод Иванов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)

И вот сейчас, пробираясь к аэродрому, она удивилась, как все это просто. Вот она ползет по мокрому снегу, мокрая, с отмороженной ногой. А когда раньше у нее бывал грипп, отец сидел у постели и читал вслух, чтобы она не утомляла глаза. А мать с озабоченным лицом согревала в ладонях термометр, так как дочь не любила класть его под мышку холодным. И когда звонили по телефону, мать шепотом расстроенно сообщала: «Она больна». А отец заталкивал в телефон бумажку, чтобы звонок не тревожил дочь. А вот если немцы успеют быстро засечь рацию, Михайлову убьют.

Убьют ее, такую хорошую, красивую, добрую и, может быть, талантливую. И будет лежать она в мокром, противном снегу. На ней меховой комбинезон. Они, наверное, сдерут его. И она ужасалась, представляя себя голой, в грязи. На нее, голую, будут смотреть отвратительными глазами фашисты.

А этот лес так похож на рощу в Краскове, где она жила на даче. Там были такие же деревья. И когда жила в пионерском лагере, там были такие же деревья. И гамак был подвязан вот к таким же двум соснам-близнецам.

И когда Димка вырезал ее имя на коре березы, такой же, как вот эта, она рассердилась на него, зачем он покалечил дерево, и не разговаривала с ним. А он ходил за ней и смотрел на нее печальными и поэтому красивыми глазами. А потом, когда они помирились, он сказал, что хочет поцеловать ее. Она закрыла глаза и жалобно сказала: «Только не в губы». А он так волновался, что поцеловал ее в подбородок.

Она очень любила красивые платья. И когда однажды ее послали делать доклад, она надела самое нарядное платье. Ребята спросили:

– Ты чего так расфрантилась?

– Подумаешь, – сказала она. – Почему мне не быть красивой докладчицей?

И вот она ползет по земле, грязная, мокрая, озираясь, прислушиваясь, и волочит обмороженную, распухшую ногу.

«Ну, убьют. Ну и что ж! Ведь убили же Димку и других, хороших, убили. Ну и меня убьют. Я лучше их, что ли?»

Шел снег, хлюпали лужи. Гнилой снег лежал в оврагах. А она все ползла и ползла. Отдыхая, она лежала на мокрой земле, положив голову на согнутую руку.

Влажный туман стал черным, потому что ночь была черная. И где-то в небе плыли огромные корабли. Штурман командирского корабля, откинувшись в кресле, полузакрыв глаза, вслушивался в шорохи и свист в мегафонах, но сигналов рации не было.

Пилоты на своих сиденьях и стрелок-радист тоже вслушивались в свист и визг мегафонов, но сигналов не было. Пропеллеры буравили черное небо. Корабли плыли все вперед и вперед во мраке ночного неба, а сигналов не было.

И вдруг тихо, осторожно прозвучали первые позывные. Огромные корабли, держась за эту тонкую паутинку звука, разворачивались; ревущие и тяжелые, они помчались в тучах. Родной, как песня сверчка, как звон сухого колоса на степном ветру, как шорох осеннего листа, этот звук стал поводырем огромным стальным кораблям.

Командир соединения кораблей, пилоты, стрелки-радисты, бортмеханики – и Михайлова тоже – знали: бомбы будут сброшены туда, на этот родной, призывный клич рации. Потому что здесь – самолеты врага.

Михайлова стояла на коленях в яме, в черной тинистой воде, и, наклонившись к рации, стучала ключом. Тяжелое небо висело над головой. Но оно было пустым и безмолвным. В мягкой тине обмороженная нога онемела, боль в висках стискивала голову горячим обручем. Михайлову знобило. Она подносила руку к губам – губы были горячие и сухие. «Простудилась, – тоскливо подумала она. – Впрочем, теперь это не важно».

Иногда ей казалось, что она теряет сознание. Она открывала глаза и испуганно вслушивалась. В наушниках звонко и четко пели сигналы. Значит, рука ее помимо воли нажимала рычаг ключа. «Какая дисциплинированная! Вот и хорошо, что я пошла, а не капитан. Разве у него будет рука сама работать? А если бы я не пошла, то была бы сейчас в Малиновке, и, может быть, мне дали бы полушубок… Там горит печь… и все тогда было бы иначе. А теперь уже больше никого и ничего не будет… Странно, вот я лежу и думаю. А ведь где-то Москва. Там люди, много людей. И никто не знает, что я здесь. Все-таки я молодец. Может быть, я храбрая? Пожалуй, мне не страшно… Нет, это оттого, что мне больно, потому и не так страшно… Скорее бы только! Ну, что они, в самом деле! Неужели не понимают, что я больше не могу?»

