Текст книги "Божьи яды и чертовы снадобья"

Автор книги: Миа Коуту

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Их так мало, у них общие, часто постыдные, тайны, общая неприкаянность и сиротство. Культура, которая их взрастила, осталась далеко, в другом времени, в другой вселенной. Ложь – единственное лекарство от одиночества и покинутости. Как говорит Мунда, только смертный грех может излечить от недуга жизни.

Глава шестнадцатая

Медпункт. Сидониу Роза моет руки, уставившись в пространство, не замечая переполоха, царящего за окном. Он только что оказал первую помощь Администратору Уважайму. Менее часа назад глава администрации был доставлен в медпункт в критическом состоянии. Вначале Сидониу опасался, что это очередной случай менингита. Потом пересмотрел диагноз: судя по симптомам (обильное слюнотечение, тошнота, неконтролируемое потоотделение), чиновник съел какую-то отраву.

– Поезжайте кто-нибудь рядом с ним, придерживайте его на ухабах.

Уважайму лежит без чувств на заднем сидении микроавтобуса, на котором ему предстоит отправиться в город, в больницу; его до сих пор время от времени сотрясают конвульсии, глаза вылезают из орбит. Ирония судьбы: человек, который не хотел потеть, обливается потом.

– Он выживет, доктор?

Голосу вторит эхо в каморке, где переодевается врач. Та, что задала вопрос, похожа на девочку, почти ребенка. Но потом Сидониу узнает ее: это Женуля, крошечная супруга Уважайму, слишком хрупкая для первой леди. Понятно, почему ей дали такое имя: она не более чем жена.

– Муж принял слишком много тех порошков, которые вы велели ему пить…

– Каких порошков?

– Тех толченых кореньев, которые вы ему вчера прописали. Против потливости.

Врач молчит. Онемел от ярости. Кто-то воспользовался его именем, чтобы всучить отраву Уважайму. Не простившись с Женулей, он чуть ли не бежит знакомой дорогой к дому Одиноку. На бегу бормочет, ни к кому не обращаясь: Администратор отравлен, когда заговорят о покушении, всплывет имя врача. Срочно надо повидаться с доной Мундой! А вот и она, в дверях, одетая в траур.

– Куда это вы, дона Мунда?

– Иду выразить соболезнования доне Женуле.

– Уважайму еще не умер.

– Для меня он уже покойник.

Дона Мунда гордо шествует по улице, делая вид, что не слышит португальца, умоляющего ее вернуться. В черном с головы до ног, стройная, она семенит мелким шагом: кажется, что пяток у нее больше, чем каблуков. Врач спешит за ней, хватает ее под локоть. Требует, чтобы она вернулась домой. Мунда не сопротивляется и даже льнет к врачу, который чуть ли не волоком тащит ее к дому.

– Вы со мной танцуете, доктор?

– У меня к вам один, но очень серьезный вопрос: кто отнес ядовитые порошки Уважайму?

– Войдемте в дом, доктор. Там и поговорим. А то вы сам не свой.

Они идут под руку, будто супруги, возвращающиеся с вечеринки. Как только дверь за ними закрывается, португалец приступает к допросу:

– Так, смотреть в глаза! Отвечайте: вы отравили этого человека?

– Уважайму не человек.

– Будь я проклят! Вы мало того что совершили преступление, так еще и меня подставили!

Врача не узнать. Он уходит, хлопнув дверью, и бредет по улице, задрав локти и сцепив пальцы на затылке. Если кто-нибудь наткнется на него сейчас, точно решит, что доктор сам стал малохоликом.

Дона Мунда еще надеется, что он вернется и закончит так неудачно начатый разговор. Но португалец приходит только на следующий день. Рано утром он проникает в дом без стука и застает дону Мунду на полу в коридоре: свернувшись калачиком, она спит под дверью Бартоломеу, в том же траурном платье.

– Дона Мунда! С вами все в порядке?

Она просыпается, вскидывается, поправляет волосы, платье.

– Что случилось? Вы потеряли сознание?

– Я всегда тут сплю…

– Что значит всегда?

Она каждый день спит под дверью Бартоломеу, надеясь уловить хоть звук и понять, что там с ним происходит.

– Надо же, дона Мунда! А говорили, что, мол, так злы на него, так злы…

– Пожалуйста, только этому не рассказывайте.

