Текст книги "Летчик Мишка Волдырь"

Автор книги: Михаил Гершензон

Соавторы: Маргарита Михаэлис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Михаил Гершензон
ЛЕТЧИК МИШКА ВОЛДЫРЬ

I. Как Мишка раздобыл для Ленки валенки

У Мишки Волдыря была обувка – еще покойного отца сапоги. Если понадрать со стен афиш, поразмять их и обвернуть ими ноги – и сапоги на ногах не болтаются и тепло. А у приятельницы его, Ленки, башмаки совсем развалились.

Шел Мишка вечером по Красной площади.

Холод, у Мишки зуб на зуб не попадает. Метель метет, – навалит сугроб и слижет, навалит сугроб и слижет.

Мишка все больше к стенам жмется.

Идет он мимо музея. Этот музей Мишке знаком был хорошо: иногда сторож в переднюю комнату пускал обогреться.

Идет Мишка мимо и видит: в подвальном этаже в окне отдушина заткнута теплою вязаной тряпкой. Он тряпку потянул, где-то она там зацепилась; дернул и тягу. До сада добежал – оглядел. Должно быть, самодельная, вязаная шаль была. Нитки толстые, шерстяные, двух цветов– темно-зеленые и светло-зеленые. Только кусок оборванный и небольшой.

Пришел Мишка на вокзал, разыскал Ленку.

– Смотри, – говорит, – чего я принес. Делай себе башмаки.

Ленка сперва обрадовалась а потом прикинула и говорит:

– Нет, из этого башмаков не выйдет. Мало здесь. Я буду это на шее носить.

– Ну, если на шее, тогда лучше я буду. У тебя пальто, все-таки, потеплее моего.

И правда, у Ленки настоящее пальто было, а у Волдыря – не разбери-поймешь.

Надел он тряпку на шею.

А на другой день вечером опять идет мимо музея.

Глядь, – второй кусок тряпки, – того же самого платка кусок!

«Чудеса! – подумал Мишка. – Склад у них здесь, что ли!»

И стало тут ему интересно, кто внутри живет. Оглянулся, – на площади – никого, только метель сугробы перебрасывает с места на место. Стал бочком, заглянул вниз, в подвал.

Их, какой глубины подвал! Лампочка светлая под потолком, а по комнате человек расхаживает с ребеночком на руках, песни поет, что ли.

В углу – люлька.

Взялся Мишка за тряпку, рванул, – и за пазуху.

Чуть не до вокзала бежал. Всю дорогу радовался. Ведь вот счастье – два раза подряд!

Ленка пуще того обрадовалась, Сейчас же принялась распускать вязанье. Долго канителилась, смотала два больших клубка. Хорошо она умела вязать, приютская наука пригодилась. А все таки провозилась два дня.

Зеленые вышли, толстые, теплые чулки – теплее валяных.

– Мастер Пепка сделает крепко, – сказала Ленка, топнув ногами по снегу.

Вот как Мишка Волдырь раздобыл для Ленки валенки, тогда еще, когда жил с ребятами в III классе вокзала Северных железных дорог. Тому прошло много времени.

II. Как Мишка заспорил, что полетит на аэроплане

Кочерыжка был славный парень, что называется рубаха-парень. А главное дело – весельчак.

Когда на него веселость найдет – ему сам черт не брат, – море по колено.

Бегает он в своем пиджаке по вокзалу, прохолодал, издрог весь, дрожит, как осиновый лист, и кричит:

– Дрожжи! Дрожжи! Кому свежие дрожжи!

Дрожь свою, значит, продает.

Потом сел рядом с Волдырем и Ленкой вшей бить.

Кочерыжка вошь поймает, непременно ей споет песенку:

 
– Вошь, вошь,
куда ползешь?
– На Хитров рынок.
– А пропуск есть?
– Нема.
– Вот тебе тюрьма.
 

– Мы – говорит, – вшей без пропуску не пропускаем – размениваем.

– Знаете вы, – говорит, – ребята, как Петька прошлым летом на зонтике полетел?

– Как так на зонтике?

