355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мейер Фридман » Десять величайших открытий в истории медицины » Текст книги (страница 11)
Десять величайших открытий в истории медицины
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 13:58

Текст книги "Десять величайших открытий в истории медицины"


Автор книги: Мейер Фридман


Соавторы: Джеральд Фридланд

Жанр:

   

Научпоп


сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Двадцать третьего января он выступил перед физико-медицинским обществом Вюрцбурга с лекцией, которую намеревался прочитать месяц назад. Когда он вошел в Институт физики, его ошеломили и до глубины души потрясли приветственные овации. В лекции Рентген рассказал, какое удивление испытал, когда открыл, что Х-лучи способны проникать через стопку карточек, двухдюймовую книгу или толстый кусок дерева. Он также признался, что окончательно поверил в существование излучения и понял, что оно не является плодом его воображения, только после того, как открыл, что Х-лучи оставляют тени на фотографической пластинке.

В конце выступления Рентген попросил Альберта фон Колликера, одного из самых известных анатомов Германии, выйти на сцену и позволить пропустить Х-лучи через свою руку. Пожилой человек выполнил эту просьбу, и зал, увидев кости его руки, взорвался аплодисментами. Комментируя демонстрацию, фон Колликер сказал, что за все сорок пять лет своего членства в Обществе он еще ни разу не присутствовал на выступлении, которое имело бы такое огромное значение для естественных наук и для медицины.

После окончания заседания несколько ученых-медиков остались, чтобы обсудить с Рентгеном пользу, которую его открытие могло бы принести медицине. В тот вечер они пришли к заключению, что, поскольку все мягкие ткани тела обладают одинаковой плотностью, использование Х-лучей в медицинских целях будет весьма ограниченным. Как же они ошибались!

Это выступление стало первой и последней официально прочитанной Рентгеном лекцией об Х-лучах, хотя его приглашали выступить во многих учреждениях, включая германский рейхстаг. Он знал, что, оказавшись перед большой аудиторией, начинает сильно волноваться и буквально теряет способность ориентироваться в пространстве. Лекции, которые он читал даже небольшим группам студентов, были неинтересными и порой просто скучными.

Рентген отказывался выступать не только перед научной аудиторией, но и всеми путями старался избегать журналистов и всего один раз согласился дать интервью. Наверное, он понимал, что теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, у него осталось не так много времени на новые исследования, а ему очень хотелось закончить экспериментальное исследование Х-лучей. И ему это удалось. Вторая статья Рентгена увидела свет в марте 1896 года [78]78
  Glasser, Dr. W. C. Roentgen.


[Закрыть]
.

В этой статье он сообщал, что Х-лучи не только снимают заряд с «наэлектризованных тел», но и способны заряжать воздух, через который проходят. Этот воздух, в свою очередь, способен разряжать наэлектризованные тела. Кроме этого в статье говорилось о субстанциях, которые, будучи подвергнутыми воздействию катодных лучей, в наибольшей степени способны производить Х-лучи. Рентген пришел к выводу, что лучшим их источником является платина, облучаемая катодными лучами. Однако и в этой статье, где Рентген долго и подробно описывал электрические свойства Х-лучей, а также металлы, способные генерировать их под влиянием катодных лучей, он ни единым словом не обмолвился о возможностях использования этого магического излучения в медицине. Здесь напрашивается сравнение с археологом, который, найдя гробницу фараона со всеми ее бесценными сокровищами, описал бы в статье только орудия, которыми пользовался при раскопках.

Третья, и последняя, статья Рентгена об Х-лучах была напечатана в марте 1897 года. Но, хотя уже больше года врачи всего мира делали и публиковали Х-снимки черепа, сердца, сломанных костей, пуль и иголок, застрявших в разных тканях тела, и в этой статье Рентген не упоминал о потенциальной пользе своих чудесных лучей для медицины. Вся статья посвящена скучному описанию физических свойств лучей и разных факторов, влиявших на эти свойства. С явным разочарованием ученый отмечал, что ему, несмотря на все старания, так и не удалось доказать электромагнитную природу излучения и способность их преломления в кристаллах – хотя он каким-то образом был почти уверен и в том, и в другом. Ему пришлось ждать семнадцать лет, прежде чем Макс фон Лауэ открыл, что атомы кристаллической решетки способны преломлять Х-лучи. Блестящая работа фон Лауэ и его учеников в 1914 году принесла им Нобелевскую премию.

