Текст книги "Фишка хромой"

Автор книги: Менделе Мойхер-Сфорим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

19

Сильно взволнованный и опечаленный, Фишка снова умолк. Для того чтобы заставить его заговорить и выпытать у него все, что мне хотелось знать, я стал его подзадоривать и будто невзначай спросил:

– Ты еще не сказал нам, Фишка, хороша ли она собой, твоя горбунья? Казалось бы, чем могла так понравиться горбатая девушка?

– Что значит! – ответил с явным раздражением Фишка. – Какой может быть разговор о красоте, когда речь идет о еврейской девушке? Если она хороша, то хороша для себя. Кому какое до этого дело? Горбунья, правду сказать, очень недурна: хорошее лицо, прелестные волосы, а глаза у нее – бриллианты да и только! Но разве все это могло бы меня заинтересовать?.. Шалопай я какой-нибудь, что ли, чтобы думать о таких вещах, бегать за красивыми женщинами? Глупости!.. Меня влекла к ней ее доброта, ее ласковость и то, что она, как сестра, жалела меня. А с другой стороны – то, что и я, как брат, жалел ее. Вот что!..

– Словом, не все ли равно? – сказал Алтер. – Как это говорится: будь хоть дьявол, да называйся Файвл!.. Короче говоря, она тебе рассказала нечто такое… Ну, Фишка, что ж это такое? Ну, ну!

Алтер подгоняет, Фишка начинает на свой манер, я ему помогаю, поправляю на свой лад, и повесть продолжается:

– Я давно уже замечал, что рыжий подлюга – побей его бог! – щиплет иногда бедную горбунью. Я думал, что это он со злости делает, как изверг, который вообще бьет и истязает людей. Но из ее жалоб в тот вечер я понял, что это были иного рода щипки. Они имели совсем другой смысл… Рыжий сильно приставал к ней, покоя не давал. Только, бывало, застигнет ее где-нибудь одну, сразу начнет улещивать сладкими речами: так, мол, и так… Городил всякую чепуху, сулил ей золотые горы. А когда оказалось, что добром ему ничего не добиться, он стал угрожать ей, стращать, что он ей житья не даст, пустит о ней дурную молву и все же доконает ее. Не раз он пытался взять ее силой. Кончалось зто обычно тем, что она вырывалась из его рук, а иной раз угощала его таким ударом в живот, что у него в глазах темнело. Он, конечно, в долгу не оставался, платил ей с лихвой, донимал ее работой, а каждым щипком вырывал у нее куски мяса. Проходило немного времени, и история начиналась сызнова: опять сперва добром, а потом истязания и побои… И чем больше она его избегала, тем сильнее он к ней приставал. Мимоходом он и на людях иногда задевал ее – толкнет, будто невзначай, или ущипнет…

Подобные гадости повторялись очень часто, – мне даже говорить о них не хочется. Но то, что произошло накануне, было из ряду вок! Ужас! Ночью, после дикой суматохи в богадельне, когда все уже спали, а она, горбунья, прикорнула, бедняжка, в уголочке возле дверей, ее вдруг разбудил какой-то шепот над самым ухом. Это был рыжий.

– Тебе, милая, плохо тут лежать! – сказал он жалостливым голосом. – Пойдем, у меня для тебя хорошее место, сможешь, бедненькая, немного отдохнуть…

Она поблагодарила его за доброе отношение и попросила оставить ее в покое. Тогда он начал свои штуки… Так, мол, и так… Намекнул ей про меня: он, мол, знает о том, что она водится со мной… Стал стращать, что он ей покоя не даст, что он и меня доконает… Словно одержимый, он то прикидывался ягненком, то становился диким зверем, то ласкался, то бесился… Наконец стал охальничать и… получил такую затрещину, что едва зубов не лишился. Тогда он, разъяренный, схватил ее, как злодей, и вышвырнул в сени. А что было дальше, вы уже знаете.

Рассказ бедной горбуньи в тот вечер, когда мы сидели с ней на траве, подействовал на меня так, что я долго не мог ни слова вымолвить, – до того я был пришиблен. Но сердце у меня ныло, будто червь его точил.

