Текст книги "Волшебная ночь"

Автор книги: Мэри Бэлоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Глава 28

Теперь Ангхарад должна была получать пенсию как вдова шахтера, погибшего в шахте. Это очень кстати, думала она, сидя дома. Ведь теперь у нее только один дом для уборки, да и туда она боится идти. До отца Ллевелина уже, наверное, дошли слухи. Если ему все известно, то он обязательно отчитает ее. А может быть, даже с позором выгонит из церкви.

Впрочем, ей все равно.

Оуэн Перри погиб.

Эмрис Рис вернулся, живой и невредимый.

Но ей все равно. Какое ей дело до него?

Она пришла к Джошуа Барнсу утром в понедельник, в свой обычный час. Он был дома – завод и шахта не работали, потому что все мужчины ушли в Ньюпорт.

И он обо всем знал. Граф Крэйл заходил в дом Хьюэлла Риса, когда там сидел Гиллим Дженкинс. Потом Гиллим вернулся к мистеру Барнсу, и для того все стало ясно как дважды два.

Конечно, он все понял.

В первый момент Ангхарад почувствовала стыд и унижение от того, что с ней, двадцативосьмилетней женщиной, обращаются как с сопливым шалопаем. Даже в детстве отец никогда не клал ее на колено для наказания. А мистер Барнс сделал именно это: он задрал ей юбку и только тонкая сорочка служила защитой.

Но обида и унижение отступили перед жгучей болью, которая помутила ее сознание и заставила ее истерически рыдать. Позже она могла бы побожиться, что он бил ее целых пять минут. А рука у него была тяжелая.

Каким-то образом – наверное, потому, что она не стыдилась содеянного, хотя и знала, что заслуживает еще более страшного наказания за другие, прошлые грехи, – наверное, поэтому, когда Барнс отпустил ее, ей удалось подавить рыдания и, гордо вздернув подбородок, посмотреть ему в глаза.

Это было ошибкой.

Он дал ей пощечину, и еще одну и, уже не в силах остановиться, набросился на нее с кулаками.

– А теперь убирайся отсюда, – сказал он, когда она уже едва держалась на ногах. – Проваливай, пока я не замарал руки твоей кровью. Шлюха!

Ангхарад ушла домой и больше оттуда не выходила.

Шерон написала письмо отцу на следующее же утро после возвращения из Ньюпорта – и после того, как проспала двенадцать часов. Но еще не успели высохнуть чернила на ее письме, как он собственной персоной стоял на пороге дедовского дома. Она бросилась к нему, и он сжал ее в медвежьих объятиях, не обращая внимания на бабушку, которая тоже была на кухне.

Разумеется, потом он, сняв шляпу, поклонился Гвинет, но та удостоила его лишь кивком и тут же ушла к соседке, которая недавно разродилась первенцем.

Шерон с извиняющейся улыбкой посмотрела на отца, обняла его за шею и прижалась щекой к его плечу, а он ободряюще похлопал ее по спине. Ее до сих пор охватывала радость от одной только мысли о том, что у нее теперь есть отец, и хотя бабушка твердо стояла на своем, утверждая, что не может быть прощения его грехам, Шерон чувствовала себя с ним спокойной и защищенной, словно в его силах было снять с ее плеч всю тяжесть, которую обрушила на них жизнь.

– Ты вернулась, и ты в порядке, – сказал он, наконец ослабляя объятия. Он звонко чмокнул ее в губы. —

Крэйл прислал ко мне посыльного с вестью, что ты пропала. Я думал, что сойду с ума, Шерон.

– Мне очень жаль, – сказала Шерон, отстраняясь от него. – Но тебе не надо беспокоиться обо мне. Ты не отвечаешь за меня.

– Шерон. – Он укоризненно покачал головой. – Ты опять выгоняешь меня из своей жизни. И ты думаешь, я соглашусь с этим? Нет, милая, больше мы не попадемся в эту ловушку. Я действительно сходил с ума от беспокойства, потому что я люблю тебя, моя крошка.

Она опять прижалась к его груди, обеими руками ухватившись за лацканы его пальто.

– Я знаю, папа, – сказала она, улыбаясь ему. – Правда, хорошо, что мы с тобой отец и дочь, а не супруги? Мы бы с тобой тогда постоянно препирались.