– Будьте спокойны, не расскажу.

– Обещайте мне одну вещь, доктор. Если Бартоломеу умрет, если он нас покинет…

– Никто вас не покинет, дона Мунда. Один я вас покину.

– Вы уезжаете? Как? Вот так сразу?

– Возвращаюсь на родину. Кончен бал.

– Вы не можете бросить нас!

– Считайте, что уже бросил. Пришел проститься.

– Если вы из-за вчерашнего, то я не успела вам объяснить…

– Не надо мне ничего объяснять, я уезжаю.

Сидониу выходит, наклоняется, чтобы подхватить чемоданы, которые оставил во дворе. Голос Мунды внезапно обретает неслыханную серьезность и глубину:

– А Деолинда?

– Когда-нибудь мы с нею встретимся.

– Нет. Вы никогда больше не встретитесь.

– Мир тесен, дона Мунда.

– Вы что, не поняли? Деолинда умерла.

Железный обруч сдавливает грудь португальца.

Чемоданы падают на землю. Руки мечутся, как слепые птицы в неуклюжем танце. Тело будто пытается что-то сказать, но не находит ни слов, ни жестов. В конце концов, совладав с потрясением, он бормочет:

– Вы это только что придумали, чтобы удержать меня?

Мунда не слушает его. Она загадочно спокойна, в словах – ни капли притворства. Тем же безжизненным тоном она продолжает:

– Деолинда умерла еще до вашего приезда. Умерла, когда делала аборт, за границей.

– Не может быть, не может быть.

– Она была беременна от вашего приятеля, Администратора Уважайму.

Яд, который выпрашивала Мунда, предназначался не мужу, как казалось врачу. Он был нужен, чтобы отомстить Уважайму.

От шума устаешь, но не слушать еще утомительнее. Сидониу на этот раз предпочитает выматывающую глухоту. Возможно, поэтому он решает вернуться в пансион. Дона Мунда следует за ним молча, как в похоронной процессии. Когда Сидониу открывает дверь в комнату, она входит вместе с ним. Потом просит:

– Разрешите мне переночевать сегодня здесь. Я забьюсь в уголок, буду молчать, как будто меня и нет.

Врач не слушает. Скорбь лишила его органов чувств. Вывод очевиден, хоть и невыносим: супруги самым гнусным образом обманывали его. Они лгали о святом: о смерти собственной дочери. И хуже того: пользовались возможностью выжимать из него деньги и получать поддержку.

– Время пройдет, вы все забудете.

Поначалу для Сидониу голос Мунды – не более чем вариант тишины. Но она все пытается утешить его.

– Время – платок, утирающий любые слезы.

И вдобавок – еще пословица: забытый покойник умирает дважды. От слов Мунды решимость Сидониу только крепнет: сегодня же – на родину. Покинуть Мглу навсегда. Лежа на кровати, он все мусолит обиды, как боец, который после поражения точит и точит клинок. Но скоро усталость одолевает его, он погружается в туман и, прежде чем заснуть, слышит бормотание женщины:

– Вы даже не представляете, что такое время, как оно лечит, как лечит…

Врач не отвечает. Лежит, не сводя глаз со сломанного вентилятора на потолке. Видит, как тяжелое молчание черным занавесом опускается на мир. И засыпает под скрип кровати. Смутно чувствует, как другое тело вытягивается рядом с ним. Будто во сне руки Мунды обвивают его шею. Но это уже не руки. Это белые простыни, как перелетные птицы, устало машут крыльями в густом киселе небес над поселком Мгла.

Возможно, густое небо навевает мглянам столько снов. Видеть сны – значит лгать жизни, значит мстить судьбе, одаривающей слишком скупо и слишком поздно.

Глава семнадцатая

Теперь врач понимает, зачем в доме вечный полумрак. Здесь не света боятся. Боятся теней. Вот в чем миссия тяжелых штор: не впускать в дом блуждающие тени, ведь любая из них может оказаться Деолиндой.

И теперь одну из этих пышных штор ласкает Бартоломеу чуть ли не чувственным жестом. Он ощупывает ткань, будто раздевает одну из женщин, о которых так мечтал.

– Вздумали дом приласкать?