Я испытывал чувство жгучей ненависти к рыжему черту и горячее чувство жалости к ней, несчастной. Было и еще что-то – не знаю, как это назвать, – что влекло меня, влекло и хватало за душу. Меня вдруг потянуло так, что сердце чуть не выскочило из груди. Я взял ее за руку, все еще прикрывавшую лицо, и не своим голосом проговорил:

– Душа моя! Жизнь я готов за тебя отдать!

– Ах, Фишка! – ответила она со вздохом и, придвинувшись поближе, склонила голову ко мне на плечо.

У меня в глазах просветлело, сладостная истома разлилась по всему телу. Я стал утешать ее, как любимую сестру: «Ничего, мол, бог милостив!» Я поклялся, что навеки останусь для нее преданным братом. Она заглянула мне в глаза, улыбнулась и, опустив голову, сказала:

– Не знаю отчего, Фишка, но мне сейчас так хорошо! Жить хочется…

Мы долго с ней беседовали, на душе было легко, мы тешили себя надеждой на божью помощь, на то, что мы еще воспрянем и все будет так, как нам хочется.

Вдруг мы услыхали стук, доносившийся откуда-то со стороны, неподалеку от нас. Я оглянулся и, плотно прижимаясь к забору, скрываясь в тени, сделал несколько шагов. Вижу: на противоположной стороне переулка какой-то человек возится у погреба. Что-то толкнуло меня сделать еще несколько шагов, присмотреться… Оказывается, это рыжий дьявол, разрази его гром! Он отвернул замок и тут же скрылся за дверью погреба, чтобы украсть все, что прячут там обычно на субботу. Молнией сверкнула мысль: «Фишка! Вот когда пришла пора отомстить за себя и за бедную горбунью! Поторопись, захлопни дверь погреба, и пусть он там торчит, как медведь в западне, пока его завтра утром не поймают, не накостыляют ему шею, не воздадут ему по заслугам!» Только тогда познал я сладостное чувство мести. Вся кровь во мне клокотала. Я одурел, как пьяный. Добежать до погреба, ухватиться за дверь и прихлопнуть ее отняло немного времени. «Вот и лежи теперь там, пес!» – говорю я, торжествуя. Взялся за накладку и хочу запереть, но скоба оказалась отогнутой. Тяну из всех сил – напрасный труд! Напрягаю все силы, притягиваю скобу обеими руками, вот-вот, кажется, дело пойдет на лад, – но в эту минуту дверь от здоровенного рывка изнутри распахивается, я лечу в погреб и сталкиваюсь на лестнице с рыжим дьяволом.

– Ах, вот как, реб Фишл! – говорит рыжий после того, как мы с минуту простояли молча друг против друга. – Это ты, собственной персоной, тут возился с дверью и рискнул ради меня нарушить святую субботу?! Очень мило с твоей стороны. Пойдем, миленький спустимся немного ниже, я тебя по крайней мер. угощу.

Он столкнул меня с лестницы так, что я чуть себе шею не свернул и растянулся на земле.

– Теперь, уважаемый приживальщик, получай задаток! – сказал он, ударив меня в спину. – Придете тебе малость потерпеть, пока я спрячу к себе в торб' жареную курочку, рыбу и миску со студнем, которые я второпях из-за тебя тут оставил…

Не прошло и секунды, как он снова ударил меня.

– Считай, Фишка! – сказал он. – Раз, два, три, четыре, пять… Это тебе за меня. А теперь получай за горбунью. Считай, Фишка! Девять, десять… Это что еще за манера таскаться с девушкой по ночам в укромных местах?! Двенадцать, тринадцать… Не беспокойся, я еще раньше видел, как ты разгуливал с ней по закоулкам… Шестнадцать, если я не ошибаюсь, семнадцать…

Последние его слова меня взбесили.

– Мерзавец! – крикнул я. – Ты недостоин помп нать ее имя!

С этими словами я вскочил и вцепился в него зуба ми. Пошла настоящая война! Я зубами, он руками Оба мы ненавидим и готовы убить один другого. Он с силой отрывает меня от себя, трясет, потом отбрасывает далеко в сторону, как мячик.

– Благодари бога, – говорит он, – что все обо шлось, что мне не с руки тебя тут укокошить. Оставай ся здесь, Фпшеле, отдохни до завтрашнего утра. Вместо фаршированной рыбы хозяева поймают завтра живую рыбку…[27]27
  Непереводимая игра слов: рыбка – по-еврейски «фишеле».


