Текст книги "Мой парень - псих"

Автор книги: Мэтью Квик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

В моем сердце только любовь

Секретарша доктора Пателя выключает радио, едва завидев меня на пороге приемной, отчего мне очень смешно: она старается делать это как бы невзначай, думая, что я не замечу. Сразу видно, с какой опаской она поворачивает ручку радиоприемника, – обычное поведение свидетеля моего приступа, как будто я вовсе не человек, а какое-то дикое неповоротливое животное.

Спустя немного времени начинается второй сеанс психотерапии у Клиффа – теперь это ждет меня каждую пятницу в обозримом будущем. На этот раз выбираю коричневое кресло, и вот мы сидим посреди облаков и разговариваем о том, как сильно нам нравятся женщины и как мы любим «оттягиваться по-нашенски», если воспользоваться очередным выражением моего друга Дэнни.

Клифф интересуется, как мне новые лекарства, и я говорю, что хорошо, хотя на самом деле не заметил никакой разницы и проглотил не больше половины таблеток, выданных мне на прошлой неделе, а остальные прятал под языком и выплевывал в унитаз, как только мама выходила из комнаты. Доктор спрашивает, не заметил ли я каких-либо побочных реакций – одышки, потери аппетита, сонливости, мыслей о самоубийстве, мыслей об убийстве, тревожности, зуда, диареи, снижения потенции, – и я отвечаю, что ничего такого не было.

– Как насчет галлюцинаций? – Он слегка подается вперед, прищурившись.

– Галлюцинаций?

– Галлюцинаций.

Пожимаю плечами и говорю, вроде бы не было, а Клифф говорит, что если бы было, я бы это сразу понял.

– Если вдруг увидишь что-то странное или страшное, расскажи маме, – советует он. – Но не волнуйся, скорее всего, никаких галлюцинаций у тебя не будет. При приеме такого сочетания препаратов галлюцинации отмечались у очень небольшого количества людей.

Киваю и обещаю рассказывать маме обо всех галлюцинациях, хотя по-настоящему не верю, что они у меня будут, какие бы лекарства Клифф ни прописал. Тем более что он точно не назначит мне ЛСД или что-нибудь в этом роде. Я считаю, что жаловаться на побочные эффекты лекарств – признак слабоволия, но я-то не слабый и вполне могу контролировать свое сознание.

В очередном трехминутном перерыве между скручиваниями корпуса на «Стомак-мастере-6000» и подъемами ног на силовой скамье, пока я пью воду, вдруг доносится аромат, который ни с чем не спутать: запах маминых тостов с крабовым маслом. У меня сразу слюнки текут.

Я обожаю тосты с крабовым маслом, так что выбираюсь из подвала, захожу на кухню и вижу, что мама не только выпекает лепешки, покрытые оранжевым сыром и пастой из крабового мяса и масла, но еще и делает домашнюю пиццу с тремя начинками: говядиной, колбасками и цыпленком. И разогревает жареные куриные крылышки с острым соусом, которые она покупает в «Биг фудс».

– Почему ты готовишь тосты с крабовым маслом? – спрашиваю с надеждой, ведь обычно мама печет их только к приходу гостей.

Никки может съесть целую тарелку – так она любит эти тосты, – а потом по дороге домой вечно жалуется, что переела и чувствует себя толстой. Раньше, в бытность мою черствым и жестоким, я всегда отвечал, что не желаю слушать нытье. Однако в следующий раз, когда Никки переусердствует с этими тостами, я скажу, что она вовсе и не переела и что она все равно чересчур худая. И хорошо бы ей набрать еще пару фунтов – я предпочитаю, чтобы моя женщина выглядела как женщина, а не как «миссис Шесть Часов – стрелка кверху, стрелка книзу». Это тоже из шуточек Дэнни.

Я очень надеюсь, что тосты с крабовым маслом означают завершение времени порознь. Потому что Никки уже на пути к дому моих родителей, а эти тосты – лучшее, что могла приготовить моя мать в честь ее возвращения, тем более что мама всегда старалась делать приятное нам с братом. Мысленно я уже готовлюсь к воссоединению с Никки.

За те несколько секунд, что мама собирается с ответом, мое сердце успевает подпрыгнуть не менее пятидесяти раз.

