Текст книги "Опальный принц"

Автор книги: Мигель Делибес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– Мы снимем тапочки, Вален. Ну пожалуйста.

Вален заколебалась и наконец сказала:

– Идите, но только чтобы разулись, ясно? Повторять не стану.

Мальчики скинули домашние туфли. Мебель в доме тети Куки сверкала, словно стеклянная. Медный абажур в прихожей блестел так, что больно было смотреть. Кругом царили чистота и порядок. В комнате, где стоял телевизор, паркет сиял, как золотой зуб Призрака. Оба мальчика робко уселись на пол, и Вален включила аппарат.

Экран ожил, и в рамке появился Кролик.

– Уже началось, – сказал Хуан.

Мордочка Кико расплылась в улыбке.

– Смотри, Хуан, Порки.

Кролик говорил поросенку Порки:

– Эти мошенники всегда нас опережают.

– Молчи, – сказал Хуан.

Кролик и Порки входили в кабинет Директора, и Директор говорил:

– Надо доставить пакет на улицу Кинкальерос.

Кико моргнул:

– Что такое пакет, Хуан?

– Молчи.

Кролик с пакетом под мышкой и Порки выскочили на улицу.

– Как он несется, сдохнуть можно, Хуан!

– Если он отвезет пакет быстрее чем за десять минут, ему дадут пять долларов, – объяснил Хуан.

– А что такое доллар?

– Песета.

– А-а.

Кролик схватил самокат и помчался по улице. Пакет был привязан к ручке. Порки следовал за ним, налегая на педали трехколесного велосипеда. Вдруг Кролик налетел на фонарный столб, пакет раскрылся, и по асфальту покатился шар с горящей веревочкой.

– Бомба, Порки! – закричал Кролик.

Хуан и Кико улыбались.

– Сейчас их убьет, – зловеще пробормотал Хуан.

И тут шар взорвался – бу-у-у-ум! – Кролик и Порки взлетели на воздух и приземлились на крыше и, поглядев друг на друга, увидели, что Порки оказался в кроличьей шкурке, а Кролик – в шкурке поросенка. Кико и Хуан покатывались со смеху, но прежде чем они насмеялись досыта, Вален, которая стояла в дверях позади них, словно жандарм, не тревожась за Кролика и Порки, сказала:

– Ну, теперь обувайтесь и бегите домой, вам пора спать.

9 часов вечера

Пабло зажег лампу, открыл книгу и облокотился о стол, подперев голову руками. Губы его не шевелились, он читал торопливо и жадно и переворачивал страницы с таким шумом, будто комкал газету. Кико молча глядел на него из дверей и, когда вошла Мама, проскочил в комнату вслед за ней и встал на цыпочки, чтобы посмотреть на Пабло поверх стола.

– Ты уже вернулся из школы, правда, Пабло?

– Сам видишь, – отозвался Пабло.

Кико улыбнулся, но, увидев, что брат хмурится, замолчал. Мама потрепала Пабло по голове.

– Ты не в духе? – спросила она.

Пабло хмыкнул.

– Со мной можешь не притворяться, – добавила Мама.

– А с чего мне быть не в духе? – сказал Пабло. – Тебе всегда надо знать, что у человека внутри.

Мама как будто не слышала его. Она отвечала не Пабло, а самой себе:

– Наберись смелости и скажи ему «нет».

Пабло поднял голову и глянул на нее в упор. Мама опустила глаза. Он сказал:

– Я обещал папе, что пойду, и я пойду, хотя бы только ради него.

Глаза Кико засверкали.

– Ты пойдешь на папину войну? – восторженно спросил он.

Пабло взглянул на него с удивлением.

– Вот именно, – ответил он подчеркнуто сурово, – на папину войну, именно это мне и предстоит. Как ты догадался?

Мама пристально разглядывала старшего сына.

– Тебя это не радует, правда?

Пабло внезапно откинулся на спинку стула.

– Не совсем так, просто я этого не понимаю, – ответил он и, казалось, собирался продолжать, но передумал.