– Ты не пострадала? – спросил он. – Тебя привел домой Крэйл?

– Я в порядке. Не волнуйся. – Она успокаивающе похлопала ладонью по его груди и пошла ставить чайник. – Снимай пальто и садись. Я хотела поговорить с тобой. Скажи, нельзя ли мне уехать еще до Рождества? Ты мог бы устроить это? Мне надо уехать, и как можно скорее.

Он снял пальто, перекинул его через спинку стула, потом сел и внимательно посмотрел на Шерон.

– Он предложил тебе то же, что я – твоей матери?

Шерон, не отвечая, заварила чай, достала из шкафа чашки.

– Он вообще ничего не предложил, – сказала она наконец. – Ничего. Ты ведь знаешь, я не могу пойти на это. Маме, может быть, нравилось жить так, но я не хочу. – Она вздохнула. – Так ты похлопочешь за меня?

– Я напишу им письмо, – сказал он. – Думаю, они будут рады услышать, что ты горишь желанием работать. Особенно если до конца года жалованье тебе буду платить я. И, пожалуйста, не спорь, Шерон, – строго сказал он, заметив ее протестующий взгляд. – Почему ты всегда перечишь мне? В конце концов, отец я тебе или нет?

– Отец, – согласилась она. – Конечно, отец. Спасибо тебе. А как ты думаешь, они скоро ответят?

– Ну, пока не придет ответ, ты можешь пожить в том доме, в котором жила в детстве, Шерон, – сказал он. – Если хочешь, мы можем отправиться туда прямо сегодня. Собирай вещи и поехали. Поживешь немного в комфорте, а я ежедневно смогу навещать тебя. Нам есть о чем поговорить и что вспомнить.

Шерон задумчиво разливала чай. Это звучало так соблазнительно – перенестись в детство, в безмятежное прошлое, чтобы прямо оттуда шагнуть в будущее. Почему же Александр вчера не предложил ей даже того, что она никогда не приняла бы от него? Они несколько часов шли рука об руку в полном молчании. Потом он взял лошадь, и остаток пути она проехала верхом – вчера она впервые ехала верхом на лошади. За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова, впрочем, тогда она не испытывала никакой потребности в словах. Иногда слова могут только все испортить. Он привез ее в дедовский дом и оставил в суматохе радостных возгласов и объятий, не сказав ей ни слова, даже не приласкав ее взглядом.

Впрочем, он однажды уже предлагал ей это, и она сказала «нет». Так же как и она, он понимает всю безнадежность их любви. Так же как она, знает, что эта их ночь была ночью прощания. Но почему, почему он не попытался сразиться сэтой безнадежностью? Почему снова не предложил ей то, что уже предлагал? Конечно, она отказалась бы, она подготовила себя к отказу, но он ничего не предложил ей.

Он принял это прощание как должное.

А она не смогла.

Потому что она слабее его.

Да, сейчас она выпьет чаю и начнет собирать вещи. Она уедет прямо сегодня, чтобы не оставалось шанса передумать.

– Так что, Шерон? – спросил отец.

– Дай мне неделю, – ответила она. – Мне нужно еще кое с кем попрощаться здесь, закончить кое-какие дела. Если за эту неделю ты не получишь ответа из школы, тогда приезжай за мной. Я перееду в мамин дом.

Он кивнул, задумчиво помешивая чай в чашке.

– Ты поступаешь правильно, Шерон, – сказал он, – хотя я знаю, как болит у тебя сердце. Ты сильная женщина, Шерон, ты в состоянии сама выбрать себе судьбу. Жизнь, которую он мог бы предложить тебе, не принесла бы тебе счастья. Конечно, у вас с ним могли бы быть дети, и ты, наверное, была бы счастлива с ними, но вместе с тем ты всю жизнь страдала бы оттого, что ты и твои дети отвергнуты церковью и людьми. И потом, он все равно рано или поздно женится и его жена родит ему законного наследника. Я помню, как страдала твоя мать, узнав о рождении Тэсс.

– Да, – сказала Шерон.

