Текст книги "Фишка хромой"

Автор книги: Менделе Мойхер-Сфорим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

У меня кровь застыла, когда я услыхал такие страшные слова.

– Видать, – сказал старикашка, – кони, которых ты увел, – еврейские. Тощие, забитые, в колтунах. Хребты у них кривые, шеи худые, да еще геморроем страдают, – ни дать ни взять наши святоши!

– Чтоб у тебя язык отвалился, старый хрыч! – выругался рыжий. – Поди лучше посмотри, собака этакая, в сенях, на чердаке, – не раздобудешь ли тут какое-нибудь извозчичье барахло, которое могло бы нам пригодиться. Ведь тут как-никак был когда-то заезжий двор, с позволения сказать.

Меня холодный пот прошиб, мне стало дурно. Одна нога стала дрожать и невольно ударила по настилу. Те оба подняли глаза и с минуту стояли ошеломленные. Потом оба в один голос сказали:

– Что-то сыплется с потолка! Надо посмотреть.

У меня голова кругом пошла, зазвенело в ушах, поплыло перед глазами, и я точно повис в воздухе…

Да, в воздухе. Две железные руки подхватили меня и швырнули с чердака наземь. Я услышал радушное приветствие:

– Добро пожаловать, реб Фишл!

Увидел перед собою рыжего и ужаснулся: он был похож на кошку, которая собирается задушить мышонка. Старикашки я уже не видел. Он, видно, ушел, оставив нас наедине.

– Ну, тварь этакая! – сказал рыжий дьявол. – Читай исповедь!.. То, что я должен был сделать с тобой когда-то там, в погребе, придется сделать сейчас. Файвушка ничего не забывает!

Я пал к его ногам, стал плакать и молить пощады, как у разбойника. Не помогло. Он достал нож и стал водить им перед моими глазами, с наслаждением взирая, как я весь трепещу. Я пытался уговоривать его, сулил ему загробную жизнь, весь мир, обещал уступить ему свою долю царствия небесного, все что возможно. Но он таращил на меня глаза и молчал. Тогда я стал пугать его адом, божьим судом, говорил, что бог его накажет, отомстит за невинно пролитую кровь. Он плотно сжал губы и высоко занес нож…

Но в эту страшную минуту, когда нож должен был вот-вот опуститься, кто-то схватил его сзади с нечеловеческим криком:

– Нет! Нет! Ты этого не сделаешь!

Он растерялся и в ужасе стал озираться по сторонам.

Его схватила горбунья.

– Вон, мерзавка! – зарычал рыжий, придя в себя. – Вон отсюда! Не то…

– Нет! Нет! Я отсюда не уйду! Убей и меня вместе с ним! – кричала она и, упав к нему на грудь, стала плакать горючими слезами, ласкать его, умолять, чтобы он меня отпустил. Она прочила ему вечную жизнь и место в раю. Рыжий отшвырнул ее от себя, как мячик, ругаясь и проклиная на чем свет стоит.

Когда злоба его немного стихла, он обратился ко мне:

– Очень жалею, что я тебя, дрянцо этакое, собственными руками не укокошил! Но уж если тебе посчастливилось и я тебя, гадину, не раздавил, как вошь, то так просто ты из моих рук все-таки не уйдешь!

Он взял веревку, которой был подпоясан, и связал меня по рукам и ногам, приговаривая:

– Лежи тихо, собака, чтоб и духу твоего не слышно было! Лежи, пока не подохнешь. Но помни, гадина! Если с тобой случится чудо, если бабушка какая-нибудь на том свете за тебя похлопочет и тебе удастся уйти отсюда живым, – берегись, не попадайся мне больше на глаза – в ту же минуту прикончу!..

Разделавшись со мной, он принялся за горбунью, которая лежала на земле, рыдала и, глядя на меня, рвала на себе волосы.

– А ты, потаскуха! – крикнул рыжий, пнув ее, бедняжку, ногой. – Я знаю, я понимаю все! Сговорились! Свадебку без музыки справить хотели здесь, на чердаке… Хороша девочка, нечего сказать! А передо мной ломалась, святошу из себя корчила… Теперь ты у меня узнаешь, мерзавка этакая!..

Он схватил ее на руки и, обернувшись ко мне, сказал:

– А ты молчи, собака! Помни мои слова!

И Еместе с ней тут же исчез.

В аду не терпят столько мук, сколько я вытерпел. Не я был в аду, – ад был во мне. Внутри меня все клокотало, пламя сжигало меня. Волосы на голове дыбом вставали. Я чувствовал, как они, точно булавки, вонзаются мне в череп… А тут еще и плакать громко нельзя!..

Прошло немного времени, и до ушей моих донеслись звуки: скрип колес, шум, крики… Это означало, что банда снялась с места, двинулась в путь… А вместе с этими выродками – моя душа, моя хорошая, моя бедная, несчастная горбунья…

Я долго лежал, как немая овца, связанный, с распухшими от горючих слез глазами. Веревка впивалась в тело и при малейшем движении резала, как ножом. К тому же меня мучила жажда. «Вот, – думал я, – конец приходит».