Всхлипнув, она легла на откос котлована и, повернувшись на бок, продолжала стучать. Теперь ей стало видно огромное тяжелое небо. Вот его лизнули прожекторы, послышалось далекое тяжелое дыхание кораблей. И Михайлова, глотая слезы, прошептала:

– Милые, хорошие! Наконец-то вы за мной прилетели. Мне так плохо здесь. – И вдруг испугалась: «Что, если вместо позывных я передала вот эти слова? Что же они тогда про меня подумают?»

Она села и стала стучать раздельно, четко, повторяя вслух шифр, чтобы снова не сбиться.

Гудение кораблей все приближалось. Застучали зенитки.

– Ага, не нравится?

Она поднялась. Ни боли, ничего. Изо всех сил она стучала по ключу, словно не сигналы, а крик: «Бейте, бейте!» – высекала из ключа.

Рассекая черный воздух, ахнула первая бомба. Михайлова упала на спину от удара воздуха. Оранжевые пятна отраженного пламени заплескались в лужах. Земля сотрясалась от глухих ударов. Рация свалилась в воду. Михайлова пыталась поднять ее. Визжащие бомбы, казалось, летели прямо к ней в яму.

Она вобрала голову в плечи и присела, зажмурив глаза. Свет от пламени проникал сквозь веки. Дуновением разрыва в яму бросило колья, опутанные колючей проволокой. В промежутках между разрывами бомб на аэродроме что-то глухо лопалось и трещало. Черный туман вонял бензиновым чадом.

Потом наступила тишина, замолкли зенитки.

«Кончено, – с тоской подумала она. – Теперь я снова одна».

Она пыталась подняться, но ее ноги…

Она их совсем не чувствовала. Что случилось? Потом она вспомнила. Это бывает. Ноги отнимаются. Она контужена. Вот и все. Она легла щекой на мокрую глину. Хоть бы одна бомба упала сюда! Как все было бы просто… И она не узнала бы самого страшного.

«Нет, – решительно сказала себе она, – с другими было хуже, и все-таки уходили. Ничего плохого не должно случиться со мной. Я не хочу этого».

Где-то ворчал автомобильный мотор, и белые холодные лучи несколько раз скользнули по черному кустарнику, потом прозвучал взрыв, более слабый, чем разрыв бомбы, и совсем близко – выстрелы.

«Ищут. А лежать так хорошо. Неужели и этого больше не будет?»

Она хотела повернуться на спину, но боль в ноге горячим потоком ударила в сердце. Она вскрикнула, попыталась встать и упала.

Холодные твердые пальцы дергали застежку ее ворота.

Она открыла глаза.

– Это вы? Вы за мной пришли? – сказала Михайлова и заплакала.

Капитан вытер ладонью ее лицо, и она снова закрыла глаза. Идти она не могла. Капитан ухватил ее рукой за пояс комбинезона и вытащил наверх. Другая рука у капитана болталась, как тряпичная.

Она слышала, как сипели полозья саней по грязи.

Потом она увидела капитана. Он сидел на пне и, держа один конец ремня в зубах, перетягивал свою голую руку, а из-под ремня сочилась кровь. Подняв на Михайлову глаза, капитан спросил:

– Ну как?

– Никак, – прошептала она.

– Все равно, – сквозь зубы сказал капитан, – я больше никуда не гожусь. Сил нет. Попробуйте добраться, тут немного осталось.

– А вы?

– А я здесь немного отдохну.

Капитан хотел подняться, но как-то застенчиво улыбнулся и свалился с пня на землю.

Он был очень тяжел, и она долго мучилась, пока втащила его бессильное тело на сани. Он лежал неудобно, лицом вниз. Перевернуть его на спину она уже не могла.

Она долго дергала постромки, чтобы сдвинуть сани с места. Каждый шаг причинял нестерпимую боль. Но она упорно дергала за постромки и, пятясь, тащила сани по раскисшей, мокрой земле.

Она ничего не понимала. Сколько это может еще продолжаться? Почему она стоит, а не лежит на земле, обессиленная? Прислонившись спиной к дереву, она стояла с полузакрытыми глазами и боялась упасть, потому что тогда ей уже не подняться.