Наконец он добавил после долгого молчания:

– Падре Льянос говорит, что общества ветеранов существуют везде, но в нашей стране они сумеют что-нибудь сделать, только если все мы объединимся – и те, и другие. Все вместе, понимаешь? Это единственный способ забыть старые обиды.

Мама кивнула.

– Так говорит священник? – переспросила она.

– Да, но падре Льянос из молодых.

Мама заговорила теперь печально, словно ей было сто лет:

– Молодые обычно видят лучше, если только старшие не сбивают их с толку. Наверняка падре Льянос прав.

Пабло поднял глаза на Маму:

– Ты ни в чем не уверена, правда, мама?

Мама ответила не сразу; она взяла Кико за руку и направилась к двери, но, сделав два шага, остановилась, повернулась к Пабло и сказала:

– Очень мало в чем, сынок. И с каждым днем все меньше.

И перед тем, как закрыть дверь, добавила:

– Поступай как считаешь нужным.

Мама отвела Кико на кухню. Транзистор Виторы передавал сводку погоды и рассказывал об антициклоне на Азорских островах. Кико спросил:

– Это очень большой зверь, большой-большой, да, Вито?

– Какой, голубь?

– Ну, о каком говорило радио. Мама ответила сама:

– Антициклон – это солнце, это когда… хорошая погода.

– Значит, – заключил Кико, – уже можно ехать в Сан-Себас, к Марилоли…

– Еще рано, – отозвалась Мама и обратилась к Виторе: – Дайте ему поужинать, но силой не заставляйте. И пожалуйста, кальций, а то днем я забыла.

Мама вышла из кухни, появился Хуан, и Кико сказал ему:

– Хуан, а Пабло идет на папину войну.

– Да?

– Да, он сам сказал.

– Вот здорово! – Черные глубокие глаза Хуана загорелись восторгом. – Когда я буду большой, я тоже пойду на папину войну и убью больше ста врагов. А ты, Кико?

Глаза Кико становились все меньше по мере того, как надвигалась ночь.

– Я… – сказал он, – когда я буду большой, я стану полицейским.

– Да? – сказал Хуан. – А если попадешь под машину?

– Тогда я убью того, кто ее ведет.

Хуан улыбнулся покровительственно, как взрослый:

– Да ведь ты уже будешь мертвый…

– А я первый его убью…

Витора переложила омлет со сковородки на тарелку и поставила тарелку на мраморный столик. Она пододвинула стул.

– Иди сюда.

Усевшись, она устроила Кико на коленях. Кико поглощал омлет сравнительно быстро.

– Это тебе нравится, а, хитрюга? – спросила Вито.

– От него не делается комков…

Радио пело теперь «Донью Франсискиту».

– Батюшки, какого петуха пустил!

Кико перестал жевать:

– Где петух, кто его выпустил, Вито?

– Давай ешь и молчи.

Вошла Доми, за ней Мама.

– Ну, как он ест?

– Хорошо, с яйцом хлопот не бывает.

Кико посмотрел на Маму.

– Правда, мама, что Пабло идет на папину войну, правда, мама?

– Завтра, – ответила Мама.

– Видишь? – торжествующе сказал Кико Хуану. – Я же говорил!

Доми ходила в гладильную и обратно. Наконец она решилась, встала перед Мамой и сказала:

– Ну, сеньора, так давайте расчет.

– Расчет? Какой расчет, Доми?

– Мой; сеньора, какой же еще?

Она моргала глазами, точно кукла Кристины, – вот-вот заплачет. И видя, что Мама смотрит на нее с недоумением, добавила:

– Я ухожу.

– Вы уходите?

– Ну да, сеньора, вы же меня рассчитали.

Взгляд Мамы прояснился. Она сказала:

– Доми, не переиначивайте все на свой лад, я вас не увольняла, я вас отчитала, а это другое дело, отчитала, потому что сочла нужным, но дети вас любят, я довольна вами, так что думайте сами.