После публикации третьей статьи Рентген прожил еще двадцать шесть лет, и за это время свет увидели только семь его научных работ. В 1921 году, в возрасте семидесяти шести лет, он опубликовал свою последнюю статью о влиянии излучения на электропроводимость различных кристаллов. В годы Первой мировой войны он не написал ничего.

Неизменно отклоняя все приглашения прочесть лекции, ученый тем не менее с готовностью принимал бесконечные премии, медали, дипломы, почетные степени и почетное членство в самых разнообразных медицинских и научных обществах всего мира. Эти почести потекли рекой буквально сразу после объявления об открытии в 1895 году. Через четыре месяца после публикации первой статьи об Х-лучах он был награжден орденом Королевского отличия Баварской короны. Рентген принял награду, но отказался от добавления частицы «фон» к своей фамилии. Надо сказать, что от такой чести немецкие ученые отказывались крайне редко.

В 1901 году Рентген стал первым ученым, получившим Нобелевскую премию по физике. В отличие от тех, кто в последующие годы будет приезжать в Стокгольм за этой высочайшей наградой, Рентген, получив медаль лауреата из рук короля Швеции, поблагодарил его, но не произнес никакой речи. Он совершил и еще один поступок, уникальный для лауреатов Нобелевской премии: передал все причитавшиеся ему деньги Вюрцбургскому университету.

После присуждения Нобелевской премии Рентген лишился даже тех немногих шансов на продолжение серьезных творческих исследований, которые у него еще оставались: по приказу Баварского двора ему пришлось оставить Вюрцбург и занять пост директора Физического института при Мюнхенском университете. Может быть, в глубине души он и протестовал против этих перемен, однако вполне вероятно что Рентген, как и большинство нобелевских лауреатов старше пятидесяти пяти лет, испытывал облегчение, понимая, что от него больше не ожидают чудесных научных открытий. Научные исследования – вещь вообще нелегкая, и их далеко не всегда можно назвать приятными, ведь неудачи при лабораторных исследованиях являются не исключением, а правилом. Настоящую революцию в науке, как указывал Карл Поппер, совершают не те открытия, которые кажутся хорошо подтвержденными, а, скорее, те, которые дают множество возможностей для их опровержения в будущем.

В новой должности Рентгену пришлось больше заниматься административной работой, чем исследованиями. Иногда он заходил в лабораторию и, конечно, продолжал читать лекции по физике – а студенты по-прежнему находили их скучными и неинтересными.

В отличие от своего прусского современника Роберта Коха, Рентген никогда не привлекал к работе молодых студентов, своих учеников. Он был исследователем-одиночкой. Более того, он вел очень замкнутый образ жизни и редко бывал в обществе – может быть, из-за хронической болезни Берты.

В 1903 году Рентген неохотно принял приглашение выступить с основным докладом на открытии Мюнхенского музея искусств. В зале присутствовали представители баварской знати, военные, правительство. Ученый выступал на публике впервые с января 1896 года. По какой-то причине он впал в панику, начал заикаться, запинаться, и вскоре речь его стала настолько бессвязной, что даже присутствовавшие на церемонии журналисты не смогли уловить ее смысл. Рентген воспринял этот неприятный инцидент как настоящую катастрофу; больше он никогда не выступал с публичными лекциями или речами.

Почти полное прекращение научной и исследовательской деятельности еще до начала Первой мировой войны вовсе не означает, что Рентген утратил способность мыслить. Он полностью посвятил себя управлению Физическим институтом и принимал участие во многих мероприятиях Мюнхенского университета. На выходные он, как правило, отправлялся в свой охотничий домик неподалеку от Мюнхена, где с удовольствием охотился на крупную и мелкую дичь, а ежегодный месячный отпуск проводил в Швейцарии. Кухарка, горничная и экономка давали им с Бертой возможность жить по-настоящему gemütlich [79]79
  Уютной (нем.).


