Текст книги "Летчик Мишка Волдырь"

Автор книги: Михаил Гершензон

XXXI. Готовься к отлету

Вот тебе лето и прокатилось. Быстро оно прошло или медленно? Если вспомнишь теперь, кажется быстро. А если в самый зной бредешь по шоссе домой, распаришься и разморишься и вдруг вспомнишь, что в Москве, у дворника в чулане спрятаны у тебя «Снегурочки», что там, у Горбатого моста, зимою веселье, скрипучий снег и крепкие ледяные горки, что из-за угла нет-нет, вылетит там на салазках губастый Егорка и зыкнет так, что хмурый прохожий выронит в снег пузатый сверток, – вот тогда, ох, каким длинным и тягучим покажется лето! Ну его совсем, с Кавказом вместе.

Пора, пора. Уже в лесу поспели каштаны и грецкий орех; уж давно у ребят в сундуках гниют дикие груши, а на крышах без толку сушатся и пересушиваются рыжие ломтики яблок. Инжир – и то созрел, клеится и липнет. Зажились, пора возвращаться.

Шурка целый день бегает за Шариком. Уж наготовил даже веревку, – Шарика повезут в Москву – завхоз позволил. Ну, как в последнюю минуту убежит?

Александров сколачивает четвертый сундук. В одном орехи, чищенные, без зелени—220 штук. В другом – каштаны, без счету. В третьем – сушеные груши. А куда черепаху?

– Да ведь тебя не пустят с этим, Катерина Степановна сказала – только по одному сундуку. Орехи все сдали сегодня на кухню, в общий мешок, – говорит ему Мишка Волдырь.

– Шалавые! В общий мешок! Там, небось, поделят поровну. А если я по дороге захочу кушать?

– Мне что? Сколачивай! – махнул рукой Мишка Волдырь.

– Вот так он всегда высчитывает, – усмехнулся Ерзунов. – Помнишь, я тебе третьего дня дал два подсолнуха? – передразнил он Леньку.

Всем в доме теперь правит тетка Феня, – ей и укладывать, ей и готовить съестное в дорогу.

Завтра будут колоть Антона. Шурка Фролов и к нему подоспел. Гладит его, ласкает, приговаривает:

– Бедненький ты! Несчастненький! Отца, матери у тебя нету! Заступиться за тебя некому! Дрыгай, не дрыгай ножками, тебя всякий обидит. И чего бы тебе улететь вместе с Тамарой?

– Брось возиться с поросенком! – кричит тетка Феня – я что сказала? Ступай, лови кур.

Кур, как назло, нипочем не поймать. Позабивались в кусты, в колючки, кудахчут на огороде и на винограднике.

Шурка командует и Карасем, и Фроськой, и Лютиковой, и Нюшкой Созыревой:

– Забегай, забегай оттуда! Как я в нее камнем сейчас замизиню! Да куда ты гонишь, Нюшка, черт!

Наконец-то, одну поймали. Шурка скалит зубы:

– Целая дивизия, а я палач!

– Палач, дай калач! – подскочила к нему Мурка.

Шурка прищурился. Чего бы такого сказать?

– Нет, уж лучше ты поплачь! – в лад отвечает он и рад тому, как складно вышло.

Тетка Феня с противнем в руке снова выбегает на балкон.

– Ребята, ступайте стирать в море пальто! Ведь не высохнут.

Вера Хвалебова с Ленкой вытаскивают из кладовой два больших тюка. Вот уже весь балкон завален грудою синих ватных пальто с рябою подкладкой.

– Давно ж я тебя не видала, мое милое! – говорит Нюшка Созырева, вытаскивая из кучи кургузое пальтишко с большой фиолетовой меткой на подкладке: Н. С.

Чуднó видеть теплые суконные пальто на голых, загорелых плечах. Все, сколько есть ребят, жарят по самому солнцепеку вниз, к морю. Карась даже застегнулся на все пуговицы и поднял воротник. Ватное пальто – добрый друг в зимнюю стужу.