Доми становилась все меньше и морщинистее, точно сухая изюминка. Она сказала еле слышным голоском Роситы Энкарнады:

– Ну, что до меня…

– Тогда не будем больше об этом говорить, – убедительно заключила Мама. – Вы уложили девочку?

– Уснула, как ангелочек, вы бы только посмотрели. Она же глаз открыть не могла.

Мама направилась в коридор. Выходя, она взглянула на Доми:

– А что касается вашего сына, напомните мне потом. Я поговорю с сеньором, может, он сумеет что-нибудь сделать.

Она закрыла дверь. Доми указала вслед большим пальцем.

– Видала? – сказала она. – Будто ничего и не было.

Витора встрепенулась.

– А вы-то! – гневно возразила она. – Только что на колени не встали. Конечно, в вашем возрасте, где вы найдете лучшее место?

– Ну, довольно, замолчи, – рассерженно ответила Доми.

Витора налила столовую ложку жидкости из большого белого флакона и поднесла ее ко рту Кико. Кико зажмурился и проглотил. Потом несколько раз с силой вытер рот рукавом.

– Фу, какая гадость! – сказал он.

Доми открыла дверцу под плитой, вынула обмылок и взглянула на Кико.

– В жизни не видела ребенка, который бы так противно ел, – сказала она и пошла в гладильную.

Витора бросила ложку в раковину и подбоченилась:

– Вот и мыла покупать не надо. Это у вас прямо болезнь.

Глаза Кико были теперь маленькие и потухшие. Он сунул руку в карман и вытащил пустой тюбик из-под пасты. Отвернул колпачок и улыбнулся далекой и слабой улыбкой.

– Гляди, Вито, пистолет.

– Да, голубь.

Доми вернулась на кухню.

– А этот Фемио, собака, так не уйдет…

– Помолчите! – оборвала ее Вито и повысила голос: – Что бы больше я об этом не слыхала!

Хуан вышел из кухни, Кико за ним. Он еле плелся по коридору. В комнате никого не было. Ее недавно проветрили, пахло влажным туманным холодом улицы. Кико внимательно взглянул на ангела-хранителя, затем взгляд его упал на маникюрные ножницы, лежащие на столе. Он спрятал тюбик и взял их в руки.

– Я Блас, – сказал он.

Хуан следил за ним сперва равнодушно, а затем с возрастающим интересом по мере того, как Кико подходил к штепселю и открывал ножницы пошире.

– Что ты будешь делать?

– Чинить свет, – ответил Кико. – Я Блас.

Он медленно подносил концы ножниц к дырочкам штепселя, и, когда коснулся отверстий, оттуда выскочило синее пламя, Кико вскрикнул: «Ай!», раздался звон ножниц о плитки пола и одновременно стало темно.

– Я обжегся, Хуан, – сказал Кико в потемках, и было слышно, как он трет руку об одежду. – Меня как будто защекотало.

Издалека донесся голос Мамы:

– Что случилось?

И потом голос Виторы:

– Ничего, сеньора, замыкание.

Но Хуан громко закричал:

– Это Кико, он сунул ножницы в штепсель!

Когда зажегся свет, из коридора, твердо стуча каблуками, уже шла Мама, а за ней Пабло, Маркос, Мерче, Доми и Витора. Кико сидел на полу, глядя на обгорелый штепсель и коварные ножницы, лежащие рядом, и тер руку о красный свитер. Голос Мамы был звучен и неумолим, как у генерала.

– Почему ребенок еще не спит? – Она подняла Кико, потянув его за руку, и Кико зажмурился и поджал попку в ожидании шлепка, но шлепка не последовало; Мама только потрясла его, крича: – В один прекрасный день тебя убьет! Кому это может прийти в голову сунуть ножницы в штепсель! Тебя ударило током, да?

Кико не отвечал. Он оглядел выжидающие лица домашних и почувствовал огромное облегчение, увидев, что Мерче подмигнула и улыбнулась ему. Потом все один за другим разочарованно потянулись в гостиную. Витора схватила его за руку.