[Закрыть]
жизнью – в комфорте, без забот.

Таким образом, для Рентгена все в мире складывалось наилучшим образом – до 1914 года. А потом войска его возлюбленного кайзера оккупировали Бельгию, и его мир, как и мир всех остальных немцев, рухнул. С самого начала войны, несмотря на первые победы Германии в России и Северной Франции, Рентген не верил триумфальным прогнозам. Прежде всего, он опасался, что блокада, объявленная Англией, не позволит его родине выиграть войну.

Берта пережила тяготы военных лет, но умерла в 1919 году. Верная прислуга взяла на себя заботу о семидесятичетырехлетнем ученом. Быть искренним и откровенным он мог только с вдовой своего единственного друга Леонарда Бовери. Но и с фрау Бовери он общался только по переписке. Рентген пытался сохранять эмоциональный контакт с умершей Бертой, читая вслух перед ее фотографией письма, полученные им много лет назад, – ему казалось, что ей понравилось бы снова услышать их.

В семьдесят пять лет Рентген вышел на пенсию. Иногда он еще ездил на охоту, но чаще просто гулял по лесу. Ученого все больше занимала повседневная жизнь дома, которым по-прежнему занимались три служанки. Долгое время, начиная с 1920 года, Германия страдала от нехватки продовольствия и непрекращающегося обесценивания марки. Каждый день Рентгену приходилось изыскивать способы накормить и обогреть людей, деливших с ним кров. Он потратил несколько недель на споры с кухаркой и экономкой по поводу покупки свиньи: они, вопреки его желанию, хотели купить поросенка и откормить его, чтобы потом пустить на мясо. Этот спор завершился победой прислуги. Когда подошло время забивать свинью, начались новые препирательства. Рентген искренне полюбил поросенка и хотел продать его, но женщины не доверяли местному мяснику. Они предпочитали не отдавать животное за ничего не стоящие марки, а забить и разделать его самостоятельно, получив тем самым максимальное количество мяса и сала. И снова победа осталась за ними.

И после выхода на пенсию Рентген продолжал получать дипломы и медали (в общей сложности он имел более пятидесяти почетных научных степеней и десятки медалей, многие из которых были золотыми). Однако самой большой радостью для него, помимо прогулок, были старые письма: перечитывая их, он заново переживал события, некогда волновавшие его. Письмо от Гельмута И. Л. фон Мольтке напоминало ему о славном вечере 9 января 1896 года, когда на ужине в честь Рентгена фон Мольтке сидел справа, а кайзер Вильгельм II – слева от него. Это письмо он неоднократно читал перед фотографией покойной Берты.

В конце 1922 года Рентген заболел; в отличие от врачей, он сразу понял, что его болезнь смертельна. Он умер 10 февраля 1923 года. Его прах был захоронен в семейной могиле в Гессене, где они с Бертой прожили самые счастливые годы своей жизни.

Вильгельма Конрада Рентгена можно назвать самым честным и порядочным из всех ученых. У него в буквальном смысле этого слова не было никаких явных пороков. Он был блестящим исследователем, но этот блеск сосредоточился в одном направлении, и по сравнению с Исааком Ньютоном или Альбертом Эйнштейном ему не хватало масштабности мышления. Тем не менее, когда судьба преподнесла ему подарок в виде вспыхнувшего флюоресцентного экрана, научная интуиция Рентгена подтолкнула его в верном направлении.

До открытия рентгеновских лучей врачи могли пользоваться для выявления болезни и понимания ее причин только четырьмя из пяти чувств (слухом, обонянием, осязанием и вкусом). Рентген в буквальном смысле этого слова позволил врачам использовать и пятое чувство – зрение – не только для обнаружения болезни, но часто и для ее лечения. Сегодня даже трудно представить себе лучший подарок для врачей и, конечно, для больных, чем открытие рентгеновских лучей.