– Шерон. – Он отложил ложку и очень серьезно посмотрел ей в лицо. – Прости меня. Когда я встретил Марджед на айстедводе, я уже был женат. Она была прекраснее всех женщин, которых я знал, и я не смог устоять. Я принес страдания ей и своей жене. Да и тебе тоже. Но если быть совершенно откровенным, я не знаю, женился бы я на твоей матери, если бы даже был свободен. Нужно быть очень смелым, даже отчаянным, человеком, чтобы пренебречь условностями, а я никогда не был таким. Но я всегда любил ее. И тебя.

– Да, мораль – непростая штука, – ответила Шерон. – Хотя когда слушаешь проповедь в церкви или читаешь книжку, все кажется таким простым и очевидным. Любовь и нравственность не всегда идут рука об руку, иногда любовь оказывается сильнее. Так не должно быть, но это так. Как я могу осуждать тебя? Я сама люблю Александра. А кроме того, если б ты не полюбил мою мать, мы с тобой сейчас не разговаривали бы, не так ли? – сулыбкой закончила она.

Вскоре он ушел, обняв ее на прощание и еще раз повторив, что она приняла верное решение и что он заедет за ней через неделю.

Нет, он не прав, думала Шерон, сидя у огня и глядя на пляшущие языки пламени. Она вовсе не сильный человек. Будь она сильной, она воспользовалась бы его предложением и уехала бы с ним прямо сегодня. Ведь она хотела этого, поэтому и села писать ему сегодня письмо. Ей нужно уехать, ей нужно освободиться от воспоминаний и от пугающей возможности встретиться с Александром. От боли, которую неизбежно вызовет в ее душе эта встреча.

Но когда отец предложил ей очевидный выход, она не решилась на него, она нашла причину, чтобы остаться еще на неделю.

Абсурд. Ей кажется, что жизнь медленно угасает в ней, хотя она совершенно здорова. Умом она понимает, что боль утихнет, что жизнь возьмет свое, что в двадцать пять лет она еще может надеяться на счастье и успех. Но почему так ноет сердце? Откуда в нем эта тоска? Оно как будто еле-еле бьется в груди.

С тех пор как они сказали друг другу последнее «прости», прошел день, и целая ночь, и половина другого дня. Но она до сих пор не может избавиться от боли – и от воспоминаний о том головокружительном чувстве, поглощавшем ее, когда он любил ее четыре раза кряду в ночь их прощания. Ее груди все еще чувствуют его прикосновения и тоскуют по ним. Она гладит ладонью живот, страстно желая, надеясь, что там зачалась жизнь от него. Она хочет ребенка от него.

Ох, определенно, сегодня она живет и чувствует лишь велением сердца.

Ни слова, ни намека на то, что их прощание вовсе и не было прощанием. Только долгая, тихая дорога – и двое грустных людей, тоскующих по ушедшей ночи, когда они были единым целым, когда они вместе спали и вместе просыпались и, казалось, ничто не могло разлучить их. Но они снова вернулись в реальность, где они – два разных человека, живущих в разных мирах, разделенных бездонной пропастью.

А потом он передал ее в руки бабушки и тихо ускользнул. Исчез.

Какая ужасная вещь – пустота, думала Шерон. Казалось бы, что страшного в ней? Пустота значит «ничто», а человек не может чувствовать «ничто». Но она чувствует ее, тяжелую, всеобъемлющую, теснящую душу и рвущую ее на части, пустоту.

Она чувствует себя опустошенной.

Было много неотложных дел. Нужно было вернуть мужчин на работу и организовать новое собрание в церкви. Нужно было позаботиться, чтобы тело Оуэна Перри привезли в Кембран. И еще нужно было поговорить с Йестином Джонсом.

Юноша стоял перед ним в кабинете и смело смотрел ему в глаза. Он с радостью согласился на предложение Алекса и сказал, что приложит все силы, чтобы оправдать его доверие, хотя у него и нет опыта такой работы. Он сразу же оговорился, что вывихнутая правая рука не помешает ему немедленно приступить к работе – ведь он левша.

Если юноша выкажет старание, прилежание и способности Алекс почти не сомневался в этом, – то следующей осенью он направит его учиться в университет или в какой-нибудь из колледжей, где готовят протестантских священников. Отец Ллевелин подскажет подходящее учебное заведение.

