Текст книги "Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

Соавторы: Ромуло Гальегос,Мариано Асуэла
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)

XIII. Аресты

Ни свет ни заря выбежала из дому жена Хенаро Родаса. Мужа оставила в постели (так и не раздевался, валяется, будто кукла тряпичная!), а сыночка в корзине-колыбельке. Шесть часов утра.

Били часы на башне собора, когда Федина постучалась у дверей генеральского дома. Даст бог, не рассердятся, что рано, думала она, не выпуская из рук молотка. Что там с ними? Выйдут или нет? Надо поскорей генералу сказать, что Лусио Васкес этому идиоту, мужу моему, рассказывал.

Она перестала стучать и, ожидая, пока выйдут, размышляла: наговорили на него нищие, будто он убил полковника у Портала Господня… придут его забирать сегодня с утра… а самое плохое – сеньориту хотят украсть…

«Это уж хуже всего! Это уж хуже всего!» – повторяла она про себя и стучала, стучала.

Екнуло сердце. Неужто уже забрали? Ладно, на то он и мужчина. А вот сеньорита… Упаси господи! Срам какой!… Помереть мне на этом месте, не иначе как из этих, бесстыжих… Понаехали, гады! Это у них в горах так заведено.

Постучала еще. Дом, улица, воздух – как барабан. Господи, не открывают! Чтобы запять время, она стала разбирать трактирную вывеску. «Ту-с-теп»… Да, не больно-то много написано!… А, нет, вон по бокам фигуры нарисованы, с одного боку – мужчина, с другого – женщина… У нее изо рта надпись «Станцуем-ка тустепчик!», а у него в руке бутылка, а за спиной тоже написано – «Благодарствую».

Она устала стучать – нет никого или нарочно не открывают – и толкнула дверь. Рука провалилась неизвестно куда. Не заперто у них, что ли? Она подобрала подол вышитой юбки и, мучимая недобрым предчувствием, прошла через переднюю. Вошла в коридор, где никто ее не ждал. Действительность настигла ее, впилась холодной дробинкой. От лица отхлынула кровь, остановилось дыхание, остановился взгляд, оцепенели ноги. Она увидела цветочные горшки, сброшенные на пол, птичьи перья, истерзанные ширмы, разбитые окна, взломанные шкафы, бумаги, и платья, и стулья, и ковры – все растоптано, все стало хламом за одну ночь, мертвым мусором, постылым,

грязным, без души…

Служанка Чабелона, которой пробили череп, бродила призраком по развалинам покинутого жилья – искала сеньориту.

– Ха-ха-ха-ха! – хохотала она, – Хи-хн-хи-хи! Где ты,

Камила?

____________________

Почему никто не отзывается?… Иду! Иду! Иду!

____________________

Ей казалось, что они с Камилой играют в прятки, она искала, шарила по углам, под кроватями, за цветами, между дверьми, все перерыла.

– Ха-ха-ха-ха!… Хи-хи-хи-хи!… Хо-хо-хо-хо!… Иду! Иду! Выходи, Камила! Никак тебя не найду! Ну-ка, выходи, Камилита, уморилась я тебя искать! Ха-ха-ха-ха! Выходи!… Я иду!… Хи-хи-хи-хи!… Хо-хо-хо-хо!…

Она искала, искала, пришла к водоему, увидела в тихой воде свое отражение – взвизгнула, как раненая обезьяна, губы задрожали от смеха и от страха, ладонями закрыла лицо и скрючилась, чтобы не видеть. Шепотом просила прощения, наверное – у самой себя, что такая страшная стала, старая, маленькая, растрепанная. Снова вскрикнула. Сквозь спутанным ливень волос и решетку пальцев она увидела, как соскочило с крыши солнце, прямо на нее, а тень убежала в патио. Она очень рассердилась, выпрямилась, накинулась на свою тень и на свое отражение, воду била руками, землю – ногами. Тень извивалась. Как будто зверька бьешь! Однако сколько ее ни топчи, она все тут. Отраженье жалобно дробилось в исхлестанной воде; однако – только волны улягутся, оно опять тут как тут. Она завыла сердитым звериным воем – поняла, что не убрать с каменных плит эту угольную пыль, убегавшую из-под ног, словно и впрямь от боли, и ту, другую пыль, блестящую, которая в воде, вроде какой-то рыбы, и на нее похожа, и никак ее вниз не затолкать, ни ладонями, ни кулаками.