[Закрыть] Спокойной ночи! Что прикажешь передать жене? Она еще сегодня получит привет от тебя…

С этими словами он ушел и запер за собою дверь.

Первым делом, как только я пришел в себя, было добраться до дверей. Тащу, рву – без толку! Дверь за перта снаружи. Не знаю, как мне быть. Сильно стучат, боюсь – услышат. Оставаться здесь – тоже скверно. У меня голова закружилась от страха, от злобы, от до сады п боли, от полученных побоев. Спускаюсь вниз и вне себя от горя валюсь наземь. Что будет со мной завтра? Какую мне тут устроят встречу, когда все сбегутся поглазеть на вора? Ведь это будет значить, что меня поймали с поличным… Можно себе представить, сколько историй при этом сочинят! Всяк, кто в бога верует, будет меня колотить, и никакие объяснения не помогут.

Все эти мысли сверлили мозг, не давали успокоиться. В эту минуту мне показалось, будто что-то карабкается по мне. Протягиваю руку и хватаю крысу, с писком проскальзывающую между пальцев. Вскакиваю от ужаса, мне становится дурно, обливаюсь холодным потом. Едва держась на ногах, я б темноте нащупываю холодную, сырую стену и прислоняюсь к ней. Стою и думаю: «Господи боже мой, что это за жизнь? За что ты меня так наказываешь? Не лучше ли было бы и для меня и для всех, если бы я новее не родился? За что это?.. За что так обижать меня?..»

Сердце щемит у меня от этих мыслей, слезы ручьем текут из глаз. Я плачу и думаю: «Господи, где же ты?!» Пришибленный, ошеломленный, я застываю на месте как истукан. Вдруг слышу скрип дверей. Узкая полоска света ударяет мне в глаза. Слышу шаги: кто-то осторожно спускается по ступенькам. У меня от страха волосы на голове шевелятся. «Вот, думаю, схватят меня и разделаются со мной, как с вором!» И в ту минуту, когда я стою понурив голову, весь дрожа от страха, до меня доносится тихий голос, называющий меня по имени: «Фишка! Фишка!» – и тут же я вижу возле себя ее, горбунью! Я оживаю и вскрикиваю от радости.

– Тише! – говорит сна, взяв меня за руку. – Уйдем отсюда поскорее!

– Душа моя! Ведь ты спасла мне жизнь! – восклицаю я, обезумев от радости, и, признаюсь, тут, в погребе, я впервые поцеловал ее.

Расспрашиваю, каким образом она сюда попала, ко она просит не говорить и напоминает, что мы находимся ночью в чужом погребе.

– Уйдем поскорее! Обо всем узнаешь немного позже, – говорит она и, взяв меня за руку, выводит из погреба на улицу.

По дороге она мне все объяснила очень просто. Спустя несколько минут после моего ухода она почуяла что-то неладное и решила пойти посмотреть, где я. Дойдя до конца забора, ока поглядела по сторонам и Увидела, что на противоположной стороне улицы кто-то стоит согнувшись возле низенькой крыши и с чем-то возится. Решив, что это я, она двинулась дальше, но, когда подошла поближе, услыхала, как тот говорит: «Теперь, реб Фишл, лежи, околевай, как собака! Заперто крепко, на совесть!» У нее в глазах потемнело, она застыла в оцепенении. Но в это время перед ее глазами выросла фигура рыжего дьявола. Он ее ущипнул и сказал, ухмыляясь:

– С праздничком! Здравствуй, смиренница! Хороша девочка, нечего сказать! Таскается ночью по улице, а еще корчит из себя скромницу… Домой пошла, мерзавка, распутница этакая!

Он толкнул ее в спину, и она была вынуждена пойти с ним, не смея слово сказать. По дороге он все время озирался по сторонам и то и дело перекладывал свою туго набитую суму с плеча на плечо. Не забывал он также издеваться над горбуньей и приставать к ней, по своему обыкновению. Она, бедняжка, шла встревоженная и грустная. Она знала, что я в беде, но помочь мне невозможно, так как рыжий не отпускает ее от себя и смотрит за ней во все глаза.

Вдруг навстречу им показалась компания, очевидно возвращавшаяся с какой-то пирушки. Люди были весело настроены, оживленно беседовали и громко смеялись над кем-то из них, оставившим по забывчивости, несмотря на субботу, носовой платок в кармане[28]28
  Согласно предписаниям иудаизма, в субботу в карманах ничего нельзя было носить.


