Текст книги "Апшерон"
Автор книги: Мехти Гусейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
– А, может быть, он обиделся на меня? – Потом опустил глаза и задумчиво покачал головой: – Не припомню, что бы такого обидного я сказал ему.
– Нет, уста, – перебил Джамиль. – Я знаю: это он на меня рассердился.
– На вокзал поехал?
– Думаю – да.
– Ну, ничего. Придумаем что-нибудь.
Оставив Джамиля, Рамазан поднялся по каменным ступенькам в застекленную галлерею, прошел в комнату и принялся звонить кому-то по телефону. Вернулся он уже в фуражке, но с тем же букетом цветов в руке, и обратился к Джамилю, стоявшему у садика:
– Ты иди, сынок, отдыхай. Будет лучше, если на вокзал я один поеду.
Джамиль, успокоенный тем, что удалось во-время предупредить мастера, зашагал в общежитие. А минут пять спустя на асфальтированной мостовой показалась новенькая голубая машина и плавно подкатила к домику Рамазана.
Из-за опущенного стекла высунулся чернявый шофер Кудрата Исмаил-заде.
– Куда собрались, уста? – спросил он и, заметив букет в руке старика, воскликнул: – Э, да у вас какая-то радость сегодня!
Рамазан только сейчас вспомнил о цветах. Нехотя улыбнувшись, он уселся рядом с шофером и ворчливо сказал:
– Гони на вокзал, там узнаешь, какая радость!
Шофер развернулся, и по накатанному пути машина помчалась к вокзалу. Ему довольно часто приходилось возить Кудрата Исмаил-заде к старому мастеру. Поэтому он хорошо знал и самого Рамазана, и его жену – старушку Нису, и его сыновей. Собственно он, как и сам Исмаил-заде, был в этой семье своим человеком. Глядя на взволнованное лицо старика, он строил разные догадки и решил, что мастер едет провожать кого-то, с кем ему тяжело расстаться. Через некоторое время ему пришла на ум другая догадка.
– Уж не возвращается ли кто из сыновей? – вдруг спросил он.
Словно невзначай задели эти слова незажившую рану старика. Колючий взгляд его посуровевших глаз впился в шофера. Но сразу поняв, что тот задал свой вопрос только из доброжелательства, Рамазан проглотил готовое сорваться резкое слово, и глаза его наполнились влагой.
– Где уж мне ждать такого счастья! – тихо произнес он и задумался.
Шофер принялся утешать его:
– Не тужите, уста. Я вот своего брата давно перестал считать в живых. А вчера получил от него письмо. Жив и здоров, оказывается. Был в партизанах. Убежал из лагеря и два года бил фашистов.
– Дай бог, чтобы и мои живы были...
– Раз не получили черной вести, дядюшка Рамазан, значит, вернутся, убежденно продолжал шофер. – Брат пишет, что большинство наших, которым удалось бежать из плена, подалось к партизанам... Разве мало таких, которых считали убитыми, а потом они возвращались живыми-здоровыми?
– Хорошо бы... – тихо шептал старик, словно говоря с самим собой. – Да и то сказать: если остались они в живых, должны бы уже вернуться.
– Вернутся, вернутся!..
Из-за угла неожиданно вывернулась грузовая машина; шофер резко затормозил и выругался.
– Вот так и на войне. Только забудь об осторожности – и сам погибнешь, и товарища загубишь. Эй, ты! Пьян, что ли?.. – крикнул он на раскрасневшегося, как медь, шофера грузовика с упавшим на лоб спутанным чубом. – В такую пору не пьют даже горькие пьяницы!
– Как знать, сынок, что тебя ждет впереди? – тихо проговорил старик. Есть такая поговорка: человек предполагает, а бог располагает... Хорошо, если бы твои слова сбылись.
Мысли шофера все еще были заняты грузовиком, с которым едва удалось избежать столкновения. Не расслышав как следует старика, он спросил:
– Что вы сказали, уста?
Устремив печальные глаза вдаль Рамазан глубоко вздохнул:
– Говорю, лишь бы случилось так, как ты сказал. Я все еще не теряю надежды увидеть своих сыновей живыми и невредимыми. Немало и я потрудился за эти годы – дневал и ночевал на промысле. Правда, постарел я за это время, но от молодежи все же не отстаю. Когда отказался от пенсии и снова вернулся на работу, у меня было одно желание: только бы наш народ вышел из этой войны победителем. Спасибо нашим бойцам, не подвели. Теперь, если бы еще и мои ребята вернулись, не было бы человека счастливее меня.