Кровь сочилась из ее ступней, очень устали руки, но тень и отражение не сдавались.

В последнем, отчаянном, гневном порыве она сжалась и кинулась на водоем.

Две розы упали в воду…

Колючая розовая ветка хлестнула ее по глазам…

Она извивалась и прыгала, как только что прыгала тень, пока не свалилась у подножья апельсинового дерева, пятнавшего кровью апрельские вьющиеся розы.

По улице шел военный оркестр. Вот это воины, вот это сила! Хоть сейчас под триумфальную арку! И все же, как ни старались трубачи трубить погромче и в лад, горожане просыпались лениво. Нет того чтобы поскорее вскочить, как солдаты, уставшие от безделья. Праздник – ну и хорошо! И, смиренно крестясь, они просили бога избавить их от дурных помыслов, дурных слов и дурных дел против Президента Республики.

Чабелона услышала оркестр, очнувшись от короткого забытья. Темно. Это сеньорита Камила подкралась сзади на цыпочках и закрыла ей глаза ладонями.

– Пусти, Камила! Все равно знаю… – бормотала она, поднося руки к лицу, чтобы отнять от век пальчики сеньориты – очень уж больно они нажимали.

Ветер катил по улице кукурузные початки звуков. От музыки и от темной повязки на глазах (как будто играешь в жмурки!) вспомнилась школа, где она училась грамоте, там, в Старой Деревне. Прыжок через годы, вот она большая, сидит под манговыми деревьями, и еще потом, позже, опять прыжок, едет в повозке, запряженной быками, по ровным дорогам,.мимо амбаров – от них так хорошо пахнет. Скрип колес впивается терновым венцом в молчанье молоденького погонщика, который лишил ее девственности. А покорные быки знай жуют, тащат брачное ложе. Пьяное небо над упругой равниной… Но воспоминанье отскочило куда-то в сторону, водопадом ворвались в дом какие-то люди… Звериное, черное дыхание, дикий гвалт, ругань, хохот, вопли рояля, как будто ему рвут зубы, сеньорита, исчезающая, словно запах, удар по лбу, чей-то крик, огромная тень.

Жена Родаса, Федина, нашла ее в патио – голова в крови, волосы растрепаны, платье разорвано. Она отбивалась от мух, которых невидимые руки кидали ей горстями в лицо. Увидев Федину, она закричала от ужаса и кинулась в комнаты.

– Ой, бедная, несчастная! – шептала Федина.

Под одним из окон, на полу, она увидела письмо генерала к брату Хуану. Он поручал ему Камилу… Федина не дочитала – очень уж страшно кричала Чабелона, как будто зеркала кричат, и битые стекла, и вспоротые кресла, и взломанные комоды, и сорванные портреты – и потом, надо убираться, пока не поздно. Она отерла пот сложенным вчетверо платком, который нервно комкала пальцами в дешевых кольцах; сунула письмо за пазуху и поспешила к дверям.

Поздно. Какой-то офицер грубо схватил ее. Дом окружен солдатами. В патио кричала служанка – мухи довели.

Лусио Васкес, который по настоянию трактирщицы и Камилы наблюдал за происходящим с порога «Тустепа», онемел от страха. Схватили жену Родаса, его приятеля, того самого, кому он сегодня выболтал спьяну про арест генерала.

– Ну и дела! – воскликнула трактирщица, появляясь в дверях в ту самую минуту, когда схватили Федину.

К трактиру подошел солдат. «Генеральскую дочку ищут!» – подумала хозяйка, холодея от ужаса. То же самое подумал Васкес, и волосы на голове у него зашевелились. Но солдат просто сказал, чтобы закрывали. Они затворили дверь и припали к щелям.

Оказавшись в темноте, Васкес приободрился и полез было к хозяйке, будто со страху. Однако она, как обычно, не далась. Чуть не прибила.