Она видела, как капитан сполз на землю, положил грудь и голову на сани. Держась за перекладину здоровой рукой, сказал шепотом:

– Так вам будет легче.

Он полз на коленях, полуповиснув на санях. Иногда он срывался, ударяясь лицом о землю. Тогда она подсовывала ему под грудь сани, и у нее не было сил отвернуться, чтобы не глядеть на его почерневшее, разбитое лицо.

Потом она упала и снова слышала сипение грязи под полозьями. Потом услышала треск льда. Она задыхалась, захлебывалась, вода смыкалась над ней. И ей казалось, что все это во сне.

Открыла она глаза потому, что почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Капитан сидел на нарах, худой, желтый, с грязной бородой, с рукою, подвешенной к груди и зажатой между двумя обломками доски, и смотрел на нее.

– Проснулись? – спросил он незнакомым, добрым голосом.

– Я не спала.

– Все равно, – сказал он, – это тоже вроде сна.

Она подняла руку и увидела, что рука голая.

– Это я сама разделась? – спросила она жалобно.

– Это я вас раздел, – сердито сказал капитан. И, перебирая пальцы на раненой руке, объяснил: – Мы же с вами вроде как в реке выкупались, а потом я думал, что вы ранены.

– Все равно, – сказала она тихо и посмотрела капитану в глаза.

– Конечно, – согласился он.

Она улыбнулась и сказала:

– Я знала, что вы вернетесь за мной.

– Это почему же? – усмехнулся капитан.

– Так, знала.

– Глупости, – сказал капитан, – ничего вы не могли знать. Вы были ориентиром во время бомбежки, и вас могли пристукнуть. На такой аварийный случай я разыскал стог сена, чтобы продолжать сигналить огнем. А во-вторых, вас запеленговал броневичок с радиоустановкой. Он там всю местность прочесал, пока я ему гранату не сунул. А в-третьих…

– Что в-третьих? – звонко спросила Михайлова.

– А в-третьих, – серьезно сказал капитан, – вы очень хорошая девушка. – И тут же резко добавил: – И вообще, где это вы слышали, чтоб кто-нибудь поступал иначе?

Михайлова села и, придерживая на груди ворох одежды, глядя сияющими глазами в глаза капитану, громко и раздельно сказала:

– А знаете, я вас, кажется, очень люблю.

Капитан отвернулся. У него побледнели уши.

– Ну, это вы бросьте.

– Я вас не так, я вас просто так люблю, – гордо сказала Михайлова.

Капитан поднял глаза и, глядя исподлобья, застенчиво сказал:

– А вот у меня часто не хватает смелости говорить о том, о чем я думаю, и это очень плохо.

Поднявшись, он опять сурово спросил:

– Верхом ездили?

– Нет, – сказала Михайлова.

– Поедете, – сказал капитан.

– Гаврюша, партизан, – отрекомендовался заросший волосами низкорослый человек с веселыми прищуренными глазами, держа под уздцы двух костлявых и куцых немецких гюнтеров. Поймав взгляд Михайловой на своем лице, он объяснил: – Я, извините, сейчас на дворняжку похож. Прогоним немцев из района – побреюсь. У нас парикмахерская важная была. Зеркало – во! В полную фигуру человека.

Суетливо подсаживая Михайлову в седло, он смущенно бормотал:

– Вы не сомневайтесь насчет хвоста. Конь натуральный. Это порода такая. А я уж пешочком. Гордый человек, стесняюсь на бесхвостом коне ездить. Народ у нас смешливый. Война кончится, а они все дразнить будут.

Розовое и тихое утро. Нежно пахнет теплым телом деревьев, согретой землей. Михайлова, наклонясь с седла к капитану, произнесла взволнованно:

– Мне сейчас так хорошо. – И, посмотрев в глаза капитану, потупилась и с улыбкой прошептала: – Я сейчас такая счастливая.

– Ну еще бы, – сказал капитан, – вы еще будете счастливой.

Партизан, держась за стремя, шагал рядом с конем капитана; подняв голову, он вдруг заявил:

– Я раньше куру не мог зарезать. В хоре тенором пел. Пчеловод – профессия задумчивая. А теперь сколько я этих гитлеровцев порезал! – Он всплеснул руками. – Я человек злой, обиженный!