– Сегодня показательный товарищеский матч у «Иглз» и «Стилерс», – сообщает мама, чем весьма удивляет меня: она же ненавидит спорт и вряд ли знает, что футбольный сезон начинается осенью, не говоря уже о том, какие команды играют в тот или иной день. – Твой брат приедет посмотреть матч вместе с папой и с тобой.

Сердце бьется еще быстрее: я не видел брата практически с самого начала времени порознь, и перед расставанием он, как и отец, говорил о Никки ужасные вещи.

– Джейку не терпится встретиться с тобой, а твой отец – настоящий фанат «Иглз», ты же знаешь. Жду не дождусь, когда же наконец все мои мужчины соберутся у телевизора, совсем как раньше.

Она улыбается так, словно вот-вот расплачется снова, поэтому я разворачиваюсь и возвращаюсь в подвал, где отжимаюсь на кулаках до тех пор, пока не загораются грудные мышцы, а костяшки пальцев не теряют всякую чувствительность.

Понимая, что из-за семейного ужина меня вряд ли выпустят на вечернюю пробежку, надеваю мусорный пакет и отправляюсь раньше. Бегу мимо домов школьных друзей, мимо католической церкви Св. Иосифа, куда раньше захаживал, мимо Коллинзвудской школы (выпуск-89 рулит!), мимо парка, мимо дома, в котором жили дедушка с бабушкой.

На Вирджиния-авеню меня замечает мой лучший друг, когда я пробегаю мимо его нового дома. Ронни как раз вернулся с работы, идет от машины к входной двери. Он смотрит мне в глаза, а потом кричит в спину:

– Пэт Пиплз, это ты? Эй, Пэт!

Я увеличиваю скорость, ведь сегодня я встречаюсь с братом. Джейк вообще не верит в счастливые развязки, а душевных сил на общение с Ронни у меня вовсе нет: он ни разу не приехал к нам с Никки в Балтимор, хотя постоянно обещал. Никки всегда называла его подкаблучником и говорила, что Вероника, жена Ронни, хранит его ежедневник там же, где и его яйца, – в своей сумочке.

Никки утверждала, что Ронни никогда не навестит меня в Балтиморе, и была права.

В психушке он меня тоже не навещал, однако написал в письме о том, какая замечательная у него родилась дочь, – Эмили и сейчас замечательная, полагаю, хотя возможности в этом удостовериться у меня пока не было.

Вернувшись, обнаруживаю у дома машину Джейка. Дорогой серебристый «БМВ» намекает на то, что мой брат преуспел «в деле набивания карманов», как говорит Дэнни. Проскальзываю в дверь черного хода и взбегаю по ступенькам в душ. Помывшись и переодевшись, делаю глубокий вдох и иду в гостиную на звуки разговора.

При виде меня Джейк встает. На нем стильные брюки в тонкую угольную полоску и бирюзовая рубашка поло; достаточно облегающая, она показывает, что Джейк сохранил довольно хорошую форму. Еще у него часы с бриллиантами по всему циферблату – Дэнни бы точно назвал их Джейковой цацкой. Волосы у брата поредели, однако они намазаны гелем и модно уложены.

– Пэт?..

– Я же говорила, что ты его не узнаешь! – восклицает мама.

– Да ты вылитый Арнольд Шварценеггер. – Он щупает мой бицепс, и не могу сказать, что мне это нравится: не люблю, когда ко мне прикасается кто-либо, кроме Никки. Но он же мой брат, так что молчу. – Ничего себе мускулы, – добавляет он.

Я смотрю в пол; я помню, что он наговорил о Никки, и до сих пор не могу этого простить, хотя ужасно рад видеть брата спустя, кажется, целую вечность.

– Слушай, Пэт. Я должен был приезжать к тебе в Балтимор, но до смерти боюсь подобных заведений, и к тому же я… я просто не мог видеть тебя в таком состоянии, понимаешь? Ты злишься на меня?

Вообще-то злюсь, но вдруг вспоминаю очередную реплику Дэнни, которая настолько подходит к случаю, что не повторить ее просто нельзя.

– В моем сердце только любовь.

Джейк смотрит так, будто я двинул ему в живот, быстро-быстро мигает – неужто сейчас заплачет? А потом сгребает меня в охапку:

– Прости!

Он слишком долго держит меня в объятиях, я этого тоже не люблю – за исключением случаев, когда обнимает Никки.