[Закрыть].

Рыжий дьявол метнулся в сторону, потоптался в смятении и бросился в переулок. А моя горбунья тем временем также бросилась в противоположную сторону и исчезла.

Она, конечно, стремглав помчалась выручать меня из беды. Но представьте себе ее огорчение: она второпях запуталась в переулках и никак не найдет то место, где мы недавно сидели! Знает, что я в опасности, что меня нужно как можно скорее освободить, что каждая минута дорога, и как назло не может отыскать дорогу!.. Прошло довольно много времени, пока она наконец нашла погреб и освободила меня.

И вот идем мы с ней и беседуем в веселом настроении.

Я – ей:

– Милая моя! Ведь ты сегодня спасла мне жизнь!

Она – мне:

– Фишка! Ты вчера помог мне, как брат. Помнишь, вчера ночью, в сенях…

Однако по мере приближения к богадельне нас стали охватывать мрачные предчувствия, и мы умолкли. Сердце нам предсказывало, что ничего хорошего нас не ждет, что эта ночь благополучно не кончится.

Одна створка ворот богадельни была закрыта, другая чуть приоткрыта, так что в сени с улицы проникал свет. Подойдя к воротам, мы со стесненными сердцами остановились. Затем я стал потихоньку продвигаться первым. Не успел я просунуть голову, как увидал почти у самых ворот рыжего выродка, расположившегося рядом с моей женой. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и с наслаждением пожирали то, что было у него в торбе. Он шепнул ей что-то на ухо и тут же исчез. А она поднялась, разъяренная, и набросилась на меня:

– Ах ты, такой-сякой! Черта твоему батьке! Ты что это вздумал ночи напролет шататься с этой распутницей, с этой дрянью?! Думаешь, я не знаю о твоих гнусных проделках? Я все знаю, давно уже знаю, только молчу, несчастная, и мучаюсь! Так-то ты меня благодаришь за мою доброту, за то, что я тебя в люди вывела?! Думаешь, пес ты этакий, что тебе все это сойдет? Нет! Я покажу тебе, мерзавец! Покажу и тебе и ей, кто из нас старше! Вот тебе! Вот! – стала она меня колотить. – Вот тебе за сегодняшнее, за вчерашнее… На! На! На! Провались ты сквозь землю!

Еле живой я вырываюсь из ее рук и выбегаю на улицу. Она еще долго стоит в воротах и продолжает кричать, потом уходит в сени и с силой захлопывает ворота, крикнув мне на прощание:

– Валяйся на улице, как собака!

Стоим мы с горбуньей на улице и смотрим друг на друга. Оба мы опечалены, у обоих тяжко на душе от всего, что сейчас произошло. Но нужда заставляет двигаться дальше. Идем куда глаза глядят в глубоком молчании, погруженные в свои мысли. Придя в себя, я увидел, что мы на синагогальном дворе. У меня душа болела, глядя на горбунью. Бедная, как она мучается! Вот уже вторую ночь покоя не знает. Думаю о том, как быть, где бы найти место для ночлега? И приходит мне в голову – в женской молельне! Прекрасное место!

С божьей помощью, мы после больших трудов благополучно взобрались наверх по сломанной лесенке, качавшейся под ногами. Нащупали в темноте открытую дверь и внезапно упали на что-то мягкое. Поднялся шум, кто-то стал прыгать рядом с нами, на нас и через нас. На нас посыпались удары и сзади, и с боков, и не поймешь откуда. Я мечусь из стороны в сторону, руки и ноги у меня трясутся. Хватаюсь за чью-то бороду. За чью, думаете? За козью бороду… Здесь лежали козы, ночующие, по обыкновению, вместе с общественным козлом в женской молельне.

– Где ты? – окликаю я мою горбунью. – Не пугайся, здесь, не сглазить бы, очень много коз! Видать, со стоятельное местечко!

Я выгнал коз, попросил их провести эту ночь на улице. Сам я тоже вышел, пожелал горбунье спокойной ночи и плотно прикрыл двери.

Спускаясь по лестнице, я столкнулся с козлом, шедшим мне навстречу с низко опущенной головой и направленными на меня длинными рогами. Козел, видно, был очень недоволен тем, что я так бесцеремонно обошелся с его женами. Борьба с ним продолжалась долго. Он не отставал, следовал за мной по пятам, пока мне не удалось улизнуть от него в мужскую молельню, помещавшуюся внизу.