Было также множество других, менее приятных дел, но Алекс с радостью взялся за них, зная, что только так, в работе, он сможет не думать о Шерон. Хорошо, если бы он смог продолжать в том же духе все два месяца. Через два месяца она уедет в Кармартэншир. Так будет лучше – отпустить ее без лишних объяснений. Было бы нечестно вновь предлагать ей то, на что она может согласиться только в мгновение слабости и что сделает ее несчастной на всю жизнь. Разве может она быть счастлива любовью от случая к случаю? Да и сам он – разве она нужна ему только как игрушка для любовных утех?

Нет. Шерон – та женщина, которая могла бы составить счастье всей его жизни.

Однако эта мысль неизбежно приводила его к другой, которую он старательно гнал от себя. Это невозможно – ни для него, ни для нее. Он не может пойти на это просто потому, что ему хочется этого. Но видит Бог, ему очень хочется этого. Если бы он не находил иных занятий для своего ума и своих чувств, он наверняка сошел бы с ума – так сильно он желал этого.

Если он, отбросив все доводы рассудка, пойдет на поводу своего сердца, из этого не выйдет ничего хорошего. Нет, он не позволит себе поддаться сомнениям.

Пришлось заниматься и совсем неприятными делами, требовавшими безотлагательного внимания. Он вызвал в замок Гиллима Дженкинса. Он понимал, что уже сам факт приглашения в замок должен был внушить ужас Дженкинсу, и потому умышленно заставил его прождать в кабинете лишних десять минут.

Он не выгнал его с работы, не назначил никакого наказания, посчитав, что будет достаточно одного серьезного нагоняя. Этот человек заслуживает снисхождения, решил Алекс, хотя и распускал мерзкие слухи о Шерон, хотя спровоцировал ее побег за демонстрантами в Ньюпорт. Он сам пострадал от «бешеных» – они избили его плетьми, разгромили его дом. И кроме того, у него жена и пятеро детей, которых он должен содержать.

Затем настал черед Джошуа Барнса. Он управлял заводом и шахтой двенадцать лет и сделал производство прибыльным, но совершил очевидную подлость. Его обида на Шерон, обида на то, что семь лет назад она отказалась выйти за него замуж, переросла в злобное, патологическое чувство мести. Он нанес ущерб ее репутации, подверг ее незаслуженным страданиям, жестокому наказанию, и, в конце концов, это он бросил ее навстречу смертельной опасности. Этот поход в Ньюпорт мог стоить ей свободы или даже жизни. Алекс несколько раз просыпался среди ночи в холодном поту, разбуженный видением Шерон, лежащей на брусчатке под мертвым телом Оуэна. Пуля, лишившая жизни Оуэна Перри, с той же легкостью могла отнять жизнь у нее.

Барнс в таком случае был бы убийцей.

Итак, Барнс был уволен. Алекс заставил себя рассмотреть этот вопрос бесстрастно, как предприниматель рассматривает вопрос найма управляющего, хотя его кулаки сейчас чесались так же сильно, как три месяца назад, когда ему хотелось избить Перри. Алекс встретился с Барнсом в его кабинете на заводе, позволил ему сказать все, что тот мог сказать в свое оправдание, и, не найдя его доводы убедительными, объявил ему, что он уволен. Уволен без рекомендации. Алексу нелегко далось это решение, ибо он прекрасно понимал, что ставит таким образом крест на карьере бывшего управляющего. Но он не мог поручиться за честность и добросовестность этого человека.

Он дал ему на сборы три дня.

– Если через три дня вы еще будете здесь, то мне придется применить силу, – холодно отчеканил он в лицо взбешенному Барнсу. – А если я узнаю, что вы появлялись рядом с миссис Джонс – пусть даже в радиусе одной мили от нее, – я убью вас. Я не спрашиваю, доходчиво ли я объяснил. Вы свободны, Барнс.

– Вы обанкротитесь еще до весны! – прошипел Джошуа Барнс. – И вот тогда я посмотрю, как вы запоете.

Алекс только смерил его ледяным взглядом.

И был еще один человек, с которым он должен был встретиться. Он не хотел пугать Ангхарад Лейвис вызовом в замок. Он узнал, где живет ее отец, и отправился туда.

