Текст книги "Летчик Мишка Волдырь"

Автор книги: Михаил Гершензон

Соавторы: Маргарита Михаэлис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

XVII. Отважные охотники

Когда живешь на Кавказе, где в траве нет-нет, проскользнет змея, где по вечерам заводят песню шакалы, и дикие кошки таскают из курятника цыплят, – поневоле станешь охотником. Дядя Сережа в свободное от дежурств время с утра до ночи бродил по лесам с двустволкой, и ребята не отставали от него.

Самый храбрый из всех охотников – Шурка Фролов. Он запорол дикую кошку.

Дело было так.

Разыскал он где-то под кустом ржавый русский штык, длинный и трехгранный. Отточил его в иголочку и насадил на палку.

– Как по-твоему, Костя, этим штыком буржуйчика проколоть можно?

– Я думаю, можно, – отвечает Чистяков.

Ружье на плечо ходит Шурка гоголем и поет:

 
От Невы до Британских морей
Красная армия всех сильней!
 

И недаром поет: он даже приемы ружейные знает; потому что вместе с Чистяковым прожил больше двух лет при части ГПУ и даже в детском доме не расстался со своим старым шлемом.

Услыхал Шурка, что дикие кошки таскают в совхозе цыплят.

– Я, – говорит, – этому делу положу конец.

И сел караулить подле курятника.

Повезло ему, как никогда в жизни. Чуть стемнело– мимо курятника крадется кот – большой, серый, шерсть щеткой.

– Ах ты, гад ползучий! – крикнул Шурка и всадил в него штык так, что штык ушел в землю.

Кот как замяучит, как завизжит!

У Шурки руки ходуном ходят.

– Нужно, думает, приколоть получше, так – уйдет.

Выдернул штык, опять ударить хотел, только кот метнулся в сторону, будто его пружиной подкинуло, и пропал.

«Эх ты, растяпа, дикого кота упустил, – выругал себя Шурка – Все ребята смеяться будут».

Однако, штык ребятам показал.

Только приходит на утро молочница, что жила внизу у десятой версты. Молоко отмеривает и спрашивает тетю Феню:

– Не ваши это ребята моему Ваське бок ободрали? Может, и собаки, только собаки у нас все на цепях сидят.

Шурка услыхал это, слова никому не сказал. Только затылок поскреб. «Дурак я – подумал – дурак – сглуху поймал муху, кричу таракан».

Тоже завзятый был охотник Мишка Волдырь. Он специальность имел – на птиц охотиться. Все другое пропади-пропадом, а птицы нет. Еще дома, при отце, бывало, к корзине веревку привяжет, под край корзинки подставит колышек, и ждет синичек. Раз так целое лето ловил, одну синичку поймал, и та улетела.

А тут привалило ему счастье.

Бродил он по берегу, собирал ракушки; ракушки на море разные: белые, желтые, лиловые. Шел, уставившись в песок, а как глаза поднял – у самой воды стайка диких гусей. Перо в перо, – красавцы!

Идут вдоль берега, поклевывают рыбешку, что за ночь выбросило волнами.

Сердце у Мишки как екнет!

Лег на пузо, камень в руку, ползет.

«Видно, тихо я ползу – не слышат гуси», – радуется Мишка.

Шагов двадцать до гусей, не более.

Мишка едва шевелится, почти застыл; хлоп, хлоп, хлоп – снялись гуси с места, шагов на двадцать отбежали.

«Поторопился я некстати, – думает Мишка, – лучше я круг сделаю, из-за камня к ним подберусь».

Ползет Мишка, ползет, из-за камня выполз, хлоп, хлоп, хлоп, шагов на двадцать отбежали гуси.

«Неужто же я к ним не сумею подкрасться?»

Мишка к ним, они от него, Мишка к ним, они от него.

Схватил Мишка горстку камней, побежал в открытую.

Хлоп, хлоп, хлоп, поднялись гуси, полетели, сели на воду.

«Хоть бы одного подшибить!» – тосковал Мишка.

Камень за камнем, все впустую, – плывут гуси, плывут, уходит Мишкино счастье.

Уж и камнем не достать.

Сел Мишка, пригорюнился.

Вдруг баба.

– Ах ты, такой сякой, куда ты моих гусей загнал!