В молельне на столах и скамьях лежали, растянувшись как баре, разные почтенные попрошайки. Они спали, пересвистываясь носами на разные лады. Приятно было смотреть, как сладко они спят. «Хорошо им, в самом деле, живется на земле, – подумал я и в душе позавидовал. – Это нищие какой-то особой породы, аристократы…» Отыскал себе местечко возле печи, повалился на скамью и тут же уснул.

Но не суждено мне, видать, ничего хорошего в жизни! Прошло немного времени, и меня в самый разгар сна разбудили:

– Молодой человек, встаньте, пожалуйста!

Протер глаза и увидел перед собой порядочное сборище людей с серьезными физиономиями. То были члены братства «ревнителей Псалтыря», которые по субботам приходят чуть свет и тут, возле печи, читают псалмы. Пришлось встать. Омыл руки, уселся, едва держа голову. Потягиваясь и зевая, принялся читать псалмы.

20

– После взбучки, которую я в ту пятницу получил от своей жены, я понял, что означает ее странное отношение ко мне в последнее время. Ее бесила моя дружба с горбуньей. Сведения об этой дружбе доставлял ей рыжий черт и врал при этом без зазрения совести. Он рассчитывал таким образом добиться, чтобы жена плюнула на меня и бросила навсегда. Но он просчитался. Вместо того чтобы хладнокровно предоставить мне идти своей дорогой и окончательно разойтись со мной, жена вознегодовала еще сильнее. Слыханное ли дело, чтобы ее муж так поступил! Чтобы какая-то горбунья нравилась Фишке больше, чем она! Ведь это такое оскорбление, с которым примириться невозможно! Нет, этого допустить нельзя!

– А почему же она… жена твоя то есть, путалась с рыжим? – не сдержался и спросил Алтер.

– Казалось бы, вы совершенно правы! – ответил Фишка. – Но еще будучи в глупской бане, я научился понимать, что такие вопросы нечего задавать. Где еще так честят всех и каждого, как в бане? И кто? Именно те, которым, право, следовало бы помалкивать. Человек, который никогда слова правды не скажет, смеется над другим и заявляет, что тот, мол, лгун. Плут, которому и гроша доверить нельзя, обвиняет другого в воровстве. Скряга, готовый за полушку глаза себе выколоть, хохочет, указывая на другого: вот, дескать, какая свинья! Злой, жестокосердый человек называет другого извергом. Честолюбец, на зсе готовый ради малейшей почести, злословит о другом: тот, видите ли, жаждет славы…

Извозчик Берл в разговоре с нами, бывало, хватался за голову:

– Ох, ох! Не пойму, как у человека язык поворачивается! Как можно осуждать другого, когда хорошо знаешь про себя, что сам ты вор, лгун, свинья, мерзавец и все что угодно?!

– Эх ты, умная голова! – отвечал ему в таких случаях сторож Ицик. – В том-тО и беда, что в своем глазу человек бревна не замечает, а сучок в глазу у другого кажется ему бревном!

А Шмерл, один из бездельников, ютившихся в бане, замечал с усмешкой, зажав бороду в кулак:

– Позвольте, реб Берл! Позвольте, реб Ицик! Оба вы ошибаетесь! Правда, как я понимаю, попросту заключается в том, что каждый про себя думает: мне можно, а другому нельзя.

– Правильно, Шмерл! – воскликнул я, подскочив на месте, и тут же задумался.

Слова Шмерла поддали жару бесу, сидящему в каждом из нас, грешных. Он проснулся и во мне со злобным смешком и стал терзать мое сердце, мучить сознание, будоражить мысли и выкапывать старые истории, залежавшиеся в памяти. Всполошились будто из-под земли выросшие образы. И бес, указывая на них, с кривой ухмылкой произносит моими устами:

– Вот они, вся эта почтенная публика! Им-то все можно, все дозволено…

Этой публики полно повсюду – и в торговле, и в городских ведомствах, и в различных обществах, и в религиозных братствах, и во всем нашем быту. Немало тут и женщин – молодых и старых, всех пород и времен, старосветских баб и молодых дамочек… «Добро пожаловать, уважаемые! – говорю я про себя. – Господь свидетель, что я рад бы в глаза вас не видать и имени вашего никогда больше не произносить. До того вы мне опротивели. Но что поделаешь? Уж раз принесла вас нелегкая, я не могу отпустить вас ни с чем. Придется, в угоду дьяволу, о каждом из вас хоть что-нибудь да рассказать».