Шофер замедлил ход и, повернув направо, подъехал к зданию вокзала, у которого суетилась толпа.
– Ничего, не грустите, дядюшка Рамазан, оба вернутся!.. А вы так и не сказали, зачем мы сюда при ехали.
– Скоро узнаешь, – хмуро бросил мастер и вылез из машины.
Поднявшись по сверкающим, гладко отполированным ступенькам лестницы, он оглянулся вокруг, ища глазами Таира, затем подошел к стоявшей у выхода на перрон женщине и спросил, когда отходит поезд в Тбилиси.
– Через десять минут, – ответила та охрипшим от постоянного разговора с пассажирами голосом.
Мастер вышел на перрон и бодро зашагал вдоль поезда, стоявшего на первом пути. Пассажиры, высунувшись из окон, громко переговаривались с провожающими. Опоздавшие к началу посадки, волоча тяжелые чемоданы и обливаясь потом, торопились найти свой вагон. Рамазан прошелся из конца в конец поезда, – Таира нигде не было. "Так я совсем прозеваю его. Будешь ходить по вагонам, а в это время он и прошмыгнет у тебя за спиной", подумал он и решил подождать лучше у выхода на перрон.
– Долго еще до отхода? – еще раз спросил он, подходя к женщине-контролеру.
– Гражданин, я же сказала вам!.. – раздраженно ответила женщина.
Рамазан стал опять смотреть на окна вагонов. Из открытого окна четвертого вагона высунулась голова юноши, очень похожего на Таира. Обрадовавшись, мастер заторопился к нему, но, подойдя ближе, убедился в своей ошибке и окончательно помрачнел.
Шофер Исмаил-заде, издали наблюдавший за стариком, подошел к нему.
– Ну, как – не встретили?
– Нет.
– Кто же это? Может, он уже прошел?
– Нет, он еще не...
Мастер оборвал на полуслове: на перроне показался Таир с сазом в синем чехле подмышкой и ковровой сумкой, перекинутой через плечо. Он быстро прошел мимо старика, не заметив его, и почти бегом устремился к одному из вагонов.
– Таир! – окликнул его Рамазан и кинулся вслед за ним.
Таир оглянулся и замер на месте, глядя на мастера расширенными от удивления глазами.
– Кого вы провожаете, уста? – растерянно спросил он, увидев цветы в руке старика.
– Тебя, конечно. Кого же еще? Если ты оказался таким вероломным, это не значит, что и я должен быть таким...
– Кто же сказал вам, что я уезжаю?
– На свете, сынок, немало добрых людей.
И мастер Рамазан, многозначительно покачав головой, усмехнулся в усы.
3
Когда Рамазан второпях вошел в комнату и вызвал по телефону машину, жена его, старая Ниса, сразу почуяла недоброе. Увидев расстроенное лицо мужа, она спросила, в чем дело. Но тот, ничего не ответив ей, нахлобучил на голову фуражку и выбежал на улицу с букетом в руке. Ниса выглянула в окно и, заметив Джамиля, решила, что Рамазана вызывают на буровую. Старуха несколько успокоилась. Но тут же пришло на ум: а почему старик побежал с цветами? Обычно он ставил их в синюю вазу и оставлял на столе. Должно быть, на буровой что-то случилось, иначе Рамазан не растерялся бы так, не забыл бы поставить цветы в синюю вазу. Когда же к дому подкатила знакомая трестовская машина, Ниса вконец встревожилась: "Уж не пожар ли?"
Шлепая чувяками, она вышла во двор, поднялась на каменную стенку круглого бассейна и стала смотреть в сторону видневшихся вдали морских буровых. Нет, пожара не было. Да и на дороге, ведущей к берегу, голубая трестовская машина не показывалась. Стало быть, Рамазан поехал не на буровую. Что бы это могло значить? Если его вызывал к себе Исмаил-заде, зачем ему понадобилось присылать машину, – трест находится в двух шагах. "А не встречают ли опять на промысле фронтовиков – с цветами, как прошлый раз?" – подумала Ниса, и сердце ее тревожно забилось.