Солнце поднялось выше. В бурой залежи уже просвечивали радостные, нежные зеленя. Немецкие лошади прижимали уши и испуганно вздрагивали, шарахаясь от гигантских деревьев, роняющих на землю ветвистые тени.

Когда капитан вернулся из госпиталя в свою часть, товарищи не узнали его. Такой он был веселый, возбужденный, разговорчивый. Громко смеялся, шутил, для каждого у него нашлось приветливое слово. И все время искал кого-то глазами. Товарищи, заметив это, догадались и сказали, будто невзначай:

– А Михайлова снова на задании.

На лице капитана на секунду появилась горькая морщинка и тут же исчезла. Он громко сказал, не глядя ни на кого:

– Боевая девушка, ничего не скажешь. – И, одернув гимнастерку, пошел в кабинет начальника доложить о своем возвращении.

1942

Вадим Кожевников. «Март – апрель».

Художник П. Пинкисевич.

ЯАККО РУГОЕВ
ВСЯ ЖИЗНЬ ВПЕРЕДИ…

Не успел Алекси Васара привести себя в человеческий вид – подшить подворотничок к выданной после бани стираной гимнастерке, начистить сапоги и соскоблить с лица недельную щетину, – как в зеркальце рядом с выбритой левой щекой появилось знакомое лицо со щегольскими усиками – адъютант батальона! И место – на дне оврага у порожистого ручья, и день – в самом своем летнем накале, сверкающий солнечной радостью, не располагали к будничности. В мыслях, пришедших после десятичасового каменно-жесткого сна в землянке, было навести глянец и, отпросившись у помкомвзвода, пойти размягчить душу, задубевшую в долгодневных переходах по ту сторону фронта. Пойти, что ли, к телефонисткам за новостями?

Но Васара знал, что означает появление в разведвзводе этого человека с двумя кубиками на петлицах. Он с усилием стряхнул с себя благодушие. Вскочил с камня у ручья, обернулся к штабисту и замер, держа бритву в опущенной руке.

– Сиди, сиди, брейся, – успокоил его лейтенант, усмехаясь и, видимо, догадываясь о его состоянии. – Придешь в штаб в четырнадцать ноль-ноль. – И прибавил мягко, как бы извиняясь: – Что поделаешь, Васара, кроме тебя, никого ведь не осталось… из старичков.

И повернулся идти, но замялся, сунул руку в карман, достал треугольник письма и положил его на камень у зеркальца.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант… – растерянно ответил Васара.

Алекси Васара сидел, уткнувшись в зеркальце, и, добривая намыленную щеку, скользил глазом по письму.

Письмо было от матери. Корявые строчки ползли, как в тумане. Слепило солнце. Голос матери заглушало рокотанье ручья. Алекси провел рукавом по глазам.

«…А еще я, сынок, видела сон, что ты вернулся домой и говоришь: „Мы пришли с задания, и нас наградили маленькими домиками…“ Хорошо, что ты смелый, сынок, но береги себя, вся жизнь у тебя впереди…»

И как будто уже не было по-мирному светлого летнего дня. Где-то там, куда убегал ручей, Алекси слышались рявканье пушек и дробные звуки пулеметных очередей. Даже минутные паузы, казалось, были напряжены до отчаяния, до предела насыщены ожиданием новых взрывов.

Группа сержанта Алекси Васары четвертые сутки ходила по тылам противника. Удачно миновали стыки на линии фронта, но на другой день, когда подслушивали телефонные разговоры финнов, напоролись на патруль из трех человек. Завязалась перестрелка, два вражеских солдата полегли, третий ушел. У одного убитого нашли планшет с картой. Но «языка» взять так и не удалось, да к тому же еще целых два дня пришлось петлять, скрываясь от наседавших преследователей. Провизия кончалась.

Совсем неожиданно набрели на озеро, просвечивавшее сквозь стволы сосен. Спустились к воде и тут только заметили рыболовов на том берегу. Два финских солдата как раз забрасывали блесну. Они тоже заметили их. Васара в первую минуту растерялся, но потом тихо сказал своим:

– Придется тоже… рыбачить.

– Кто там воду мутит?! – крикнули с того берега.

– Свои! Такие же Ерму, [87]87
  Ерму– полушутливая кличка финских солдат. Звучит примерно так же, как «Швейк».


[Закрыть]как вы! – в тон им ответил Васара, прикрепляя леску к удилищу.

