Текст книги "Опальный принц"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

7 часов вечера

Глаза Доми распухли, она держала в руке белый платочек и казалась намного старше. Витора включила транзистор, чтобы развеять тяжелое молчание. У нее тоже были красные глаза, и она двигалась по кухне медленно и нехотя. Доми сказала:

– Да тут еще Фемио. Думаешь, я заслужила такое обращение? Сколько раз он говорил: «Сеньора Доми, вы для меня как мать». Сама видишь, какая мать! И ведь уехал-то не на день, не на два.

Витора остановилась перед ней:

– Ну довольно, сеньора Доми, хватит. Не приставайте ко мне. Я уже слышала это двадцать раз. Что вы теперь от меня хотите?

– Чего ты окрысилась? Я не сказала ничего такого, чтобы ты на меня шипела.

Низкий размеренный голос повествовал из транзистора: «А тем временем бедный подкидыш Мария Пьедад подросла и стала совсем взрослой, и вот холодным зимним утром она пришла наниматься на работу в дом сеньоры маркизы».

Витора кивнула на приемник:

– Вот увидите, окажется, что это ее дочка.

Кико, сидя на корточках, возил что-то по полу, и, когда снова воцарилась тишина, в которой слышался только сладкий, чуть гнусавый голосок Марии Пьедад, он встал на ноги и сказал Доми:

– Не уходи, Доми, я не хочу, чтобы ты уходила.

Доми оттолкнула его:

– Это ты виноват. Если я ухожу, так все из-за тебя, ясно?

– Нет, Доми.

– «Нет, Доми», «нет, Доми», а кто раскрасил Крис?

– Она сама.

– Сама, сама… Думаешь, Доми совсем без понятия, хлопает ушами?

– Я не хлопаю ушами, Доми.

– Ну вот, – сказала старуха. – Ты еще мне грубишь.

Глаза Кико погрустнели.

– Я не грублю, Доми, – сказал он. – Я просто с тобой разговариваю.

Транзистор вещал: «Сеньора маркиза уже не могла обойтись во дворце без юной Марии Пьедад. И вот однажды весенним вечером она сказала: «Мария Пьедад, ты девушка красивая и скромная…»

Кико вышел из кухни в глубокой печали; он закрыл дверь, и сеньора маркиза закрыла рот. В комнате направо было темно, и он повернул налево, в гостиную.

Мама сидела под лампой и вязала, вытягивая нитку из серого клубка, а позади нее, лежа на светло-зеленом ковре, Кристина играла большой серебряной зажигалкой. Хуан, держа на коленях «Покорение Дальнего Запада», сидел против Мамы. Мама нервничала, и казалось, будто ее волнение искрой слетает с конца спиц всякий раз, как они ударялись одна о другую. Кико подошел ближе. Не глядя на него, Мама сказала:

– Убери оттуда руки.

Кико убрал руки с подлокотников кресла и застыл, держа их на весу, не решаясь шевельнуться, чтобы не вызвать новую вспышку гнева. Он тихо сказал:

– Мама, я не хочу, чтобы Доми уходила.

– Пойди и скажи ей.

Кико подождал немного, потом продолжал:

– Если Доми уйдет, она больше никогда-никогда не вернется?

– Придет другая, – сказала Мама.

– Я не хочу другую.

Он присел на краешек кресла, вытащил из кармана гвоздик и тюбик из-под пасты и, зажав гвоздь двумя пальцами, стал его крутить.

– Что там у тебя? – спросила Мама.

– Гвоздик, – он протянул его Маме, – возьми, чтобы Крис не укололась.

Но Мама считала петли и пробормотала: «Минутку», и, пока Мама шептала, как шепчут старухи, молясь, Кико вдруг почувствовал, что ему надо в уборную, и крепко сжал ноги, весь покраснев от натуги; когда Мама сказала: «Давай сюда», он ответил: «Что?», и Мама подняла глаза и сказала:

– Гвоздь, куда ты его дел?

И увидела, что он сидит весь красный. Она повысила голос:

– Куда ты дел гвоздь? Ты его проглотил?

Боясь ей противоречить, Кико кивнул. Мама вскочила и обеими руками подняла его лицо:

– Ну говори же, ты вправду проглотил гвоздь?

– Ага, – робко сказал Кико.

– Вставай, вставай сейчас же! – завизжала Мама, и Хуан положил книжку на низенький столик и с завистью посмотрел на брата, а Мама шарила по столу, по креслу, по полу и повторяла: «Боже, боже мой, что за ребенок, за ним не углядишь». Она поднимала ковер и говорила Хуану: «Ну помоги же мне», и они вдвоем принялись переворачивать все вверх дном.