Достаточно скоро после открытия Х-лучей было установлено, что соли бария для них непроницаемы. Теперь, чтобы визуально изучить пищевод, желудок и тонкий кишечник, достаточно дать больным выпить водный раствор этих солей. Тот же препарат, введенный ректально, позволяет увидеть толстый кишечник. А введение раствора йода в мочеточник дает возможность исследовать мочевой пузырь и почки [80]80
  J. J. Cunningham and G. W. Friedland, «Early American Uroradiology, 1896–1933», Urological Survey22 (1972):226.


[Закрыть]
.

Позже были найдены или составлены относительно безвредные химические вещества для внутривенного, а впоследствии – и для внутриартериального введения. Так, за последние сорок лет стала возможной визуализация камер сердца и внутреннего пространства всех крупных вен и артерий человеческого тела. Но впереди было еще много работы.

В 1972 году английский инженер-компьютерщик Годфри Хаунсфилд и его коллега, нейрорадиолог, впервые смогли увидеть внутренние части мозга, ранее недоступные для визуализации. Они назвали систему, использованную для получения изображений, компьютерной поперечно-осевой томографией [81]81
  G. N. Hounsfield, «Computerized Transverse Axial Scanning (Tomography). Description of a System», British Journal of Radiology46 (1973):1016.


[Закрыть]
.

Хаунсфилд разработал систему подачи сфокусированных рентгеновских лучей под разными углами; эти лучи проходят через тонкие слои человеческого тела. Иными словами, он нашел способ получения множественных томограмм. Пучки рентгеновского излучения, проходящие через тонкие слои тела, конвертируются приемным устройством в оцифрованные показатели, которые, в свою очередь, преобразуются для построения рентгеновского изображения с использованием высокоскоростного компьютера.

Полученные с помощью нового метода изображения были представлены на конференции рентгенологов и стали самой настоящей сенсацией. Впервые удалось визуализировать сложные структуры мягких тканей и жидкостные камеры мозга. Рентгенологи сразу же поняли, что с помощью нового КТ (компьютерного томографического) сканера можно рассмотреть детали строения не только различных тканей мозга, но и других мягких тканей тела, а также их поражения.

А сделано это открытие было так. В 1967 году Хаунсфилд и его коллега А. Дж. Амброуз решили просканировать коровьи головы, которые дал им местный мясник. Результаты оказались печальными: им не удалось визуализировать ни одну структуру мозга, включая желудочки. Исследователи уже решили было окончательно отказаться от проекта, но потом Аброуз предположил, что, может быть, им не удалось рассмотреть мелкие детали строения мозга, потому что коров, чьи головы они пытались исследовать, умерщвляли путем размозжения черепа. Кровоизлияния, возникшие в разных частях мозга, мешали увидеть внутренние структуры. Кроме того, вследствие этих кровоизлияний желудочки мозга наполнялись кровью, в результате чего становились непригодными для визуализации.

Амброузу удалось убедить Хаунсфилда пойти на кошерный мясной рынок и взять там головы коров, которых умерщвляли, перерезая горло, а не нанося удар тяжелым предметом по черепу. И действительно, просканировав головы животных, умерщвленных, согласно иудейскому ритуалу, обескровливанием, они получили четкие изображения всех частей мозга, включая желудочки [82]82
  G. W. Friedland and B. D. Thurber, «The Birth of CT», American Journal of Roentgenology167 (1996): 1365.


[Закрыть]
.

После этого важнейшего эксперимента Хаунсфилд и его коллеги встретились с руководителями своей компании (EMI Ltd.), и те единогласно согласились начать выпуск компьютерных томографических сканеров.