– Ух ты, недотрога!

– Ну, ну! Еще чего! Лезет тоже! Вот, говорила я тебе сегодня, эта дура раззвонила, что генеральская дочка…

– Тише ты, услышат! – перебил Васкес. Они перешептывались, пригнувшись к дверным щелям.

– Да ладно, я тихо!… Так вот, я говорю, эта дура всюду звонила, что, мол, генеральская дочка у нее обещалась сынка крестить… Ты сбегай за Хенаро, он уж ей покажет!

– Ладно! – сказал Васкес, с трудом отхаркивая клейкий комок, застрявший в глотке.

– Ты мне грязь не разводи! Тьфу, гадость какая! Чему тебя только учили?

– Подумаешь, какая нежная!

– Тш-ш-ш!…

В эту минуту военный прокурор выходил из экипажа.

– Прокурор… – сказал Васкес.

– Чего он приехал? – спросила Удавиха.

– Генерала забирать…

– Ну и расфуфырился! Фу-ты ну-ты!… Для генерала, что ли?

– Много знать хочешь, доиграешься! А нарядный он такой потому, что отсюда к Президенту отправится.

– Вот счастье людям!

– Лопни мои глаза, если генерала не забрали!…

– Так его и заберут!

– Да молчи ты!

Прокурор вышел из кареты. Шепотом передали приказ, и капитан направился к дому во главе небольшого отряда. В одной руке сабля, в другой – револьвер, совсем как на картинках про русско-японскую войну!

Через несколько минут – перетрусившему Васкесу они показались часами – офицер вышел из дома и подошел к прокурору. Он был очень бледен и явно встревожен.

– Как?… Что?… – заорал прокурор.

Слева офицера с трудом выпутывались из складок учащенного дыхания.

– Как?… Как?… Как это так – убежал? – орал прокурор. Дне вены торными вопросительными знаками вспухли у него на лбу. – Как… как… как это так – ограбили дом?…

Он бросился к двери, офицер – за ним. Окинул мгновенно все взглядом и выскочил на улицу, гневно сжимая жирной рукой эфес шпаги. Он побледнел так, что губы стали цвета мушиного крыла, как его усы.

– Как он ушел, вот что я хочу знать! – заорал он. – Срочно приказ! Для чего телефон выдуман? Чтобы ловить государственных преступников! Вот сволочь старик! Поймаю – повешу! Не хотел бы я быть в его шкуре.

Взор прокурора упал на Федину. Офицер и сержант почти силой притащили ее туда, где он орал.

– У, с-сука!… – сказал он и, не отрывая от нее глаз, прибавил: – Она у нас заговорит! Лейтенант, возьмите десять солдат и отведите ее куда следует. В одиночную!

Неподвижный крик заполнял пространство – скользкий,

раздирающий, страшный.

– Ой, что они там делают? Распинают его, что ли? – скулил Васкес.

Крик Чабелоны все острее впивался ему в грудь.

– Его! – передразнила хозяйка. – Не слышишь, это баба? Думаешь, все мужчины такие писклявые?

– Да брось ты!…

Прокурор приказал обыскать соседние дома. Группы солдат под командой унтер-офицеров отправились в разные стороны. Они осматривали дворы, дома, службы, беседки, колодцы. Взбирались на крыши, шарили под кроватями, под коврами, в шкафах, в комодах, в чемоданах, заглядывали в бочки. Не отпирают – дверь выбивали прикладом. Собаки заходились от лая. прижавшись к бледным своим хозяевам. Лай хлестал из домов.

– Сейчас сюда явятся! – с трудом проговорил Васкес.

– Ну и влипли мы!… Было бы за что, а то по глупости…

Хозяйка побежала к Камиле.

– Вот что, – сказал Васкес, – пускай она лицо закроет да уходит отсюда.

И, не дожидаясь ответа, попятился к дверям.

– Постой! Постойте-ка! – громко зашептал он. взглянут в щелку. – Прокурор другой приказ дает, отменили обыск. Слава тебе господи!

Хозяйка кинулась к двери – посмотреть своими глазами, очень уж Лусио радуется!

– Вон тебе твой распятый!… – шептала она.