Первыми бухнулись в воду Корненко с Гороховым. Пальто не сразу намокло, зато потом стало тянуть ко дну, точно мешок с мукою.

Карась забрался на вагонетку, потопленную в море, – на ту самую вагонетку, о которой Верка Хвалебова когда-то писала в газете.

– Ребя, глядите как я ныряю!

Плюх – вынырнул, выпучив глаза парнишка, и тяжело захлопал по воде рукавами.

Мишка Ерзунов блещет, точно именинник, прокис в воде, даже нос посинел. Кочерыжка хлещет чьим-то пальтецом по воде, – словно пистолетные выстрелы. Верка Хвалебова трет, что есть силы, Нюшкино пальтишко песком. А Павлик с Чистяковым выжимают, выкручивают, выдавливают из бухлой ваты мутные струи.

– Ну, и грязь! Это чье такое грязное? Мой снова! – швыряет Костя обратно в море намокший ком.

Весь берег уж покрылся черными, лоснящимися лоскутами.

– Никак оно до завтра не высохнет.

– Я ему не высохну, – говорит Карась, расправляя по песку смятые полы.

Снова доняла жара, – ни облачка, ни ветерочка.

– Ребята, кто на бревна?

Одно за другим выплыли в море изглоданные волной и червями коряги. На такой хорошо лежать и легко подгребаться руками. И где ее ни брось, наутро море выволочет ее снова на берег. Ленька Александров остался на берегу. Бьется, силится спустить на воду огромнейший дуб. Бревно у самой воды, у Леньки в руках– крепкий рычаг, но ему не удается своротить колоду с места.

– Гундосый! Чистяков! Карась! – зовет он на помощь.

Наконец, Чистяков подплыл к берегу. Под двумя рычагами бревно качнулось и село на воду.

Ленька, отгребаясь шестом, поплыл верхом, как на коне.

– Дай-ко, я нырну с него!

Чистяков влез на колоду, разбежался – и прыг– головой вперед.

– Хорошо!

Вернулся – и снова.

За ним – Карась, за Карасем – Волдырь, за ним– Шурка Фролов.

– Ладно тебе! Да ну, будет, мое бревно! – замахал шестом Александров.

– А тебе что, жалко?

– Не жалко, а мое бревно, не пущу.

– Мое, мое! У, язва! – сунулся к нему Горохов.

– Не лезь, говорю, сшибу!

– А ну, тронь!

Александров двинул шестом и скинул Горохова с бревна. Бревно кувырнулось, и когда снова, покачиваясь, остановилось на воде, Щурка, Карась и Чистяков оседлали его прежде, чем Ленька успел за него ухватиться.

– Слезайте с бревна, мое бревно, – ныл Александров.

Горохов, вскарабкавшись на колоду, утирал мокрою рукою слезы.

Скоро разревелся и Ленька. Он стряхнул песок со своего пальто, накинул его, мокрехонькое, на плечи и побрел один по шпалам, жаловаться Катерине Степановне.

– Ленид Иваныч, скинь портки на ночь, а как день – опять одень! – крикнул ему вдогонку Шурка Фролов.

Так готовились ребята к отлету.

XXXII. Возвращение

 
Наконец-то! Гудка паровозного ржанье.
Качнулись по рельсам катушки колес;
тронулся поезд, назад побежали
Кирюхин домишко, ручей и совхоз.
– В Москву! – под ногой буфера задрожали.
– В Москву! – замахнулся локтем паровоз.
– Сколько берешь, паровоз, за провоз?
– Таких огольцов я б и даром провез!

Шурка Фролов, конопатый и рыжий,
с собакой на верхнюю полку полез.
– Гляди-ко, ребята, как пес его лижет!
А Шурка – растрепанный, чисто, как бес.
Ведь Шарик скатушится! Лег бы пониже!
Ишь, дурень, – с собакой залез до небес!
– Шурка, дружище, а что, если пес
в Москве отморозит морозами нос?
Но Шурка уже задремал – укачало:
поезд та-та-та, та-та-та, та-та.
Ветер, как будто сорвался с причала,
вдруг по вагону забил, залетал:
быстро гроза подымалась, крепчала,
молния блещет, в глазах – слепота.
Поезд завел свою песню сначала,
Поезд та-та-та, та-та-та, та-та.