– У меня для тебя подарок.

С этими словами Джейк отпускает меня, вынимает из пакета трикотажную футболку «Иглз» и протягивает. Разворачиваю, чтобы посмотреть: 84-й, это номер крайнего принимающего, но фамилия незнакома. «Это же номер Фредди Митчелла, молодого такого», – думаю я, но вслух не говорю: не хочу обижать брата, сделавшего мне подарок.

– Кто такой Баскетт? – спрашиваю, прочитав фамилию на футболке.

– Хэнк Баскетт? О, этот новичок – настоящая сенсация нового сезона, только о нем и говорят. Его взяли в команду уже после драфта. Футболки с его номером в Филадельфии расходятся как горячие пирожки. А тебе теперь есть что надевать на игры в этом году.

– На игры?..

– Ну да, раз ты дома, наверняка же захочешь заполучить обратно свое место на стадионе!

– На «Вете»?

– «Вет»? – Джейк смеется и оглядывается на маму. Она как будто напугана. – Нет же – на «Линкольн файненшл филд».

– Что такое «Линкольн файненшл»?

– Тебе что, в той дыре даже телевизор не давали смотреть? Это домашний стадион «Иглз», твоя команда на нем уже три сезона отыграла.

Знаю, что Джейк мне лжет, но ничего не говорю.

– Ну, не важно, все равно ты будешь сидеть рядом со мной и Скоттом. Годовой абонемент, братишка. Ну что стоишь, будто по башке получил?

– У меня нет денег на годовой абонемент, – говорю, и это чистая правда, потому что я отдал Никки и дом, и машины, и банковские счета, когда началось время порознь.

– А родня на что? – Джейк легонько двигает меня в плечо. – Я, может, и не был хорошим братом последние годы, но теперь хочу наверстать упущенное.

Я благодарю, а мама снова плачет, да так сильно, что ей приходится выйти из комнаты, оставив меня в недоумении: ведь мы с братом миримся, и Джейк сделал мне такой подарок – годовой абонемент на матчи «Иглз», не говоря уже о футболке.

– Давай, братишка, надевай баскеттовскую футболку.

Слушаюсь Джейка. До чего приятно снова надеть зеленое – цвет «Иглз», да еще и вещь, которую Джейк специально для меня выбирал.

– Вот увидишь, этот твой Баскетт еще покажет себя в чемпионате, – загадочно говорит Джейк, словно мое будущее теперь непостижимым образом связано с новичком «Иглз» – принимающим Хэнком Баскеттом.

Бетонный бублик

Я замечаю, что отец дожидается матча и только потом входит в гостиную. Сезон еще не начался, так что мы не исполняем все те привычные ритуалы, без которых у нас не обходится ни один игровой день. Впрочем, папа надел свою футболку с пятым номером – номером Макнабба – и присел на самый краешек дивана, готовый вскочить чуть что. Он с серьезным видом кивает брату, а на меня вовсе не обращает внимания, но ведь я слышал, как мама просила, когда они спорили на кухне: «Хотя бы попытайся поговорить с Пэтом». Мама ставит тарелки на раскладные столики, садится рядом с Джейком, и мы дружно принимаемся за еду.

Все очень вкусно, однако, кроме меня, никто не хвалит блюда. Мама как будто рада комплименту, переспрашивает, по своему обыкновению, точно ли все получилось как надо, потому что она скромная и не любит хвастаться своей стряпней, хотя готовит просто замечательно.

– Как думаешь, пап, много выиграют в этом году «Птички»?^[4] – спрашивает Джейк.

– Восемь к восьми, – мрачно предрекает отец.

В начале сезона НФЛ он всегда настроен пессимистически.

– Одиннадцать против пяти, – возражает брат, на что отец качает головой и присвистывает. – Одиннадцать к пяти? – поворачивается ко мне Джейк, и я киваю, потому что я оптимист, а победа в одиннадцати матчах наверняка обеспечит «Иглз» выход в плей-офф.

Если «Птички» пройдут, то билеты на домашний матч серии плей-офф нам гарантированы, потому что у нас абонемент на игры регулярного чемпионата, и нет ничего лучше, чем болеть за победу «Иглз» на турнире плей-офф.