Первое сканирование головы человека было выполнено в 1972 году в маленькой больнице недалеко от штаб-квартиры EMI. Процедура увенчалась успехом. Через пять лет в мире использовалось уже более тысячи компьютерных томографов. Хаунсфилд получил множество наград, включая рыцарский титул, членство в Королевском обществе и Нобелевскую премию по физиологии и медицине 1979 года. Несмотря на эти заслуженные почести, он так и не сумел преодолеть волнения перед публичными выступлениями. Чтобы поменьше нервничать, он придумал оригинальный способ – перед тем, как выступить с лекцией, он читал ее обезьянам в зоопарке того города, куда его пригласили. Друг Хаунсфилда, рассказавший нам эту историю, так и не понял, каким образом подобная «разминка» успокаивала нервы его коллеги.

Алан Кормак разделил с Хаунсфилдом Нобелевскую премию, потому что в 1963 году опубликовал статью, в которой описывал придуманный им инструмент, позволявший получить отличные рентгеновские изображения с использованием томограмм, соответствующего алгоритма и компьютера. Однако Кормак сканировал только «фантомные» модели, а не тело человека. Судя по всему, Хаунсфилд ничего не знал о работах Кормака, опубликованных в физическом журнале [83]83
  A. M. Cormack, «Representation of a Function by Its Line Integrals with Some Radiological Applications», Journal of Applied Physics35 (1964):2098.


[Закрыть]
, который он не читал.

При всех диагностических преимуществах компьютерной томографии, использование этого сложного сканера стало причиной колоссального удорожания медицинского обслуживания. Сам аппарат стоит более миллиона долларов, и при этом каждая конкретная его модель устаревает с пугающей скоростью. К сожалению, большинство современных врачей слишком часто направляют больных на компьютерную томографию, руководствуясь элементарным страхом: в случае, если больной подаст на врача жалобу, обвинив его в небрежности (а такое, к примеру, в США случается почти с каждым пятым врачом), адвокат пациента непременно поинтересуется, подвергался ли его клиент КТ-сканированию. Адвокатам нравится изводить врачей такого рода вопросами, и не потому, что это действительно помогает выяснить истину, а потому, что они полагают, что тем самым докажут присяжным, что разбираются в вопросах медицины – или, если врач ответит, что сканирование не проводилось, для присяжных это станет доказательством того, что он не пользуется последними достижениями в диагностике и, следовательно, является невежей. Если бы Рентген дожил до появления столь мощного орудия диагностики, как компьютерная томография, он, наверное, вспомнил бы о том, что первый шаг к изобретению невероятно сложного аппарата был сделан в 1894 году, когда он увидел, как под действием тока, пропущенного через трубку Крукса, мерцает лежащий на лабораторном столе листок бумаги с химическим покрытием.

Глава 7
Росс Гаррисон и культура тканей

Росс Гаррисон
(1870–1959)

Если сегодня вы спросите любого специалиста по культуре тканей, что он думает о работах Росса Гренвилла Гаррисона, скорее всего, он непонимающе уставится на вас и спросит: «Кто это?» Даже президентам Йельского университета и Университета Джона Хопкинса, где работал Гаррисон, потребовалось несколько минут для размышления, прежде чем они смогли вспомнить, что связывает этого человека и его работы с их учебными заведениями.

Между тем информация о Гаррисоне и его открытиях довольно подробно представлена в главном вестибюле Университета Джона Хопкинса, а одна из сегодняшних обязанностей президента Йельского университета состоит в том, чтобы назначать нового профессора кафедры имени Росса Гренвилла Гаррисона, созданной в 1947 году президентом и ученым советом университета в ознаменование заслуг Гаррисона. Эту кафедру возглавляли самые выдающиеся биологи Йеля.

А ведь этот ученый, которого сегодня почти уже забыли, сделал одно из важнейших открытий в истории медицины – разработал метод культивирования тканей, то есть выращивания живых клеток в лабораторных условиях, вне растений или животных, от которых эти клетки были взяты. Открытие Гаррисона позволило изучать живые организмы на клеточном и даже молекулярном уровне, разрабатывать современные вакцины, в том числе от полиомиелита, кори и бешенства. Этот метод дал новый толчок исследованиям рака (и СПИДа). Благодаря методу выращивания культур тканей за последние пятьдесят лет о причинах самых разных болезней узнали больше, чем за предыдущие пять тысяч лет. И все это началось с Росса Гренвилла Гаррисона [84]84
  J. S. Nicholas, «Ross Granville Harrison, 1870–1959: Biographical Memoirs». National Academy of Science of the United States35 (1961):132–162.