– Нету, нигде нету, – сказала Мама, – неужели правда?

Она поставила Кико перед собой, наклонилась и сжала обеими руками его бока.

– Ты его правда проглотил? Правда-правда?

Кико кивнул. Мама проговорила про себя: «Боже мой, какой кошмар» – и продолжала поиски – заглянула под кресло, осмотрела низенький столик.

– Ведь только секунду назад он был у него в руке. Мальчик держал его в руке и протягивал мне.

Мама готова была расплакаться. Кико пошел на кухню и, открывая дверь, услышал рыдающий голос сеньоры маркизы: «Дочь моя, дочь моя!»

Витора высморкалась.

– Что я говорила?

Доми поднесла платочек к глазам. Кико встал посреди кухни и объявил:

– Я проглотил гвоздь.

Следом вбежала Мама, несчастная и растерянная, и все, что было на ней чужого: тушь, румяна, помада на губах, розовый лак, покрывавший ногти, – все это ярко проступало на восковой бледности кожи. Доми вскочила со стула, схватила Кико за руку и дернула:

– Господи, что за напасть! Это правда, сеньора?

Мама едва могла говорить.

– Оставьте его, – прошептала она. – Я сама виновата.

– Пресвятая дева! – сказала Витора.

Мама кидалась из стороны в сторону, надела одну туфлю и побежала к телефону. Ничего не сказав, положила трубку. Хуан ходил за ней по пятам. Витора, наклонившись к Кико, спрашивала:

– Тебе колет?

– Ага.

– Где тебе колет, сынок?

– Здесь. – Кико показал на рот.

Мама отбежала от телефона. Она осторожно положила руку ему на живот.

– Там или здесь? – спросила она еле слышно.

Кико указал на живот, поверх маминой руки:

– Здесь.

– Боже мой, боже мой, – сказала Мама. Она снова схватила трубку. Обернулась к Доми: – Принесите мне туфли без каблуков, – и потом, – да… да… гвоздь… только что, Кико… довольно большой… нет, не ржавый… недосмотрели… да… да, да, говорит, что колет… я в панике, Эмилио… нет, нет, он ничего не знает… сейчас?.. Через две минуты… Спасибо, Эмилио, да, да… уже… немедленно… хорошо, хорошо… Спасибо, Эмилио.

Она повесила трубку. Кико смотрел на нее со счастливой улыбкой. Хуан смотрел на него, и Кико повернулся к брату и сказал:

– Хуан, а я проглотил гвоздь.

– Ну и ладно, – отозвался Хуан.

Мама бегала по комнатам и говорила: «Меховое пальто», и через минуту: «Витора, позвони сеньору, пусть пришлет машину», и через минуту: «Вымой мальчику руки и колени», и через минуту: «Тебе сильно колет, сынок?», и торопливо переходила из спальни в ванную, из ванной на кухню, из кухни в спальню, из спальни к телефону. Витора сказала:

– Сеньора, машину приведет Увенсеслао, сеньор не может приехать, у него заседание.

Доми, помыв Кико руки и колени и надев на него клетчатое пальтишко и красный капор, ходила по комнатам с Кристиной на руках. На кухне транзистор говорил: «Матушка, и подумать только, два года мы прожили под одной крышей и ни о чем не догадывались!», но его уже никто не слушал. Пальцы на руках Виторы крючились, точно птичьи лапы. Кико сказал ей, широко улыбаясь:

– Вито, а я проглотил гвоздь.

Она утерла тыльной стороной кисти покрасневший нос и сказала:

– Дай-то бог, чтобы нам ни о чем не пришлось горевать, – и, повернув голову в сторону спальни, повысила голос: – Я поведу его вниз, сеньора?

– Хорошо.

Мамино «хорошо» прозвучало драматично и почти неслышно. Стоя в подъезде, Кико с интересом следил за вереницей мотоциклов и автомобилей и каждый раз, как они замирали, говорил Вито:

– Зажегся красный, правда, Вито?

– Да, красный, сынок.

Люди быстрыми шагами проходили мимо, подняв воротники, сунув руки в карманы. Рядом с ними остановилась женщина с мальчиком лет пяти, который громко ревел.

– Погляди, Анхелин, – сказала она, – погляди, какая хорошенькая девочка.

– Это мальчик, – вспылила Витора, – неужели не видно!