С тех пор как от сыновей перестали приходить письма, Ниса украдкой следила за каждым шагом мужа, думая, не скрывает ли он от нее что-нибудь и не потому ли старается меньше бывать дома, что избегает разговоров о сыновьях. Ей казалось, старик нарочно дни и ночи проводит на буровой, чтобы заглушить гложущую его тоску. Лучше всех знала Ниса, что внешне спокойный, уравновешенный и непреклонный Рамазан глубоко затаил свое горе, но очень страдал. Нередко, ночуя дома, он до утра ворочался с боку на бок или, забывшись тревожным сном, бормотал какие-то непонятные ей слова, а чаще всего произносил имена сыновей.
Рамазан отдавал предпочтение младшему сыну – Паше, который до войны находился на партийной работе. Он любил его больше, чем старшего – Ахмеда, преподававшего математику в одном из вузов. Об этой тайне Рамазана давно уже догадывалась Ниса, – во сне он чаще называл имя Паши. Когда она утром спрашивала мужа, что ему снилось, старик неизменно отвечал ей одно и то же:
– Доброе, жена, доброе...
Хоть это несколько облегчало материнское горе. Однако, когда Рамазан уходил на свою буровую и Ниса оставалась дома одна, опять ее грудь начинала теснить безысходная тоска, и она тихо плакала все ночи напролет.
И вот теперь, стоя на каменной стенке бассейна и с тоской глядя на уходящую вдаль дорогу, старушка снова вспомнила сыновей, тяжело вздохнула и побрела обратно в дом. Войдя на кухню, она сняла с плиты и отставила в сторону кастрюлю, в которой варился к обеду бозбаш*. Как знать, скоро ли вернется Рамазан? Да и вернется ли он сегодня? Нисе было тяжело сознавать, что на склоне лет, кроме доживавшего последние годы старика мужа, никого у нее нет на свете. Одной единственной надеждой жила она все это время дождаться бы сыновей, успокоить свое материнское сердце... А может быть, посчастливилось бы и увидеть внуков... Оба ее сына были женаты, но детей пока не имели. Невестки же не переставали ждать и надеяться на возвращение мужей. Но вернутся ли Паша и Ахмед? Об этом и только об этом думала Ниса в долгие дни и бессонные ночи. Вот и на Западе и на Востоке война кончилась, а они не подают о себе никакой весточки. А может, уж и нет их в живых? Тяжело, ох, как тяжело умирать одинокой!..
______________ * Бозбаш – суп из жирной баранины.
Приезд Рамазана с Таиром вывел Нису из печальных раздумий.
– Что случилось, старик? – спросила она. – Я вся извелась. Куда это ты так торопился?
– Провожать Таира... – полушутя-полусерьезно ответил Рамазан и обернулся к пристыженному Таиру, стоявшему у порога и не решавшемуся войти. – Заходи, сынок, заходи!..
Оставив в галлерее свой саз и переметную сумку, Таир нерешительно шагнул в комнату. Пройдя мимо старушки и забыв даже поздороваться с ней, он сел на указанный мастером стул.
Рамазан обратился к жене:
– Вот это и есть тот самый Таир, о котором я говорил тебе. Ему, видишь ли, стало скучно в Баку. Хотел уехать в деревню, да опоздал на поезд...
Ниса только сейчас уловила тонкую иронию в словах мужа и с любопытством уставилась на Таира.
Мастер взял стул и сел напротив своего ученика.
– Ну, а теперь говори, сынок, что заставило тебя пуститься в бега? Может, я виноват, обидел тебя чем-нибудь?
За все время пути от вокзала домой старик не обмолвился ни единым словом. И, слыша теперь произнесенные им с укоризной слова, Таир медленно поднял голову, стыдливо и робко взглянул на него.
– Нет, уста, в душе у меня нет ничего против вас. – Немного помолчав, он выпрямился и добавил, словно только сейчас открыв причину своего бегства: – Все дело в том, – мать у меня в деревне осталась. Совсем одна, никого у нее нет...
Вспомнив о письме матери, он хотел достать его из кармана и показать мастеру, но передумал: "Не стоит, у старика и своего горя достаточно".
Догадываясь, что Таир говорит не совсем искренно, Рамазан спросил:
– Так зачем же удирать тайком? Разве ты не мог заранее сказать мне об этом?