– Пошли, сынок, – сказала она. – Скорее в кроватку.

Она вошла с ним в желтую ванную, подняла крышку унитаза и поставила на него мальчика.

– Ну, теперь пописай побольше, – сказала она, удерживая его за бока.

Уткнув подбородок в грудь, Кико следил за тоненькой прозрачной струйкой, так таинственно рождающейся из его тела. Когда он кончил, Витора спустила его на пол, потушила свет, и они направились в детскую. Там она подхватила его и поставила в кровать. Скрюченные руки Вито быстро стягивали с него красный свитер, штанишки, голубую рубашечку и трусики; все вещи она, аккуратно сложив, складывала на обтянутое винилом кресло.

Кико громко зевнул.

– На ногах не стоишь – так спать хочешь, верно?

Кико кивнул. Он смотрел на ангела-хранителя, на кресло в цветах, на металлический стеллаж, на пустые кровати братьев, на то место, где загоралась радуга. Витора села на кровать Маркоса, посадила Кико к себе на колени и сняла с него туфли и гольфы. Взяла желтую пижаму:

– Ну, надевай… нет, другую руку, вот так.

Она застегнула кофточку доверху и сказала:

– Смотри вставай сухим, как сегодня. Ты ведь уже большой.

Она откинула одеяло и положила мальчика между белыми простынями. Кико сказал:

– А если я встану сухим, я пойду в школу вместе с Хуаном.

– Пойдешь…

– Завтра?

– Очень-очень скоро. Ну начинай: «Милый, милый Иисусик…»

Кико опять зевнул, сглотнул несколько раз и продолжил: «… ты ребенок, как и я, оттого тебя люблю я, вот тебе душа моя».

– Твоя во веки веков, – сказала Вито.

– Нет, не моя, – ответил мальчик.

Витора по-матерински подоткнула ему одеяльце. И вдруг сказала:

– Мы не помолились за Фемио. Хочешь, помолимся за него немножко, Кико?

– Да, Вито, – ответил Кико в полусне. – Фемио идет на папину войну?

Витора глубоко вздохнула:

– Куда денешься. Ну, сложи ручки, вот так. «Милый…

– … милый Иисусик, ты ребенок, как и я, оттого тебя люблю я, вот тебе душа моя».

– Твоя во веки веков.

– Нет, не моя.

– Доброй дороги Фемио, удачно ему добраться, аминь, – закончила Витора.

Она снова подоткнула одеяльце так, что снаружи остались только глаза да светлая челка, и шумно поцеловала его в лоб:

– До завтра, и смотри не намочи постель.

Потушила свет и закрыла за собой дверь. Несколько секунд Кико лежал неподвижно и дремал, но, услышав щелканье двери, широко раскрыл глаза и, не шевелясь, стал водить ими по сторонам; фрамуга над дверью тускло светилась, и в полумраке он увидел угрожающе застывшего в воздухе ангела-хранителя, глаза, крылья и незамедлительно – рога и хвост и закричал изо всех сил:

– Вито!

Но никто не пришел, а черт начал шевелиться, и рядом, в ногах постели, вдруг возник мертвый Маврик, и Кико завопил что было мочи:

– Вито!!

Но вошла Доми.

– С чего это ты так раскричался? Что тебе надо, скажи на милость?

– Пить, – ответил Кико, сразу успокоившись, потому что при свете, в привычном присутствии Доми черт снова стал ангелом-хранителем, а Маврик – зеленым пластмассовым горшком, и когда Доми вернулась и сказала ему: «На, пей», он отхлебнул глоток и сказал: «Да, Доми», и Доми проворчала: «Больше не проси ни пить, ни чего другого, я не приду, так и знай», и он ответил: «Да, Доми», упал на постель и поскорее зажмурился, чтобы не видеть, как наступит темнота, но, услышав хлопок двери, приоткрыл один глаз и в полумраке различил Лонхиноса с огромным шприцем в руке, а позади Солдата – тот присел на корточки, сжимая кинжал: вот-вот кинется, – и, не в силах сдержаться, закричал снова:

– Вито!