Женщина пошла дальше, что-то бормоча, а Витора сказала:

– Смотри, а вон и Увенсеслао.

Она подвела Кико к машине. В эту минуту вышла Мама.

– К врачу, – сказала она. – Поскорее.

Мама хлопнула дверцей.

– А я проглотил гвоздь, – сказал Кико.

Увенсеслао слегка повернул голову:

– Ты проглотил гвоздь?

Мама нервничала:

– Почему вы остановились?

– Красный, сеньора.

На углу сидела продавщица каштанов, а на другом углу – Хулианильо в своем киоске, увешанном журналами и комиксами, у него Кико каждое воскресенье покупал пластмассовые игрушки, а чуть дальше просил милостыню безногий Черепок в тележке на колесиках; на Калье Майор народ толпился перед кассами театра Кеведо, где на огромной афише стояло: «Канун праздника Голубки». У прохожих изо рта шел пар, будто все они курили; машина внутри то вдруг ярко освещалась, то снова погружалась в темноту.

Врач ждал их, уже надев белый халат. Мама заплакала.

– Я в отчаянии, Эмилио, – сказала она. – И виновата только я одна.

Врач заботливо взял Маму за руку.

– Успокойся, глупышка, – сказал он. – Ничего не случится. Проходи.

– Ты думаешь?

– Сейчас посмотрим.

Все трое закрылись в крохотной комнатке, где в углу горела красная лампочка, а посреди стоял большой аппарат, поблескивающий металлом и стеклом. Кико сказал:

– А я проглотил гвоздь.

– Ты уверен? – спросил врач.

– Ага.

– Это точно, Эмилио, – вмешалась Мама, – я видела, как гвоздь был у него в руках, а через секунду взглянула снова – руки пустые, а он весь красный как рак. Я перевернула комнату вверх дном и ничего не нашла, от гвоздя и следа не осталось.

– Успокойся, – повторил врач. – Не тревожься. Ты позволишь мне закурить?

– Да ради бога, – Мама порылась в сумочке, вынула сигарету и наклонилась к врачу. – Дай и мне огня.

Врач поднес ей зажигалку.

– Ах, извини, – сказал он. – Сейчас я его посмотрю. Через две-три минуты не больше.

Кико оглядел белое привидение, освещенное красным огоньком, поднял глаза и увидел всю комнату в призрачном, зловещем полумраке.

– Это ад? – спросил он и схватил за руку Маму, стоявшую рядом.

– Нет, сынок.

– За этой штукой не прячутся черти? – Он указал на странное сооружение из металла и стекла.

– Здесь нет чертей, – ответила Мама.

Призрак внимательно наблюдал за мальчиком. Он затянулся сигаретой и спросил, выдыхая дым:

– У этого ребенка сильно развито воображение, правда?

Мама ответила с коротким смешком, как бы колеблясь:

– Не знаю… Не знаю, что тебе сказать. Думаю, более или менее как у всех.

Бело-красный Призрак сделал быстрое движение.

– Нет, не как у всех, – сказал он. – Он слишком впечатлителен и говорит слишком чисто для своего возраста – сколько ему?

– Три, – ответила Мама. – В апреле будет четыре.

– Вот видишь, – сказал Призрак.

Кико сжимал мамину руку, а Мама ритмично постукивала по полу носком туфли.

Призрак затянулся снова и спросил:

– Ты нервничаешь?

Мама опять коротко рассмеялась:

– Сказать тебе по правде, я просто выть готова.

– Какой это был гвоздь: пять сантиметров, четыре, три, еще меньше?

Мама подняла руку в красноватом сумраке:

– Примерно такой, наверное, сантиметра два с половиной, мне кажется.

Призрак бросил окурок в пепельницу, стоявшую в углу.

– Ну, посмотрим, – сказал он. – Раздень его. Это не нужно, достаточно поднять. Вот так. – Он толкнул мальчика за стекло, включил аппарат, и комната наполнилась жужжанием. – Посмотрим, – повторил он.

Кико сказал Маме:

– Дай мне руку.

Мама дышала часто и взволнованно. Призрак бормотал, то и дело замолкая: «Здесь ничего… ничего… ничего… Я делаю тебе больно, малыш? Хорошо… ничего, – он надавил ему на животик. – Хорошо… здесь тоже ничего… ничего… ничего не видно… А здесь… Повернись-ка. Тебе больно?.. Тоже ничего, и это, право же, странно: постороннее тело должно быть заметно сразу». Он опять повернул мальчика и наконец зажег свет. Уставившись на Кико очками в черной оправе, он сказал Маме:

– Единственное – если только гвоздь лежит горизонтально, острием ко мне, другого объяснения нет. Ничего не видно.