– Мы столько лет вместе, что не знаю, есть ли у меня другая родня. Этот дом – мой близнец, этот дом – я сам.

Трагический тон старика – намек на то, что это их последняя встреча с португальцем. Гость, однако, ломает всю драматургию и переходит прямо к делу:

– Я за своим паспортом пришел.

Бартоломеу, похоже, готов идти навстречу: стоило португальцу заикнуться о документе, и старик бросается к шкафу, перерывает все на полках и в ящиках.

Врач замечает, что инструменты уже не разбросаны по полу. Ало-зеленая коробка с инструментами стоит наготове у входной двери. Мунда всегда прятала ее под кровать, решительно заявляя:

– Не хватало мне только в доме вещей кровавого цвета.

Однако Мунды сейчас нет, так что старик вынужден в одиночку сражаться со своим, как он его называет, каварда-комодом. Довольно скоро Сидониу Роза замечает, что старик и не думает искать его документы. Он ищет и натягивает на себя одежду, утепляется с ног до головы.

– Пойду пройдусь.

– Как это?

– Мне надо на улицу, у меня дела.

– Опять? – спрашивает врач.

– Нет, не опять. На этот раз я отправляюсь в командировку. Хотите знать зачем?

– Единственное, что я хочу знать сейчас, это где мой паспорт.

– Кто вам сказал, что он здесь?

– Он был в папке с документами, которую я тут оставил.

– Может, выпал и где-нибудь тут валяется.

– Не верю, что вы не знаете, где он.

– Правильно делаете, что не доверяете мне, доктор. Кому в наше время можно верить? Женщины все поголовно коварны, а мужчины лживы.

– Но наш-то случай проще простого: паспорт спрятан, чтобы я не мог уехать.

– Спокойствие. Всему свое время. Мне надо насладиться этими мгновениями. Кто знает, возможно, мы вместе в последний раз.

– Надеюсь, что да. Я мечтаю только о том, чтобы уехать и выбросить из головы эту историю.

– Почему же?

– Вы обманывали меня.

– И вы обманывали нас.

– Это не одно и то же.

– Как так? Вы постоянно и упорно лгали, доктор Сидониу. Да что там, вы не лгали. Вы сами с ног до головы сплошное вранье.

– Я всего лишь пока не врач.

Сидониу медленно и отчетливо проговаривает слово «пока».

– Вы думаете, разница в этом «пока»? Мы тоже не обманули вас. Деолинда всего лишь «пока» не ожила.

– Я не лгал.

– Коготок увяз – всей птичке пропасть.

Пенсионер подходит к окну, приподнимает угол занавески и смотрит на свет. Что-то в глазах у старика то ли сломалось, то ли вывернулось наизнанку: ему кажется, что темно – снаружи. Он возвращается к кровати и, сев, решительно командует:

– Я уже кучу времени потерял. Мне сейчас же нужно на улицу. Помогите-ка обуться.

Врач замирает, не зная, стоит ли мешать замыслам механика. Тот согнулся в три погибели и ворчит: ботинки – такое дорогое и сложное украшение, что не следовало бы надевать их на ноги. Очень уж расточительно шлепать в них по грязи.

– Видите, у меня даже ноги исхудали. Придется надеть двое носков.

– Я вам помогать не буду. Сначала отдайте паспорт. Потом ступайте хоть на все четыре стороны.

– Это что, приказ, доктор? Я бы на вашем месте не стал командовать никем, а мной уж и подавно…

– Я прошу вас. Я вас прошу, Бартоломеу Одиноку, заклинаю всем святым: отдайте мне паспорт!

Больной смотрит на португальца, и, кажется, что тень сочувствия мелькает у него в глазах, но, тряхнув головой, он решительно возвращается к заявленным целям:

– Мне надо сначала разделаться со своим делом, потом я вернусь и займусь вашим.

– Обещаете?

– Обещаю. А теперь помогите мне обуться.

Врач становится на колени, подставляет пальцы вместо рожка для обуви, но ботинки настолько велики, что сваливаются, как только механик делает первые шаги.

– Чертовы ботинки, мания величия у них, что ли…

Он шагает, как младенец в обуви взрослого, ботинки – лодки, кажутся лишними, мешают идти. Он делает круг по комнате, волоча ноги, и потом, явно отказавшись от своей затеи, садится снова на кровать.