Надо признаться, после окончания прошлого сезона я не слишком хорошо следил за «Птичками». Когда объявляют стартовый состав команды, я с удивлением обнаруживаю, что большинство моих любимых игроков покинули ее. Дьюс Стейли. Хью Дуглас. Джеймс Траш. Кори Саймон. Вопросы «когда? почему?» вертятся на языке, но я сдерживаюсь: вдруг отец с братом решат, что я перестал болеть за «Иглз», как они и предсказывали, когда я только-только переехал в Балтимор с Никки и расстался со своим годовым абонементом.

Изумляет еще и то, что «Птички» играют не на стадионе «Ветеране», а на «Линкольн файненшл филд» – все как говорил Джейк. После окончания прошлого сезона каким-то неведомым образом успели отстроить целый стадион, а я, видимо, пропустил всю шумиху, пока лечился в психушке. И все-таки что-то тут не так.

– А где находится «Линкольн файненшл филд»? – спрашиваю как бы между прочим, когда в перерыве показывают рекламу.

Отец молча поворачивает ко мне голову. Он меня на дух не выносит. На его лице написано отвращение, словно смотреть футбол, сидя в одной комнате с ненормальным сыном, для него настоящая пытка.

– В Южной Филадельфии, как и все стадионы, – отвечает брат слишком поспешно. – Вкусные тосты, мам.

– А с «Вета» можно увидеть «Линкольн файненшл»?

– «Вет» снесли, – говорит Джейк.

– Снесли?.. Что значит – снесли?

– Двадцать первого марта две тысячи четвертого, в семь утра. Рухнул как карточный домик, – не глядя на меня, отвечает отец, прежде чем высосать комочек оранжевого мяса из куриной косточки. – Больше двух лет назад.

– Что? Да я был на «Вете» еще прошлой… – Тут я запинаюсь, потому что начинает кружиться голова, а к горлу подкатывает тошнота. – В котором году, ты сказал?

Папа открывает рот, чтобы ответить, но мама опережает:

– Пока тебя не было, многое переменилось.

Я все равно отказываюсь верить в то, что стадиона больше нет. Не верю даже после того, как Джейк достает из машины ноутбук и показывает мне скачанное из Сети видео сноса с помощью взрыва. Стадион «Ветеране» – мы называли его бетонным бубликом – валится, как поставленные в круг костяшки домино, и на экран набегает облако серой пыли. От такого зрелища у меня просто сердце рвется, хоть и подозреваю, что эти кадры – всего лишь компьютерная фальшивка.

В детстве отец часто брал меня туда на игры «Филлиз»,^[5] и, конечно же, все матчи «Иглз» мы с Джейком смотрели именно там. Трудно поверить, что такой колоссальный памятник моему детству могли уничтожить, пока я был в психушке. Когда ролик заканчивается, прошу маму выйти со мной на минутку из комнаты.

– Что такое? – спрашивает она на кухне.

– Доктор Патель сказал, что из-за новых лекарств у меня могут появиться галлюцинации.

– И?..

– Кажется, мне только что привиделось, будто Джейк показал на своем компьютере, как взорвали стадион «Ветеране».

– Дорогой мой, так все и было. Его снесли больше двух лет назад.

– Который сейчас год?

Она отвечает не сразу:

– Две тысячи шестой.

То есть мне тридцать четыре. Время порознь длится уже четыре года. Быть этого не может.

– Откуда мне знать, что сейчас не галлюцинация? Откуда мне знать, что ты – не галлюцинация? Вы все – галлюцинация! Все вы! – Я срываюсь на крик, но ничего не могу с собой поделать.

Мама качает головой, пытается дотронуться до моей щеки, но я отбрасываю ее руку в сторону, и она снова плачет.

– Сколько времени я провел в психушке? Сколько? Говори!

– Да что там такое? – зовет отец. – Мы тут футбол, вообще-то, смотрим!

– Тсс! – шепчет мама сквозь слезы.

– Сколько? – кричу.

– Да скажи ему, Джини! Давай! Все равно узнает рано или поздно! – кричит отец из гостиной. – Говори же!

Хватаю маму за плечи, трясу так, что у нее мотается голова, ору:

– Сколько?!

– Почти четыре года, – отвечает Джейк.

Оборачиваюсь: брат стоит в проеме двери.

– А теперь отпусти маму.

– Четыре года? – Я смеюсь и отпускаю мамины плечи.