– Боже мой, – пробормотала Мама.

– Да нет же, глупышка, не беспокойся. Такие вещи проходят сами по себе. Пусть двигается поменьше, особенно избегает резких движений – футбол, прыжки, – он крутил в руках синюю шариковую ручку. – И потом, пусть ест спаржу, лук-порей, только целиком…

– С волокнами? – спросила Мама.

– Именно это я и хочу сказать. Волокна обернутся вокруг гвоздя и будут защищать желудок и стенки брюшной полости.

Мама растерянно покачивала головой.

– Я попытаюсь, Эмилио, – сказала она упавшим голосом. – Но очень сомневаюсь, что это мне удастся. Заставить этого ребенка что-нибудь проглотить – настоящая пытка.

– Это необходимо, – сказал Призрак.

Мама продолжала покачивать головой, а Призрак добавил:

– Ты говоришь, что ребенок глотает еду с трудом, но он не закашлялся, не подавился, не ощутил позыва к рвоте, когда…

– Нет, ничего такого не было, – решительно сказала Мама. – Когда я на него посмотрела, он был весь красный – но никаких позывов, никакого кашля.

Призрак постучал несколько раз концом ручки по зеленой клеенке стола.

– Странно, – сказал он и пристально, в упор посмотрел на Кико. – Этот мальчик – предпоследний, верно?

– Да.

– А сколько самому младшему?

– Младшая – девочка, Кристина.

– Все равно, сколько ей сейчас?

– Год.

Призрак чертил замысловатый рисунок на промокашке, и губы его приоткрылись в улыбке. Кико спросил:

– Ты рисуешь поезд?

– Вот именно, – ответил Призрак. – Это поезд.

И добавил:

– Таким образом, в течение двух с половиной лет этот был в семье всеобщим любимчиком, верно?

– Скажем, так.

Над головой Призрака была картинка с множеством отрезанных голов, и в углу надпись: «Медицинский факультет, 1939 – 1945». Левее – календарь, на котором была нарисована колыбель с младенцем, рядом стоял старик с бородой, а с другой стороны – задумчивый, коричневый в пятнах, пес. Призрак продолжал улыбаться. Мама спросила:

– Ты тоже будешь твердить мне об этих дурацких комплексах?

– Не в этом дело, но всем нам больно отходить на второй план, можешь не сомневаться.

– Опальный принц?

– Вот именно, – сказал Призрак. – Ты выразилась точно. И это не выдумки. Эта теория – не плод досужей фантазии. Ребенок, который в течение нескольких лет привык быть в центре внимания, утратив это положение, не может смириться, он борется, он пытается опять обратить внимание на себя.

Мама скептически прищурилась:

– И для этого глотает гвоздь?

– Или говорит, что проглотил.

Мама потеряла терпение:

– Слушай, Эмилио, мальчик был рядом со мной, и я уверяю тебя, что практически была свидетелем этой сцены. Можно сказать, я видела это собственными глазами.

Призрак улыбнулся.

– Глупышка, – сказал он и взял мамину руку в свои. – Из своего опыта мне известно, что бывают опальные принцы, которые притворяются хромыми, убегают из дому или вырываются от няни и мчатся через дорогу. А все для того, чтобы привлечь к себе внимание, которое несколько месяцев назад уделяли им безо всяких усилий с их стороны. Не скажу, что это психическое заболевание, но симптомы похожи. В таких случаях надо действовать с исключительным тактом, чтобы переход совершился незаметно. Не стану утверждать, будто мы столкнулись именно с таким случаем, но при просвечивании гвоздь не обнаруживается, и это крайне странно.

Мама приняла руку и поднялась, словно сердясь на Призрака.

– Знаешь, Эмилио, с тех пор как я вышла замуж, я только и делаю, что развенчиваю принцев, и впервые один из них мне в отместку решил проглотить гвоздь.

Призрак тоже встал и улыбался, блестя золотой коронкой.

– Ты нервничаешь, дурочка, и это понятно, – сказал он.– Прими меры предосторожности, о которых я говорил, следи за стулом и держи меня в курсе.

Мама спускалась по мраморной лестнице, твердо постукивая каблуками. Кико шел вниз, держась за ее руку и на каждой ступеньке приставляя одну ногу к другой. На первой площадке он остановился и поднял белокурую головку.