От невыносимой боли я стал кричать – авось кто– нибудь услышит. Банда, по моим расчетам, должна была уже отъехать довольно далеко. Я кричу, но все напрасно. В горле пересыхает, меня охватывает ужас. Кричать становится все труднее, приходится делать передышку… Положение с каждой минутой ухудшается. Нет больше сил кричать. Душа, чувствую, уже еле держится в теле, смерть пришла за ней… Приходится умереть молодым, проститься с жизнью. Собрал я все свои силы и подумал: в последний раз крикну, – пусть прозвучит трубный глас моей злополучной жизни…

Но тут бог принес вас, реб Алтер! Вы помогли мне в беде и спасли мою жизнь.

25

Была уже ночь, когда Фишка закончил свою печальную повесть.

Наши лошади дотащились до Зеленой горы, что под самым Глупском.

Зеленую гору под Глупском знает чуть ли не весь мир. С незапамятных времен о ней сложена песенка, которую знает и стар и млад, а матери и няньки унимают и укачивают ею младенцев. Моя мать, царство ей небесное, тоже, бывало, пела мне эту песенку:

 
На горе крутой,
Во траве густой Немцы-лиходеи,
На людей глазея,
День и ночь стоят,
Плетью им грозят.
Боже, наш владыка…
 

Песенка эта мне очень нравилась, гораздо больше других.

Моему детскому воображению Зеленая гора рисовалась изумительно красивой! Мне казалось, что она не просто из земли, как прочие холмы вокруг моего родного местечка. Нет! Это, казалось мне, должно быть чемто необычайным… Вроде Масличной горы или горы Ливанской.

А немцы, да простят они меня, представлялись какими-то чудовищами – не то коровами, не то быками… Они хлещут длинными кнутами и никому подойти не дают к Глупску, как река Самбатьен – к красноликим израильтянам… Кто хочет войти в Глупск, вынужден подвергнуться удару кнутом… И все в Глупске выглядят как набитые дураки…

Позже, когда я вырос из детских одежек и побывал во многих городах, в том числе и в Глупске, я на все стал смотреть иными глазами и понял как следует смысл этой песенки. Зеленая гора – попросту гора, и даже не столько зеленая, сколько грязная и ухабистая.

А под немцами-великанами подразумеваются люди с длинными руками и липучими пальцами, которые обворовывают приезжих, забирая последнюю котомку. Вошло уже в обычай в первый раз приезжать в Глупск без котомки. Наученные опытом, люди начинают беспокоиться еще за несколько верст до Глупска. Глаза невольно обращаются к задку кибитки, руки ощупывают котомку, боковой карман, застегивают кафтан на все пуговицы. Я хочу этим сказать, что, подъезжая к Зеленой горе, мы всем существом, даже носом, почуяли приближение Глупска. И лишь спустя некоторое время, когда мы хорошенько огляделись по сторонам и ощупали все, что лежало в кибитках, я вспомнил о Фишке и увидел, что он сидит грустный, глубоко опечаленный.

Я принялся его утешать, подбадривать, притворяясь веселым, и закончил свои утешительные речи словами из второй части все той же знакомой песенки:

 
Боже, наш владыка,
Радость многолика,—
Весело споем,
Душу отведем.
Будет брага литься,
Будем веселиться,
Будем пить, гулять,
Бога величать!
 

– Не горюй, Фишка! Бога нашего никогда забывать не следует. Он может помочь.

– Я, реб Менделе, спрашиваю вас только об одном! – с грустью отвечает Фишка. – Зачем понадобилось богу снова столкнуть нас? Неужели только для того, чтобы тут же разлучить? Чтобы счастье нам лишь на миг сверкнуло? Чтобы Потом нам еще темнее стало? Будто назло!.. И, господи ты боже мой, кому назло? Двоим несчастным, горемычным калекам, которым гораздо лучше было бы и вовсе не родиться, нежели так жить, так мучиться и страдать!..

Я корчу благочестивую мину и, покачивая головой, произношу:

– Те-те-те!

Это должно означать: «Таких вещей говорить нельзя!»

Произнес я это «те-те-те» не потому, что считал это удовлетворительным ответом на вопрос Фишки, а потому, что так уж водится: если кто-нибудь с горя начинает задавать каверзные вопросы, другой должен читать ему мораль и отвлечь его хотя бы таким вот «те-те-те». Отдав из приличия дань нравоучению, я обратился к Фишке уже по-человечески с вопросом:

– Скажи мне, Фишка, а как звать эту девушку? Ты все время говорил: «горбунья», «моя горбунья»… Хотелось бы мне знать, как ее имя?