– Так куда же вы хотели идти?

– За новостями.

– За какими новостями?

Жена утром говорила: по поселку прошел слух, будто Уважайму сместили с поста. Без причины, без повода, без объяснений. Все решилось, пока он лечился в городе.

– Мне хотелось услышать это своими ушами на улице, отпраздновать событие. Как не праздновать, когда с этого мошенника Уважайму облетела вся пыльца!

– В этих ботинках вы никуда не дойдете.

Бартоломеу понимает, что он пленник. В этих ботинках ему на улицу не выйти. Да и вообще никак не выйти.

– Закурить бы.

– У меня больше нет сигарет.

– Да я не про табак. Как насчет хорошего косяка? Не составите компанию?

– Нет. И думать забудьте.

– Доктор Сидониу Роза, это последняя просьба приговоренного. Моя последняя воля…

– Не пытайтесь меня разжалобить. У меня иммунитет.

– Мы больше не увидимся, а значит – мы оба при смерти. Мы умрем друг для друга…

– Да, вы правы. Сдаюсь.

– Так мы покурим вместе?

– Нет. Курите вы, а я побуду рядом…

– Тогда сделайте доброе дело, достаньте мешок из-под кровати. Я сам не смогу…

Врач вползает под кровать. Потом с гримасой боли выползает обратно, отдает больному мешок с «сурумой»[7] и коробок спичек. Стонет:

– Проклятая спина!

Услышав жалобу португальца, механик принимается было толкать речь о том, сколь коварна анатомия человека: для чего нужна спина? Чтобы нас пырнули в нее ножом. Для того спина и служит. Однако врач прерывает его рассуждения:

– О коварстве и об ударах в спину лучше не надо.

Неторопливое изготовление сигареты, тщательное свертывание бумаги поглощает Бартоломеу целиком и доводит до белого каления гостя.

Затем Сидониу смиренно созерцает огонь, вспыхнувший в руках пациента, наблюдает, как тот втягивает дым, задерживает его в легких до того, пока грудь, кажется, чуть не разрывается.

– Не хотите затяжку, доктор? По случаю расставания, а? Завьем горе веревочкой.

Португалец с вымученной улыбкой протягивает руку и берет зажженную сигарету.

– Вы знаете, как это делается? Вдохнуть и задержать дыхание.

Сидониу недоверчиво разглядывает бычок. Он только что был во рту у старика, бумага наверняка пропиталась его ядовитой слюной. Доктор медлит, потом вдруг закрывает глаза и жадно затягивается. Бычок переходит из рук в руки, оба молчат. Кроме тихого покашливания – от дыма горло першит, – в сумрачной спальне в далеком поселке Мгла не слышно ни звука.

– Представляю, что будет, если Мунда сейчас войдет, – наконец говорит врач.

– Эх, друг, как мрачно вы бредите, да еще и вслух, – отвечает старик, вставая.

Дрожащие ноги уже почти не держат его. Однако пенсионер, похоже, решил назло природе поставить рекорд. Обняв тяжелый телевизор, он поднимает его.

– Помогите мне, доктор, поддержите телевизор.

– Куда вы его хотите переставить?

– Сейчас увидите!

Они взгромождают телевизор на подоконник. Одним рывком Бартоломеу отдергивает занавески и открывает окно. Оно поддается с трудом: за долгие месяцы петли отвыкли вращаться.

Врач и больной вдвоем выталкивают телевизор наружу и, свесившись с подоконника, следят, как он катится, по пути теряя детали, на бетонную дорожку.

– Готово! – облегченно вздыхает старик.

Подарок португальца приказал долго жить. Одни обломки валяются посреди дороги.

– С внешним долгом покончено!

Пенсионер смеется, как мальчишка. Хохот португальца вторит его хриплому кудахтанью. В этой комнате празднуют торжество хаоса или, как говорят в поселке, с чертями пляшут.

– Когда мы так смеемся, знаете, что мы делаем? Мы завиваем горе веревочкой.

Португалец не отвечает. Он утирает слезы, выступившие на глазах от дыма и от смеха. Осколки экрана хрустят под ногами прохожих.

– Топчите, топчите, сволочи! – ворчит Бартоломеу. – Это вы мои мечты топчете.