– Кто это, а?

– Служанка ихняя. Сам не видишь? – И, увернувшись от жадных рук Васкеса: – Тихо ты! Тихо! Тихо, говорю! Ну тебя совсем.

– Ух, поволокли, беднягу!

– Как трамваем задавленная!

– С чего это, когда помирают, всегда вьюном вьются?

– Брось, не хочу я на это глядеть!

Под командой капитана – того, что с саблей, – солдаты вытащили из дома Каналеса несчастную Чабелону. Ее уже не мог допросить прокурор. Вчера, в это самое время, она была душой дома, где клевала семя канарейка, била струя фонтана, раскладывал пасьянсы генерал, капризничала Камила.

Прокурор вскочил в карету, за ним – офицер. За первым углом они исчезли в клубах пыли. Четверо грязных людей пришли с носилками за Чабелоной – отнести в анатомический театр. Солдаты маршировали в крепость, Удавиха открыла свое заведение. Васкес занял обычное место; ему не удавалось скрыть, как встревожил его арест Родасовой жены, голова разламывалась, повсюду мерещился яд, временами возвращалось опьянение и неотступно мучили мысли о побеге генерала.

А Федина сражалась с солдатами по дороге в тюрьму. Они толкали ее с тротуара на мостовую; сперва она шла тихо, но вдруг терпение у нее лопнуло, и она влепила одному пощечину. Он ударил ее прикладом – этого она не ожидала! Другой огрел по синие. Она покачнулась, лязгнули зубы, потемнело в глазах.

– Сучьи вы дети!… На что вам ружья дали! Стыда никакого нет! – вступилась какая-то женщина, тащившая с базара полную корзину фруктов и овощей.

– А ну, молчать! – заорал солдат.

– Сам помолчи, морда!

– Ладно, ладно! Идите-ка вы лучше отсюда! Что вам, делать нечего? – прикрикнул на нее сержант.

– Мне-то есть чего, бездельники!…

– Замолчите, – вмешался офицер. – Замолчите, а то достанется!

– Еще чего! Ходят тут, цыкают… а сами-то! Кости да кожа, одни штаны болтаются… Вам бы только людям глотку затыкать! Вояки вшивые! Людей хватают ни за что ни про что!

Но постепенно она, неизвестная защитница, осталась позади и смешалась с испуганными прохожими. А Федина шла в тюрьму под конвоем, убитая горем, растерзанная, мела мостовую подолом шерстяной юбки.

Когда карета прокурора показалась у дома Абеля Карвахаля, лиценциат, в сюртуке и в шляпе, собирался идти во дворец. Он закрыл за собой входную дверь и медленно натягивал перчатку; в эту минуту его коллега подошел к нему. И, как был, в парадном платье, он пошел под конвоем по мостовой, во Второе отделение полиции, украшенное флажками и бумажными цепями. Там его немедленно отправили в камеру, где сидели студент и пономарь.

XIV. Торжествуй, земля!

Среди полей и черепичных крыш, благоухающих апрельской свежестью, в зыбкой ясности рассвета возникают улицы. Вот – мулы, развозят молоко; они несутся во всю прыть, позвякивают ручки бидонов, хлещет бич, тяжело дышит погонщик. Вот – коровы, их доят в коровниках богатых домов и на углах бедных кварталов, а постоянные покупатели, еще не очнувшись от бездонных, стеклянных снов, выбирают лучшую корову и доят сами, искусно двигая стаканом, чтобы получить больше молока и меньше пены. Вот – разносчицы хлеба, босые, кособокие, идут на негнущихся ногах неверными, мелкими шажками, вдавив голову в плечи, под тяжестью чудовищных корзин – корзина на корзине, – огромных, как пагоды, распространяющих сладкий запах слоеного теста и поджаренного кунжута. Вот играют зорю; как всегда в торжественных случаях, будят город призраки металла и ветра, пестро чихают, вкусно поют; а в церквах, отчаянно и робко, звонят к утренней мессе, – отчаянно и робко, ибо если в дни обычных праздников колокольный звон пахнет шоколадом и пирожным, то в дни национальных торжеств он пахнет запретным плодом.