Она закрывает рот руками, в глазах слезы и жалость.

– Да вы что тут все, разыграть меня…

Слышу мамин крик, чувствую затылком холодильник, а потом сознание покидает меня.

Самый страшный человек на свете

Вернувшись в Нью-Джерси, я считал, что нахожусь в безопасности: не верил, что Кенни Джи может последовать за мной сюда из психушки. Теперь-то я понимаю, какая это была глупость с моей стороны, ведь Кенни Джи ужасно талантливый, находчивый и влиятельный, с таким человеком нельзя не считаться.

Я сплю на чердаке, потому что там невыносимо жарко. После того как родители укладываются, я поднимаюсь наверх, выключаю вентилятор, забираюсь в свой старый зимний спальник, застегиваю молнию так, что снаружи остается только лицо, и начинаю потеть, сгоняя жир. Без вентилятора температура быстро поднимается, очень скоро мешок промокает насквозь, и я физически ощущаю, как худею. Так я провел уже несколько ночей, и ничего странного не происходило.

Однако сегодня, когда я лежу в темноте и обильно потею, до меня вдруг доносятся чувственные переливы синтезатора. Крепко зажмурившись, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти: я же понимаю, это всего лишь галлюцинация, как и предупреждал доктор Патель, – но тут Кенни Джи дает мне пощечину. Открываю глаза: он стоит прямо передо мной, в доме моих родителей, и шапка кучерявых волос, словно нимб, обрамляет его лицо. Безупречно загорелый лоб, вечная легкая щетина, резко очерченный подбородок. Три верхние пуговицы рубашки расстегнуты, чуть обнажая волосы на груди. Мистер Джи, может, и не похож на злодея, но для меня он самый страшный человек на свете.

– Как? Как ты меня нашел?

В ответ Кенни Джи подмигивает и подносит к губам сверкающий сопрано-саксофон.

Меня бросает в дрожь, хотя я весь мокрый от пота.

– Пожалуйста, – прошу, – оставь меня в покое!

Но он делает глубокий вдох, саксофон выводит первые пронзительные ноты «Певчей птицы» – я уже на ногах, как есть, в спальнике, вновь и вновь бью себя правой пястью по белому шрамику над правой бровью, пытаюсь выгнать музыку вон – бедра Кенни Джи покачиваются прямо перед моими глазами – и с каждым ударом кричу: «Замолчи! Замолчи! Замолчи!» Раструб саксофона упирается мне в лицо, оглушая звуками джаза, кровь приливает ко лбу – соло Кенни Джи достигает кульминации: бум-бум-бум…

Мать с отцом пытаются ухватить меня за руки, а я кричу:

– Перестань играть! Перестань! Пожалуйста!

Когда мама от удара отлетает в сторону, отец со всей силы пинает меня в живот, отчего Кенни Джи исчезает, а музыка прекращается. Я оседаю на пол, хватая ртом воздух, папа вскакивает мне на грудь и заезжает кулаком в челюсть, а мама уже пытается оттащить его от меня, я всхлипываю как ребенок; мать кричит на отца, чтобы перестал драться, и вдруг он отпускает меня, а мама утешает, говорит, что все будет хорошо, – это после того, как мой собственный отец со всей силы приложил меня по лицу.

– Все, Джини, с меня хватит. Он завтра же отправляется обратно. Прямо утром, – говорит отец и, топая, спускается с чердака.

Мысли путаются, я почти не соображаю, только рыдаю в голос.

Мама садится рядом:

– Все хорошо, Пэт, я здесь.

Я кладу голову ей на колени и плачу до тех пор, пока не засыпаю, а мама все гладит и гладит меня.

Когда я открываю глаза, вентилятор снова работает, солнце пробивается сквозь сетку на ближайшем окне, а мама все еще гладит мои волосы.

– Как спалось? – спрашивает она с принужденной улыбкой.

Глаза у нее красные, на щеках следы слез.

Целую секунду наслаждаюсь маминым присутствием, ощущением тяжести ее ладошки на лбу, нежным голосом, а потом наваливается воспоминание о событиях прошлой ночи. Резко выпрямляюсь, сердце колотится, волна ужаса пробегает по телу.

– Не отправляй меня обратно, пожалуйста! Прости меня, прости! – умоляю маму, заклинаю ее всем, что у меня есть, – так мне ненавистна мысль о возвращении в психушку, к мрачному доктору Тимберсу.