Тучи повытекли, поезд ли вынес,
только на утро – опять синева.
Синие клубы за поездом вились,
колеса гудели и пели слова.
Какие слова колесом говорились?
Шла ходуном, колесом голова.
Ну, если вдруг полетит паровоз
кубарем и кувырком под откос?

Кто его знает, придется ли снова
увидеть мохнатый, зеленый Кавказ?
Дождаться у моря ночного улова,
а то – разбежаться по молу – и враз
ухнуть до дна золотого морского,
где рыбы рябят, убегая от глаз,—
придется ли снова хотя бы разок
лечь животом на горячий песок?

Бродить ли придется по тропам колючим,
сбирать ежевику, просыпать, собрав,
и вдруг увидать, как над самою кручей,
над пропастью веток и листьев и трав
проносится провод струею текучей,
в Европу из Индии телеграф?
Придется ли вдруг с крутизны увидать
синего моря блестящую гладь?

Поезд – та-та-та, та-та-та, та-та-та,
тах-тарарах, тарарах через мост.
Вот промелькнула соломою хата,
вот покривился крестами погост.
Лапчатый ельник, косматый, мохнатый,
поросший цветами обрыв и откос.
Ближе и ближе, верста за верстой,
станция снова кричит – постой!

Туапсе – за спиной, Армавир – позади,
прощай, Кавказ, прощай, жара.
Коротким гудком паровоз гудит,
прощай, Ростов, пора, пора!
Веселый ветер гудит в груди,
за лесом лес, за горой гора.
И вот уже не видно гор,—
простор, простор, простор, простор!

Эй, паровоз, погляди, коль не слеп,
каких ты в Москву везешь ребят:
каждый парнишка подрос и окреп;
Мишка Волдырь, не узнать тебя.
Или кавказский хлеб не хлеб?
Вырос орленок из воробья!
Ай молодец, молодец, молодец,
быть тебе летчиком, оголец.

Лежишь весь день и глядишь в потолок,
будто все тебе трын-трава.
О чем же думаешь ты, паренек?
О том ли, как пены белы кружева,
о том ли, как чушку змей уволок,
о том ли, Москва теперь какова?
Нет, не о том, не о том, не о том,—
о Матвей Никанорыче, вот о ком.

О том, как пропеллер воздух рвет,
и как стальной самолет летит,
летит сквозь радугу вместо ворот;
а если вдруг сорвется с пути
и ляжет на землю во весь разворот,—
покроет крылом домов пятьсот;
затем, что летун силён и высок,
а дома – что мелкий, белый песок.
 

XXXIII. Всесоюзные планерные испытания

Сентябрь на исходе, а все еще горячо жжет солнце на Кавказе.

И горячо еще жжет солнце в Крыму.

Здесь, в 20 верстах от города Феодосии, среди холмов, широкою улицей раскинулась деревня Изюмовка. Издалека видать ее – блестят белые земляные хаты, рябит в глазах черепица.

Деревня деревней, круторогие коровы щиплют и пережевывают траву, под ногами шныряют цыплята.

Но кто увешал всю деревню номерками и надписями? И надписи какие чудные! «Технический комитет», «Служба погоды», «Медицинский пункт», «Караульное помещение».

А вот, повыше, над деревнею, на склоне холма Кара-Оба, – гляди что творится! В два ряда стоят просторные палатки – ангары, – целых одиннадцать палаток, а перед палатками – птицы, – большие белые птицы, распластав крылья, дружною стаей уселись на склоне холма.

Это – планеры. Планер – тоже воздушная птица, как и самолет, но у планера нет мотора и нет винта, – планер летает так, как летает змей. Только змеем нельзя управлять, а на планере сидит летчик и направляет его по своей воле, – то по ветру, то против ветра, то вправо, то влево. Если против ветра, планер поднимается вверх, парит, а если ветер спадет, летчик медленно посадит планер на землю.