Национальное торжество…

Вместе с запахом свежей земли плывет над улицей радость горожан. Люди плещут водой из окон, чтобы меньше пылили войска, марширующие ко дворцу под сенью знамени, издающего запах нового носового платка; и кареты важных господ, разодетых в пух и прах, врачей, прячущих аптечку под полой сюртука, сверкающих генералов, пропахших свечкой, – кто в шляпе, кто в треуголке; и мелкая рысца чиновников, чье достоинство, с точки зрения доброго правительства, измеряется стоимостью похорон, которые в свое время устроит им государство.

Владыка наш, небо и земля полнятся славой твоей! Вот и Президент – далеко от люден, очень далеко, в группе приближенных. Он доволен народом, который отвечает благодарностью на неусыпные его заботы.

Владыка наш, небо и земля полнятся славой твоей! Дамы чувствуют приближение любимца богов. Жирные священнослужители кадят ему фимиам. Законники перенеслись мечтами на турнир Альфонса Мудрого. Приосанились дипломаты, кавалеры всяческих орденов, вообразив себя в Версале времен короля Солнца. При виде воскресшего Перикла облизываются журналисты, иностранные и свои. Владыка наш, небо и земля полнятся славой твоей! Поэты думают, что они в Афинах, и сообщают об этом всему миру. Скульптор, избравший своей специальностью изображения святых, ощущает себя Фидием; он улыбается, закатывает глаза, потирает руки, слушая, как приветствует парод великого своего правителя. Владыка наш, небо и земля полнятся славой твоей! Композитор, сочиняющий похоронные марши – поклонник Бахуса и святого погребения, – свесил с балкона свое помидорное рыло и смотрит внимательно, пристально – а где же там земля?…

Но если жрецы искусства воображают, что внезапно очутились в Афинах, – еврейские банкиры оказались в Карфагене, вступив во дворец государственного мужа, почтившего их доверием и вложившего в их кассы деньги народа из нуля процентов, что дало им возможность обогащаться и превращать серебро и золото в лоскутки обрезания.

Владыка наш, небо и земля полнятся славой твоей!

Кара де Анхель с трудом протискался сквозь толпу приглашенных (он был красив и коварен, как сатана).

– Народ требует вас, Сеньор Президент!

– …народ??

За этими словами хозяин поставил вопросительные знаки. Все молчали. Яростно сбросив бремя внезапной скорби (она немедленно засветилась в его глазах), хозяин поднялся и вышел на балкон.

В сопровождении приближенных появился он перед народом. Точнее – перед толпой женщин, пришедших приветствовать его по случаю годовщины спасения. Та, кому выпало произносить речь, немедленно начала:

– О, сын народа!…

Хозяин проглотил горькую слюну. Вероятно, вспомнил годы ученья в бедном материнском доме, в маленьком городке, вымощенном дурными намерениями. Но фаворит, поспевавший всюду, шепнул:

– Сын народа, как Христос…

– О-о-о, сын народа! – повторила ораторша. – Народа, говорю я! Солнце сверкает на небе, благословляя твою драгоценную жизнь, и указывает, что божественный свет всегда побеждает мрачную тень, тень черной ночи, которая вскормила преступные руки, которые, вместо того чтобы сеять хлеб, как ты. Сеньор, учишь, посеяли на твоем пути гнусную бомбу, которая, невзирая на все ученые европейские ухищрения, не причинила, к нашей великой радости, ущерба драгоценному твоему здоровью.

Горячие аплодисменты прервали вопли Коровьей Морды (так звали мелочную торговку, произносившую речь).

– Да здравствует Президент!

– Да здравствует Сеньор Президент!

– Да здравствует Сеньор Президент Республики!

– Да здравствует Сеньор Конституционный Президент Республики!

– Да здравствует ныне и во веки веков Сеньор Конституционный Президент Республики, Спаситель Родины, Вождь Великой Либеральной Партии, Истинный Либерал, Покровитель Примерной Молодежи!