– Доктор вынул гвоздь у меня из животика? – спросил он.

– Конечно, – ответила Мама. – А теперь, чтобы совсем поправиться, ты должен есть спаржу.

Кико сдвинул брови.

– Спаржу? – переспросил он. – Фу, какая гадость!

Увенсеслао, скинув фуражку, открыл перед ними дверцу. Мама откинулась на спинку заднего сиденья и взяла мальчика на руки. На секунду лицо ее омрачилось. Она пощупала его штанишки.

– Ты описался, Кико, – сказала она, и глаза ее посуровели.

– Немножко, – испуганно признал мальчик.

Но Мама подавила недовольство и великодушно улыбнулась.

– Домой, – сказала она шоферу.

И потом добавила, прижав Кико к меховому пальто:

– Это от испуга, правда, малыш? Но ты больше не будешь. Теперь ты тихонько посидишь с мамой и завтра будешь здоров.

Кико прижался белокурой головкой к маминой груди и улыбнулся.

– Ага, – повторил он, – теперь я тихонько посижу и завтра буду здоров, правда, мама?

8 часов вечера

Мама с величавой небрежностью скинула пальто и отдала его Виторе, а та спросила:

– Что сказал доктор, сеньора?

– Что его не видно.

– Чего не видно?

– Какие ты глупости спрашиваешь! Гвоздя, чего же еще.

– Ой, да как же можно его увидеть, если мальчик его проглотил?

– При просвечивании, конечно.

Витора округлила глаза и рот, но ничего не сказала. Она повесила пальто в шкаф и вернулась к мальчику. Снимая с него пальтишко и капор, она приговаривала:

– Поди сюда, разбойник, да ты хуже любого разбойника, прямо наказание какое-то, боже, что за ребенок. С ним страху не оберешься.

Но Кико уже услышал музыку в задней комнате, бегом бросился по коридору и застыл в дверях, глядя, как Мерче и Тете дергали руками, приседали, крутили задом в такт громкой мелодии, лившейся из пущенного на полную мощность проигрывателя, а Маркос и Хуан, прислонясь к столу, смотрели на девочек; Мерче напевала:

Его танцуют нынче старики и молодежь,

это новый танец,

заменивший рок;

блондинка и брюнетка, давай, давай, давай,

единственное – помни:

такта не теряй.

Твист, твист, все танцуем твист,

твист, твист, наш любимый твист,

ритм, ритм в себе ты ощути,

и счастье ждет нас впереди…

Вдруг Мерче заметила его, подбежала, подхватила и закружила в воздухе:

– Ну что, карапуз? Это правда, что ты проглотил гвоздь?

Кико кивал головой. Все окружили его – Тете, Маркос и Хуан. Хуан сказал, растянув во всю длину большой и указательный пальцы:

– С ума сойти, вот такой длиннющий!

– Доктор мне его вытащил, – сказал Кико.

Проигрыватель гремел в полную силу. Вошла Доми с Кристиной на руках. Она поставила девочку на пол.

– Ну-ка, золотце, пойди спляши туис с Кико, – сказала она.

Девочка неохотно задвигала попкой, а Кико радостно пустился в пляс, он тряс руками, присаживался и поднимался, стараясь попадать в ритм. Доми ворчала:

– Прямо засыпает у меня на руках. И что это с ней, ничем не развлечь.

Все оцепенели, когда в комнату вихрем влетела Мама.

– Вы что, с ума все посходили? Не знаете, что мальчику нельзя двигаться? Кико, прекрати танцевать и иди со мной в гостиную, ты должен сидеть спокойно, слышишь?

Кико покорно пошел вслед за ней, туда же отправился и Хуан. Войдя в гостиную, Мама дала Кико гору открыток и усадила на стул под лампой.

– Посмотри их, – сказала она. – И чтобы ты сидел тихо, пока не пойдешь спать.

Хуан спросил:

– Это открытки, которые бедные рисуют ногами?

– Бедные и богатые, – сказала Мама. – Ногами рисуют те, у кого нет рук, – и вышла из комнаты.

Кико искоса посмотрел на брата.

– Ногами, Хуан, – повторил он и засмеялся.

Одну за другой Кико просматривал открытки, Хуан тоже смотрел, перегнувшись через его плечо. Закончив, Кико перетасовал их. Наверху оказалась открытка, изображающая узкую речушку и перекинутый через нее деревянный мостик. Лицо Кико прояснилось.