Но скоро эйфория уступает место мрачной меланхолии. Оба будто на похоронах без покойника, однако Бартоломеу долго молчать не может:

– А вдруг Деолинда не окончательно умерла? Вы верите в переселение душ?

– Нет.

– И я не верю. А люди все-таки рождаются заново.

– И на какой тогда теории мы остановимся?

– Человек родится заново, но не сразу, а через целую вечность. Взять хотя бы мою жену.

– А при чем тут ваша жена? Вы хотите сказать, что она родилась не в первый раз?

– Если бы так, то она была бы заново рожденной красавицей. Вы согласны?

Врач из осторожности воздерживается от ответа. Не существующая дырочка от искры на брюках поглощает все его внимание. Он довольно долго отряхивает и разглядывает ткань.

– Бедная Мундинья, – продолжает механик. – Всю жизнь провела в родах. И до сих пор таскает дочь внутри.

– Я вас прошу, не будем говорить о Деолинде.

– Кто вам сказал, что я о Деолинде?

Они опять замолкают. Слышно, как метла шаркает по бетонной дорожке. Скоро от разбитого телевизора не останется и следа.

– Вы почему мне подарили этот телевизор?

– И не напоминайте! Все из-за этих ваших фальшивых писем.

– Бросьте. Подарили, потому что хотели подарить. Вас одолевают страхи.

– Какие еще страхи?

– Вы приехали сюда с вопросом, любим ли мы португальцев. Вы только и делали, что спрашивали, спрашивали…

– И что в этом плохого?

– В Португалии я никогда не спрашивал, любите ли вы африканцев. И знаете почему?

– Нет.

– Знал ответ заранее.

– Все теперь изменилось. Португалия – не та страна, что прежде.

– Люди меняются медленно. Чаще всего – медленнее, чем жизнь проходит…

Люди – это неторопливые страны. Думаешь: вот человек из плоти и крови, а вместо плоти и крови – корни и камни. Есть еще другие люди. Те – как облака. Стоит ветру подуть – от них и следа не остается.

– Ну и как доктор, вам все еще страшно?

– Не знаю. Иногда я думаю о португальце, которого убили там, в пансионе.

– Тот португалец никогда не был в пансионе.

– Но мне показали комнату, там его вещи…

– Все обман.

Тайна загадочной комнаты не имела ничего общего с тем, что он себе вообразил. Был там криминал, но совсем другого рода. Уважайму водил туда женщин, которых, скажем так, употреблял. А после этого переодевался в ту одежду, которую видел там врач. На ней не оставалось ни запахов, ни следов пота.

– Ну вот, наконец вы добились того, за что боролись: я теперь вообще ничему не верю. Вы все обманывали меня с самого начала. Вы только и знали, что врать.

– Осторожнее с этим «вы все»…

– Вы с Мундой подделывали письма, выпрашивали вещи. Этого я простить не могу.

– Во-первых, не приплетайте Мунду. С письмами – это была моя идея. Только моя.

– Вы оба обманывали меня.

– Во-вторых, мы ведь не только вас обманывали. Мы сами себя обманывали, с тех пор как уехала Деолинда.

Иностранец должен понять и простить. Попрошайничать все же лучше, чем красть. Бог не поможет – примешь помощь хоть у черта. Если жизнь – сплошные лохмотья, остается только держать наготове иголку с ниткой и ставить заплатку при каждом удобном случае. А удобный случай тут, вдали от цивилизации, всего-то один и выдался. Дона Мунда, бедняжка, такая наивная. Все просит бога, чтобы он мир переделал. А всем известно: для бедняков перемены могут быть только к худшему.

– Я начинаю уставать от вашей болтовни…

– Но вот это вам придется выслушать: вы нам платили справедливую плату.

На самом деле с их стороны это было никакое не злоупотребление, никакое не вымогательство. Португалец собирался жениться на их дочери. Все те вещи, которые Бартоломеу Одиноку заказывал в поддельных письмах, служили выкупом за невесту, на который семья имеет законное право.

– По всем статьям вы были наш зять.

– Был. Вернее, так и не стал. А теперь-то тем более.

– Нет, скажите, что вы все еще наш зять.

– Ничего я не скажу. Вы знаете, чего мне от вас надо.

– Скажите, что вы мой зять.