[Закрыть]
.

Гаррисон, второй из пяти детей в семье, родился в Джермантауне, штат Пенсильвания, 13 января 1870 года. Его мать умерла рано, от рака. Отец, инженер, часто и подолгу жил в России, и воспитанием Гаррисона занималась главным образом тетка. В школе, где он учился, особое внимание уделялось изучению природы и часто проводились экскурсии по окрестностям города, что стимулировало интерес мальчика к естественным наукам. Рассказывают, что во время одной из таких экскурсий он совершил геройский поступок – спас тонувшего человека.

Заканчивать школу юному Гаррисону пришлось в Балтиморе. В шестнадцать лет он поступил в колледж Университета Джона Хопкинса. Росс занимался биологией, математикой, химией, изучал латынь и греческий и проводил бесконечные часы в университетской библиотеке за чтением греческих и римских классиков; их книги совершенно завораживали его. Что бы он ни делал, у него все получалось блестяще. Через три года Гаррисон уже получил диплом об окончании колледжа.

Заметив выдающиеся способности сына, Гаррисон-старший посоветовал ему продолжить обучение, и в 1889 году Росс поступил в Университет Хопкинса, где намеревался изучать биологию и математику. Летом 1890 года ему пришлось ассистировать при проведении экспериментов по изучению эмбриологии устрицы. Эта работа настолько заинтересовала юношу, что эмбриология стала делом всей его жизни.

Первое время в университете Гаррисон работал под руководством У. К. Брукса. Брукс считал, что основная задача эмбриологии состоит в том, чтобы объяснить, почему тот или иной орган или система органов развивается именно так, а не иначе. Гаррисон соглашался с ним, но впоследствии изменил свое мнение.

Брукс научил Гаррисона очень важным вещам, в частности как относиться к науке и своим коллегам. Изучая эмбрионы мельчайших морских животных, Брукс случайно узнал, что некий его коллега во Франции занят аналогичными исследованиями и вот-вот опубликует свои результаты. Подумав минуту, Брукс заявил, что не видит никаких оснований торопиться. Если работа французского ученого окажется более интересной, тем лучше для него, и Бруксу не придется вообще ничего публиковать. С другой стороны, если француз оставит неисследованными какие-то детали (а так бывает довольно часто), Брукс опубликует только те результаты, которые дополнят его работу, а большего и не требуется. То был настоящий урок, и Гаррисон запомнил его навсегда.

С 1892 по 1899 год Гаррисон жил в Бонне, где изучал медицину, – с перерывом на 1894 год, когда он вернулся в Университет Хопкинса, написал диссертацию и получил степень доктора философии. В 1893 году в Бонне он познакомился со своей будущей женой Идой Ланге. Ида тогда только что закончила школу для девушек в Швейцарии. Она свободно говорила на английском, немецком, итальянском и французском языках. Гаррисон, помимо родного английского, владел немецким, так что они могли спокойно общаться по крайней мере на двух языках.

Гаррисон сообщил отцу о намерении жениться, и Гаррисон-старший, внимательно изучив фамильное древо Иды, дал согласие. Зато отец Иды, военный моряк, сказал, что не возражает против обручения, но вот с браком следует подождать три года. Гаррисон и Ида терпеливо выждали этот срок; они поженились 9 января 1896 года в немецком городке Алтона. Через три года Гаррисон получил в Бонне диплом врача.

Видно, необыкновенная одаренность молодого ученого была столь очевидна, что администрация Университета Джона Хопкинса предложила ему место на медицинском факультете еще до получения медицинского диплома. Дальнейшая его карьера оказалась стремительной: в 1895 году Гаррисон занял должность преподавателя, а в 1899 году уже стал доцентом. Не прерывая обучения на медицинском факультете в Бонне, он вел занятия в Университете Хопкинса – жизнь его легкой не назовешь, ведь тогда самолеты еще не летали, Гаррисон непрерывно плавал через океан – туда и обратно, то на занятия в Бонн, то чтобы прочитать лекции в университете.