– К чему это, реб Менделе? – ответил Фишка, с удивлением глядя на меня. – Зачем это вам знать? К чему зря выдавать девичье имя?

– Видишь ли, глупенький, – заметил я, – это может пригодиться. Я ведь постоянно разъезжаю: может случиться, что мне удастся кое-что пронюхать. Лучше, если я буду знать ее имя. Понимаешь, мало ли что! А вдруг твоя пропажа благодаря мне и отыщется.

– Бейля зовут ее! – сказал Фишка, обрадовавшись. – Ее зовут Бейля.

Внезапно раздался тяжкий стон и стук, будто что-то оборвалось. Это заставило меня испуганно оглянуться: мой Алтер лежал, растянувшись на возу, бледный как полотно и тяжело вздыхал.

– Что с вами, реб Алтер? – спросил я. – Может быть, рюмочку водки дать? Вам дурно?

– Бе!.. – ответил Алтер и, собравшись с силами, уселся вновь.

– Скажи-ка, Фишка! – продолжал я, успокоившись насчет Алтера. – Не знаешь ли ты, как звали ее мать, откуда она?

– Знаю! – сказал Фишка. – Моя горбунья рассказывала, что мать ее звали Элькой. Она как сквозь сон помнит, что мать развелась с мужем в Тунеядовке. Мать об этом не раз вспоминала, вымещая свою горечь на несчастной дочери.

– В Тунеядовке? – удивился я. – Кто бы это мог быть ее муж, злодей с каменным сердцем, отвергший свое родное дитя и сделавший его таким несчастным? Может быть, вы, реб Алтер, знаете у себя в местечке, кто это такой?

Алтер сидел ни жив ни мертв, выпучив глаза. Смотрел как-то дико, раскрыв рот… Я пришел в ужас.

– Его звали… – Фишка тер лоб, силясь вспомнить имя. – Его звали, кажется… погодите-ка…

– Алтер зовут его! – вскрикнул Алтер и упал.

– Да, да! Верно! – сказал Фишка, глядя на Алтера и не понимая, что означает его крик. – Кажется, еще и прозвище какое-то было у него, – Якнегоз! Мать, когда ей приходилось плохо, когда она лишалась места, истязала свою дочь, била ее и при этом звала ее «Якнегозиха, Якнегозово отродье!».

Но я уже догадался, что все это значит, и сидел ошеломленный.

Алтер всхлипывал и колотил себя кулаком в грудь, приговаривая:

– Воистину грешен! Это я отравил ей жизнь. Она права была, бедная: «Отец ее зарезал»… Божье наказание преследует меня за это вот уже сколько времени. И за что бы я ни принимался, все идет прахом.

Я из жалости стал утешать моего Алтера, успокаивать его, стараясь по мере сил загладить кое-как его вину: ведь он всего только человек, плоть и кровь. Бес, сидящий в нас, грешных людях, очень силен. Даже большие праведники и те в подобных делах… бывали не безгрешны и не всегда могли устоять против соблазна… Очень многие из наших патриархов, праведников были сущими тряпками, находились у жены под башмаком, делали все в угоду ей и даже прогоняли своих детей от первой жены, если вторая этого хотела.

Фишке все приключившееся казалось странным. Он сидел, широко раскрыв удивленные глаза, дико смотрел на Алтера, на меня и не знал, что делать.

Между тем наступила ночь. Звезды в небе мерцают, щурятся, кивают, будто принимают участие в нашей беседе и желают что-то сказать. У самого края неба, словно из-за земли, выплывает огромная, огненно-красная луна. Кажется, что она глядит прямо на нас. Все оттуда, сверху, как будто смотрит на нас и ждет, чем кончится вся эта история…

Мой Алтер быстро встает, поднимает глаза к небу и говорит с воодушевлением:

– Клянусь предвечным, что не вернусь домой к своей жене и детям, не выдам замуж свою дочь, пока не разыщу свое покинутое дитя! Небо и земля да будут мне свидетелями! Я сейчас же еду, и горе, горе тому, кто встанет на моем пути!..

Фишка бросается к нему на грудь, обнимает и целует его молча, без слов. Потом, придя в себя, он со слезами и мольбою в голосе говорит:

– Ради бога, спасите, спасите ее!..

Алтер быстро слезает, перебирается в свою кибитку и, попрощавшись с нами издали, поворачивает оглобли, настегивает клячу и уезжает.

Мы с Фишкой долго смотрим ему вслед, не произнося ни слова. Потом я бросаю взгляд на небо. Луна и звезды продолжают свой путь, но глядят они сейчас по– иному, совсем не так, как прежде: высоко-высоко, торжественно, далеко от нас, людишек. Становится как-то грустно, невесело на душе…

Нахлестываю своего орла, заставляю его прибавить шагу, – и поздней ночью моя кибитка катится по ухабистым улицам Глупска с грохотом и стуком, возвещая жителям:

– Да будет вам известно: еще два еврея прибыли в Глупск!