Лицо красное, концы платка – по ветру, в руке хворостина.

Стеганула Мишку по загривку, – хворостина – надвое.

– Пропали мои птичушки! Разве, к лодочникам побежать!

Подобрала баба подол, пустилась к рыбакам.

А охотничек – тягу, рад, что ноги унес.

Всего лучше охота была у Ерзунова.

Лопоухий парнишка, Корненко, решил ребят напугать. Спрятался он вечером под кустом, притаился, стал ждать, чтобы кто-нибудь подошел к кусту.

Как на счастье, вышли из дому Ерзунов с Гороховым половить светлячков. На Кавказе светлячки – летучие, чуть стемнеет – начинают летать с дерева на дерево, с ветки на ветку– будто ветер носит по темноте огненные снежинки.

Корненко подпустил ребят к самому кусту, а там как завоет.

– У-ух-уху-ху-у!

– Шакал! – шарахнулся в сторону Гундосый.

А Ерзунов в куст руку сунул, ухватил Корненку за вихры, и ну нахлестывать.

– Ах ты, шакалка проклятая! Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Бей шакалку! – завопил он на весь сад. – Ребя, я шакалку поймал!

Корненко струсил насмерть.

– Я – голосит, – не шакал! Мишка, кащей проклятый. пусти! Я не шакал! Я – Корненко!

– То-то! Так бы сразу сказал, – засмеялся Ерзунов. – Ведь я тебя мог до смерти убить.

Вот какие охоты бывают на свете.

XVIII. Клад

На море поднимались волны. Ветер крепчал, белые гребешки выбегали все дальше на берег, прилизывая песок и брызжа пеной. Сразу стало шумно, зашуршали камни, и в воздухе запахло соленым.

– Вылазь из воды, ребята, уже дома наверно пообедали! – крикнул Морской Комитет – Мишка Волдырь, натягивая трусики.

Тонкое полотно сразу промокло, прилипло, Мишке стало холодней прежнего, и он застучал зубами.

В стороне, шагах в двадцати, Верка Хвалебова и Фрося выскочили из воды и быстро стали одеваться.

– Черти! Век будут киснуть! Шурка, Александров, Костя, – выходи! Что там около тебя плавает, Пискля?

– Где? – оглянулся Корненко.

– Вон, справа, – да нет, нет, дальше!

– Бутылка!

– Кидай сюда, я ее камнями! – крикнул Щурка, вылезая на берег.

– Да нет, она запечатанная! – ответил Корненко; он уже ухватил бутылку и плыл к берегу.

– Ну, и фиг с ней, что запечатанная!

– В ней что то есть!

Все ребята повылезали на берег, сгрудились вокруг Корненки.

– Дай посмотреть!

– Она из-под квасу!

– Иди ты! Не толкайся!

– Пусти!

– Там бумага, трубкой свернута!

– Отбей горлышко!

– Дай, я отобью!

Шурка выхватил у Корненки бутылку и стукнул по горлышку камнем.

Стеклышки звякнули, Шурка выхватил из осколков листок бумаги, скатанный в трубку, – желтый, истлевший, плесневый.

– Что-то написано.

У Шурки захватило дух.

– Дай сюда!

– Порвешь!

– Читай, Волдырь!

Волдырь крепко держал листок. Шурка, Ленька, Александров, Костя и Корненко стиснули его со всех сторон.

– Наверно, с утопленника!

– Кораблекрушение, – уверенно сказал Костя.

– Здесь не прочтешь. Каракули, и почти букв не видно – выцвели. А вот ясно:

«…Меня взяли в плен турки… кто найдет – выкупите… по Новороссийскому… на 27 версте под грушей с отломанной…»

– Не пойму!

– Веткой!

– Нет, с отломанной верхушкой.

– Верно, верно, с отломанной верхушкой!

«…в ста шагах от верстового столба зарыта…»

– Тут совсем пятно. Больше не видно. Сгнила бумага.

У Мишки дрожали руки.

Все молчали.

– Дай мне посмотреть, – сказал Ленька. – Нет, больше ничего не видно. Ребята, я понял! По Новороссийскому шоссе! Это от нас десять верст!

Ребята оцепенели.

– Правда!

– Конечно!