– Помнишь, Хуан, – спросил он, – как я свалился в речку и меня никто не укусил? Помнишь?

– Ага, – ответил Хуан.

Из задней комнаты доносились ритмы твиста, мэддисона и рока. Хуан схватил открытку и перевернул ее.

– Я напишу письмо Марилоли, – сказал он.

Кико, подражая брату, перевернул другую.

– Я тоже, – сказал он.

– Ты не умеешь.

– Умею.

– А вот и не умеешь.

– Умею!

– Не умеешь, потому что ты малявка.

– Я не малявка!

– Малявка!

– Нет! – захныкал Кико.

– Малявка, и в школу не ходишь, и никуда.

– Нет, нет!! – Кико разразился сердитым плачем. В дверях немедленно появилась встревоженная Мама.

– Что тут происходит?

Всхлипывая, Кико начал объяснять:

– Хуан говорит, что я малявка и не умею написать письмо Марилоли и что…

Недолго думая Мама отвесила Хуану две пощечины. После второй она замерла, подняв руку, и пробормотала: «Еще один опальный принц, – она покачала головой и недовольно добавила: – Не знаешь, что тут у нас – королевский дворец или сумасшедший дом». Она протянула Кико шариковую ручку.

– Возьми и пиши, – сказала она.

Розовая щечка Кико почти касалась открытки. Улыбаясь, он неуклюже вычерчивал палочки и загогулины под презрительным и придирчивым взглядом Хуана.

– Это О, – сказал он.

– И А? – спросил Хуан.

– Эту я не знаю.

– Гляди, если к О прибавить хвостик, получится А, вот так, – и он вернул ручку брату.

– Так, Хуан?

– Ага.

Кико начертил кривую вертикальную палочку и увенчал ее точкой.

– А это И, – сказал он.

Между буквами он изобразил несколько закорючек и с гордостью показал открытку входившей Маме.

– Письмо для Марилоли, – сказал он.

– Как хорошо! – сказала Мама. – Ты пишешь уже очень хорошо.

Она убрала открытки. И добавила дрогнувшим голосом, ставя тарелку на низенький столик:

– А теперь мой мальчик будет умницей и съест немножко спаржи, правда, родной?

Кико сердито насупился:

– Тогда пусть они замолчат!

– Кто замолчит? – терпеливо спросила Мама.

– Пусть они там не танцуют!

– Хуан, – сказала Мама, – пойди и скажи Мерче и ее подругам, чтобы они выключили проигрыватель.

– И пусть придет Вито! – добавил Кико.

– И скажи Вито, чтобы пришла сюда, – прокричала Мама вслед Хуану.

– И пусть… и пусть…

Мама пихнула ему в рот стебель спаржи. Кико укусил конец вилки. Мама мягко сказала:

– Так делают только маленькие дети, Кико. Ну, ешь.

Он долго не глотал. Вошла Вито. Музыка уже прекратилась.

– Ну, голубь, давай посмотрим, как ты съешь всю тарелку, точно взрослый, – сказала Вито.

Следом вошла Доми, неся Кристину, прижимавшуюся головкой к ее плечу, за ними шел Хуан.

– Сеньора, – сказала Доми, – прямо не знаю, что мне с ней делать, она засыпает на руках, ее не расшевелить.

У Крис тяжело закрывались веки, она никак не могла поднять темноволосую головку. Как только Доми пыталась посадить ее прямо, Крис тут же откидывалась на плечо старухи. Мама сказала:

– Дайте ей стакан молока и укладывайте. Она мало спала днем, верно?

Доми злопамятно указала на Кико:

– Да эти вечно ее будят.

Мама безостановочно понукала Кико, но мальчик гонял волокна от щеки к щеке, и при каждой попытке проглотить этот твердый комок кожа вокруг рта у него краснела, глаза наливались слезами, к горлу подступала тошнота.

– Мне это не нравится, – сказал он наконец.

– Нравится или не нравится, но тебе придется съесть, – нетерпеливо сказала Мама.

– А волокна затем, чтобы обмотать гвоздь? – спросил Хуан.

– Вот именно, – ответила Мама. – Ну глотай же.

Едва только шарик доходил до гортани, Кико сгибался в приступе тошноты и принимался судорожно кашлять; комок возвращался назад, и мальчик продолжал жевать, непрерывно двигая челюстями. Мама бормотала: «Боже, что за наказание», потом говорила: «Глотай же», и потом: «Кико, я дам тебе по песете за каждый кусок, который ты проглотишь». Но все было напрасно, и когда раздался звонок и в гостиную вошла тетя Куки, мальчик воспрял духом, чувствуя, что спасен, соскочил со стула и подбежал к ней.