– Очень просто, на японском зонтике. Мы с ним тогда забрались к одному старику во второй этаж. Старик куда-то ушел. Я был тогда по первому разу, а Петька – бывалый.

Бросил он отмычки и финское перо на стол и стал шарить по ящикам.

– Ну, – говорит, – ты чего стал? Струсил?

А я и верно, что струсил.

Только Петька тогда ничего не нашел, кроме пары серебряных ложек, подстаканника и японского зонтика. Дурацкий был зонтик. Широченный, будто палатка, весь из клеенки.

– Я такие зонтики видал, – сказал Мишка Волдырь – Они без железок совсем, а на прутиках, вроде как на камышинах.

– Вот, вот, – кивнул Кочерыжка. – Основательный зонтик. Сунул мне Петька зонтик, – держи, говорит, идем.

И как раз в ту самую минуту внизу в дверь постучали: квартира была во втором этаже, а дверь входная – внизу.

– Видишь, говорю, Петь, вот мы и влопались. Если по-моему, то нужно дверь открыть, и разом им под ноги.

А внизу все стучат.

– Нет, – он говорит, – это не пройдет. Сидеть нам с тобой за решеткой.

Стоим мы так и ждем. Внизу тихо стало, – видно за милиционером пошли. Мы с Петькой к окну подошли, открыли. Где там! Высоко, разобьешься в куски. А спрыгнуть хорошо бы, переулочек пустой, – ни души.

Те вернулись, постучали и стали дверь вскрывать. Мы смотрим, со страху зубами ляскаем.

Сперва замок не поддавался, а потом дверь шевелиться начала – верно, раскачали замок. Вдруг Петька зонтик в руки, «Я, – кричит – прыгаю на зонтике вниз. Не дамся им, душегубам, не хочу!».

Развернул он зонтик, выставил его боком в окно и ахнул вниз.

– Ну ты! – вскрикнула Ленка.

– И не разбился? – спросил Волдырь.

– Нет, не разбился. Зонтик сдержал.

Кочерыжка нахмурился.

– Ну, а ты?

– Меня сейчас же за руку. Преступление на эфтом месте. И отправили в дефективный дом.

Ребята давно бросили бить вшей. Они сидели и думали про этот случай.

Долго все молчали.

– А если бы он с пятого этажа спрыгнул, разбился бы? – спросил Мишка.

– По-моему, разбился бы.

– А я бы и с пятого спрыгнул. Летчики ведь – вон с какой высоты, прямо с ероплана прыгают.

– Ну, у них парашюты есть.

– А что парашют? Тот же зонтик!

– Режь меня, я бы на парашюте не прыгнула, – сказала Ленка, – и на ероплане бы не полетела.

– Чудачка! Мне только давай!

– Да, посади тебя в ероплан – запоешь.

– Я тоже думаю не полетишь. Очень уж страшно. Ну, съяпонишься!

– Хошь, полечу? – тряхнул головою Волдырь.

– Полетишь! Хо-хо-хо-хо, – захохотал Кочерыжка.

Ленка тоже засмеялась.

– Вы чего ржете? – вспылил Мишка. – Прибью, право слово, прибью!

– А ты не бахвалься!

– Спорим, полечу! – сказал Мишка и хлопнул Кочерыжку по руке. А Ленка перебила руки.

Так Мишка Волдырь заспорил, что полетит на аэроплане.

III. Как Мишка полетел на аэроплане

Пришли ребята с Мишкой Волдырем во главе, на церковный двор. Заготовлена там попу ловушка: землю ребята водой полили, заморозили и сверху снегом засыпали. Поспели в самый раз. Попище пузом тяжел и идет медленно. Шаг шагнет – постоит. Шаг шагнет – постоит. Еще медленней идет, чем всегда. И что-то все такое противное бормочет. И будто и пузо у него тяжелей, чем всегда.

Схоронились ребята за углом, ждут. Ну, как направо, к пономарю свернет? Ув-ва! Наверно свернет. Нет, не свернул. Вот-вот-вот… вот-вот-вот… Хлоп! Ка-ак поскользнется! Да как поедет! Да как врастяжку!