– Там зарыты деньги!

– Мы его выкупим!

– Кого? Дурень!

Никто не заметил, как ушли Верка и Фрося. Никто не заметил, как полил дождь. Шурка Фролов бежал домой, прижав бумажку к своей костлявой груди. Корненко опередил его. На балконе стучали ложки, все сидели за столами.

– Мы нашли!.. – крикнул Корненко.

Больше он не мог говорить.

– Его взяли в плен турки! – крикнул Шурка, размахивая письмом.

– Что? Кого?

Ребята повскакали с мест.

– Под грушевкой зарыты деньги!

– Где? Где?

– На шоссе, около нас!

– Где?

– На 27 версте!

– Так это ж семнадцать верст!

– Нет, по шоссе десять!

Наконец прибежали Чистяков, Александров и Мишка Волдырь.

– Я с Ленькой кувыркался, еще тут Верка подплыла, потом мы нырять стали, а Волдырь кричит – бутылка! – захлебываясь, рассказывал Пискля. – Горлышко у нее засургучено, красным сургучом.

– Я бутылку – кок, – а в ней бумажка, – вставил Шурка.

– Идем копать!

– Где там! Сегодня не успеем!

– Десять верст!

– Нужно приготовить лопаты…

– Моя по первому!

– Моя по второму!

– По третьему!

– По четвертому!

Все лопаты были заняты. Шурке и Волдырю пришлось только по большому кухонному ножу.

Казалось, день никогда не кончится. Лопаты наточили – в блеск.

Утром, чуть рассвело, Шурка ткнул Чистякова в бок.

– Идем, пора.

Пошли Шурка, Чистяков, Корненко, Волдырь, Александров и Карасев.

Первых пяти верст не заметили. Потом стали понемногу приставать.

Александров сказал Щурке:

– Понеси, Фролов, немножко лопату.

– А копать дашь?

– У тебя ведь есть нож.

– Сам копай ножом. Понесу я тебе! ишь! – Шурка подмигнул Волдырю. – Холуев ищет.

– Чего ты…

– Знаю, знаю, нету, брат, холуев, – в семнадцатом году отменили. Дудки.

Наконец, 26-я верста, вон видна уж 27-я.

Побежали. Вот он, столб.

– Сто шагов!

Все пошли от столба в разные стороны, отсчитывая шаги.

Двадцать. Сорок. Пятьдесят. Восемьдесят. Девяносто. Сто!

– У кого грушевка?

– Вот! Вот! И верх обломан! Ей-ей, она – завизжал Карасев.

Все к нему.

Конечно, она – не иначе. Как раз под ней бугорок насыпан, вроде холмика.

– Рой, ребята!

Лопаты застучали о лопаты. Шурка и Волдырь толклись тут же со своими ножами.

Раз, раз, раз. Идет дело. Земля мягкая, рыхлая, лопата входит в нее, как в масло.

С поларшина глубины.

– Погодите, я влезу в яму.

Шурка взял у Корненки лопату, прыгнул в яму; двоим в ней не уместиться; копает один.

Минут десять – устал; работает Волдырь.

Однако! Уже добрый аршин!

Ребята устали. Промокли до нитки: пот в три ручья.

– Ну его, ничего здесь нет! – Корненко бросает лопату. – Вранье!

– А ты что думал, деньги сверху, в грязь кладут? Клад откопать – не шутка. У нас в деревне один чудак десять лет рыл, пока горшок с золотом нашел, – сказал Карасев.

Еще полчаса.

Вдруг у Шурки под лопатой что-то звякнуло.

– Есть, нашел! – крикнул он и сунул руку в землю.

– Гадина! Там стекло!

Он выдернул руку, по пальцу текла кровь.

– Опять бутылка! – крикнул Волдырь; осторожно вытащили из-под земли и из осколков пожелтевшую темную бумажонку, свернутую трубкой.

– Вот она!

– Читай скорей!

«Ройте на 22 версте у ручья, на запад от водопада 55 шагов под камнем».

– Здесь ясно.

– Больше ничего не написано.

– Что это он сразу не спрятал?

– Дурень! Чтобы верней было!

– Нисколько так не верней.

– Эта бумажка в воде не мокла.

– Вот кабы ту всю прочесть, это – да!