Но при звуке его голоса Лонхинос начал двигаться, а Солдат выпрямляться, и Кико в ужасе натянул одеяло на голову и истерически заплакал, громко вскрикивая: «Вито, Вито, иди сюда», но в дверь снова вошла Доми, зажгла свет и встала возле кровати, скрестив руки на груди.

– Ну, объясни, что теперь тебе приспичило? – едко спросила она.

Лонхинос был уже не Лонхинос, даже отдаленно на него не походил – просто край стеллажа с кувшином наверху, а Солдат – тоже не Солдат, а кресло, обтянутое винилом, с его аккуратно сложенной одеждой, и Кико сказал:

– Хочу пи-пи.

– Да разве Вито тебя не ставила?

– Нет.

Доми подняла мальчика на ноги и поднесла зеленый пластмассовый горшок. Она терпеливо подождала.

– Сам видишь, – сказала она наконец, – две капли, вот и все. Главное, чтобы ты не намочил кровать, неряха.

Кико снова лег, зажмурился и закрыл лицо одеялом, но едва он успел это сделать, как услышал над собой грозное хлопанье крыльев, и снова закричал:

– Доми!

Доми приоткрыла дверь.

– Хорошенькое дело, – заворчала она. – Ну, что теперь?

Голос Кико звучал рассерженно:

– Не закрывай дверь!

Доми оставила дверь полуоткрытой, но, услышав ее шаги, Кико закричал опять:

– Доми!

– Что?

– Пусть ложится Пабло!

– Пабло надо поужинать, так что успокойся.

– Тогда… тогда… пусть придет мама!

– Твоя мама занята.

– А я хочу, чтобы она пришла!

– Спать. – И Доми закрыла дверь.

– Мама!!!

Вдали послышались мамины каблуки, и Доми открыла дверь. Ее голос звучал теперь слащаво, необычно ласково:

– Кико, сынок, дай же твоей маме поужинать.

Каблуки стучали уже по плиткам коридора. Раздался мамин голос:

– Что тут происходит?

– Да вот не спит, – ответила Доми.

Но Мама была уже рядом, она присела на кровать Маркоса и нежно говорила:

– Что с тобой, Кико? Тебе страшно?

– Да, – пробормотал Кико.

– Чего же боится мой мальчик?

Кико вытащил руку из-под одеяла и на ощупь поискал мамину. Мама взяла его ручку в свои ладони, и он ощутил их спасительное тепло.

– Когда тебя не было, прилетал черт и тащил меня за волосы в ад, и Маврика тоже, а потом Лонхинос делал мне укол, и Солдат хотел убить меня двулезым кинжалом, а Призрак…

– Ох, сколько историй. Кто тебе их рассказывает, Кико?

Голос Мамы успокаивал, убаюкивал его, и теперь все в полумраке выглядело по-обычному. Кико сказал:

– Доми.

– Уж эта Доми… – сказала Мама.

На него слетал сон, тяжелый, неодолимый, но он еще дважды сжал мамину руку, прежде чем пальчики его ослабели и дыхание стало глубоким и ровным. Мама посидела еще несколько минут возле него, потом осторожно выпрямилась, подсунула руку Кико под одеяло и на цыпочках вышла из комнаты. Когда она проходила мимо кухни, ей навстречу вышла Доми.

– Что ему было надо, сеньора?

– Мою руку, – сказала Мама.

– Вашу руку?

– Ему было страшно.

– А-а.

Доми смягчилась, и в ее глазах блеснула искорка нежности.

– Подумать, сколько значит для ребенка рука матери,– сказала она.

Лицо Мамы посуровело.

– Плохо бывает потом, – ответила она, – в день, когда мамы нет рядом или когда они вдруг поймут, что мама тоже боится, боится так же, как они. И хуже всего, что тогда это непоправимо.