И как встанет и как заревет голосом Микитки Петухова.

– Микитка!

Ребята из-за угла к нему, а он заливается:

– Жулики вы! Подлецы! Я думал всю церковь обману, все меня за попа примут, а вы мне все испортили!

– Как же ты, Микитка, здорово попом оделся!

– Да, здорово. Все утро рожу кирпичом тер, с паклей возился, бороду прилаживал, а теперь – на-ко-ся! вся по отклеилась! И подушки все порасползлись, никакого виду нет.

– Где же ты, Петушок, рясу взял?

– Моя ведь сестренка, Дунька, у попа служит. Он ее прибил, она, значит, со зла у него старую рясу подлапала. День-другой, говорит, подержать можно, не хватятся.

– Ну, брат, не горюй. Мы эту штуку отмочить всегда успеем. Только испортил ты нам дело, – мы тут было для батюшки каток устроили.

– Вот уж нашла коса на камень, – засмеялся Мишка Волдырь.

Когда все вернулись и уселись вокруг стола, Мишка Волдырь стал рассказывать.

– Поспорили мы, значит, полечу я или не полечу. А я по правде лететь вовсе не боялся. Наше дело простое: упадешь – не пропадешь, встанешь и пойдешь. На другое же утро я наладил на Ходынку. Вышел это я и прямо на меня трамвай номер шесть. Я мимо кондукторши на переднюю площадку; еду. Буржуйчик один тут случился, обхвата в четыре, – я за ним, как за горой. Еду я, а до Ходынки не ближний свет, – тут-то меня оторопь взяла. Ну, скатушусь! Это тебе не с дерева упасть.

Вот она и Ходынка. Сколько видно – все забор, забор и забор. А внутрь – тпру, дяденька! Двое ходов – с одного угла ход, с другого– ход. В дверях часовой – пропуска смотрит.

Подошел я к одному часовому.

– Пусти меня, говорю, дяденька, пройти.

А он засмеялся.

– Ишь ты, говорит, муха, туда же!

Я наседаю.

– Мне очень, говорю, нужно посмотреть, как летают.

– Ну, вот и смотри!

Тут прямо из-за забора – р-р-р… вылетел самолет, низко так, что я аж пригнулся. Крылья в стороны, и пошел, и пошел, и пошел, – все кверху забирает. Гул, – ветром даже пахнуло от него. И человека видать, и даже видать, как под самолетом колесики еще вертятся – с разгону.

Не пустил, проклятый.

Я так смекаю, и просить нечего, нужно изворотом брать.

– Эх думаю, – был бы тут Кочерыжка!

Глядь, а Кочерыжка с трамвая спрыгивает.

Приехал, значит, посмотреть, как я летать буду. Мы с ним раз, два, – он в сторонку отошел, из кармана ножичек вынул, и стал забор колупать – гляделку делать.

А я стою, жду, пока караульный с места снимется, побежит за Кочерыжкой. Мы у второй двери устроились; первый караульный сразу раскусил бы, в чем штука.

Только ковыряет Кочерыжка, ковыряет, а часовой хоть бы что!

Не вытерпел Кочерыжка, ко мне подходит.

– Я, говорит, уже целую дырку провертел, инда рука устала.

Тогда я ему говорю: – лезь на забор.

– Полезешь на него, как же, – говорит Кочерыжка. – Уцепиться не за что.

– А ты в дырку палочку какую-нибудь вставь, о нее обопрись.

Тут я ему как раз подходящий сучок дал, рядом валялся.

Часовой, как его, моего дорогого товарища, на заборе увидал, сорвался к нему:

– Я – кричит, – стрелять буду!

А я тем случаем в дверь хлынул и разом своротил вбок, вправо.

Сарай там стоял серый, – не разобрал со спеху, не то деревянный, не то железный, а как будто железный, величиной – их ты! Хоть на тройке катайся.