– Наверно, большой клад.

– Идем скорей.

Две версты прошли, сели отдыхать. Совсем измаялись.

24-я верста.

23-я верста.

22-я верста.

Водопад.

– Где запад?

– В той стороне.

– Солнце оттуда всходит, значит, напротив. Пятьдесят пять шагов.

Раз, два, три… девятнадцать, двадцать, двадцать один…

– Левей немного!

…пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре…

– Где же?

– Мы неправильно взяли. Нам правей нужно. Пересчитали. За колючим кустом ежевики – плоский, широкий камень, на нем крест, врезан ножом.

– Здесь, конечно, здесь!

И земля рыхлая.

Рыли быстро десять минут. Потом пошло медленней. Очень устали.

Шурка трясется от волнения.

Сейчас найдут. Еще немножко. Еще удар, еще, еще.

Мягкая рыхлая земля, как будто недавно ее копали.

Скорей, скорей!

Ленька Александров и Пискля отдохнули и прыгнули в яму. У них дрожали руки.

Раз два, раз два, раз два.

Карасев сменил их. Его скуластое лицо стало красным, глаза налились кровью, на руках вздулись синие жилки.

– Есть!

На рыхлую кучу вместе с землею вылетела бутылка. Такая же, – зеленая, квасная.

– Опять записка!

Дзин!

Щурка, Чистяков, Ленька, Волдырь, Пискля и Карасев стукнулись головами.

Желтая, плесневая, истлевшая бумажка.

Почерком Верки Хвалебовой на ней написано:

«Будете без нас ходить к костру?»

XIX. Старый друг лучше новых двух

Ребята, на этот раз и мальчики и девочки вместе, – сидят у костра, и дядя Сережа рассказывает им о том, как ему случилось однажды попасться в медвежий капкан. Оставим их у костра и посмотрим, что делает в Туапсе курносый московский оголец.

В прибрежном морском песке живут червячки – бокоплавки, похожие на наших мокриц. Когда они подохнут и подгниют, они начинают светиться ярким голубым светом. Так, теперь, – каждая волна, выбегая на берег, оставляла на песке ожерелья немигающих огоньков. Ночь была темной, и потому весело и ярко светились в воде голубые искорки. Ласковые волны играли огоньками, перебрасывали их из стороны в сторону, то выносили их на сушу, то увлекали их вглубь. Огонек, уходя в глубину, бледнел и таял.

Рыбаки тащили из воды сети. До сетей было еще далеко, пока только мокрая черная веревка вытягивалась из темноты. Сеть тащили с двух концов, но людей у второго конца не было видно. Здесь же, около Кочерыжки, работало семь человек. Каждый из них, подойдя к самой воде, обвивал лямкой веревку сети, откидывался назад и, влегая поясницею в лямку, как лошадь влегает в хомут, медленно, по щиколотку увязая в песке, отступал назад, – шаг за шагом, покуда не приходил ему черед снова перехватывать веревку впереди товарищей.

Кочерыжка сидел у корзин с перемётами и насаживал мелкую рыбешку – феринку – на бесконечный ряд крючков, привязанных к длинной, смоленой веревке. Крючок сразу впивался в наживку, и упругий перемёт ровными кольцами ложился в пустую корзину.

Высокого роста, с плечами в косую сажень, крепко влегал в лямку статный парень и, перебирая струны балалайки, пел:

 
Ты скажи, моя дочка,
в кого ты влюблена…
 

И коренастая рыбачка, Маруська, которая, высоко подоткнувши подол, шагала вровень с дюжими хлопцами, туже натягивала лямку и подхватывала:

 
Я скажу тебе, мама,
в кого я влюблена…
 

Голубые фонарики в воде играли в ловитки и в пряталки, а Кочерыжка наживлял крючок за крючком, насаживал рыбку за рыбкой, и ровные кольца перемета заполняли корзину.

Люди с того конца подошли ближе, из воды потянулась черная паутина сети. Большой краб, растопырив лапы, бочком перебежал через край сети и плюхнулся в воду.

Люди стоят уже тесно, друг около дружки. Часть вошла в воду. Кочерыжка вскочил помогать.