– Погоди-ка минуточку, Фишка! Не взыщите, реб Алтер! – обращаюсь я к своим спутникам. – Я хотел бы кое-что рассказать, только дайте мне немного подумать.

Я выбираю одного из этой хваленой компании: «По жалуйте на расправу!» Тот мечется, стонет, орет, как связанный петух, чуя близкий конец. Остальные, косятся на меня, поглядывают недружелюбно, чтобы я молчал… «Дурачье! – думаю я. – Плевать мне на вас! Меня «букой» не запугаешь. Обезьяны вы, а не медведи…» Бес во мне разыгрался и подзуживает: «Так их, так! Бери их в работу, всю их честную компанию!»

– Вот послушайте, реб Алтер, интересную историю. В одном еврейском городе эти типы, как водится… – начинаю я рассказывать и застреваю на полуслове.

Женщины умоляюще смотрят на меня: «Милый, хороший реб Менделе, пощадите, не рассказывайте!..» Они кокетничают, смотрят горящими глазками… От их кокетства и от одного их взгляда я сразу таю. К тому же вспоминаю о своем намерении затесаться в компанию «дядюшек». «Ну вас к шуту!» – говорю я с улыбкой и, обращаясь к Алтеру, добавляю:

– Я имею в виду этих самых… отцов города… Однако неохота мне почему-то сегодня рассказывать эту историю… Провались они в преисподнюю! Извините, реб Алтер.

– Наоборот, пожалуйста! По мне, они могли бы хоть сию минуту околеть! Но что это за манера перебивать человека, вторгаться с историями, с вашими историями!.. – говорит Алтер и смотрит на меня, пожимая плечами, будто хочет сказать: «Вот, прости господи, дырявый мешок! Так и сыплет, удержу не зная! Подумаешь, очень нужны его истории! Кому? Зачем?..» И, отвернувшись, Алтер несколько раз произносит: «Фи, фи!» – а затем начинает тормошить Фишку:

– Ну, и что же? Словом, короче говоря, чем это кончилось?

Фишка начинает на свой лад, я следом за ним – на свой манер, Алтер по-своему подгоняет, – и рассказ продолжается:

– Между тем время шло своим чередом, а мы с женой чем дальше, тем больше отдалялись друг от друга. Она еще крепче снюхалась с рыжим выродком, стала с ним запанибрата. Они не расставались и уже вдвоем, как барин с барыней, ходили побираться. Меня это теперь не так трогало. Я постоянно думал о бедной горбунье. Мысль о ней не оставляла меня ни на минуту. «Ходите! – думал я. – По мне, можете хоть сквозь землю провалиться! Подавитесь вашими домами и благодетелями!»

При встрече со мной рыжий дьявол поглядывал с насмешкой, будто желая сказать: «Объегорил я тебя, околпачил как следует!..» Но я только отплевывался и шел своей дорогой: «А что тебе за выгода от того, что ты с ней валандаешься? Помогает это тебе? Ведь она же замужняя! Хе-хе, круто завинчено! То-то! И я тебя неплохо объегорил, черт этакий! Накось выкуси! Лопни!»

Со мной стал ходить за подаянием один старикашка из компании рыжего, такой же, как и тот, изверг и вор. Он со мной устроился недурно. Ему никто отказать не мог, он умел скорчить жалостливую рожицу и, указывая на меня, бедного калеку, вздыхал от самой глубины души. Он изображал несчастного отца, сопровождающего убогого сына…

– Хромай, Фишка, хорошенько хромай, сокровище Мое! – говорил он, подталкивая меня сзади, когда мы входили в какой-либо дом. – Скриви рожу и стони, стони, собака этакая! Ничего, они мне за каждый твой стон заплатят!..

По дороге он все время учил меня разыгрывать мою роль, издевался над горожанами, а иногда, бывало, ущипнет меня, дернет и с добродушным видом проклинает при этом:

– Ах, черт бы тебя взял!