Я за ним, за углом притаился, осматриваюсь. А тут в сарае ворота растворились, – не то, чтоб в раствор, а в стенки вобрались, как в трамвае. Выкатили оттуда махину, – в точности жаба. Теперь уж я знаю, это пассажирский был самолет, Юнкерс, который пять человек подымает. Стали его мыть и чистить, – если кто видел – так точно автомобиль моют. Терли его, терли, вытирали, мне интересно было пойти посмотреть, из чего у него винт сделан. Только я из-за угла сунулся – гляжу, – на площадке, что против других сараев, садится самолет – легкий, защитного цвета, военная штучка. Земли колесиками коснулся, подскочил легко, эдак ухарски раскатился и враз повернул к ангару. А пропеллер все еще вертится.

Я тогда всякий страх забыл – выгонят – пусть выгоняют, снова залезу, – и к этому самолету подхожу.

Никто на меня как-то большого вниманий не обратил.

Самолет двухместный, одно сиденье позади другого, и пулемет. Эти самолеты у них называются истребители.

Вышли из него двое – в кожаных шлемах, в меховых куртках, хотя день был не очень холодный.

Так они весело разговаривают, осматривают машину.

Потом стали закуривать.

А тут подходит к ним высокий очень человек, рыжий совсем, тоже в коричневом шлеме и с трубкой в зубах.

– Матвей Никанорычу! Как живете?

Обрадовались те двое и хлопнули его по рукам.

– Я, – говорит, – всегда хорошо живу. Вот, хочу вашу машинку попробовать!

– Что ж, это можно, – отвечал тот, что пониже.

– А вы не полетите со мной? – спросил его рыжий.

– Я бы, Матвей Никанорыч, рад с вами полететь, да живот разболелся – просто невтерпеж, – несвежей колбасы поел, что ли. Давайте, мы вас одного отправим.

Рыжий уселся на первое сиденье, взялся за ручку, ноги уставил в педали. А те чего-то около винта возиться стали; потом крикнули:

– Контакт!

– Есть контакт! – ответил рыжий.

Те двое быстро эдак руками винт перебирают, раскручивают.

Возились, возились, самолет ни тпру, ни ну.

Отошли в сторонку.

Опять подошли, пыхтят.

– Контакт!

– Есть контакт!

Тот, маленький, вдруг в три погибели как согнется! За живот схватился. А другой все работает.

– Контакт!

– Есть контакт!

Рыжий, летчик, значит, сидит терпеливо, хоть бы слово сказал. Потом из самолета выскочил, побежал к носу, тоже там копошиться стал.

– Ну, есть, сейчас летим! – крикнул рыжий.

Пошел было садиться, да опять к винту подбежал.

Тут меня будто дернуло. – «Лети, Мишка-Волдырь, – подумал я, – где наша ни пропадала!». И, значит, угрём ко второму сиденью, вскарабкался, юркнул в него, калачиком свернулся, гляжу. Ей-ей, я тогда меньше котенка места занимал! Им меня не видать было.

Слышу, тут рядом, рыжий, Матвей Никанорыч, сапогами грохнул, сел.

– Контакт!

– Есть контакт!

Как загудит, как завоет! Самолет весь – в дрожь, будто лихорадка трясет, дергается, как пес на цепи. Ничего не слыхать, – гул все глушит. Потом тихо немного стало. Слышу:

– Пускай!

Двинулись! Ей-ей, двинулись! Трясти стало толчками, – по земле запрыгали. Гул все кроет, в ушах звенит.

Тронулись мы, и не знал я даже, по земле мы еще бежим, или уже по воздуху. Винт гудёт– человека с ног сбить может одним таким гудом. Только тут вдруг книзу меня как тряхнет – на левую сторону. И так как я ухом к полу прижат был, то послышалось мне, будто что-то под полом хрупнуло.

И сейчас же нас подбросило вверх, и тут самолет потек будто по маслу.

Вот оно, когда подымаемся, – думаю я, а выглянуть боюсь: рано еще. А выглянуть хочется! Все-таки я долго крепился. Потом не выдержал. Поднялся и глянул. И только тогда понятно мне стало, что лечу.