Гаррисону повезло – в период его работы в Университете Хопкинса тамошнюю кафедру анатомии возглавлял выдающийся эмбриолог Франклин П. Молл. Хотя между ними, скорее всего, сложились самые добрые отношения, Молл по непонятной причине не предложил Гаррисону стать соавтором всемирно известного двухтомного пособия по эмбриологии человека, редакторами которого были он сам и немец Франц Кейбель. Может быть, это произошло потому, что Гаррисон специализировался на экспериментальной эмбриологии и проводил большинство опытов не на людях, а на животных.

Гаррисон не полагался исключительно на свои блестящие способности. Он усердно и напряженно работал, часто уходил из дома на рассвете, а возвращался уже глубокой ночью. За первые десять лет работы в Университете Хопкинса он опубликовал двадцать выдающихся статей по эмбриологии, а кроме того, основал «Журнал экспериментальной зоологии» («Journal of Experimental Zoology»); под его редакцией вышли 105 томов этого издания.

С первых дней и до самого конца его карьеры Гаррисона можно было сравнить не с милым и ласковым пони, а с надежной, сильной рабочей лошадью. Его отличительными свойствами были некоторая холодность в общении с людьми и абсолютное отсутствие честолюбия. Коллеги в Университете Хопкинса, а позже в Йеле уважали его и даже восхищались блеском его интеллекта, однако вряд ли кто-нибудь из них (включая и его собственных детей) мог сказать, что это был теплый, вдохновенный и общительный человек. Великий ученый жил словно в ледяном панцире.

Нам довелось беседовать с девяностопятилетней Элизабет Гаррисон, его дочерью, ставшей врачом. Она тепло и восторженно отзывалась, но не об отце, а о матери. Ида не только помогала Гаррисону в его лабораторных исследованиях, но и взяла на себя полную ответственность за воспитание их пятерых детей. Гаррисон не принадлежал к числу отцов, которые помогают сыновьям мастерить машинки из детского конструктора или строят кукольные домики для дочек. Он, как позже с горечью вспоминал его сын, уделял слишком много времени своей карьере, и на детей его просто не хватало. Наука стала для Гаррисона любовницей, поглотившей его всего.

Вероятно, в конце лета или в начале осени 1906 года Гаррисон, тогда всего лишь тридцатишестилетний доцент, приступил к исследованию, которому предстояло обессмертить его имя. В то время эмбриологи совершенно не понимали, какие процессы ответственны за развитие нервных волокон. Ученые знали, что в полностью развившейся нервной системе все нервные волокна либо заканчиваются в нервных клетках, либо выходят из них, но вот из чего развиваются эти длинные нервные волокна, присутствующие во всех органах и тканях зародыша? Большинство ученых полагали, что нервные волокна, пронизывающие конкретные органы и ткани, каким-то образом зарождаются именно в этих органах и тканях.

Гаррисон был уверен, что микроскопическое исследование окрашенных тканей с содержащимися в них нервными волокнами никогда не покажет, где изначально сформировались эти нервы. Вот если бы ему удалось получить ткань, в которой не содержалось бы ничего, кроме нервных клеток, то наблюдение за этими клетками как за живыми объектами на протяжении достаточно длительного периода, может быть, позволило бы увидеть, как в самой нервной клетке зарождается нервное волокно.

Руководствуясь этими соображениями, он вырезал кусочек медуллярного сосуда зародыша лягушки длиной 1/7 дюйма и погрузил его в каплю лягушачьей лимфы, а затем все это накрыл покровным стеклом. Запечатав покровное стекло парафином, чтобы предотвратить испарение, Гаррисон наблюдал за препаратом с помощью мощного микроскопа. Как писал он сам в небольшой статье, вышедшей в 1907 году, оказалось, что «при принятии разумных асептических мер предосторожности ткани могут жить в подобных условиях неделю, а в ряде случаев удавалось сохранить препараты живыми в течение месяца» [85]85
  R. G. Harrison, «Observations on the Living Developing Nerve Fiber», 'Anatomical Record №.5, American Journal of Anatomy7 (1907): № 1.