Разведчики как ни в чем не бывало принялись удить, косясь на противоположный берег. Там вдруг забеспокоились, стали подавать друг другу какие-то знаки. Высокий финн взял автомат, прислоненный к сосне, и крикнул:

– Идите сюда! Тут на горке варится кофе! Зажарим окуней…

Со склона горы в самом деле лез в небо тонкий дымок, и у костра перед котелком сидел третий солдат.

– Сейчас! – прокричал в ответ Алекси Васара. – Только вытащим несколько рыбешек!

Парни шли по берегу не торопясь, время от времени вытягивая из воды на кочки трепещущих окуней. Расстояние до финнов все сокращалось, напряжение нарастало.

Разведчики, в своих маскировочных костюмах и рыжих пиексах, [88]88
  Пиексы– финские сапоги с высокими голенищами.


[Закрыть]с автоматами «суоми» на ремнях, держались уверенно и спокойно, так что финские солдаты, видимо, поверили, что имеют дело со своими. Верзила с ленточками капрала снова повесил свой автомат на ветку сосны. Алекси оказался с ним нос к носу.

– Откуда и куда путь держите? – спросил капрал.

– Из интендантской шараги капитана Корхопена. Капитанишка послал поохотиться на лосей, они захаживают сюда щипать хвощ.

– Да, протоптали сюда тропу.

– А вы чем занимаетесь?

– Мы в полевом карауле. Говорят, Иван опять фронт перешел.

– Да ну вас! – рассмеялся Алекси. – Думаете, он придет с вами кофе пить?

– А нам и так хорошо тут филонить.

Все вместе отправились к костру. Капрал даже автомат забыл на ветке. Окуней, что покрупнее, почистили и положили на уголья.

Бородатый солдат напустил на себя благочестивый вид:

– Отче наш в офицерском мундире, смети с лица земли мои солдатские шмотки, не води нас в полевой караул, отпусти в гражданку! Прости нам наши просроченные отпуска, как и мы прощаем грехи тем, кто нас в землю вгоняет и портит наши желудки плохой жратвой…

– Жратва, солдат, что надо, конина наша отрада… – мурлыкал другой, складывая испеченных окуней на берегу.

Вскоре принялись за рыбу. Запивали ее густым кофейным суррогатом. Закурили дешевые тонкие папиросы и принялись ругать большое начальство. Алекси старался направлять разговор так, чтобы финны говорили о фронтовой жизни…

Бородатый солдат, недавно вернувшийся из отпуска, рассказывал, зло сплевывая:

– Невтерпеж стало, одно похабство в тылу. Немчура распутничает и ворует – все прячь. В отпуске купил ведро и поставил на крыльцо. Не успел зайти во двор, гляжу – нет. Аккурат два фрица проходили…

Солдат с дорогим перстнем на пухлом пальце, варивший кофейный суррогат, сухо возразил:

– Смешно осуждать солдата на чужбине за мелкие любовные грешки. Немцы наши союзники и ведут себя по-братски.

– И по-братски лапают твою девчонку, – издевался бородатый.

– Уж конечно, не без этого, – добавил Алекси и подмигнул капралу. – А что, кап, не податься ли нам в лесную гвардию?

– Что вы за дерьмо такое! А кто пограничные столбы на Урале будет ставить?! – вскочил тот, что был с перстнем.

– Спасибо за комплимент и угощение. А дерьмо не ворошите, чтобы вони не было!

Алекси Васара взял автомат наизготовку, его парни тоже, финские солдаты выронили кружки с кофе.

– Бросьте эти шутки!

– Идемте ставить пограничные столбы на Урале!

Капрал кинулся к автомату на сосне, но растянулся от подножки Алекси. Обладатель перстня рванул было с пояса гранату на длинной ручке. Один из разведчиков, Яковлев, не дал ему размахнуться, сгреб, отнял гранату. Бородатый поднял руки сразу.

Группа немедленно двинулась в путь. Прошли по какой-то тыловой дороге и снова встретили патруль. Началась погоня. Чтобы сократить время, Алекси выбрал путь напрямик к линии фронта.

Надо было пройти через узкий перешеек между двумя озерами. Впереди были свои.

Сзади раздался выстрел и залаяла собака.

Ускорили шаг. Бородатый, как видно, сильно устал. Перебегали цепочкой, тяжело дыша. Надо проскочить пустошь с редкими сосенками. Не успели разведчики миновать открытое место, как с опушки раздались автоматные очереди. Группа залегла и открыла ответный огонь.