Сердце, правду сказать, тогда у меня из груди чуть не выскочило, и на горло как-будто мне кто-то коленкой наступил, – комок подкатился. Сел я уж совсем на сиденье, впереди меня– спина его в кожаной куртке, и шлем, – в бортик я тогда вцепился, гляжу вниз. Глубоко внизу полосками улицы, крыши квадратиками, трамваи как спичечные коробки ползают, люди – мурашками. Солнце как раз вышло, пуговками купола заблестели; а мне холодно, пальтецо у меня для полетного дела не приспособленное, зубами стучу.

Летим.

Я думаю – оглохну от шума, очень мотор гудёт и ветер мимо нас тянет. За бортик выглянуть совсем нельзя: воздух в лицо упругий, гуще воды.

Тут, значит, рыжий, покойный, то есть, Матвей Никанорыч, обернулся и меня увидал.

Что он крикнул, не знаю, не слышно было, только рот у него очень широко открылся и глаза изо лба чуть не выскочили. Видно, даже руль в руках трепыхнулся, – нас разом метнуло.

Летим.

Нет-нет, он ко мне обернется, посмотрит, плечами пожмет и опять спиной ко мне.

Только я тут уже увидал, что добряк – человек. Другой бы – во, как смотрел, грозно бы смотрел, а этот только сперва глаза пялил, а потом смеяться стал.

А холод все пуще пробирает. Ежусь я и вниз гляжу. Подыматься мы, видно, перестали, кругами летаем. И вся Москва – как на ладошке. Москва-река по ней будто ленточкой выложена; бульвары серые, сухие, кольцом лежат.

«Что ж это там хрупнуло? – думаю я. – Может мы из-за этого разобьемся?» Ему за гулом не слышно было, а я знаю, – что-то подломилось.

Тогда я встал, потянулся к нему и кричу:

– Что-то хрупнуло внизу!

Он хочет понять, что я ему кричу, но не слышит слов.

Тут он мне показал на телефонную трубку– от первого сиденья ко второму там был телефон проведен. Только я в телефон говорить тогда не умел и не знал, как за трубку взяться. Я ему пальцами на дно самолета показываю, делаю руками – трах! – будто палку ломаю.

Не понимает. Смеется, рыжие космы на лоб лезут.

Стали мы подлетать к Ходынке.

А на Ходынке черно, бегают люди, толпятся, какие-то белые простыни на земле разостлали. Снизились мы порядочно, стало уж ясно видно, – белые платы расстелили, стоят вокруг, а на простынях лежит что-то круглое. Колесо – не колесо. «Колесо! – понял я, – это мы колесо потеряли нам знать дают»!

Летчик мой ко мне обернулся, белый, как мел, щеки запали, глаза блестят. Усмехнулся эдак и все кружит.

«Фу ты! будет тебе кружить! – думаю, – Боится! Конечно боится». Понял я тут, что дело опасное, что нам без колеса садиться нельзя.

Даже я тогда про холод забыл.

А он все кружит и кружит над Ходынкой. Сколько это мы в воздухе на одном месте топтались?

Только потом он мотор выключил, гул притих, начали мы спускаться.

– Что, – кричит мне, – парнишка, дрейфишь?

А сам уже как будто ничего ему не делается, даже румяным стал.

Ближе стали простыни, ближе, вот мы коснулись земли, самолет подскочил, самолет подскочил, – на левый бок, на крыло, – в щепки крыло, вдребезги винт – трах!

IV. Жив или умер?

Мишка Волдырь шевельнул рукою и открыл глаза. Белые больничные койки и больные под белыми покрывалами.

Мишка хочет повернуться на бок, но его тело не слушается его, оно чужое.

Как он сюда попал?

Медленно, как большие камни, ворочаются в голове у него мысли.

Ага, он вспомнил. Самолет подскочил, самолет подскочил, – самолет на крыло, – в щепки крыло, вдребезги винт – трах!

Он, значит, жив.

А рыжий летчик, Матвей Никанорыч?

Мишка метнулся, – вскочить. Но силы у него хватило только на то, чтобы повернуть голову.

– А, вот он сидит! – радостно ёкнуло сердце у Мишки.

Высокий рыжий человек, бледный, с запавшими щеками, сидел у его койки.