– И без меня у вас хватает горя!
– Горя? – Старик нахмурился и, точно забыв, что жена его находится тут же, в комнате, возвысил голос и заговорил о том, что в присутствии Нисы всегда обходил молчанием: – Знаешь, какое у меня горе: два сына были на войне, и ни один до сих пор не вернулся. Многие не вернулись. Ну и на смену им идет молодежь. Вот ты и будь мне сыном! Работай, учись, иди вперед... Допустим, ты убежал бы. Что проку в том для твоей матери? Эх, сынок, все вы дети счастливого века, только плохо цените то, что само дается вам в руки...
Старик взволнованно поднялся на ноги и прошелся по комнате, потом остановился перед Таиром.
– Хотелось и мне в молодости учиться, да средств у отца не было, пришлось поступить в ученики к слесарю. Не будь советской власти, и дети мои остались бы такими же неграмотными, каким был я. А сейчас что вам мешает? Учитесь, сколько хотите, работайте, шагайте вперед! Для вас все пути открыты! Настало такое время, что жаловаться на судьбу не приходится: счастье каждого человека – в его руках.
Таир хотел сказать что-то, но, видимо, не решался. Заметив это, мастер посмотрел на ученика подобревшими глазами:
– Ну, что ты хочешь сказать? Говори, не стесняйся. Говори, как родному отцу...
Таир не мог больше скрывать, что задело его в словах мастера. Взглянув прямо в глаза старику, он сказал:
– Уста, я комсомолец. Я хорошо знаю, что дала нам советская власть, и ценю это...
– Тем лучше. Раз ценишь – учись! Не те ведь теперь времена, когда требовалось сорок лет орудовать киркой и гнуть спину перед начальством, чтобы стать буровым мастером. Сегодня ты ученик, завтра – ключник, через год – уже помощник бурового мастера, а еще через два-три – и сам мастер. Хочешь стать инженером, так ведь и это зависит только от тебя.
Таиру ничего не оставалось, как молчать и слушать. Его ссылка на одиночество матери показалась теперь ему самому слишком наивной. Другой уважительней причины он не находил. Объяснить свой поступок необходимостью привезти из района учетную карточку? Но для этого уж совсем незачем было уезжать тайком.
В то время как Таир раздумывал, как выйти из неловкого положения, Рамазан уже не столько для того, чтобы убедить своего ученика, а просто из желания высказаться горячо продолжал:
– Я ненавижу людей, которые хвалят самих себя. Однако запомни: не всякому выпадает на долю быть учеником уста Рамазана. Так-то, сынок... Мне уж недолго осталось жить. Так кому же мне передать все, что накопил я за многие годы? Вот на вас, молодежь, я и надеюсь: вы – мои ученики и наследники...
Ниса вспомнила все, что давеча думала о муже. Прислушиваясь к печальным ноткам, прозвучавшим в голосе старика, которому действительно не так уж много осталось жить и который сам вынужден был признать эту горькую истину, она невольно вздохнула. "И в самом деле, он совсем уже стар", – подумала она, глядя на мужа.
Мастер сел на прежнее место и сказал:
– Но у меня, когда придет смерть, совесть будет спокойна!
Эти слова были произнесены твердым голосом и с большой внутренней силой, и Таир невольно подумал: "Как мужественны эти старики! Вот и мой дед был таким же. Когда умирал, глядел на нас и улыбался..." Он с восторженным удивлением слушал мастера и уже ругал себя за малодушие.
Рамазан словно решил до конца излить свою душу. Помолчав немного, он заговорил с новым подъемом:
– Видишь вот этот домишко? Скажешь, пожалуй: мастер сам не может расстаться со своей хибаркой, а меня хочет вырвать из родного гнезда. Знаю, каждому своя лачуга дороже чужого дворца. Да и деревня, и колхоз – наши же! Я не отговариваю, нет, – можешь ездить к себе в деревню, и надо ездить. Но Баку, сынок, это особый мир. А каждый уголок этой вот маленькой комнаты дорог не только мне одному. Он должен быть дорог всем. И знаешь, почему? Потому, что здесь бывал товарищ Сталин... Ниса тому свидетельница. Пусть она скажет.