– Не скажу. Может, я и обкуренный, но еще не сумасшедший.

– Жаль, а то я хотел было отдать паспорт своему дорогому зятю.

Ирония – знак того, что наступление сменилось отступлением, похоже, он готов смириться: чего уж тут подметать, когда дом лежит в руинах! Тем неожиданнее звучат слова иностранца:

– Я ваш зять, Бартоломеу Одиноку.

– Повторите.

– Я ваш зять.

Механик на удивление проворно вскакивает, шарит в одном из ящиков и торжественно вручает гостю папку. Сидониу не благодарит. Ему хотелось бы обнять старика, но он сдерживается.

– Ну вот теперь вы можете покинуть нас, можете отправиться в свой Лиссабон.

– Я возвращаюсь домой.

– Кто знает, может, вы опять станете моим зятем?

– Как?

– Изадора.

– О чем вы?

– Сегодня ночью мне снилось, что там, в Лиссабоне, вы влюбились в мою дочь Изадору…

У Сидониу нет охоты возражать, и он улыбается – «кто знает? кто знает?» – а сам между тем просматривает документы. Все на месте, включая паспорт в красной обложке. Только после этого врач поднимает голову и встречается взглядом с угрюмым обитателем сумерек.

– Скажите, Бартоломеу, вы сидите взаперти в этой комнате с тех пор, как узнали, что ваша дочь умерла?

– Про детей мы никогда не знаем, что они умерли.

Есть вещи за гранью понимания. Человек может понять Жизнь. И только звери разбираются в Смерти.

Глава восемнадцатая

Сидониу Роза сидит на ступенях крыльца медпункта, рядом валяются чемоданы. Он ждет машину, которая отвезет его в город, и медленно оглядывает все кругом, ведь это в последний раз. Как фотопленка, покрытая солями серебра, запечатлевает он этот поселок, до которого так и не смог добраться по-настоящему. Открытие новых земель требует временной смерти путешественника. Сидониу Роза побоялся настолько отречься от себя. Он был готов называться Сидоню, но быть дохтуром Сидоню так и не привык.

Этот поселок, думает он, – как река: кроткий и неторопливый, но грозящий гибельными наводнениями. Португальца не тянет ни в тихую заводь, ни на стремнину. Ему ближе покой чужака, не пустившего здесь корней, ничего не посеявшего в эту землю. Так он и уедет, отбросив воспоминания, свободный от ностальгии.

Машина въезжает на площадь, поднимая облако пыли. Из плотно набитого автомобильного чрева выбирается Администратор. Он идет пошатываясь, но на собственных ногах, величавой, как прежде, походкой. Пусть он уже не власть, но несгибаемое тщеславие не признает поражения. Разве бабочкины крылья – не вся бабочка?

Подбегает парень, передает ему какую-то бумажку и помогает донести чемоданы до крыльца. Уважайму бросает взгляд на записку, дает монетку мальчишке, и тот убегает. Отставной чиновник с удивлением разглядывает португальца и, отдуваясь, как будто сам только что нес свой багаж, бредет к нему.

– Доктор, раз вы тут сидите, похоже, с вами случилось то же, что со мной: вас уволили.

– Вы, я смотрю, поправились.

– Это благодаря вам. Если бы не ваша первая помощь… Но дорога меня доконала.

– Да, сейчас она разбита как никогда.

– Жаль, что она единственная, – вздыхает Администратор.

– Не знаю, стоит ли об этом жалеть. Чем больше дорог, тем реже люди друг друга навещают.

Врач не встает, чтобы приветствовать Уважайму, но помогает ему устроиться рядом, они занимают всю ступеньку, сидят, поникшие и опустошенные, Администратор и доктор, и хором молчат. Уважайму тщательно вытирает пот, чем явно дает понять, что ждет, когда заговорит доктор. Португалец, почуяв это, объясняет:

– Хотелось бы внести ясность: те ядовитые порошки прислал вам не я.

– Знаю, – отвечает администратор.

– Я вообще ни при чем.

– Я знаю, кто это был. Помолчав, Уважайму бросает:

– Мунда не хочет верить очевидному.

– И что же это за такое очевидное?

– Причина всего заперта у нее в спальне. И зовется Бартоломеу Одиноку.

– При чем он?

– Из-за него Деолинда расхотела жить.