– Тетя Куки, пистолет принесла? – спросил он.

Тетя Куки протянула руки ему навстречу, подхватила мальчика, обняла и запричитала:

– Бедный мой Кико, тетя Куки совсем забыла о пистолете, у тети Куки такая плохая память.

Она опустила мальчика на пол и поцеловала Маму: «Как дела, дорогая?», взглянула на Хуана: «А ты уже здоров?», а Кико тем временем рылся в кармане штанишек, говоря:

– Ничего, у меня есть другой пистолет, правда, тетя?

– Другой пистолет?

– Да, смотри.

Он извлек наконец тюбик из-под зубной пасты, вывернув карман наизнанку; на светло-зеленый ковер упал гвоздь, и Мама завизжала:

– Гвоздь!

Кико замер, как пойнтер перед добычей, уставившись на блестящий гвоздик, с шариком непроглоченной спаржи за щекой. Продолжая твердить: «Гвоздь, это гвоздь!», Мама наклонилась, схватила его и поднесла к глазам.

– Конечно, это тот самый гвоздь, – повторяла она, и тетя Куки спросила:

– Да что же такое с этим гвоздем?

И Хуан поспешно объяснил:

– Он говорил, что проглотил гвоздь, и его возили к врачу, а теперь все это неправда.

У Мамы странно дергалось лицо, она то улыбалась, то поджимала губы и наконец принялась яростно трясти Кико, говоря:

– Убить тебя мало. Ты не понимаешь, что напугал Маму до смерти?

Тетя Куки кротко улыбалась.

– Он еще маленький, – сказала она. – Он не понимает.

Хуан выбежал из гостиной и через несколько секунд вернулся в сопровождении Мерче, Тете, Маркоса и Виторы. Мерче спросила:

– Правда, что это неправда, что Кико проглотил гвоздь?

– Смотри, – сказала Мама, показывая гвоздик.

Кико продолжал неподвижно стоять в кругу под укоризненными взглядами домашних, и только ресницы, взлетая и опускаясь, жили на его лице.

– Ну и физиономия, сдохнуть можно! – сказал Маркос.

Витора встала на колени возле Кико и заглянула ему в глаза. Ее слова звучали лаской и упреком:

– Ох, что за ребенок! Почему же ты говоришь, что проглотил гвоздь, когда он у тебя в кармане? Отвечай!

Кико втянул голову в плечи и выпятил нижнюю губу в знак протеста. Он чувствовал, что попался.

– Доктор мне его вынул, Вито, – неуверенно объяснил он.

Тетя Куки засмеялась. Мерче сказала:

– Вот врунишка!

Вито тоже нервно хихикнула.

– У него на все есть ответ, – заключила она.

Кико, потупив глаза, крутил в руках тюбик из-под пасты. Тетя Куки положила конец этой сцене, протянув ему руку.

– Оставьте его, – сказала она. – Мальчик будет теперь вести себя хорошо. Правда, ты уже хороший, Кико?

Мама не помнила себя от радости, но притворялась рассерженной. Она сказала тете Куки:

– Знаешь, он напугал меня до смерти. Ты не можешь себе представить, что это был за вечер, и хуже всего – как мне говорить теперь с Эмилио, ведь я уверяла его, что ребенок проглотил гвоздь на моих глазах, – она повернулась к Мерче:– Позвони твоему отцу и скажи, что гвоздь нашелся, что это была ложная тревога.

Она уселась в кресло против тети Куки и добавила:

– Витора, унесите эту спаржу.

Кико умоляюще посмотрел на нее.

– Можно выплюнуть? – спросил он.

Мама подставила ему под подбородок серебряную пепельницу.

– Да, плюй.

Кико выплюнул комок. Тетя Куки спросила у Мамы, не вернулся ли Папа, и Мама ответила: «У него заседание», но видно было, что ей не по себе, будто тоже хотелось что-то выплюнуть, и наконец она сказала:

– Мы поссорились.

– Опять? – спросила тетя Куки.

У Мамы глаза налились влагой.

– Уверяю тебя, это невыносимо.

Тетя Куки несколько раз качнула головой.

– Я не могла бы прожить с братом и двух дней, – вздохнула она. – Готова признать, что у Пабло невозможный характер; Пабло бесит меня, доводит до белого каления.