– Черным позором покрылось бы это знамя, если бы злые враги, вскормленные гнусными против-ни-ка-ми Сеньора Президента, достигли своей цели. Однако они не знали, что перст божий вечно бдит над драгоценной его жизнью с помощью всех тех, которые, помня, что он по праву зовется Первым Гражданином Нации, заслонили его в те узаша… – ужа-са-ю-щие минуты и заслоняют, и заслонят, когда только понадобится!

Да, сеньоры! Сегодня мы знаем лучше, чем когда-либо, что, достигни они своего в тот печальный день, печальный для нашей страны, которая идет во главе цивизо… – цивили-зи-рован-ных стран, наша Родина осиротела бы и оказалась бы в гнусных руках, которые точат во тьме свои кинжалы, чтобы поразить демократию в самое сердце, как сказал великий трибун, которого зовут Хуан Монтальво[139] 139
  Монтальво Хуан (1833 – 1889) – эквадорский писатель и философ.


[Закрыть]!

По причине всего этого знамя реет во всей своей славе и не слетела с нашего герба славная птица, которая, подобно птице фелекс, возро-ди-лась из пепла вож… этих… вожжей, которые объявили национальную независимость Америки, не пролив ни одной капли крови, и удо-влет-вори-ли таким манером стремление к свободе, которое про-воз-гла-си-ли вожжи… индейские вожди, которые боролись до самой своей смерти за свободу и за всякие права!

И вот потому, сеньоры, мы пришли сегодня приветствовать нашего великого покровителя неимущих классов, который бдит над нами, как родной отец, и ведет нашу страну, как я ужо это сказала, впереди про-грес-са, который Фультон двинул своим пароходом, а Хуан Санта Мария[140] 140
  Санта Мария Хуан (1831 – 1856) – костариканский герой; погиб, взрывая неприятельскую крепость.


[Закрыть] спас от гнусных захватчиков, когда поджег знаменитый порох в землях Лемпиры[141] 141
  Лемпира – одна из провинций республики Гондурас.


[Закрыть]. Да здравствует наша страна! Да здравствует Конституционный Президент Республики, Вождь Либеральной Партии, Спаситель Родины, Покровитель Детей, и Женщин, и Образования!

Вопли Коровьей Морды вспыхнули пожаром приветствий и погасли в море аплодисментов.

Президент произнес несколько фраз, опершись правой рукой о мраморный парапет балкона, вполоборота к толпе, скользя взглядом по представителям народа на уровне их плеч, хмурясь и сверкая глазами. Мужчины и женщины утирали слезы.

– Не вернуться ли вам в комнаты, Сеньор Президент? – отважился шепнуть Кара де Анхель, заметив, что Президент сморкается. – Эти люди вас слишком волнуют…

Президент вошел в залу, окруженный ближайшими друзьями. Военный прокурор кинулся к нему, чтобы сообщить о бегстве генерала и первым поздравить с замечательной речью. Но все другие тоже бросились вперед. Прокурор остановился – сто удержала неведомая сила, странная боязнь – и. чтобы не стоять с протянутой рукой, решил поздороваться с фаворитом.

Фаворит отвернулся, и, все еще держа на весу руку, прокурор вдруг услышал грохот – еще и еще, словно канонада. Кричат люди. Бегут, прыгают, опрокидывают стулья. Бьются в истерике дамы. Как мелкий рис, сыплются солдаты, с трудом расстегивая подсумки, заряжая винтовки. Пулеметы, разбитые зеркала, офицеры, пушки…

Какой-то полковник скрылся на верхней площадке, держа револьвер наготове, другой спускался по винтовой лестнице, Держа револьвер наготове. Нет ничего. Капитан влез в окно, Держа револьвер наготове. Другой распахнул двери, держа револьвер наготове. Нет. Ничего. Ничего нет! Но холодно было в комнатах. Весть летела по развороченным залам. Нет ничего. Понемногу собрались приглашенные; кто намочил со страху в штаны, кто потерял перчатку, одни обрели наконец прежний Цвет лица – но не могли говорить, другие могли говорить – но все еще были бледны. И никто не мог сказать, куда и когда исчез Президент.

На нижней ступеньке одной из лестниц лежал большой барабан. Он с грохотом покатился вниз – и все бросились врассыпную: спасайся, кто может!