Она сама открыла ему и тут же испуганно спряталась за дверью. Алекс ужаснулся, увидев синяки на ее лице, ее заплывшие веки и распухшие губы.

– Ангхарад, – сказал он, входя и закрывая за собой дверь. – Это Барнс постарался?

– Он узнал, – сказала женщина. – Он догадался. Но это пустяки. Главное, что Шерон Джонс вернулась живой.

– Боже мой, – прошептал Алекс, закрывая глаза. Он вспомнил, как сказал Гиллиму Дженкинсу, что вызовет его к себе по возвращении из Ньюпорта. Дженкинс, конечно, сразу же доложил об этом Барнсу, и тот сделал очевидный вывод. А ведь он, Алекс, обещал Ангхарад, что никто и никогда не узнает, откуда у него информация о Шерон. – Наверное, он бил вас не только по лицу?

– Это не важно, – ответила Ангхарад. Но Алекс взял ее руки в свои, и она вдруг расплакалась. – Он перекинул меня через коленку, сэр. Как сопливого сорванца. Я даже сейчас не могу присесть. Слава Богу, что я не вышла за него. Наверное, я бы давно раскусила его, если бы не его богатство и власть. Я словно потеряла рассудок – мне так хотелось жить красиво. Сэр, я заслужила то, что получила. Отец столько раз предупреждал меня, да только я не слушала его! Я теперь боюсь идти в церковь – отец Ллевелин с позором выгонит меня.

Алекс сжал ее ладони в своих руках.

– У вас доброе сердце, Ангхарад, – сказал он. – Ради подруги вы рисковали своей безопасностью и отказались от всяких надежд. Вряд ли можно лучше доказать свою любовь, чем это сделали вы, а ведь именно любви к ближнему учит нас Священное Писание.

Ангхарад всхлипнула и посмотрела на него. Ей вдруг стало неловко от того, что он держит ее руки в своих, и она постаралась освободить их. Он тут же отпустил ее руки.

– Насколько мне известно, – сказал Алекс, – вы занимаетесь уборкой в доме священника? Вы убирались также у Барнса и у Перри, верно?

Она проглотила комок в горле и кивнула.

– Если вас это заинтересует, я мог бы предложить вам работу в замке, – продолжил Алекс. – Моя экономка, мисс Хэйнс, недавно жаловалась мне, что в доме не хватает слуг. Вы могли бы прийти и поговорить с мисс Хэйнс, может быть, на следующей неделе, когда пройдут синяки у вас на лице?

Ангхарад недоверчиво и испуганно посмотрела на него.

– Ох, – выдохнула она. – Конечно… Да, я приду. Хотя я и получаю теперь пенсию и мне есть на что жить, я не могу без работы.

Он улыбнулся.

– Значит, договорились. Я предупрежу мисс Хэйнс, что вы придете на следующей неделе, – сказал Алекс, берясь за ручку двери. – Еще раз благодарю вас, Ангхарад, за вашу смелость и доброту. Я чувствую себя в неоплатном долгу перед вами.

– Спасибо, милорд, – сконфуженно пробормотала Ангхарад.

Хорошо, что он встретился с Ангхарад уже после разговора с Барнсом, подумал Алекс, когда проходил мимо флигеля бывшего управляющего. Он едва сдерживал себя – ему хотелось ворваться к Барнсу и вытрясти душу из подлеца. Нет, он не станет этого делать. Насилие всегда ведет за собой еще большее насилие. Сейчас, когда они все высказали друг другу, потеря работы и всяких перспектив будет самым страшным наказанием для Барнса.

Да, пожалуй, то решение, которое он принял в первые дни по возвращении из Ньюпорта, оказалось правильным. Только так, постоянно занимаясь делами, а все свободные часы посвящая Верити, он сможет не думать о Шерон. Ему нельзя думать о ней, пока она здесь, в Кембране.

Потом, когда она уедет, он, вероятно, сможет думать о ней без боли. Сможет спокойно вспоминать то, что произошло между ними.

Но не сейчас. Не сейчас.