Остальные уже вышли из комнаты. Кико смотрел на маленькие, нервные, безо всяких колец руки тети. В дверь просунулась голова Мерче, за ней маячили Тете и Маркос.

– Хорошо, – сказала она. – Папа ответил «хорошо». Можно нам теперь включить проигрыватель?

– Можно, – ответила Мама и, когда все выбежали, тихо добавила: – Он всегда бьет туда, где больнее. Одно дело, если бы мы просто спорили, но Пабло нарочно наносит удары ниже пояса, самые подлые и болезненные.

– Он всегда был такой, – согласилась тетя Куки. – Я не могла бы прожить с Пабло и двух дней.

Мама кашлянула. Казалось, ей все еще что-то мешало в горле. Она сказала тихо-тихо:

– У нас с ним уже давно все кончено. Но кругом вот эти,– она указала подбородком на Кико, – приходится притворяться. Вся моя жизнь – сплошная комедия.

Тетя Куки всколыхнулась.

– Нет, ты ошибаешься, – сказала она. – В браке участвуют две стороны. Вы достаточно долго живете вместе, чтобы узнать друг друга. Брак не может распасться, если одна сторона против. И раз ты все равно играешь комедию, почему бы тебе не брать повыше и не играть ее и с мужем?

Издалека приглушенно донесся голос Хейли Миллс, поющей "America the beautiful"4

[Закрыть], и, услышав мелодию, Кико помчался в детскую. Маркос, Тете, Мерче и Хуан стояли вокруг проигрывателя, Тете отбивала такт ногой, а Хуан ковырял в носу. На столе, под ангелом-хранителем, лежали конверты от пластинок, и Кико перебрал их один за другим, потом вдруг остановился и ткнул черным ногтем в маленькую рамку с фигурой пса и надписью: «Голос его хозяина».

– Мерче! – вскрикнул он. – Чего эта собака сюда села? Ее же убьют!

– Ай, Кикин, – ответила Мерче, – ты с каждым днем становишься все меньше и все бестолковее. Смотри, это же не ружье, а труба допотопного граммофона.

Тете вытащила из конверта пластинку «Спиди Гонсалес» Эннио Санджусто и протянула ее Мерче.

– Поставь «Спиди», Мерче, – попросила она, – я от него просто балдею.

Вдруг Хуан вскочил на ноги.

– Который час?

– Половина девятого.

– Кико, Кролик! – завопил Хуан.

Они выбежали из комнаты, но Мама говорила по телефону и повторяла: «Да… да… да… опальный принц… да… выходит, ты прав… да, конечно… нет, так и не удалось… слава богу…»

– Мама, – прервал ее Кико, – можно нам подняться к тете Куки на телевизор посмотреть Кролика?

– Помолчи! – прикрикнула на него Мама и улыбнулась трубке. – Прости, тут ребенок, мне не слышно… вот именно… мне очень жаль… как ты скажешь… да… я ему передам… все хорошо, что хорошо кончается…

Кико и Хуан нетерпеливо переминались с ноги на ногу, дожидаясь, когда же Мама кончит говорить, а Мама теперь нервно хихикала, точно шестнадцатилетняя школьница, когда впервые кокетничает с мальчиком.

– Да… мы поговорим… я не решаюсь… в любом другом месте… да… да… конечно… да… согласна… договорились… они здесь, я сейчас не могу… мне тоже хочется… ты и сам знаешь… ты прекрасно это знаешь… хорошо… дурачок… договорились… до свидания.

Она повесила трубку, не переставая улыбаться, и Кико заторопился:

– Можно нам подняться посмотреть Кролика?

Мама не дала ему закончить.

– Идите, – сказала она и поспешно добавила, потому что Кико улепетывал со всей быстротой, на какую были способны его маленькие ножки: – Доктор говорит, чтобы мы больше его не пугали!

Дверь на лестницу захлопнулась. Хуан и Кико мчались наверх что было мочи. Хуан вопил:

– Упои-и-и-тельно! Прохлади-и-и-тельно!

А Кико подпевал:

– Что за красота снаружи, что за вкуснота внутри!

Им открыла Вален.

– Явились? – недовольно сказала она. – Тетя ушла, так что можете убираться.

Хуан умоляюще поднял на нее чернущие, обведенные темным глаза.

– Вален, – простонал он, – позволь нам посмотреть Кролика.

– Ну конечно, а потом пол после вас будет такой, что в обморок упадешь. А убирать кому? Опять Вален.