– Ты остаешься здесь, с нами, – отвечает мама.

Она смотрит мне прямо в глаза – стало быть, говорит правду – и целует в щеку.

Мы спускаемся в кухню, и она готовит мне вкуснейший омлет с сыром и помидорами, а я проглатываю все до единой таблетки – чувствую, что должен сделать для мамы хотя бы это, раз уж сшиб ее с ног и расстроил отца.

Взглянув на часы, прихожу в ужас: уже одиннадцать утра. Поэтому, очистив тарелку, сразу же приступаю к тренировке, выполняя все упражнения с удвоенной скоростью, чтобы наверстать упущенное время.

Званый ужин

Ронни все-таки приходит ко мне, прямо в подвал.

– Я домой иду, так что заглянул только на минутку.

Как раз заканчиваю очередной подход в жиме лежа и ухмыляюсь: я прекрасно понимаю, что означает его заявление. Вероника не знает, что Ронни здесь, и ему нельзя задерживаться, если не хочет получить нагоняй. Жены не любят, когда мужья что-то делают без их разрешения – например, навещают своих лучших друзей, которых тысячу лет не видели.

– Что у тебя с лицом? – спрашивает он, когда я сажусь.

Трогаю лоб.

– Руки вчера были скользкие, уронил на себя штангу.

– И от этого всю щеку так разнесло?

Пожимаю плечами: вовсе не хочу объяснять ему, что меня ударил собственный отец.

– Ничего себе, как ты похудел и накачался! Хороший у тебя спортзал! – восклицает он, во все глаза рассматривая силовую скамью и «Стомак-мастер-6000», а потом протягивает руку. – Как насчет того, чтобы я заходил сюда потренироваться?

Я встаю и отвечаю на рукопожатие.

– Конечно, – говорю я, прекрасно понимая, что вопрос – очередное лживое обещание, из тех, что Ронни горазд раздавать.

– Слушай, мне очень стыдно, что я так и не приехал к тебе в Балтимор, но у нас появилась Эмили, ну, ты же понимаешь, как оно все бывает. Но мне казалось, письма не давали нам отдаляться друг от друга. А теперь, когда ты вернулся, мы можем гораздо чаще пересекаться, так ведь?

– Можно подумать… – начинаю я, но вовремя останавливаюсь.

– Можно подумать что?

– Ничего.

– Ты все еще считаешь, что Вероника тебя терпеть не может?

Упорно молчу.

– Если бы она тебя и вправду терпеть не могла, стала бы звать на ужин? – говорит он с улыбкой.

Я смотрю на Ронни, пытаясь понять, серьезно он или нет.

– Вероника закатывает завтра целый банкет в честь твоего возвращения. Так ты придешь?

– Естественно, – отвечаю, все еще не веря своим ушам.

Обещания Ронни обычно не сопровождаются такими конкретными словами, как «завтра».

– Отлично. Приходи в семь, успеем пропустить по стаканчику. Начало в восемь, такой типичный торжественный ужин при свечах с тремя переменами блюд, так что оденься понаряднее, хорошо? Ты же знаешь, как серьезно Вероника относится к своим званым ужинам, – добавляет Ронни, а затем обнимает меня.

Я весь в поту и терплю объятия только потому, что совершенно ошарашен приглашением Вероники. Не убирая руку с моего плеча, Ронни заглядывает мне в глаза:

– До чего же хорошо, Пэт, что ты вернулся.

Глядя, как он взбегает по лестнице, думаю о том, сколько гадостей наговорили бы мы с Никки о Ронни и Веронике, если бы время порознь уже было позади, а Никки собиралась к ним в гости вместе со мной.

– Званый ужин, подумать только! – сказала бы она. – Что за детский сад?

Господи, да Никки Веронику просто на дух не выносит.

Если меня снова упекут в психушку

По опыту знаю: если одеться неподобающе, Вероника точно обвинит, что я испортил ей весь вечер. Так уже было один раз, когда я явился на званый ужин в шортах до колен и сандалиях. Поэтому я настолько погружен в мысли о выборе одежды, что совершенно забываю, какой сегодня день – пятница, то есть нынче сеанс у доктора Пателя.

Мне напоминает мама, которая заглядывает в подвал в самый разгар тренировки.