Здесь, у холма, теплый воздух поднимается вверх, приближаясь к склону, и планеру легко подняться, его несет вверх восходящий воздушный поток.

– Эй, берегись! – кричит рыжий летчик, – Матвей Никанорыч, зазевавшемуся пареньку.

Это тащат на буксире лошади его планер за восемь верст, к возвышенности Узун-Сырт. Кара-Оба– хороший холм для полетов, – и деревня близка, и службы и склады запасных частей и инструментов; пологие скаты далеко раскинулись во все стороны. Но этот холм невысок, и склоны его чересчур пологи; восходящие потоки воздуха здесь не сильны, и планер, как бы хорош ни был, может здесь подняться в воздух только на короткий срок, – минуты на две, не более.

А у возвышенности Узун-Сырт, что возле деревни Султановки, склоны круче, воздух сильней выпирает парящую птицу в небо. Рекорд можно взять только здесь.

Не одному Матвей Никанорычу лететь с Узун-Сырта.

Вот перед ним вылетает на своем «Икаре» летчик Арцеулов. Сперва – недолгая балансировка: стартовая команда еще удерживает планер.

Вот Арцеулов отпустил буксирный трос. Рано, летчик, отпустил ты трос: планер круто пошел на снижение. Нужно скорей попасть в восходящий поток.

Арцеулов боком дал отнести себя ветром к склону, дал прижать себя к горе: у горы сильнее воздушные течения.

Наконец-то!

Птицу подбросило вверх. Вот, планер застрял на месте; белый корпус резко выделяется на густой синеве неба.

Выше, выше! Летчику трудно не терять высоты.

Опускается.

Нет, поток снова подхватил планер, аппарат опять поднимается вверх.

– Поперечное управление слабо, – говорит Матвей Никанорычу приятель его, прилетевший с Украины. – Планер с трудом забирает высоту.

Однако, планеристы устали уже следить за полетом.

– Надоело? – кричит сверху Арцеулов.

– Надоело! – отвечают ему планеристы.

Час уже держится в воздухе летчик.

Планеристы раздобыли шахматную доску и составили партию: не дождаться. Прошлогодний рекорд побит. Арцеулов продержался в воздухе 1 час 17 минут 55 секунд. Он сделал 29 кругов и плавно спустился в Коктебельскую долину.

– Матвей Никанорыч, лети!

Матвей Никанорыч спокоен. Не впервые ему подниматься с земли. Планер!

Не то, что парить в воздухе; не то, что кувыркаться над облаками– четыре вражеских самолета он сбил наземь еще в германскую войну и спланировал в плен на самолете с разбитым мотором.

Матвей Никанорыч уселся в гондолу своего «Комсомольца».

Взлет – как по маслу. Взмыв, – клевок, взмыв, – клевок. Ручка, педаль, ручка, ручка, педаль. Аппарат стал плавно скользить вдоль гребня горы.

Выше!

Каждый порыв ветра, даже самый слабый, подымал планер кверху.

Выше! Выше!

Но планер заупрямился. Он накренился. Летчик, почему планер накренился? Планер стал заворачивать носом к горе!

Крен увеличился, – больше, больше! «Комсомолец» круто спускается книзу.

Треск.

Крылья сложились кверху, аппарат камнем упал к подножию горы.

Летчик, Матвей Никанорыч, был мертв, когда его вытащили из-под обломков. Из-под рыжих волос, по глубоко запавшей щеке, текла узкая струйка крови.

Он продержался в воздухе 2 минуты 18 секунд и погиб оттого, что поломался кабанчик элерона – рычажок руля поперечной устойчивости. Планер перестал слушаться летчика, круто пошел книзу, крылья не выдержали сильного напора воздуха и сломались.

XXXIV. Бюст Ильича

Ребята устроились, прибрали дом, расставили по местам койки, разобрали матрацы. Дворник Иван, посасывая вечную свою козью ножку, выгреб в сарай ворох мятой бумаги и соломы. Отпыхтел грузовик, и со скрипом затворились тяжелые створки ворот.