– Так она не от аборта умерла?

– Нет, все было совсем не так.

– Администратор, расскажите как оно было. Пожалуйста, расскажите мне правду. Я совсем запутался…

– Я больше не Администратор. От попутчиков узнал.

– Я тоже об этом слышал.

– У вас в стране тоже так бывает?

– Так – это как?

– Используют человека, а потом выкинут, как кожуру от банана?

По словам Уважайму, дело было простое. Он воспротивился неконтролируемой вырубке леса, не зная, что предприятие принадлежит влиятельному политику.

– Мы никогда не станем никем, если будем командовать в стране, как у себя на заднем дворе, и руководить экономикой, как будто это блошиный рынок. Знаете, кто сказал?

– Не знаю и знать не хочу. Мне бы теперь о другом…

– Но зато вот что хорошо, друг мой: теперь я могу напиваться при всех. Могу нализаться и выложить все, что на сердце накипело.

– Извините, Уважайму, но у меня в голове одна только Деолинда. Я не могу уехать отсюда, пока не пойму, что случилось с Деолиндой.

– Время у вас есть?

– Я жду автобуса. Думаю, он отправится нескоро.

– А хватит терпения дослушать до конца?

– В Африке я научился больше слушать, чем говорить.

– Слушать – тоже значит говорить.

Администратор приваливается спиной к дверям, тщательно сложив платок, аккуратно засовывает его в карман рубахи и только после этого приступает к рассказу.

– Это Деолинда убила Бартоломеу.

– Бартоломеу жив.

– Но недолго протянет. Она заразила его этой болезнью.

– Болезнью? Какой болезнью?

Администратор продолжает говорить, как будто не слышит. Деолинда вернулась во Мглу больной и своей болезнью отомстила старику, который изнасиловал ее в детстве.

– Да. Люди рождаются, не спросясь, и умирают без разрешения.

Дело было так: как только Деолинда вернулась из города, Бартоломеу снова взял ее в осаду. А из ада как вырвешься? Остается только самому заделаться чертом. Так красавица и поступила: соблазнила механика и напомнила ему о прошлых грехах. Раны во рту своей же слюной и лечатся.

– Бартоломеу все знал.

– Что он знал?

– Знал, что Деолинда больна и чем больна. По-моему, это было самоубийство, – подводит итог Уважайму.

И повторяет: старый механик был уверен, что заразится, но все равно бросился в роковые объятия.

Никто в поселке не знал всей истории до конца, только он и супруги Одиноку. Бартоломеу заперся в комнате. В знак траура по Деолинде и по самому себе. А Мунда? Она говорит, что ходит плакать к реке, но это неправда. На самом деле она ходит на могилу, вернее, ходит повидаться с тенью Деолинды.

– Болезнь Деолинды, дорогой доктор, это та самая болезнь, о которой вы думаете, но в терминальной фазе. За себя не боитесь?

– Ну, в Лиссабоне мы предохранялись.

Администратор с мудрой снисходительностью качает головой. Ладонь его поглаживает огромное пузо. Тот, кто, как он, хранит столько секретов, становится в конце концов властелином прошлого.

– Ну вот вы и знаете, как дело было.

– Вы уж меня простите, дорогой Администратор, но я слышал столько вариантов, что уже ничему не верю.

Вера нужна тем, кто пробуждается, вера нужна тем, кто приходит. А он отбывает, он задергивает душу теми же занавесками, от которых так сумрачно в доме супругов Одиноку.

– Ладно, можете не верить, но я еще расскажу вам о последних днях Деолинды Одиноку.

На самом деле конец не слишком отличался от начала: судьба не берегла красавицу Деолинду. Она была уже очень больна, когда пришла к Уважайму и попросила отвезти ее в Зимбабве к знахарю. Но там ей стало еще хуже. На обратном пути она так обессилела, что не смогла доехать до поселка. Сошла на предыдущей остановке и попросила, чтобы к ней позвали мать. Поселилась на маленьком немецком кладбище, куда из суеверия никто никогда не ходит. Там через несколько дней и умерла. Не потребовалось даже, чтобы сердце остановилось. Она до того иссохла, что, когда ее хотели похоронить, обнаружилось, что закапывать-то и нечего.