– Тише ты, не ворочайся, – ласково сказал он.

Мишка снова уснул, но теперь он спал спокойно, глубоко вдыхая воздух, с каждым вздохом вдыхая жизнь. На другой день он проснулся и первым словом его было:

– Матвей Никанорыч!

Но в палате были только больные, никого больше.

Мишка долго лежал и мечтал о том, как придет его рыжий летчик, живой и веселый; Мишка расскажет ему, как поспорил с Ленкой и с Кочерыжкой, и как забрался в самолет. А летчик скажет ему: молодец, ты, видно, родился летчиком. Потом Мишка спал, и опять просыпался, и кушал то, что ему приносила сестра, и снова спал, и опять просыпался, и думал о том, как вырастет и станет настоящим летчиком, будет как Матвей Никанорыч, рыжий человек, в одиночку улетать в облака и кружить над Москвой. И может быть, когда-нибудь к нему в самолет тоже заберется мальчишка, вроде Мишки Волдыря, и потом этот мальчишка вырастет и станет летчиком, и к нему тоже заберется мальчишка и станет летчиком, и к нему тоже заберется, и к нему тоже заберется… и к нему тоже заберется…

Тут Мишка Волдырь опять засыпал.

Прошла неделя, и Мишка начал поправляться. Рыжий человек с запавшими щеками ходил в белом халате между коек и разговаривал с больными, щупал у них пульс.

– Матвей Никанорыч, – тихо крикнул Мишка Но голос у него был мышиный, тот не слыхал.

– Сестрица, позови ко мне Матвей Никанорыча!

– Какого? У нас здесь нет Матвей Никанорыча.

– Как нет, да вот ведь он ходит!

– Это наш доктор. Батюшки, что с тобой? – испугалась сестра.

Мишка Волдырь побледнел, как полотно.

– Значит, это не он, значит, летчик убился! – горько воскликнул он. Глаза у него закрылись, он глубже увяз в подушку.

– Доктор, подойдите, – позвала сестра.

Рыжий высокий человек подошел к постели, пощупал пульс.

– Слаб мальчонка, очень слаб, – сказал доктор.

– Он тут спрашивал кого-то, отца, что ли.

Доктор постоял над Мишкой. Минута, две, – и парнишка открыл глаза.

– Вы – не летчик? Летчик убился? – воскликнул он, как будто ему сделали больно.

– Какой там убился, – засмеялся рыжий, – не мертвее меня, дружок.

– Так, значит, вы – летчик!

– Нет, летчик, Матвей Никанорыч, брат мне Близнецы мы с ним. Он-то тебя и пристроил ко мне в больницу. Погоди часок, мальчонка, он скоро придет.

Мишка Волдырь улыбнулся.

V. Матвей Никанорыч, летчик

Проваляться в больнице Мишке Волдырю пришлось долго, – его придавило пулеметною установкой, порядком измяло и перешибло два ребра. Была середина мая, веселый праздник давно уже прошел, когда он, хворый и зеленый, вышел из больницы.

Теперь он сидел с Ленкой и Кочерыжкой, своими друзьями, позади вокзала Северных железных дорог, в пустой теплушке на запасных путях.

Свежее весеннее солнце бродило по небу. Кочерыжка и Ленка сидели в дверях вагона, болтая ногами в воздухе, Мишка лежал пузом вниз, растянувшись на ворохе старой соломы.

– Ты, говорит, Мишка Волдырь, мне нравишься, из тебя может толк выйти. Может, и летчика из тебя можно сделать. Только, говорит, надо учиться.

– Мы и неученые проживем, – усмехнулся Кочерыжка.

– А чтоб учиться, надо, – говорит, – определиться в детский дом.

– Я на своем веку четырнадцать домов перебрал, ни один не пришелся по вкусу. Ни стань, ни ляг.

– Так вот, если, говорит, ты взаправду хочешь быть летчиком и учиться хочешь, ступай в детский дом. Я, говорит, тебе в этом деле помочь могу.

– А ты что, ответил? – спросила Лена.

– Ответил, что пойду. На цепь не посадят, – захочу – сбегу. А попробовать нужно.