Когда все было готово, ребята стали устраивать ленинский уголок.

– Портрет нужно повыше, – сказал Ерзунов.

– Так? – спросил Шурка, наготовив гвоздь.

– Еще правей чуточку.

Шурка приколотил портрет. Это был хороший портрет, делегаткин подарок; та самая делегатка, с лицом в оспе, что провожала ребят, когда они уезжали на Кавказ, принесла его. Ильич в пальто и шапке идет по снегу и улыбается, добрый такой и веселый.

Потом Ленька Александров склеил четыре плаката и выложил по черной глянцевой бумаге красными жилками: Ленин, Ильич, Владимир и Вождь.

Повесили плакаты.

– Хорошо бы еще из цветной бумаги цепки, – сказал Карась – Только мне одному не склеить, долго это.

– А я тоже буду клеить, – сказала Ленка и сразу взялась за дело.

И Лютикова пришла и тоже стала клеить колечки.

– Вы вместе не склеивайте, вы только колечки клейте, – сказал Карась.

Лютикова надула губы.

– Да, хитрый! Я тогда вовсе брошу, – Но не бросила.

Потом увидала, как Карась мудрено клеит, и перестала дуться. Сережка не по одному кольцу склеивал, а по три, с подвесками. Костя за братом побежал, чтоб тот пришел провести в уголок лампочку. Шурка с Волдырем тем временем наладили полку, чтобы на нее класть книжки про Ленина.

– А книг-то у нас почти и нету, – сказал Мишка.

– Ну, будут.

К вечеру Костин брат провел лампочку, ее обтянули красным и зажгли. Карась с Лютиковой поразвешивали цепочки, и стал уголок готов.

– Хорошо-то как! – засмеялась Ленка.

– И светло!

– Очень вышел хороший уголок, – сказал Карасев, обтирая с рук присохший клейстер.

Сперва всем очень понравилось. А потом Шурка скажи:

– Нет, нехорош уголок. Вот я видел в клубе ГПУ, – там на полочке гипсовая головка – по грудям как раз, и не то чтоб маленькая, а как будто живая. А без бюста у нас и не уголок вовсе.

– Хорошо, как у ГПУ деньги есть. А как у нас нет, – сердито сказал Ерзунов. – Бюст, небось, рублей пять стоит, – окуснешься!

– Да, не меньше.

– Катерина Степановна ни за что пять рублей не даст.

– А я говорю – даст!

– Не может она дать, – вмешалась Фроська. – У нас на переезд все деньги ушли, осталось только на питание.

– Ну, что ж, можно с питания снять.

– Да мы уж на каше-то посидели, – просопел Карась. – Будет с нас.

– Нельзя, – сказал Ерзунов. – Слабых у нас много.

– Снять с питания! Снять с питания! – разошелся Костя, – даже красным стал.

Шурка, Волдырь и Чистяков хлынули к Катерине Степановне.

Катерина Степановна – наотрез.

– Я, – говорит, – на это не имею права. Кормежка у нас и то не ахти какая, слабых – смотрите, сколько, – Ленка, Дорошина, Тоня, Горохов, Ерзунов. С питания снять ничего нельзя. И чем у вас уголок плох? Портрет хороший, лампочка светлая, цепочки. Вот и в пятнадцатом, и в седьмом доме бюста нет, и в тридцать первом.

– Ну, там пусть не будет. А мы хотим – стоял на своем Шурка.

– Теперь нельзя. Вот в будущем месяце нам снова на расходы денег дадут, тогда купим. Не все равно, что теперь, что через месяц?

– Было бы все равно, ходили бы в окно, а то ходят в дверь, – сдерзил Шурка.

С тем и ушли.

Шурка с Костей сбегал к делегатке и вернулся, повесив нос.

Вечером, залезая под одеяло, Шурка вдруг сказал:

– А бюст у нас все-таки будет.

– Откуда? – спросили разом и Костя и Кочерыжка.

– Уж я знаю.

– Да ну, откуда, говори!

– Шарика продадим, – отрубил Фролов.