– Лесосен, Карху, Егоров! Вот карта и планшет. Пленных и сведения доставить любой ценой! – Алекси коснулся плеча Карху, и тот оглянулся, осунувшийся, совсем мальчишка, если б не пышные усы до самых скул. – Назначаю тебя старшим. Яковлев останется со мной.

– Возьми и меня, Алекси, – проворчал Карху.

– Младший сержант Карху! Ступай! – хрипло отрезал Алекси.

Карху схватил планшет и подтолкнул капрала. Тот пополз к перешейку, стал перелезать через камень и вдруг, дернувшись, упал навзничь. Полоска крови темнела у него на виске. Оглушающе, под самым ухом, застрекотал автоматом Яковлев. Алекси поймал на мушку нечетко вырисовавшуюся серую фигуру на опушке…

Трое разведчиков и два пленных финна, накрытые огнем, уползали все дальше, раскачивая заросли вереска.

Судя по тому, что противник перенес весь огонь на них, Алекси и Яковлева, группа уже перебралась за перешеек. Пора было уходить и им.

Они отходили поодиночке – один полз, другой отстреливался. Пуля, рикошетом от камня, ранила Яковлева в подбородок. Он приложил к лицу пучок мха и продолжал стрелять. Когда Алекси пополз, послышались выстрелы слева, от озера. «Окружают», – мелькнуло у него в голове. Алекси бил из укрытия и по опушке, и в сторону озера, перебегая от камня к камню. Оглянулся на товарища. Вдруг почувствовал, что на голове нет пилотки. То ли потерял, то ли сорвало пулей…

У самого каменного гнезда, в котором уже укрылся Алекси, Яковлева ранило снова. Сержант вскочил и перетащил его в укрытие. «Мне каюк… Возьми гранаты», – простонал Яковлев. Через минуту он скончался.

Алекси отцепил мешочек с гранатами с пояса убитого, разбил его автомат о валун.

Прислушался. Тихо, не стреляют, только тяжело стучит собственное сердце.

И вдруг совсем рядом по-фински: «Рюсся, сдавайся, сбережешь кочан!» Примерно то же самое – на ломаном русском языке… Алекси достал из мешочка две оставшиеся гранаты и положил перед собой.

Кусты метрах в тридцати закачались.

– Где ты, червяк? Куда уполз? – послышался голос.

– У него вроде кончились патроны… – ответил ему другой.

– Сдавайся!

…Алекси помнил, как швырнул в кустарник одну и другую гранату. Тотчас несколько десятков пуль кипящими брызгами взметнулись над камнями. Вдруг откуда-то сбоку раздался треск автоматов, и обратный ливень понесся в финских солдат.

Алекси уже не видел, как отходили преследователи. К месту боя подоспели красноармейцы, встретившие Карху. Они обнаружили труп Яковлева, решили, что он-то и бросил гранаты. Стали искать сержанта Васару, но нашли только его пилотку.

…Алекси проснулся в ознобе. Он лежал в зарослях тростника, на бревнах, увязших в иле. Заходящее солнце еще освещало вершины деревьев. Шуршал тростник, над озером стелился туман.

Первой его мыслью было добраться до берега. Но стоило шелохнуться, как тупая боль свела мышцы, судорогой отозвалась в икре. Левой ногой еще можно было кое-как шевелить, хотя жгло колено. Правую он не чувствовал – как отрезали.

Он напрягся, приподнялся и тут же упал всем телом в неглубокую воду. Руки тонули в тине; после мучительных усилий он выволок онемевшее тело к берегу.

Перед глазами стояла красная пелена. Рука случайно нащупала куст брусники. Наклонившись, Алекси стал искать ягоды губами. Разжевал. Сочная кисловатая мякоть освежала горло, бодрила.

Потом он ощутил тяжесть на спине, закинул руку – автомат. Перетянул его на бок, осмотрел диск: ни одного патрона. Алекси вывернул карманы, и на мох выпали смятый спичечный коробок, два размокших сухаря и несколько патронов в табачной крошке. Вставил патроны в диск автомата, сухари завернул в платок и, едва поборов искушение сейчас же впиться в них зубами, сунул в карман. Попытался стащить сапог с онемевшей ноги, но от напряжения и боли едва не потерял сознание. Нога была, видимо, сломана. Тогда он мало-помалу дотянулся до ольхи, выломал две палки и, приложив к ноге, стянул ремнем.