Всякий раз, когда Рамазан вызывал в памяти эти бережно хранимые воспоминания, сердце Нисы наполнялось горделивой радостью. Так и теперь: оторвавшись от печальных дум, старушка сразу оживилась и подтвердила слова мужа:
– Правда, сынок, сущая правда... Дай бог ему долгих лет! – Она указала рукой на сахарницу, которая стояла на маленьком столике. – Вот это он принес в подарок в день нашей свадьбы. Часто захаживал к нам. Бывало, сидят они здесь, толкуют о чем-то... А я будто стираю на дворе, а сама стерегу их. И что ты скажешь? Оказывается, сидят здесь и думают, как бы свалить падишаха... этого самого... царя Николая...
Слушая этот простой и наивный рассказ старушки, Таир невольно улыбался. Было видно, что говорила она искренно, одну правду, ничего не приукрашивая.
– Баку надо любить, сынок! – сказал напоследок Рамазан. – Надо ценить его, произносить его имя с уважением и любовью... Помни, что многие края получают свет и тепло отсюда!
Ниса вышла в галлерею и занялась там своими делами. Думая, что она пошла подавать обед, Рамазан терпеливо ждал и, наконец, когда терпение его иссякло, крикнул из комнаты:
– Послушай, жена, долго ты будешь морить нас голодом? Давай же, что там есть у тебя на обед!
– Сейчас, сейчас! – отозвалась Ниса и, отложив шерсть, которую начала было теребить для одеял своим невесткам, заторопилась на кухню.
Рамазан, увлеченный воспоминаниями, продолжал говорить, словно раскрывая перед глазами Таира страницы своей долгой жизни:
– В прежнее время всякий, кто попадал сюда на добычу нефти, видел ад собственными глазами. Ты еще не знаешь желонку. Покойный Киров говорил, что капиталисты нарочно изобрели эту штуку, чтобы вымещать свою злобу на рабочих. А теперь? У тебя под руками и машина, и мотор, и инженер – свой же брат. Ты знаешь Кудрата Исмаил-заде?
– Да.
– Вот его отец, звали его Салманом, был моим товарищем по работе. Он столько воевал с хозяевами, что ему нацепили на ноги кандалы и сослали в Сибирь. Так с тех пор и сгинул человек...
Вошла Ниса и поставила дымящуюся кастрюлю на обеденный стол.
– Слушай, не слишком ли ты разговорился? – обратилась она к мужу. Парень уже взрослый да и грамотный, наверно, понимает все лучше нас с тобой.
– Не то говоришь, жена, – возразил старик. – Одно дело, когда ты читаешь в книге, а другое – когда видишь собственными глазами. Я рассказываю ему о том, что видел собственными глазами. Не мы одни, но и наши дети должны знать о тех, кто отдал жизнь за наше дело. Так-то, женщина! Вот в этой груди моей написано больше, чем в любой книге...
– Ладно, ладно, поменьше хвались.
Рамазан ничего не ответил и занялся жирным бозбашем. Ниса сердито взглянула на него.
– Клянусь аллахом, буду жаловаться на тебя Исмаил-заде.
– За что это? Чем я тебе не угодил?
– Пока шла война, я молчала. Думала: как все, так и ты. Почему же теперь-то так редко показываешься домой? Ведь раз десять на дню приходится разогревать обед.
– Решил сдать буровую на месяц раньше, жена, – ответил мастер. Теперь-то и началась у нас самая война. Как уйдешь в разгар сраженья? Не к лицу настоящему мужчине бежать с поля боя!
Предполагая, что мастер намекает на него, Таир смутился.
– Нет, уста, – сказал он насупившись, – я тоже не сбегу. Не уйду с поля боя!
В эту минуту кто-то постучал палкой в калитку.
– Входи, входи! – крикнул Рамазан с места. – Калитка не заперта. Кто бы ты ни был, но, видать, любимец тещи, – к самому обеду...
Стук повторился. Должно быть, гость не слышал Рамазана. Поднявшись из-за стола, хозяин вышел в садик.
– Добро пожаловать! – донеслось оттуда его радостное и громкое приветствие.
Ниса и Таир выжидательно смотрели на дверь. Рамазан, ухватившись за рукав, ввел в комнату старика лет семидесяти, державшего в руке толстую палку.
– Какими судьбами? Вот обрадовал!.. Да ты совсем молодец! – говорил он и, взяв еще один стул, поставил к столу рядом со своим.