Ребята оторопели. Они уже было окрестили Шурку из-за Шарика «песьим батькой».

– Продадим Шарика? – переспросил Волдырь, привстав.

– Ну да, продадим, а он сбежит.

– А вдруг не сбежит?

– Сбежит. Он хоть цепь перегрызет, а сбежит.

– Шарик безусловно сбежит, – согласился Волдырь.

– А не сбежит – фиг с ним. Туда ему и дорога! – тяпнул Кочерыжка.

Шурка обозлился.

– Шарик сбежит, – сказал он и натянул одеяло на ухо.

Утром Шурка, Костя, Волдырь и Кочерыжка улизнули сейчас же после чая. Шарик очень удивился, когда Шурка, завернув за угол, надел ему на шею веревку. Шурка нарочно прихватил веревку потоньше.

– Ну, Шарок, не выдай, старина! Облапошим мы их с тобой, а?

– Облапошим! – Шарик подпрыгнул и изловчившись, лизнул Шурку прямехонько в нос.

– То-то, – обрадовался Шурка. У него пропал всякий страх, – будто Шарик языком слизал.

– Их, ребята, и бюст же у нас будет! Шик с отлетом.

Шарика забавляла веревка. То он упирался и прыгал на задних лапах, то натягивал веревку в сторону и тащил Шурку вперед.

– Продаешь пса? – спросил Шурку мужик в косматой шапке, когда ребята пришли на ту сторону рынка, где продавали собак, кошек, голубей, лисенят и всякую живность.

– Пятнадцать рублей, – буркнул ему Шурка и, не оборачиваясь, пошел дальше.

– Такому нельзя продавать, – сказал Шурка ребятам. – Он его сразу на цепь посадит, – жди когда сорвется.

И у Шурки, и у Кости, и у Мишки все прыгало внутри; толчея, давка, гам, – от них ещё больше было беспокойно. Только Кочерыжке – ничего: он не любил пса.

– Вон, тому хорошо бы продать, – сказал Кочерыжка, указывая на седенького старика с прогнувшимся посошком. – Он, верно, добрый.

– Верно, – согласился Шурка, и все пошли к деду.

– А, дед, не купишь у нас Шарика? Такой сторож, что мухи не пропустит. Он в это лето шакала порвал.

– Кого?

– Шакала. Нам только кормить его нечем, вот и продаем.

– Видать, видать, хороший пес, и не старый, – сказал дед и погладил Шарика по спине. Шарик ощерился.

– А много за него хотите?

– Пять рублей, – решительно сказал Шурка.

– Хе-хе, хе-хе, – усмехнулся в бороду старичок. – У меня всего-навсего – тридцать пять копеечек. Хе-хе!

Прошло полчаса, час, – покупателей не находилось.

– Придется, видно, завтра, – сказал Волдырь. Тут к ребятам подошла толстенная баба в беленьком платочке, в новой овчине.

– Продаете, пса, огольцы?

– Продаем, тетка.

– А он как, не больно стар еще?

– Какой стар. Что ты, тетенька! – обиделся Шурка. – Самый что ни на есть молодой пес. Такой сторож, что мухи не пропустит. Трех шакалов порвал. Ведь тебе, тетка, сторож нужен?

– Ну да, сторож.

– Вот, значит, как раз по тебе товар. Это пес такой, что не спит ни днем, ни ночью.

– Что ты, сынок! Так-таки не спит?

– Истинная правда, тетенька. Только боюсь я тебе продавать его. Его ведь кормить хорошо нужно, он к сытным кормам привык.

– Ну, моя изба – первая на все село. Сколько за своего щенка хочешь?

– Десять рублей.

– Ну, ну, хватил. Десять рублей. Такой и цены нету. Три рубля.

Поторговались еще немного и сошлись на четырех рублях. Шурка еще двугривенный отморгал. Потрепал Шарика по загривку и передал бабе веревку.

– Ну, ребя, от бабы – наверняка сбежит!

– Как я ей сказал, что ни днем ни ночью не спит, – ведь поверила! – смеялся Шурка. Смеяться смеялся, а на душе – холодок.