– Через пятнадцать минут выходим. Живо в душ!

В комнате с облаками выбираю коричневое кресло. Мы садимся, откидываем спинки назад, и Клифф начинает:

– Твоя мама сказала, у тебя была та еще неделька. Хочешь поговорить об этом?

И я рассказываю про вечеринку у Вероники, про то, что вся моя прежняя парадно-выходная одежда не годится, ведь я так сильно похудел; и у меня нет никаких стильных шмоток, кроме футболки, недавно подаренной братом; и мысли об этой вечеринке уже так утомили меня, что лучше бы мы с Ронни просто позанимались вместе, и не пришлось бы встречаться с Вероникой, которую даже Никки считает страшной врединой.

Доктор Патель кивает несколько раз, по своему обыкновению, а затем спрашивает:

– Тебе нравится футболка, которую подарил брат? Удобно в ней?

– Да, – отвечаю, – она просто замечательная.

– Вот и надень ее к этому ужину. Уверен, Вероника ее тоже оценит.

– Вы так считаете? Просто Вероника ужасно привередлива к тому, в чем к ней приходят гости.

– Я так считаю! – заявляет он, отчего мне сразу становится намного лучше.

– А что со штанами?

– А что не так со штанами, которые на тебе сейчас?

Опускаю глаза на коричневые прямые брюки. Их мама на днях купила в «Гэпе», заявив, что не следует ходить к врачу в тренировочных штанах. Они вовсе не такие крутые, как футболка «Иглз», но тоже ничего, так что я пожимаю плечами и перестаю беспокоиться о том, что надеть для визита к Веронике.

Клифф пытается перевести разговор на Кенни Джи, но всякий раз, как он упоминает это имя, я закрываю глаза, принимаюсь тихонько гудеть и мысленно считаю до десяти.

Потом Клифф говорит, что знает, как грубо я обошелся с мамой: тряс ее на кухне и сшиб с ног на чердаке. Становится ужасно грустно, ведь я очень люблю маму, к тому же она вытащила меня из психушки и даже подписала кучу бумажек – однако мне нечем возразить Клиффу. Чувство вины наполняет мою грудь жаром, пока не становится невыносимым. Сказать по правде, я просто срываюсь и плачу не меньше пяти минут.

– Твоя мать многим рискует, потому что верит в тебя.

От его слов рыдаю еще сильнее.

– Ты же хочешь быть хорошим человеком, да, Пэт?

Киваю. Плачу. Я очень хочу быть хорошим человеком. Правда.

– Я собираюсь повысить дозу твоих лекарств, – говорит доктор Патель. – Не исключено, что ты почувствуешь небольшую заторможенность, однако это поможет сдержать порывы жестокости. Ты должен понимать, что хорошим человеком тебя делают поступки, а не одно лишь желание. Если у тебя и дальше будут случаться такие приступы, я, возможно, буду вынужден рекомендовать возвращение в лечебницу для более интенсивного лечения, которое…

– Нет, пожалуйста, я буду хорошим, – быстро перебиваю я, зная, что Никки едва ли вернется, если меня снова упекут в психушку. – Честное слово!

– Я верю тебе, – отвечает доктор Патель с улыбкой.

Я не знаю, как играть в эти игры

Позанимавшись в подвале еще немного, надеваю пакет для мусора и выхожу на пробежку. Потом принимаю душ, прыскаю перед собой одеколоном отца и вхожу в облако ароматной пыли – этому меня мама научила еще в школе. Провожу шариковым дезодорантом под мышками и облачаюсь в свои новые брюки и футболку Хэнка Баскетта.

Интересуюсь у мамы, как я выгляжу.

– Отлично. Такой красивый! Но ты уверен, что можно идти на ужин в футболке «Иглз»? Может, наденешь рубашку из тех, что я тебе купила в «Гэпе», или возьмешь поло у папы?

– Все нормально, – успокаиваю я ее с улыбкой. – Доктор Патель согласился, что эта футболка – хороший выбор.

– Правда? – Мама смеется и достает из холодильника композицию из цветов и бутылку белого вина.

– Что это?

– Передай их Веронике и скажи ей от меня спасибо. Ронни всегда был тебе хорошим другом. – При этих словах она, кажется, снова готова расплакаться.