Надо было решать, что дальше… На том берегу свои. Связать плот? Невозможно, у него не хватит сил… Ползти вдоль озера?

Оставаться здесь, на берегу, значило умереть. Алекси заскрипел зубами, руки его сжались в кулаки, и он посмотрел на них. Две здоровые руки! Закинул автомат за спину, ухватился за ближайший сосновый сук и подтянулся к нему. С каждым толчком, волоча по земле туловище и ноги, он отползал от берега.

Давно познавший лес и нелегкий промысел охотника и лесоруба, Алекси Васара отгонял от себя все, что могло вселить отчаяние. В это туманное утро он как бы постепенно входил в новый, медлительный, но неуклонный ритм. Там, за озером, свои… Ползти, ползти, ползти…

Порой приходилось поднимать голову, чтобы видеть, куда ползешь. Это изматывало. Он валился на мох, на истлевшие сучья, на жесткий ягель, покрывавший камни. Лежал, раскинув руки, и глотал воздух.

Где-то в полутьме леса он остро ощутил запах прели и еще чего-то горьковато-пряного, напоминавшего детство, мать с кошелем морошки. «Вся жизнь… впереди…» – беззвучно, одними губами повторил Алекси и сразу пополз, словно утолил жажду.

Вдруг он услышал шелест вереска и, подняв голову, почувствовал толчок. Глаза его расширились, рука потянулась к автомату. Около его ног лежал тот самый финский капрал! Он лежал на животе, и лопатки его вздымались от дыхания. Вот он повернул голову, узнал Алекси и, вздрогнув, вцепился ему в ногу. От страшной боли Алекси выпустил автомат и повалился навзничь.

– Отпусти, дьявол, или убей! – вскрикнул он, схватился за куст и вывернулся.

Теперь они лежали лицом к лицу. Лица их были искажены гримасой боли и ожесточения. Оба тяжело дышали, ни один не шевелился, собираясь с силами и сверля глазами недруга.

На щеках капрала была маска запекшейся крови, на виске – черная бороздка от пули.

«Значит, вчера этот черт только сознание потерял, – подумал Алекси. – Он плох… не держит голову прямо. Он не может стоять…»

Алекси стал подниматься на локтях. Капрал черепахой отполз в сторону, в вереск.

– Стой! – прохрипел Алекси.

– Слушай, разойдемся по-мирному, – выдохнул финн.

Алекси рванул из-за спины автомат.

– Это ты зря… Магазин потерял, – спокойно сообщил капрал.

Алекси провел ладонью по ложе и выругался.

Капрал успел отползти на целую сажень. Алекси резко, двумя рывками подволок себя к нему. Капрал пытался вырваться, тянул руку к кожаным ножнам, но финки не было. Наконец Алекси удалось обхватить его запястья. Оба задыхались.

Капрал успокоился немного, уткнулся подбородком в камень.

Алекси увидел его затылок, и руки его разжались, он тоже бессильно привалился к земле.

Слышно было, как где-то у берега на озере плеснулась крупная рыба. В вышине шумела сосна.

– Ну что? – спросил капрал, все еще припав ухом к земле и словно прислушиваясь. – Закурим? У меня, кажется, есть.

Алекси не ответил, глядя, как тот, пыхтя, выворачивает карман. Вытащил помятую коробку, спички и положил все перед сержантом. Зажег папиросу. У Алекси защекотало в носу. Невозможно было отказаться, и он тоже взял из коробки папиросу, последнюю. Табак оглушал и пьянил, но через минуту слабость прошла.

– Нам нечего делить, – заговорил капрал. – Разойдемся… каждый к себе.

– Ты пленный…

– Такой же, как ты…

– …и пойдешь, куда поведут.

– На распятие?

– У нас пленных не мучают.

– Знаем мы…

– Плохо знаете. – Алекси с трудом сел, махнув рукой. – Двигай…

– Не могу… Мочи нет…

– Пойдешь…

Огонек надежды, появившийся в глазах капрала во время перекура, погас.

– Не могу. Голова кружится.

– Ползи…

Капрал пополз, перебирая руками.

– Не торопись. Будешь помогать мне. – И Алекси вцепился пальцами в широкое голенище его сапога.