Поднялся шум и плеск. В сети – трепыханье, как будто в бочке ожили и запрыгали. сельди. Это бросается скумбрия, – извивается, переливается серебром. В сети уже не вода, а прыгающий серебряный студень.

Но вот студень отяжелел, сеть выволокли из воды и стали насыпать рыбу в корзины. Скумбрия, бычки, случайная тяжелая камбала, похожая на сверкающую змею саргань, игла-рыба, чудные морские коньки, запутавшиеся в тине, барабулька, как будто облитая кровью, – чего здесь нет?

Поздно засыпает Кочерыжка под перевернутой вверх дном лодкой, накрывшись верным своим пиджаком. И скоро солнце, точно умытое, подымается из-за моря, обливая золотом берег и перетрясая в воде блестящие жаром червонцы.

Мишка Волдырь только что кончил таскать воду из ручья на кухню, когда к нему подбежала Нюшка Созырева.

– Мишка, а, Мишка, тебя тот мальчик зовет.

– Какой?

– Что с нами в поезде ехал.

– Кочерыжка! Где?

– Там на шоссе, у мостика.

Мишка пустился бежать по аллее.

Кочерыжка, бледный и запыленный, сидел на мостике и дожидался товарища. Когда он увидал Мишку, его лицо засияло: он крепко стосковался за две недели, прожитых в чужом городе, где у него не было ни знакомого лица, ни знакомой берлоги.

Друзья хлопнули друг друга по рукам.

– Есть хочешь?

– Еще как!

Мишка сбегал на балкон, пошарил в ящиках обеденных столов и вернулся на шоссе с целою грудою огрызков. У него было даже два куска сахара.

Ванька был очень голоден. Он ел долго, пока не устали челюсти, и все молчал.

После сухого хлеба захотелось пить, и мальчики спустились вниз, к ручью. Здесь, в тени, под кустом желтодревки, Кочерыжка стал рассказывать, как прожил две недели в Туапсе.

– Чудной город, – рассказывал парнишка, – совсем куцый город. Из конца в конец – полчаса ходу. И куда ни глянешь – всюду греки. Хитрый народ. В самый жар сидят на припеке, в шашки играют. Буржуев – тьма, все на курорт лечиться понаехали. Только подавать – не подают. Хорошо, шибзик один научил, где бамбуковые палки срезать.

– На что?

– Для гулянья покупают. По пятаку дают. Только ходить за семь верст, я не стал.

– А с чего жил?

– Я, было, у рыбаков устроился, помогать. Только тамошние ребята обиделись. Ты, говорят, нездешний, только зря у нас хлеб отбиваешь. Измутузили меня здорово. Уж и мутили! Три дня только я там пробыл. Потом к пастухам ушел. По огородам лазил, – огурцов очень много здесь.

Кочерыжка помолчал.

– Мне очень тут нравится. Главное– тепло. Я как будто и покрепче стал. Я теперь каждый год на курорт приезжать буду. А в море-то как хорошо купаться! Я на нашу Москва-реку и не посмотрю теперь. Мы, знаешь как, – мы с набережной, с мола – бух головой вниз. Две сажени.

– Неужто и ты прыгал?

– А что ж?

– Я все плавать никак не научусь. На спинке могу, и по-собачьи, а на распашку не идет.

Ребята и не заметили, как пришло время обеда. Александров, дежурный по столовой, зазвонил в привязанный к дереву буфер.

– Ну, ты здесь подожди. Я обед тебе как-нибудь спроворю.

Мишка Волдырь оставил своего приятеля одного. Тот лег на спину и тотчас же уснул. От Туапсе до Магри десять верст хуже других двадцати: дорога плоха.

Мишка сговорился кой с кем, – первым делом с Ленкой, Шуркой и Ерзуновым. Скоро все сидели на лужайке вокруг Кочерыжки, который, держа на коленях миску с лапшой и мясом, уплетал обед так, что скулы трещали, и тут же рассказывал про туапсинскую жизнь, про туапсинский детский дом и про то, как в порт зашли дельфины, и один из них хвостом стегнул женщину, которая далеко заплыла.

– У нас этих дельфинов – пропасть, – сказал Ерзунов. – Вчера близко-близко от берега четыре штуки проходили.

– Три, – поправил его Чистяков.

– Может быть, три, – согласился Ерзунов. Говорят, из них сало топят.