Однажды он, якобы в шутку, так саданул меня в грудь под ложечку, что я чуть богу душу не отдал. Всю собранную милостыню он, конечно, забирал себе. Мне трудно было у него даже грош вырвать.

– На что тебе, Фишка, деньги? – шутил он. – Ты ц сам – деньги! Хромали бы только твои ноженьки да болели бы у тебя все косточки, пока не околеешь, сокровище мое!

Однажды, когда нужда заставила, я пристал к нему и потребовал свою часть. Увидев, что я не шучу, он набросился на меня:

– Молчать, хромой пес! Даром, что ли, я буду возить тебя в своей кибитке? Даром, думаешь, я буду водить такую падаль? Молчать, наглец! А то жене расскажу. Я тебя знать не знаю и разговаривать с тобой не хочу. Я знаю только твою жену. Она мне тебя передала, от нее я этот товарец драгоценный получил, а с ней уж мы как-нибудь сочтемся…

Скверно! Мне стало ясно, что я у этой оравы вроде медведя на поводу у цыгана. Меня водят и на мне наживаются. Жену у меня отняли, околпачили ее, теперь она же им помогает, а меня передает, как вещь, в руки жуликов и воров!.. Скверно, горько, дальше некуда!

Я понял, что дело пропащее, что с женой мне больше не жить. «Зачем же, – думал я, – мне тут оставаться? Надо бежать, бежать как можно скорее! Каждый лишний день пребывания среди таких воров – грех перед богом. Ведь это люди, для которых ничего святого нет, люди, которые палец о палец не ударяют. Скинули с себя все заботы, знать ничего не хотят о труде, о заработках… Паразиты, которые насели на людей, сосут кровь из народа, да еще питают лютую ненависть к тем, кто их кормит». Я и сам очень низко пал в своих глазах, когда стал думать обо всех своих похождениях за время пребывания среди этих бандитов. Ведь я совсем не тот, что был раньше. Я набрался от них много всяких гадостей. Единственное средство избавиться от всех этих бед и несчастий – это вырваться от них и бежать отсюда, как от чумы.

Но как быть с ней? Как оставить мою горбунью? Мне представлялось, что я стою над заклятым местом, над пропастью, что подо мною ад. В одно ухо чей-то голос кричит: «Спасай свою душу, Фишка! Беги куда глаза глядят!» А в другом ухе раздается голос горбуньи: «Фишка! Фишка!..» Надо выбирать одно из двух: либо туда – в светлый мир, свободный от греха, от горя и мытарств, либо оставаться здесь, в аду, но зато вместе с ней. Я вдоволь поплакал и… да простит меня бог за грехи – остался…

Лишь потом, спустя некоторое время, мне в голову пришла мысль бежать вместе с горбуньей. Но для этого необходимо было прежде всего развязаться с женой. Что может быть хорошего от того, что я буду без толку водиться с девушкой? Ведь люди будут болтать и думать бог знает что… Единственное средство – развод. Но согласится ли, думал я, моя жена? Ведь это же язва, божье наказанье! Если я заговорю о разводе, она мне назло откажет! Величайшим удовольствием для нее в последнее время было мучить меня и всячески досаждать мне. И все же это меня не испугало. Я решил так или иначе, добром или злом добиваться развода. Авось бог не без милости. Но до поры до времени я держал это в тайне, чтобы никто об этом не проведал.

После разговора со старикашкой я отказался ходить по миру с кем бы то ни было из этой шатии. Пришлось вынести немало горя, но я заупрямился: умру, а медведем на поводу у этих жуликов не буду! Рыжий черт со своей братией были очень недовольны и не раз пускали в ход кулаки.

Однажды, избивая меня, они сказали:

– Что же, мы тебя даром, что ли, возить будем, цацу этакую? Работать не хочешь, зарабатывать не желаешь – катись отсюда ко всем чертям собачьим!

– Пожалуйста, хоть сейчас! – ответил я. – Отдайте мне только мою жену, жену мою!

Они переглянулись и разразились хохотом. Само собой понятно, что жену я потребовал только для отвода глаз. В душе я думал: держите ее у себя, это золото, пусть она только разведется со мной! Правда, от побоев, которые я получил, у меня ныло все тело, но в то же время я был доволен.

«Ничего! – думал я. – И это пригодится. Увидят они, что я упорствую, что пользы им от меня никакой, тогда они сами рады будут избавиться от меня. А это поможет мне развестись с женой».