Поцеловав маму на прощание, взяв в охапку цветы и вино, выхожу на улицу и иду через Найтс-парк к дому друга.

Дверь открывает Ронни. На нем рубашка и галстук, при виде которых начинаю бояться, что доктор Патель все-таки был не прав и я оделся не подобающе случаю. Однако Ронни смотрит на мою футболку, проверяет имя на спине – наверное, чтобы убедиться, что я не надел старье с именем Фрэдди Митчелла, который больше не играет за «Иглз», – и восклицает:

– Хэнк Баскетт крутой! Где ты достал такую футболку, еще же сезон не начался? Супер!

Его слова приносят мне огромное облегчение.

Мы идем на запах готовящегося мяса через роскошную гостиную и роскошную столовую в кухню, где Вероника кормит Эмили. Девочка, к моему удивлению, выглядит гораздо старше грудного младенца.

– Встречайте Хэнка Баскетта, – объявляет Ронни.

– Кого? – откликается Вероника, однако при виде цветов и вина расцветает улыбкой. – Pour moi?^[6]

Некоторое время она разглядывает мою распухшую щеку, но ничего не говорит, за что я ей благодарен. Я протягиваю ей подарки от мамы, а она целует меня в здоровую щеку.

– Добро пожаловать домой, Пэт. – Голос Вероники звучит на удивление искренне. – Я пригласила на ужин еще кое-кого, надеюсь, ты не против, – добавляет она.

Вероника подмигивает мне и приподнимает крышку единственной стоящей на плите кастрюли, распространяя теплый аромат томатов и базилика.

– Кого? – спрашиваю.

– Увидишь, – отвечает она, помешивая соус и не поднимая на меня глаз.

Прежде чем я успеваю сказать что-нибудь еще, Ронни берет на руки Эмили с ее высокого стульчика.

– Это дядя Пэт.

Я не сразу осознаю, что он говорит обо мне.

– Эмили, поздоровайся с дядей Пэтом.

Она машет мне крошечной ладошкой и вдруг оказывается у меня на руках. Ее темные глаза изучают мое лицо, а потом она улыбается, как будто одобряюще.

– Пэп, – говорит она, показывая на мой нос.

– Смотри, дядя Пэт, какая умная у меня девочка! – восклицает Ронни, гладя шелковистые черные волосики. – Она уже знает, как тебя зовут!

Эмили пахнет морковным пюре, которым покрыты ее щеки, пока Ронни не вытирает их насухо салфеткой. И вправду очень милый ребенок. Я тут же понимаю, почему Ронни так много писал о своей дочери – почему он ее так любит. Мне приходит в голову, что мы с Никки тоже когда-нибудь заведем детей, и я чувствую такой прилив счастья, что целую маленькую Эмили в лобик, словно она ребенок Никки, а я ее отец. А потом я целую ее лобик снова и снова, пока она не начинает хихикать.

– Пиво? – предлагает Ронни.

– Мне вообще-то лучше не пить, я же принимаю лекарства и…

– Пиво, – утвердительно кивает Ронни, и вот мы уже пьем пиво, сидя на террасе, а Эмили на коленях у отца посасывает разбавленный яблочный сок из бутылочки.

– До чего приятно выпить с тобой пивка, – говорит Ронни, звякая своей бутылкой «Иинлинг лагера» о мою.

– Кто еще будет сегодня?

– Сестра Вероники, Тиффани.

– Тиффани и Томми? – Я припоминаю мужа Тиффани со свадьбы Ронни и Вероники.

– Только Тиффани.

– А где Томми?

Ронни отхлебывает пива, поднимает глаза на заходящее солнце:

– Томми умер некоторое время назад.

– Что? – переспрашиваю, потому что ничего не слышал об этом. – Господи, мне очень жаль…

– Просто постарайся не упоминать Томми сегодня вечером, хорошо?

– Конечно, – отвечаю и делаю несколько больших глотков пива. – А как он умер?

– Как умер кто? – раздается женский голос.

– Привет, Тиффани, – окликает ее Ронни, и внезапно она оказывается рядом с нами на крыльце.

На Тиффани черное вечернее платье, каблуки и бриллиантовое ожерелье, а ее макияж и прическа кажутся мне чересчур безупречными, словно она из кожи вон лезла, чтобы выглядеть привлекательно, как иногда делают пожилые женщины.

– Ты же помнишь Пэта?