– У Кирюхиного отца целая жестянка дельфинного жира. Он, как рыбий жир совсем, – сказал Мишка Волдырь. – Говорят, хорошо на скоте ссадины залечивает.

Вечером Кочерыжка потихоньку пробрался к мальчикам в спальню и улегся вместе с Мишкой Волдырем. Когда дежурный руководитель Николай Иваныч обходил спальни, Кочерыжка незаметно скользнул под койку.

XX. Дежурство по кухне

Вышла Ленке очередь вместе с Фросей, Карасевым и Тоней чистить картошку. Кухня на свежем воздухе, дело идет быстро. Картошка – рада стараться, кувыркается под ножом и прыгает в звонкий бак.

– Костя-то как нас вчера напугал – говорит Тоня. – Он гнилушек где-то набрал, налепил рога, и глаза, и всю морду налепил, к нам в спальню залез и как завоет!

– Это он за сараем пенек нашел, – ухмыльнулся Карась.

– Гнилушки светятся, чисто черт! Страшно как, все девочки испугались, а Нюшка даже плакать начала.

– А у нас и слышно ничего не было, – удивилась Лена.

Фрося тыльною стороною руки откинула со лба прядку соломенного цвета волос и сказала:

– Я и голос его распознала, слышу – Костя, никто другой, а шелохнуться боюсь, не дышу даже.

– Я вот темноты боюсь, – тихо сказала Ленка. – У нас в спальне всегда свет горит, только лампа не в спальне, а в коридоре. Я проснусь, когда темно, и думаю, что это дверь закрыта. А потом вижу – это лампа потухла. Я тогда уже никак не усну. Все лежу и боюсь, и мне столько кажется…

– А вот Лютикова ничего не боится.

– Я прежде тоже не боялась, – сказала Ленка.

Шелуха завитыми червяками сползала с картошки и, скользя через нож, падала в корзинку.

– Я с того дня боюсь, когда брат умер. Мы тогда в Царицыне под мостом жили, в трубах. Я ночью проснулась, говорю Петруше – холодно мне. Он не отвечает. Я потрогала его, – спишь, Петрусь? А он мертвый.

Тоня вздрогнула.

– Отчего это он?

– Не знаю. Тиф, наверно.

Ребята молчали. У Ленки запрыгали руки, картошка выпала и покатилась по земле.

Тоня обняла ее.

– Не плачь.

С того дня Лена полюбила Тоню.

XXI. Веселый день

Шурка Фролов стоял с Чистяковым у козел и пилил дрова.

– Ишь, криводушное! И кто тебя выдумал? – бранился он, укладывая на козлы корявое, скрюченное бревно.

Чистяков работал не за страх, а за совесть. Крупные капли пота текли по его упрямому лбу, волосы на висках слиплись.

– Ну, и пекло! Восьмой час, а как жжет!

Шурке было и того жарче: руки и плечи все не заживали, он обжог их снова и теперь должен был ходить в рубашке.

– Фьють-ють, фьють-ють, фьють-ють, – подсвистывал Шурка в лад пиле.

– А что, если бы это была шея, а не полено, стал бы ты пилить? а?

– Если бы белого шея – стал бы, – ответил Чистяков.

Шурка Фролов с Чистяковым большие друзья.

Они сдружились еще, когда вместе жили при части ГПУ. С тех пор, как в детский дом попали, – держатся друг за дружку, как черт за Петрушку.

– Что, каргач, чья взяла? распилили тебя все-таки? – говорит Шурка, отбрасывая в сторону последний чурбак.

Взялись за новое бревнышко. Распилили. Только Шурка вдруг закричи:

– Чур, отвечать на пару!

– За что отвечать?

– Да ведь мы ходулю распилили, – она, небось, нужная! Дяденька вчера дрова привозил, она у него отдельно поверх дров лежала!

Костя струсил.

– Что ты! Чего ж ты ее на козлы клал?

– А ты чего смотрел? – засмеялся Шурка – Знай себе пилит. Баранья голова.

Костя осердился, плюнул и ушел.

Шурке – смех.

– Дрессированный! Костя! – закричал он ему вдогонку, – я пошутил!

Но тот даже не обернулся.