В день похорон Оуэна Перри церковь была битком набита людьми. Среди них было лишь несколько человек, которые когда-либо осмеливались перечить ему, большинство боялись его силы и власти. Пришли и те, кого потрясло известие о том, что Перри был среди «бешеных быков» и сам участвовал в расправе над своей невестой, и те – в основном женщины, – которые считали его виновным в провале демонстрации, хотя по какой-то злой иронии судьбы он оказался единственной жертвой из кембранцев.

Но пожалуй, не было в Кембране человека, который не уважал бы Оуэна Перри, не горевал бы о его смерти. Каждый чувствовал, что с уходом Оуэна Перри из их жизни ушло что-то важное. Кроме того, он был одним из них, и несмотря на все потрясения последних месяцев, несмотря на страх и насилие, чувство общности жило в сердцах людей.

У Оуэна Перри не было родных. Но в каком-то смысле каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок в Кембране был ему родственником. Они искренне оплакивали его; их горестное пение, казалось, могло поднять крышу церкви, чтобы достичь того места на небесах, откуда сейчас их слушала его душа. Длинной вереницей они шли за его гробом и снова пели на кладбище – на тот случай, если все же крыша церкви помешала быть услышанным их горю на небесах.

Мужской хор вел песню обычным порядком, но два баритона с трудом справлялись со своей партией, словно умышленно демонстрируя, как обеднел их хор из-за отсутствия Оуэна Перри. Они пели «Хираэт» для того, кто уже никогда больше не ощутит этой щемящей душу тоски, этого невыразимого желания, понятного только узникам плоти. Они пели «Хираэт» для того, кто отринул бренные желания ради вечной жизни.

Пока шло отпевание, Шерон вместе с дедом сидела в первых рядах, а потом, на кладбище, оцепенело стояла над разверстой могилой, не в силах плакать. Оуэн. Он собирался жениться на ней, и теперь она вновь чувствует себя овдовевшей. Когда они гуляли в горах, он хотел ее. Он грозился, что будет наказывать ее, если она и дальше, после свадьбы, будет перечить ему. Он хотел побить ее, чтобы не допустить наказания «бешеных быков». А потом сам же был там, в горах, когда они пришли за ней, и он же убедил их снизить приговор с двадцати до пятнадцати плетей. Он остановил их, когда заметил, что она в кровь искусала губы, и засунул ей в рот тряпку. И он же велел связать ее, когда обнаружил в колонне мужчин, двигавшихся к Ньюпорту. Он кричал на нее, когда заметил ее во дворе перед гостиницей.

А потом погиб, защищая ее.

Она держала его в своих объятиях, когда он умирал. Он сказал ей кариад.

Оуэн. Невозможно было поверить, что это холодное, тихое тело, лежащее сейчас в гробу, когда-то было Оуэном. Куда девались его сила и энергия, его страсть и нежность?

Оуэн.

Шерон подняла глаза, оглядывая мужской хор, который вел прощальную песню, и невольно ее взгляд остановился на том месте, сейчас пустом, где раньше стоял Оуэн. Гроб уже опускали в землю. Как когда-то опускали в землю гроб с ее матерью. С Гуином. С Дэффидом.

Оуэн! Ах, Оуэн!

Эмрис крепко сжал ее плечо, и только теперь она почувствовала, как бегут по ее щекам слезы. Она не стала утирать их, не стала отворачиваться от случившегося, не спрятала лицо на груди Эмриса.

У любви много лиц. И Оуэн был одним из них. Она не будет прятаться от горя, не будет анализировать свое чувство к нему. Она любила его, и она оплакивает его смерть.

Он был частью ее жизни. И эта часть ушла вместе с ним.

Когда была прочитана прощальная молитва и она повернулась, чтобы уйти, то увидела графа Крэйла. Она знала, что он был в церкви, хотя и не оглянулась ни разу.

Она знала, что он пришел на кладбище. И теперь он подошел к ней.

– Я любила его, – сказала Шерон, глядя ему в глаза. Его лицо было неподвижно, но глаза излучали понимание и тепло.

– Я знаю, – сказал он. Он взял ее холодные руки в свои, сжал их почти до боли, затем поднес к губам. – Я сочувствую твоему горю, Шерон.

Эмрис все так же держал ее за плечо. Ей было все равно, что он смотрит на них и слышит их. «Я любила его. Я люблю тебя». Как много лиц у боли. Как много лиц у любви.