– И вот еще что, доктор…

– Говорите, я уже не слушаю. Я разучился слушать.

– Бартоломеу не насиловал собственную дочь.

– Говорите-говорите, мои уши уже ушли куда-то за горизонт.

– Деолинда ему не дочь, а свояченица.

Надо расставить все точки над «i». Деолинда – младшая сестра Мунды. Переехав во Мглу, супруги привезли с собой девочку и скрыли, кто она на самом деле. Они страдали оттого, что не могли иметь детей. Так что показывали всем сестренку Мунды и говорили: это наша дочь. Здесь их никто не знал, так что никто и не усомнился.

Вот потому-то и враждовали два старых земляка. Ссоры между Бартоломеу и Уважайму, взаимная злоба – все это было не из-за политики. Оба любили Деолинду.

– Хочу, чтобы вы знали, доктор: я ни разу пальцем не тронул Деолинду, ни разу не прикоснулся ни к матери, ни к так называемой дочери… Вы мне верите?

– Мунда мне рассказывала, что все как раз наоборот. Она говорила, что Деолинда даже аборт делала, потому что была беременна от вас.

– Все ложь. Мунда сама это сочинила и теперь убеждена, что я виноват. Вы мне не верите?

– Я никому не верю. Верил Деолинде. Думал, здесь ее застану…

Врач достает из чемодана альбом с фотографиями. Листает страницу за страницей, а Уважайму заглядывает ему через плечо.

– Я увезу Деолинду с собой на этих фотографиях… Смогу рассматривать их каждый вечер. Вот видите, на этой она совсем девочка…

– Извините, доктор, но это не Деолинда.

– Как не Деолинда?

– Это Мунда.

– Не может быть.

– Это Мунда. Я знаю. Я сам ее фотографировал.

Врач с недоверчивой усмешкой снова прячет альбом, медленно закрывает чемодан, встает и вглядывается в горизонт. Он пытается разглядеть машину, которая увезет его далеко отсюда. Но машины – ни следа.

– Я велел им заправиться горючим, – говорит Администратор.

Возможно, это последний его приказ. Однако ему беспрекословно повиновались. Отвезя врача в город, машина должна вернуться в поселок и отправиться на побережье. По срочному делу.

– Знаете, за чем я послал машину? Арендовать в устье реки какой-нибудь катер. Погрузим его в кузов и привезем сюда, во Мглу.

– А зачем нам катер в поселке?

– По просьбе Бартоломеу. Погодите, я вам покажу…

Уважайму достает из кармана листок, который недавно передал ему мальчишка и отдает его Сидониу.

– Прочтите. Эту записку прислал мне мой старый друг Бартоломеу Одиноку…

Врач берет измятый листок и читает расплывающиеся строчки. Отставной Администратор заглядывает в лицо португальцу и спрашивает жалобно:

– Видали? На это я вынужден тратить свои последние деньги…

Придется пустить налево часть суммы, которую он хотел израсходовать на предвыборную кампанию. А теперь потратит на аренду корабля.

– Бартоломеу псих. Что выдумал! Просит меня, чтобы на похоронах его тело, видите ли, находилось на борту судна…

Просьба дикая, но Уважайму намерен исполнить ее. А если деньги останутся, он, возможно, прикупит еще и краски, чтобы написать на борту «Инфант дон Генрих». Да только надо ли? Его старинный соперник почти совсем ослеп.

– Так что ж, ваша многолетняя вражда прошла?

Уважайму не отвечает. Только со значением улыбается.

Стряхивает пыль, успевшую осесть на чемоданах, и ставит на один из них ногу. Врач решительно поднимается:

– Извините меня, Уважайму, но мне надо идти… есть дело.

– Я знаю, что за дело.

– Можно вас попросить, чтобы вы постерегли мои чемоданы?

– Ступайте, дружище, я велю кому-нибудь посторожить. И послушайте, что я вам еще скажу, послушайте сердцем: вы не виноваты.

– В чем не виноват?

– Во всем этом.

– Что значит «все это»?

– Все, что здесь случилось с вами, с Деолиндой, с Мундой, с Бартоломеу. Иначе быть не могло. Это жизнь, а от жизни не излечишься.

Португалец сбегает по ступенькам. У него последнее срочное дело. Он не может уехать, не побывав там, где похоронена Деолинда.