– Поторапливайся, жена, дай тарелку Кериму!
Прислонив свою палку к стенке у косяка двери, Керим протянул обе руки хозяйке. Обрадованная его приходом не меньше мужа, Ниса сейчас же достала еще одну тарелку и наполнила ее бозбашем.
Таир с любопытством рассматривал старика. Человек, которого встречали с таким радушием и почетом, по-видимому, был очень уважаемым и долгожданным гостем. Добрая улыбка и радость, светившаяся в глазах старых супругов, показывали, что Таир не ошибся в своем предположении. Чувствовалось, что и гость растроган не меньше. Большие руки его подрагивали, и он, казалось, не находил слов, чтобы выразить свою признательность.
Карие глаза старика, живой и острый взгляд этих глаз, его серые парусиновые брюки и такая же рубашка показались Таиру очень знакомыми. "А ведь где-то я видел его", – решил он, глядя на Керима.
Наполненная до краев тарелка дымилась перед гостем, а он, не прикасаясь к еде, продолжал глядеть то на хозяина, то на его жену, улыбался и покачивал головой. Рамазан взял в руку свою ложку и, держа ее на весу, обратился к Таиру:
– Это Керим, сынок, старый мой друг. И друг не радостных, а тяжелых дней. Немало он сделал для меня... Правильно говорят в народе: имей все новое, а друга – старого! В те годы тебя еще и на свете не было. Над Баку нависла опасность. С одной стороны наседали турецкие полчища, а с другой скалили зубы англичане. Да!.. И все они на нефть зарились. Трудно нам приходилось... Помню, как один эсер распинался на митинге: спасти нас, мол, могут только англичане. Тогда вот этот наш ясный сокол, Керим, не долго думая, засучил рукава и кинулся на него с кулаками. Ну и досталось же тому сукину сыну – эсеру! Потеха! Помнится, пенсне у него полетело в мазутную лужу, сам еле ноги унес. С тех пор ни один из этих мерзавцев не показывался у нас на промысле...
"Ага, узнал! Это тот самый старик, который встретился нам в трамвае вечером, когда я приехал в Баку", – вспомнив, наконец, обрадовался Таир.
– А потом, – продолжал Рамазан, – поднялись муссаватисты. "Нация!", "независимость!" – всюду кричали их главари. Но бакинские рабочие хорошо знали, что муссаватисты продались туркам. Правда, Керим?
Не притрагиваясь к еде, Керим внимательно слушал старого друга.
– Да, да, – подтвердил он, – сначала туркам и немцам, а позднее точно так же продавались английским империалистам. У этих людей не было ничего святого – ни чести, ни родины.
– Подлые люди, – подхватил Рамазан, – они виселицами уставляли свой путь, когда вместе с турками шли на Баку. А Керим в те времена, – снова обратился он к Таиру, который, слушая, тоже перестал есть, – командовал рабочим отрядом. Я тоже был в его отряде. Ну, здорово мы тогда потрепали муссаватские банды. Тогда, если бы не турки...
– Будете вы есть или нет? – вмешалась Ниса, сердито посмотрев на мужа.
Но Рамазан не мог уже остановиться. Проглотив несколько ложек бозбаша, он возобновил свой рассказ:
– Помню, как сегодня, шли мы с Керимом в одной шеренге. Турки брали верх, и нам пришлось отступать. Вдруг чувствую – нога у меня волочится по земле. "Ранен?" – спрашивает меня Керим. "Нет, – говорю, – устал..." Иду дальше. Потом смотрю – из ноги так и хлещет кровь... Вот тогда я и узнал Керима. Шутка ли – целую версту он тащил меня на плечах!
После обеда беседа приняла другое направление.
– Откуда ты забрел к нам, Керим? – спросил Рамазан.
– Ходил на могилу Ханлара. Спасибо ребятам, хорошо убрали могилу... А на обратном пути все смотрел на морские буровые. Силища-то у нас какая, а?.. Коммунизм непременно будет построен, непременно! Одно меня угнетает, Рамазан, – старость... Сил совсем мало стало, одышка одолела. Не будь этого, я бы не отстал от других...
Старик глубоко вздохнул. Слова старого друга напомнили Рамазану, что и его жизнь подходит к концу. А между тем одной мечтой жили оба: увидеть то величественное здание, первые камни которого они закладывали собственными руками, вдоволь насладиться его красотой и тогда уж спокойно умереть...