«Кто его знает а вдруг не сбежит? – Нет, от бабы – непременно сбежит», – утешали себя ребята.

Четыре рубля – восемь полтинников, двугривенный в придачу.

Пошли покупать бюст.

Вошли в магазин.

– Какие у вас на четыре рубля бюсты?

Приказчик показал.

– Вот эти на четыре, эти на пять; а эти по три с полтиной.

Выбрали ребята на три с полтиной, потому что тоже веселое лицо было, доброе, как на портрете.

– Очень осторожно неси! – сказал Костя Шурке.

– А что с деньгами будем делать? – спросил Кочерыжка.

– Мы Шарику ошейник купим – предложил Мишка Волдырь.

– Верно, как раз Шарику ошейник купим.

– Только в магазине дорого. Нужно на рынок.

Пошли снова на рынок, за семьдесят копеек купили ошейник. Хороший, ременной, с бляшками. Шурка стоял в стороне, чтобы в давке Ленина не помяли.

– Откуда деньги, пока ребятам не скажем. И ошейник пока спрячем. Хоть ты, Волдырь, спрячь.

– Ладно, спрячу.

Пронесли бюст в уголок потихоньку. Перебили полочку на новое место, бюст поставили на нее, пониже портрета.

– Нужно бы полочку красным покрыть.

– Этого мы достанем!

У Катерины Степановны красная материя нашлась, – даже не полотно, а суконочка.

– Вот, когда уголок у нас настоящий вышел! – радовался Волдырь.

– Как раз так у них в клубе, – сказал Шурка. – Только у нас бюст лучше.

Ребята, как увидали бюст, на голову стали, – скажи им, откуда взяли деньги.

– Не можем сказать!

– Сами увидите!

– Не скажем! – открещивались головорезы.

– Нет, скажите! – наседал Павлик.

– Чего стырили? – сказала Фроська.

– Но, но, помалкивай. Через три дня скажем – решил Шурка. – Только уговор – не приставать.

На том и покончили, – нет и нет, раньше трех дней ни слова. И Катерине Степановне ни гу-гу.

На первый день – про Шарика – никаких вестей.

Шурка невесел. Скребет внутри.

– Неужто не вернется?

Мишка Волдырь задачу решал, у него пять раз шесть все получалось тридцать шесть.

Вечером Костя спросил Шурку.

– Как по-твоему, сбежит?

– Непременно сбежит. Завтра он должен быть тут. Если, скажем, баба в ста верстах живет. Как он ни беги, а ему сегодня не поспеть было. И веревку разгрызть!

Утром на второй день Костя с Кочерыжкой пошли на рынок, – авось, ту же бабу увидят, или узнают у кого, далеко ли уехала. Конечно, ходили зря.

Вечером Шурка стал сам не свой.

– Если, говорит, завтра Шарик не вернется, – значит, я этот бюст ломаю.

Ребята наседают, – откуда деньги, откуда бюст; тоже хватились – Шарика нет. Шурка – песий батька, – всякий к нему. И к Косте. Костя Веру Хвалебову даже прибил.

Уже легли спать, – скребки в дверь, вой.

– Шарик! – спросонья вскочил Шурка.

– Шарик! – проснулся Волдырь.

А Костя и заснуть не мог, так и не раздевался.

У Шурки ключ прыгает в руках. За дверью повизгиванье.

– Есть!

Серый, грязный ком, с обрывком толстого каната на шее, запрыгал, взвизгивая, между ребятами, лизнул Шурку в глаз, Мишке ослюнявил щеку.

– Ух, милый! – кричал Шурка, прижимая пса к груди. – Хороший мой! Какой канат оборвал! Волдырь, тащи ошейник! Ну, псина, Шарок, расскажи, где был!

Но Шарик так и не рассказал, где был. Только стали ребята с тех пор звать его Продувным. Бывало, Шурка подведет его к полочке, на которой стоит бюст, а Продувной замашет хвостом, будто говорит:

– Да, это наших рук дело.