Мимо сарая, где держали кур и поросят, шмыгнули Мишка Волдырь и Кочерыжка.

Шурка окликнул их.

– Ребя, куда вы?

– В лес. Цоб-Цобе говорит, на горе ежевика поспела.

– И я с вами!

– Одень стукалки, искарябаешься, – сказал Мишка.

Шурка сбегал в чулан, выбрал из кучи деревянных сандалий пару себе по ноге и нагнал ребят.

– Это я-то искарябуюсь? – засмеялся он. – У меня ведь кожа, как у слона. Видал в Зоологическом слона? Вот такая самая у меня кожа!

Пошли по шоссе, но не к морю, а вверх, в гущу леса. Небо становилось синей и синей: красная крыша совхоза потонула далеко в зеленых волнах холмов. Воздух казался густым от треска цикад, задорный ветер порой налетал с моря и ударял наотмашь прямо в лицо; ветер пахнул солью, смоленым канатом и мокрыми парусами.

Кочерыжка неловко ступил, из под ног у него посыпался горячий песок, и два яичка, – маленькие и белые, – покатились вниз.

– Черепашьи яйца!

– Чур, на одного!

– А эти нам!

В ямке лежало еще два яйца.

Выпили, – Кочерыжка пару, Шурка одно и Мишка Волдырь одно.

– Чисто куриные!

– В Москве скажи кому, – ел черепашьи яйца, – не поверят.

– Факт.

Пошли дальше. Вырезали себе каждый по палке.

Шурка – кизиловую, Мишка – желтую, из желтодревки, а Кочерыжка по старой своей привычке – из орешника. Очень уж хорош орешник для палок, – прям, как струна.

Потом все палки побросали к черту. Нашли самшит, кавказскую пальму; он тверд, как кость, и так тяжел, что тонет в воде.

Весь нож искалечили, а обровнять не пришлось.

– Обровнять всегда успеем, – сказал Волдырь. – Зато самое кавказское дерево.

Острокрылые ястреба висели в небе, едва колышась, как змей на тугой бечевке. Тонкие крики их прорезали тишину и треск цикад.

– Глядите, ребя, телеграф!

Над узкой просекой с холма на холм в две струи текла проволока; широкой дугой опускалась вниз, где-то далеко долетала до второго столба.

Ежевики не нашли. Зеленой ягоды была пропасть, а спелой – ни одной, даром, что ребята обшаривали всякий куст.

Было за полдень, когда Мишка Волдырь вдруг насторожился.

– Никак нас кличут.

Прислушались.

– Ми-и-и-шка! Фроло-о-о-в!

– Это Корненко.

– Пискля!

– Мы ту-у-та! – надрывался парнишка.

Шурка сложил рупором руки и крикнул:

– Иде-о-о-м!

Полезли на гору. Корненко покатился вниз, им навстречу. Вот из-за листьев выглянуло его лицо, – сине-красное, густо вымазанное ягодным соком, – точь-в-точь, индеец.

– Мы сколько ежевики нашли! Невпроворот!

– Да ну!

– А кто там на горе?

– Все, и Николай Иваныч тоже.

– Давно пошли?

– Только почайпили и пошли.

– А здесь все неспелая.

– Там на горе маленькие кустики, на ник раньше поспела. Девчонки полные кружки понасбирали.

На лужайке – привал. Кто лежит, кто бродит, щиплет ягоды. Всюду миски и кружки с ежевикой. Николай Иваныч в растяжку на спине, нежится в холодке.

Ребята обступили. Ленка с полной миской, Костя с кружкой, Ерзунов с сеткой для бабочек и со склянкой у пояса.

– Мы с тобой на пару, – подмигивает Шурка Чистякову, набивая ягодой рот.

– Гляди, кого я поймал, – говорит Ерзунов Волдырю. – Большой павлиний глаз!

В склянке огромная мохнатая бабочка, в ладошку, серая с лиловыми глазками.

– Угу!

Красные хвостики галстука плетутся у Ерзунова на костлявой, загорелой груди.

Вокруг Николая Иваныча сгрудились ребята.

Шурка с Костей все уминают ягоды. Мишке с Кочерыжкой надоело, подсели к Николаю Иванычу.