– Дурак ты, как я посмотрю, – сказал Кочерыжка.

– А ты не обзывайся.

– Ладно уж. В восемь часов вставай, в восемь с половиной за стол, в девять – на уроки. И выругаться не смей и кури тишком. Ох, и терпеть же я этого не могу!

На путях, неподалеку от теплушки, показался маленький чумазый мальчишка, – чувашонок Турхан.

Кочерыжка сразу повеселел.

– Килькунда! – закричал он и замахал руками, – Килькунда, – поди сюда!

Чувашонок, шаркая большими сапогами, подошел к теплушке.

– Кай, кай, – отойди! – засмеялся Кочерыжка.

Чувашонок прищурился и тоже засмеялся.

Ему это уж так было привычно, что он не обижался. Он сел на буфер, валявшийся возле рельс и стал ежиться на солнце, как котенок.

– Одно в приюте хорошо, – шамовка! – облизнувшись, сказал Кочерыжка. – Бывало, кашей масляной напузишься, пузо – как футбол; упадешь пузом на пол, – подскочишь до потолка, – шик с отлетом! А теперь, если правду сказать, у меня портфель всегда пустой.

Он уныло похлопал себя по животу.

– Один раз я в хорошем доме был, – снова заговорил Кочерыжка. – Это перед тем как меня с Петькой накрыли. И к ребятам привык, и жучили мало, и кормили вволю. Только такой у меня случай там вышел. Мы с ребятами там мушки ставили: уголек в руку вдавишь, зажжешь, он курится. А ты терпи. Огонь под кожу уходит, а ты не поддавайся, – как будто тебе не больно. Заспорили мы тогда, можно ли утерпеть, если на жилу поставить. Другие пробовали, да окуснулись. А я ничего, выдержал. Только у меня не то, что волдырек, а целая болячка вскочила. Дрянь из нарыва – так и течет. Вот и сейчас шрам видать.

Чувашонок встал, подошел посмотреть шрам.

– Ишь ты! – покачал он головою.

– Ходил я тогда каждый день к докторице на перевязку. Докторица тоже добрая у нас была, – худая, просто кащейка. Скляночки у нее там, баночки, пузырьки – это я всегда смотреть люблю. А она мне все объясняет. Это, говорит, яд, видишь, череп и кости на наклейке. А это, говорит, чтобы уколы делать, кто слабый, а это – от чесотки мазь, а это – усыпительный порошок. Я тогда и обдумал: хорошо бы этим порошком горбатого черта, Дмитрия Сергеича, накормить. Ух, и не любили же мы его! А тут он как раз меня обидел. Я на собрании очень расшумелся, потому что не по правилу комитет выбирали, а он меня на середину комнаты вывел, – стой, говорит, как дурак. Я, значит, пузырек в карман, а потом к нему в комнату прошел, потихоньку в кашу ему подсыпал. Ну, думаю, поспишь ты у меня недельки две. Пузырьки переставила докторица, что ли, пересыпала ли, но только в моем пузырьке не усыпительный порошок оказался, а хина. Дмитрий Сергеич за кашу взялся, плеваться начал – горько. Тут дознались, сказали, я его отравить хотел. Пришлось мне из этого дома сбежать. Нет, я без детского дома обойдусь. Если бы там ремесло какое, а так – нет, не хочу.

– Мишка, вот, в приют идти собрался, – объяснила Ленка чувашонку.

– Нехараша в приют, – покачал головой Турхан. – Каждый тебе командовать.

– Так пойдешь? – спросил как-то вдруг Кочерыжка.

– Пойду, – решительно ответил Мишка Волдырь, – Матвей Никанорыч поумней нас будет. Летчик он.

Ребята долго молчали. Кочерыжка грыз длинную желтую соломинку; откусит кусочек и сплюнет.

– Мишка, ты ему скажи, пусть и меня определит, – тихо сказала Ленка.

– Это он сможет, Он такой человек, что все сможет. Летчик! – уверенно тряхнул головой Мишка Волдырь.

Так случилось, что Мишка Волдырь и его приятельница Ленка попали в детский дом № 36.