Рамазан вынул из кармана часы, взглянул на циферблат.
– Таир, – сказал он, – поди, сынок, отдохни. Не отдохнешь днем, трудно придется на ночной вахте. Ну, как, сдержим слово?
– Да, уста, – громко и решительно ответил Таир. – Кто изменяет слову, тот бесчестный человек!
4
Мать Кудрата Исмаил-заде, старая Тукезбан, часто рассказывала своей внучке Ширмаи удивительные сказки. То, что можно было рассказать в пять минут, растягивала она на целый час и при всем этом была искусной рассказчицей. Когда Лалэ уходила на работу, Ширмаи оставалась на попечении бабушки. Утром девочка занималась в школе, днем гуляла, потом готовила уроки, а по вечерам слушала нескончаемые сказки бабушки.
После того как Рамазан уехал на буровую, Тукезбан пришла навестить свою старую подругу Нису. Как и их мужья, дружили они смолоду. А теперь каждый раз при встрече вспоминали молодого Салмана или сыновей Нисы, грустили, и дело не обходилось без слез. Говорят, что дружбу, связавшую людей в тяжелые дни, не разрубить и мечом. Можно было подумать, что эту поговорку сложили о дружбе Нисы и Тукезбан.
Старушки виделись редко. Зато беседа у них обычно затягивалась. Так случилось и сегодня. Вспомнив о своих близких, обе старушки всплакнули, а затем полилась беседа. Говорили о Рамазане и о Кудрате, о своих невестках и радости, которую приносят внучата. Расстались только поздно вечером.
Вернувшись домой и увидев в столовой одиноко сидевшую Ширмаи, Тукезбан всплеснула руками:
– Ах, боже мой!.. А мать где?
– Уехала на работу, бабуся.
– Гляди-ка ты, вот заговорилась я с Нисой! И оглянуться не успела, как уже вечер...
Ширмаи подбежала к бабушке. Та, раздевшись, уселась на диван, по обыкновению поджав под себя ноги. Так она всегда рассказывала сказки. Ширмаи положила ей голову на колени.
– Бабушка, мама сказала, что вернется поздно.
– Почему?
– В тресте у них собрание. Хочешь, позвоню, спрошу?
– Нет, радость моя, не надо зря отрывать ее от дела.
Ширмаи снова прильнула к бабушке.
– Мама еще сказала, что учительница музыки сегодня не придет. Так ты мне расскажи не одну, а две сказки, ладно?
– Если хочешь, я и три расскажу... А какую тебе рассказать?
– Новую, новую!
– Да разве остались для тебя новые-то?
Тукезбан задумалась. В самом деле, она уже пересказала внучке все сказки, которые знала. В последнее время, под видом сказок, она частенько рассказывала то, что сама видела в жизни, но Ширмаи об этом не догадывалась.
– Бабуся, – попросила она, прижимаясь еще теснее к бабушке, – расскажи только самую длинную, чтобы не скоро кончилась.
Бабушка Тукезбан подумала немного и, поглаживая мягкие завитушки темнокаштановых волос девочки, начала новую сказку:
– Это было давно, внученька... Жил был юноша, по имени Сейран. Отец его умер, и, оставшись сиротой, Сейран приехал из деревни в Баку и поступил рабочим на промысел. В те времена человек не знал радости, лицо его не смеялось. Сейран был угрюм и печален. Все время он думал о деревне, – там он оставил свою мать совсем одну. Он хотел скопить немного деньжонок и вернуться к ней. Работал, бедняга, день и ночь, выбивался из сил, но отложить лишнюю копейку ему не удавалось. Того, что он зарабатывал, едва хватало ему на скудное пропитание. Да и почти все его товарищи жили так. А промысла были тогда настоящим адом. Везде было черным-черно от копоти. Посмотришь на людей, – они будто только что вышли из пекла. Сейран вздумал ехать обратно в деревню, товарищи начали его отговаривать: "Куда ты поедешь? Везде одинаково. В деревне еще хуже, чем здесь". Долго они судили, рядили, думали, но так и не могли додуматься, почему им живется так плохо. Взяли да и написали самому царю жалобу на своих хозяев. Только ничего из этого не вышло. Как говорится, – собака собаке не наступит на лапу. Рабочие так и не могли избавиться от адских мучений. А тех, кто писал жалобу царю, посадили в тюрьму. И вот однажды приехал в Баку юноша-богатырь. Его прислал сам дедушка Ленин и сказал: "Иди и сотри с лица земли все это зло и насилие!" Юноша был другом всех рабочих. Он сказал им: "Если и дальше согласитесь терпеть, вас лишат даже солнечного света. В этом мире уж так и заведено: богатый у бедного последний кусок вырывает". Сейран услышал эти слова и спросил юношу: "Что же нам делать?" А тот ответил: "Соединимся, станем плечом к плечу! Тогда никакая сила против нас не устоит". С того дня и Сейран, и его товарищи объединились вокруг юноши и поклялись: "Будем бороться вместе умрем или победим!"