– Пришел человек в магазин покупать шляпу, – говорит Николай Иваныч, – Выбрал, примерил. Сколько стоит шляпа? Пятнадцать рублей.

– Ого!

– А у него бумажка была в двадцать пять рублей. У хозяина нет сдачи. Послал к соседу, к портному, разменять. Тот разменял. Отдал хозяин шляпу и десять рублей сдачи, человек ушел. Только проходит полчаса, прибегает портной. Те, говорит, двадцать пять рублей – фальшивые. Вот они, гляди, на них знаков нет. Отдавай мне мои двадцать пять рублей.

– Вишь ты! И отдал?

– А как же иначе? Портной-то не виноват?

– Вот и вопрос, – сколько денег потерял шляпник?

– Двадцать пять и десять, – сказала Верка Хвалебова. – Тридцать пять.

– А шляпа?

Николай Иваныч засмеялся.

– С шляпой пятьдесят, – решил Александров.

– Так нет, ведь он за шляпу получил пятнадцать правильными, – смекнул Кочерыжка.

Николай Иваныч все молчал.

– Сами решите. А как толком обдумаете, так, что каждый за свои слова согласится отвечать, я скажу, кто прав.

Ребята ломали голову долго, и так прикидывали и эдак, все у них выходило по-разному. Про то, кто из них был прав, и как со шляпой дело решилось, я скажу в другой раз.

Когда порешили, сколько денег потерял шляпник, Николай Иваныч задал новую загадку.

– Из Москвы до Серпухова сто верст, – сказал он, откинув со лба свои черные космы. – Выехали в одну и ту же минуту из Москвы и из Серпухова два велосипедиста. Один проезжает в час 6 верст, другой – 4 версты. А у того, что выехал из Москвы, на носу сидела муха. И в ту самую минуту, как он двинулся в дорогу, она у него с носа снялась и полетела прямехонько к тому велосипедисту, что выехал из Серпухова. Села ему на нос и тотчас же пустилась назад, к носу московского. И так летала между их носами, пока они ее носами не расплющили.

– Вот так муха! – прыснул Мишка Волдырь.

– Муха эта, – Николай Иваныч перевернулся на другой бок, – пролетала в час 10 верст. Сколько верст пролетела муха?

– Ну, сто, сколько от Москвы до Серпухова! – тяпнул Павлик.

– Эх, ты! А она ведь взад и вперед летала!

– Нет, дай сочту, – сказал Ерзунов. – Сколько она в первый полет пролетела? Если бы до самого Серпухова, она бы в первый полет летела 10 часов. За 10 часов тот бы проехал четырежды десять—40 верст. Ей, значит, лететь надо было не все сто верст, а только 60. Она бы их летела…

– Так ты ведь считал, что она их 10 часов летела!

Тут Мишка Ерзунов сбился.

Верка, та даже палку взяла, и на ней Москву и Серпухов отметила, по ней пальцем полозила вместо мухи.

– И тут ответа я тоже не скажу, отвечу потом, только чур, не забегать вперед.

А потом Николай Иваныч задал третью загадку – про пироги.

– Вот, говорит, я с Нюшкой и Лютиком пошел гулять. У Нюшки было два пирога, у Лютиковой один, у меня ни одного. Погуляли мы славно, съели пироги поровну. И потом я за свою часть заплатил Нюшке с Лютиковой три гривенника. Как им эти деньги нужно было поделить?

– Пирогов-то сколько было? – спросил Кочерыжка.

– У меня два, у Лютиковой один! – выскочила вперед Нюшка.

– Ну, тебе два гривенника, ей один. Так, Николай Иваныч?

– А что сказал Николай Иваныч, – не скажу, ни теперь, ни потом не скажу. Эта загадка легкая.

– Пора домой, – сказал Николай Иваныч. – Эй, команда, домой!

Тут и пошли домой. Нюшка Созырева и Мурка Лютикова обменялись мисками с ежевикой, чтобы не съесть ее до дома.

Нюшка Муркину ежевику несет, у нее слюнки текут. Она и говорит Фросе:

– Фроська, дай ягодку!

– Ишь ты, шалавая, у тебя свои.

– Это не мои, это Муркины.

Так до дому ягоды целиком донесли. А дома смешали их вместе, размяли с водой, и вышло у них варенье.