Так они ползли друг за другом. Несколько рывков – и отдых. Тяжелая одышка надолго приковывала к земле обоих. В эти минуты или часы Алекси начинало казаться, что за деревьями мелькают пестрые платья женщин и он их знает – они из его деревни. Они что-то собирают и все приближаются, и вот над ним иссеченное морщинами лицо, и чья-то рука подносит к его губам липпи [89]89
  Липпи– берестяной сосуд на палке в виде ковша.


[Закрыть]с водой… «Пей… Будешь жить…» – произносит женщина, и Алекси очнулся.

На какой-то поляне, где лежали истлевшие деревья, капрал вдруг замер. Алекси потряс его за ногу, но он не шелохнулся. Алекси поравнялся с ним и увидел, что капрал впал в забытье. Из раны на виске капала кровь. Над головой, опьяненная запахом крови, жужжала муха.

Алекси подполз к ольховому кусту, сорвал лист и заклеил им рану капрала. Сам вытянулся рядом. Силы были на исходе, невозможно было оторваться от земли…

Когда он проснулся, был поздний вечер. Тело словно налито свинцом, трудно даже повернуть голову.

Капрал лежал рядом на спине. Он был жив и тоже проснулся. Уставясь в небо мутным взглядом, он о чем-то думал.

Думал он, будто медлительно кому-то рассказывал, примерно так: «Стоит ли продолжать? Если узнают, что я из отряда лейтенанта Солкинуоры, этого достаточно. Убьют… Хотя я-то и не убивал никого… Убивал лейтенант Солкинуора. Вырезал пятиконечные звезды на живом теле, показывал всем отрубленную голову красного солдата… Это он… получил пулю в затылок. Пулю от своих. Из чьей винтовки? Не из моей ли „лайки“? [90]90
  Лайка– так финские солдаты называли винтовку, имевшую ушеобразный прицел.


[Закрыть]Об этом никто никогда не узнает. Но как же долго мы терпели эту тварь».

Услышав шорох, капрал повернул голову.

Алекси непослушными пальцами разминал суставы.

– Вставай, надо ползти.

– Не ходок я, прикончи уж сразу.

– Не болтай зря. Надо ползти, – сказал Алекси, сунул руку в карман и вытащил завернутые в платок два сухаря. Взял один и разломил пополам.

– Бери.

Капрал не откликнулся.

– Бери, бери.

– Зачем?

– Ешь.

Капрал взял. Оба медленно грызли сухарь. Капралу, видно, и жевать было трудно.

– Больно?

– В котелке вроде щель, хотя мозги еще не вытекли.

– Как зовут?

– Пекка Хювяринен.

– Откуда?

– Из Каяпи.

– Вот как… – Алекси хотел сказать, что туда, на ярмарку в Каяпи, карельские мужики когда-то возили подводы с дичью, но Хювяринен произнес:

– Плотник я.

– Рабочий?

– Разве не видно… – Капрал показал ладони.

– Какой же черт принес тебя сюда, в карельские леса? Что, своих мало?

– Солдата не спрашивают… Закон войны…

– Сколько наших убил? – зло спросил Алекси.

– Не считал.

– Г…к! А еще рабочий. Из тех же… задолизов Гитлера…

Капрал перестал жевать. Сорвал приставший к рапе листок и зашипел:

– Слушай, ты… полегче… – Русая щетина у него на подбородке дрожала. – У меня отца в восемнадцатом лахтари [91]91
  Лахтари(мясники) – так в Финляндии и Карелии называли финских белогвардейцев.


[Закрыть]убили… До сих пор дразнят красным…

Алекси помолчал. Потом медленно сказал:

– А моего они расстреляли… на собственной пашне… По эту сторону границы, в Карелии… И вот вы, сыновья красных, пришли сюда стрелять в нас, сыновей красных.

– Закон войны… Каждому жизнь дорога… Отпусти ты меня, парень… повидать бы жену, сына… Зачем ведешь на гибель…

– Ползи. Если жизнь дорога, – буркнул Алекси и усмехнулся. – На погибель… Кончилась для тебя война, кореш. Пайка русского хлеба и крыша над головой обеспечены. Если доползем, конечно…

И они снова начали свой тяжкий рабочий день. Вернее, не день, днем они спали, одурманенные солнечным теплом. К вечеру просыпались от холода, съедали по крохе сухаря и ползли. Усталое, изломанное тело часто отказывалось повиноваться, и тогда приходилось копить силы для двух-трех бросков вперед.