– А как звали того юношу, бабуся? – не вытерпев, спросила Ширмаи,
– Не торопись, внученька, скажу... – и бабушка Тукезбан еще раз провела шершавой ладонью по кудрям внучки... – Сейран подружился с тем юношей, да и все другие рабочие полюбили его. Он был смелым, неустрашимым витязем. Но у рабочих, внученька, много было врагов. Тогда были жандармы, ты не видала их. И хорошо, что не видала. Они ловили всех, кто скажет хоть слово против царя. Схватят такого смельчака и бросят в тюрьму. Вот они проведали про юношу, пришедшего от Ленина, и принялись искать его. Ищут, ищут, а найти не могут. Он ночевал то в одном, то в другом доме. А рабочие скорее согласились бы умереть, чем отдать его в руки жандармов...
Как раз в это время Сейран задумал жениться. Товарищи собрали ему немного денег. Поехал он в свою деревню и только тут узнал, что бедная мать его заболела и умерла.
Сейран очень любил свою мать. Узнав о ее смерти, он долго плакал. Пошел проведать ее могилу. Но что можно было сделать? Мертвого не воскресишь. Прошлого не воротишь. Соблюдая траур по матери, он отказался от свадьбы, взял свою невесту – звали ее Джаваир – и вместе с ней вернулся в Баку...
Прошли дни, обернулись месяцы, и однажды Сейран и его товарищи вышли на улицу с красными флагами. "Нам не надо царя!" – говорили они. Но напали казаки и начали в них стрелять. Кто был ранен, кто убит, а многих из оставшихся в живых поймали и посадили за решетку. Схватили и раненого Сейрана. Каждый день его допрашивали. Все хотели выведать, где находится приезжий юноша. Но Сейран стойко хранил верность клятве и не выдавал товарища. По нескольку раз в день его допрашивали, били, мучили, – он молчал. Так и не выдал, где скрывался юноша, посланный Лениным. Наконец Сейрана и нескольких его товарищей – рабочих – заковали в цепи и сослали в Сибирь...
Раздался звонок, и вскоре в комнату вошла Лалэ. Девочка бросилась ее обнимать.
– Мамочка, – сказала она, – бабуся так интересно рассказывает...
Мягко отстранив дочку, Лалэ сбросила с головы шелковый платок. Большие карие глаза ее выдавали усталость. Туфли и юбка были перепачканы в глинистом растворе.
– Что это, мама? – спросила Ширмаи. – Опять фонтан?
– Нет, доченька. После собрания была на буровой. Дела там немного испортились...
Лалэ вышла в ванную, умылась и стала переодеваться. А Тукезбан тем временем стала готовить для невестки ужин
Несмотря на свой преклонный возраст, Тукезбан вела хозяйство в доме сама. Она вмешивалась во все мелочи домашней жизни, и во всем чувствовались ее умелые и заботливые руки. Сын и невестка, стараясь не обидеть старушку, не нарушали заведенного ею порядка. А в том, что в семье царили мир и согласие, была, пожалуй, одна из главных заслуг Тукезбан. Если, бывало, Кудрат в чем-либо упрекал Лалэ, Тукезбан становилась на сторону невестки и не давала разрастись ссоре. Она была матерью не только одного Кудрата, а всей семьи. В свою очередь и невестка относилась к свекрови с большим уважением. Лалэ вмешивалась только в школьные дела Ширмаи, в свободное время проверяла ее уроки и помогала решать задачи.