[Закрыть]
. Именно этот опыт и лег в основу науки и искусства выращивания культур тканей.

Наверное, Гаррисон пришел в восторг (во всяком случае, насколько был на это способен), увидев, что из нервных клеток в медуллярном сосуде действительно появляются нервные волокна, выраставшие за 25-минутный период наблюдения на 25 микрон. Он нашел ответ на вопрос о происхождении нервного волокна: оно вырастало из самой нервной клетки! Внимательно наблюдая за концом удлиняющегося волокна, он отметил, что рост волокна продолжался благодаря амебоидному движению его окончания.

Целиком захваченный своим открытием, Гаррисон даже не осознал, что, при всей важности решения вопроса о том, каким образом формируется нерв, метод, с помощью которого это открытие было сделано, может иметь несоизмеримо большее значение для человечества. Пройдет не одно десятилетие, и появятся новые ученые, работающие с культурами тканей, прежде чем Гаррисон в конце концов поймет, насколько важен разработанный им метод выращивания живых тканей.

В мае 1907 года Гаррисон представил его, а также результаты изучения развития нервного волокна на небольшой конференции Общества экспериментальной биологии и медицины. В отличие от некоторых открытий, упоминаемых в этой книге, изобретение Гаррисона не стало сенсацией, о нем не писали репортеры, и только в журнале «Анатомические записки» («Anatomical Record») появилась небольшая заметка.

Скорее всего, выступление на конференции Общества экспериментальной биологии и медицины не сыграло сколько-нибудь заметную роль в том, что Гаррисону предложили заведование отделением зоологии и должность профессора на кафедре сравнительной анатомии в Йельском университете. Он сразу же согласился, осенью 1907 года приехал в Йель и оставался там уже до конца своей долгой карьеры. Чтобы переманить Гаррисона из Университета Джона Хопкинса, президент Йельского университета Артур Хэдли использовал три уловки. Во-первых, он сделал его полноправным профессором (в Университете Хопкинса Гаррисону такого не предлагали). Во-вторых, обязался создать самостоятельное отделение зоологии. Наконец, он обещал построить новое здание, где разместятся учебные помещения и лаборатории по всем биологическим наукам. Хэдли выполнил все три обещания, и через пять лет биологи, зоологи и эмбриологи получили прекрасное здание (корпус Осборн).

В первые годы работы в Йельском университете Гаррисон занимался по большей части наблюдением за строительством корпуса Осборн, подбором научного персонала и преподаванием.

С первой из этих задач Гаррисон справился просто блестяще. Корпус Осборн, чье строительство завершилось в 1913 году, был оборудован по последнему слову техники. Успешно прошла и работа по набору исследовательско-преподавательского персонала: уровень ученых, которых Гаррисон привлек к работе на своем факультете, намного превышал средний. Однако ни один из приглашенных им ученых и ни один из его студентов не удостоился Нобелевской премии и не смог сделать открытия, хотя бы примерно сопоставимого по значимости с открытой им самим в 1907 году методикой выращивания культур тканей. Что касается третьего направления деятельности Гаррисона, то есть преподавания, то с ним он справился гораздо хуже. Столкнувшись с необходимостью читать лекции богатым, часто избалованным юнцам, поступившим в Йельский университет, Гаррисон, по словам Дж. С. Николаса, работавшего под его руководством много лет и ставшего его официальным биографом, впал в состояние, близкое к панике. Из-за замкнутости, может быть, застенчивости и, безусловно, из-за явной неспособности выступать ярко, увлекательно, слушать его лекции было невыносимо скучно. В качестве лектора он оказался таким же несостоятельным, как Рентген.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю