Текст книги "Апшерон"
Автор книги: Мехти Гусейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
– Да, я очень доволен Таиром, – повторил он еще увереннее и строже. Стоит объяснить что-нибудь, сейчас же схватывает, запоминает. Вот жаль только, что...
– Чего жаль?
– Все еще одним глазом в деревню смотрит...
Заметив, как нахмурился управляющий, старый мастер сразу спохватился и, не желая создавать невыгодное впечатление о своем ученике, поспешил добавить:
– Когда я гляжу на него, будто вижу свою молодость. Я был так же упрям и заносчив, как Таир. Не выносил лишнего слова и обид никому не спускал...
Рамазан вспомнил те времена, когда он впервые приехал в Баку. Отец его был бедным земледельцем. Арендовал клочок земли у бека, пахал, сеял, а себе оставалась только одна шестая урожая. Рамазану тогда было семнадцать лет. Однажды сын бека, молодой человек с пышными усами, прискакал на гумно и, обвинив его отца в утайке урожая, начал ругаться. Рамазан не вытерпел и ответил еще более крепким ругательством. Пришпорив коня, сын бека ускакал прочь.
Отец долго уговаривал Рамазана пойти к беку и попросить прощения. Рамазан не согласился. "Умру с голоду, но унижаться не стану!" – настойчиво твердил он. А на следующий год бек обвинил его отца в неблагодарности и отказал в земле. Но и это не сломило Рамазана. Он поехал в Баку и поступил на промысел.
– И я был таким, как Таир, – закончил старый мастер, усмехнувшись в седые усы. – Тоже бил по рукам любителей лазить в чужую миску. И так же, как он, работая на промысле, не мог оторваться мыслью от старой отцовской хибарки. Все думал сколотить деньжонок и вернуться туда...
– Между тем, что было и что есть теперь, – возразил Кудрат, – огромная разница. Тогда деревенская молодежь боялась города. Теперь Баку стал для нее источником культуры и знаний. Не так ли?
– Так и есть. – Старый мастер вздохнул. – В те времена нас ждали здесь адские муки. Работа на промыслах была хуже каторги. Поэтому и старались сбежать с нее при первой возможности... – задумчиво проговорил он и умолк, словно вновь охваченный воспоминаниями.
Кудрат вдруг вспомнил старушку – жену Рамазана, их семьи были связаны давней дружбой.
– Передай, уста, мой привет тете Нисе, – сказал он и протянул мастеру руку. – Давно не видел ее. Буду посвободнее, обязательно зайду отведать ее пельменей.
– Милости просим! – ответил старик, попрощался с Кудратом и журналистом и несвойственной его годам легкой походкой направился к двери.
Поднялся и журналист.
– Чудесный старик! – воскликнул он. – Завтра непременно побываю у него на буровой.
Исмаил-заде, оставшись один, позвонил домой. Не дождавшись ответа, он встал из-за стола и задумчиво прошелся по кабинету. Выругав себя за то, что в последние дни совсем забыл о существовании семьи, он начал собираться домой. Запер ящик стола и вызвал секретаршу.
– Идите, отдыхайте. И помните впредь, что у вас есть дом, семья...
Секретарша недоуменно вскинула на него глаза:
– Вот уже сколько дней вы сами не были дома. С вечера Лалэ-ханум звонила вам несколько раз.
– Я тоже еду. – Исмаил-заде решительно направился к двери, но опять затрещал внутренний телефон, и он вынужден был вернуться. Схватив трубку, поднес к уху:
– Да, я... Как, авария? На какой буровой?
Секретарша безнадежно покачала головой и вышла.
– Еду! Сейчас выезжаю!..
Бросив трубку на рычаг, Исмаил-заде выбежал из кабинета.
Во дворе он разбудил спавшего на сиденье шофера:
– На сто пятьдесят четвертую!
Машина помчалась к берегу.
У пристани Кудрат пересел в моторную лодку и через каких-нибудь четверть часа подъехал к сто пятьдесят четвертой буровой. Выпрыгнув на мостки, он подошел к скважине и увидел рабочих, которые, выбиваясь из сил, боролись с грязевым фонтаном.
В подобных случаях Кудрат действовал быстро и решительно. Определив с первого взгляда силу фонтана, он распорядился закрыть скважину шестидюймовой задвижкой.
Это было легко приказать, но трудно и опасно выполнить: вместе с грязью из забоя со свистом вырывались мелкие камни и пулей проносились вверх.
Молодые рабочие испуганно пятились назад.
– Ай-я-яй! Струсили? – пристыдил их управляющий, и сам бросился вперед. – А ну, смелей!
Рабочие подбежали к стальной задвижке, лежавшей, тут же у забоя.
Вдруг подземный гул начал нарастать, и еще более мощная струя перемешанной с камнями грязи яростно вырвалась из забоя. Все отскочили назад. На месте остался один Кудрат Исмаил-заде. Глядя на него, молодые рабочие снова подобрались к забою, пригибаясь и заслоняя лицо руками.
Наконец общими усилиями накинули задвижку на арматуру и плотно завернули болты.
Фонтан был укрощен.
– Что же это такое, Тимофей Сидорович! – строго спросил Исмаил-заде бурового мастера, высокого, худощавого человека пожилых лет.
Тимофей Сидорович и сам был расстроен тем, что на его буровой произошел один из тех случаев, которые давно осуждены в практике бурения нефти. Опустив голову, он тихо ответил:
– Моя вина. Недосмотрел...
– Не верю! – Исмаил-заде обернулся и взглянул на усталые лица толпившихся тут же рабочих. – Тимофей Сидорович утверждает, что виноват он сам. Но я не верю этому. Я знаю его давно и не слыхивал, чтобы у него случались подобные ошибки.
Мастеру, казалось, было не под силу поднять упавшую на грудь голову. А стоявшие кругом рабочие, предполагая, что он сейчас назовет виновника, с тревогой глядели на его сжатые губы. Но он молчал.
Вдруг один из молодых рабочих выступил вперед.
– Товарищ Исмаил-заде, – заговорил он, – во всем виноват я. Зазевался... Не сообщил во время мастеру...
– Тебя не спрашивают! – раздраженно бросил Тимофей Сидорович ученику, и отошел в сторону.
Исмаил-заде молча сел в лодку и отправился на буровую Рамазана.
Его встретил сам мастер:
– Откуда в такой поздний час? Почему не отдыхаешь?
Не отвечая мастеру, Кудрат шагнул к ротору, поздоровался с Васильевым и другими рабочими и начал так, чтобы слышали все:
– Эти молодые ребята частенько портят все дело! Не понимаю, о чем они только думают на работе...
Решив, что упрек относится лично к нему, Таир исподлобья несколько обиженно посмотрел на управляющего и спросил:
– А в чем их вина?
– Где бы ни произошла авария, так и знай, из-за их рассеянности. Их мысли вечно витают где-то... Почему вышла из строя буровая сто пятьдесят четыре? Да потому, видите ли, что парень, вместо того чтобы следить за скважиной, блуждал мыслями по своим горам и долинам...
Таир опять не выдержал:
– Зачем же сваливать всех в одну кучу?
Кудрат остался доволен, что его слова так задели молодежь.
– Еще не привезли трубы, мастер? – обратился он к Рамазану.
Тот вынул из кармана часы:
– До срока еще десять минут. Только трудно ждать такой расторопности от Бадирли.
– Что ж, не доставит в срок, пусть на себя пеняет. – Исмаил-заде обернулся к Таиру. – Ну как, часто вспоминаешь деревню, мать?
На этот раз слова управляющего задели больнее. Таир потупился. "Так бы и начинал. А то сразу и не поймешь, что к чему", – подумал он и только из уважения к управляющему промолчал.
– Чего молчишь? Попало не в бровь, а в глаз?
– Ну и что же? Вспоминаю и деревню и мать... Разве нельзя?
– Наоборот, хороший сын должен думать и о матери, и о том, чтобы не опозорить дорогого имени своего колхоза. – Кудрат взял Таира за локоть. Правильно я говорю?
По тому, как им были сказаны эти слова, Таир понял, что управляющий не шутит.
– Да, правильно, – ответил он, высоко подняв голову и посмотрев Кудрату прямо в глаза.
Рамазан с волнением прислушивался к их разговору. И когда увидел, что все закончилось мирно, облегченно вздохнул и сказал:
– Таир не из тех, товарищ Кудрат, кто опозорит наш трест.
Вышка вздрогнула от удара. Все обернулись – к буровой приставал нагруженный трубами большой черный баркас.
Лицо Исмаил-заде осветилось его обычной улыбкой: Бадирли привез бурильные трубы ровно в половине второго.
Соскочив на мостки и увидев управляющего, он обрадовался. "Хорошо, что сам здесь и видит собственными глазами", – подумал он и облегченно вздохнул.
– Ох, ну и человек!.. – прошептал он, переводя дыхание. – Этой своей улыбкой прямо режет тебя, как ножом.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Вскоре после того, как Исмаил-заде уехал с буровой, начало светать. Белые облака, подобно огромным кипам хлопка, громоздились над морем и медленно плыли к югу. Ветер, поднявшийся еще с вечера, постепенно крепчал, и пенистые волны, тяжело перекатываясь, вздымались все выше. На горизонте, в сизоватой дымке уже проглядывал вишневый диск солнца.
А на буровой Рамазана даже не замечали, что наступило утро. Стараясь наверстать упущенное время, все делали свое дело быстро и четко. Новые трубы одна за другой опускались в скважину. Всегда сосредоточенный, казавшийся даже сердитым во время работы, Рамазан ни на минуту не отходил от скважины, внимательно смотрел за всем и временами давал указания то Джамилю, то Таиру.
Когда лучи поднявшегося над горизонтом солнца брызнули сквозь железные переплеты вышки, ротор уже вращался полным ходом, заглушая все прочие звуки глухим монотонным шумом. Бурение шло в обычном темпе. Лица людей были строги, сосредоточенны. Таир следил за поступлением глинистого раствора в скважину, но мысли его были далеко. Он думал о родном доме, о матери, никогда еще не приходилось ему разлучаться с ней на такой длительный срок.
Всем был доволен Таир, все ему нравилось в городской жизни и в работе на морской буровой, но отсутствие материнской заботы заставляло его чувствовать себя одиноким, как на чужбине. "Будь она здесь, – думал Таир, ни на что не променял бы Баку... А что, если привезти ее сюда? Но где, у кого она будет жить? Да и сама она вряд ли согласится бросить обжитый домик и переехать в город..."
Он взглянул на стрелку дриллометра, и этот аппарат, похожий на большие часы, напомнил ему, что приближается время утренней смены, когда на буровой должна была появиться Лятифа. Таиру вдруг показалось странным, что он совсем забыл о девушке. С некоторых пор при одной мысли о Лятифе у него пропадало желание вернуться в деревню. Так и теперь: забыв сразу о матери и деревне, он стал думать о девушке и с нетерпением поглядывал в сторону, откуда должен был подойти баркас.
Но "Чапаев" не показывался.
Время тянулось медленно. Нетерпение Таира росло. "Открою ей сердце, а там – будь, что будет!" – думал он, бросая беспокойные взгляды на бурное море.
Рамазан давно заметил эти взгляды, но решил, что парень просто устал и с нетерпением ждет смены. Будь это не новичок Таир, а кто-нибудь другой, мастер обязательно сделал бы замечание, а тут он только подумал: "Что ж, паренек совсем еще молод, не привык так много работать..."
Джамиль, тоже наблюдавший за своим другом, сразу догадался, почему тот с таким волнением ожидает прибытия баркаса. Увлечение Таира казалось ему несерьезным, и внутренне он посмеивался над ним, тогда как свою любовь к Лятифе считал настоящим, глубоким чувством. Скрывая это чувство от других, выказывая внешне полное безразличие к девушке и даже сердясь, когда кто-нибудь намекал на его тайну, Джамиль был убежден, что друг его быстро остынет. "Таир – мальчишка еще, – успокаивал он себя, – тянется к ней больше из любопытства". И смотрел на их встречи с иронией уверенного в себе, опытного в житейских делах мужчины.
Неожиданно для обоих раздался сердитый окрик мастера:
– Таир! О чем ты думаешь?
Таир испуганно вздрогнул:
– Что случилось, уста?
– По-твоему, ничего не случилось? Смотри, – Рамазан указал рукой на пустой желоб, – весь раствор ушел в скважину! Сколько раз я предупреждал тебя: следи внимательно, чуть что – сейчас же зови меня. Эх!.. – с досады он махнул рукой и помрачнел еще больше. – То-то и говорят: пошли ребенка, а сам иди за ним по пятам. Считали тебя за стоющего парня, поручили дело. Вот и результат! Видишь, что наделал?
Таир замер на месте. Слушая язвительные слова старика, он вспомнил свое первое впечатление о нем и удрученно подумал: "Вот он и показал себя!"
Торопясь остановить поглощение глинистого раствора, Рамазан указал на сваленные в углу площадки мешки с цементом и крикнул рабочим:
– Тащите сюда! Скорее!
Рабочие, подтащив мешки, начали быстро делать специальную смесь, добавляя в глинистый раствор цемент и силикатный порошок. Рамазан то и дело покрикивал:
– Добавь, добавь еще!
Видя необычайную взволнованность мастера, Таир понял, что допустил серьезную оплошность. Рамазан изредка бросал на него хмурые взгляды и укоризненно качал головой.
В самый разгар работы к буровой пристала моторная лодка "Весна". Из нее выпрыгнул комсомольский организатор Дадашлы и, подойдя к глиномешалке, весело поздоровался с рабочими. Прежде всего ему бросилось в глаза, что Таир чем-то расстроен. "Что это с ним?" – подумал комсорг и намеренно громко обратился к нему:
– Ты, парень, почему не встаешь на учет?
– Потому что одной ногой все еще стоит у себя в деревне. Вот и результат этого, – ответил вместо Таира Рамазан и кивнул головой на скважину, которая ненасытно поглощала раствор. – Комсомолец в работе должен быть примером, а он...
Не понимая, в чем дело, комсорг оглянулся вокруг себя.
– А что он у вас тут натворил?
– Что мог, то и натворил: прозевал утечку раствора.
Дадашлы подошел к Таиру и сердито сказал:
– Придется вызвать на бюро, дать нахлобучку... Товарищ Байрамлы, я спрашиваю, почему ты до сего времени не встал на учет?
– Моя учетная карточка осталась в районе. Надо написать, чтобы выслали, – хмуро проговорил Таир, а про себя подумал: "Если и впредь так пойдет, то незачем и писать в район".
Дадашлы не удовлетворился таким объяснением.
– Во всяком случае мы этого дела так не оставим. Будешь отвечать за аварию!
Таир вытаращил глаза:
– За какую аварию?
– Ну вот за эту... Ты же напортил!
– А тебе какое дело? – вспылил Таир. – Кто ты такой?
– Я? То есть как это – кто я?.. Комсомольский организатор.
– Будь ты хоть сам аллах! Тут один хозяин – уста Рамазан.
– Я думаю, что и уста Рамазан согласен со мной... Учиться тебе надо, парень, ликвидировать свою техническую неграмотность! Где же это видано, чтобы комсомолец наносил вред производству?
– Здорово ты помогаешь! Две недели я здесь и ни разу не видел тебя на буровой.
– Потому что я тоже работаю на производстве. Не хватает времени... Вот встанешь на учет, тогда мы займемся и твоим делом.
– Каким это моим делом?
– Хотя бы твоей технической неграмотностью.
– Ладно, занимайтесь... – буркнул Таир и отошел прочь.
Дадашлы показался Таиру самовлюбленным, неискренним человеком, который во всяком деле стремится прежде всего показать самого себя. В действительности это было далеко не так, С молодыми рабочими комсомольский организатор держался, может быть, даже слишком прямолинейно, – старался быть вполне откровенным, говорил всем правду в глаза, и ничто не заставило бы его отступиться от своего мнения ради приятельских отношений. Желание видеть комсомольцев в первых рядах борцов за нефть заставляло его непримиримо относиться к промахам и ошибкам товарищей, особенно в производственной работе. Сам Дадашлы, как мастер, был на лучшем счету у себя на втором промысле, и бригада, которой он руководил, своими производственными успехами во многом способствовала тому, что промысел в целом успешно перевыполнял план.
Но Таир ничего не знал об этом. Худощавое и продолговатое, с сероватым оттенком лицо Дадашлы не понравилось ему. Он даже находил какое-то соответствие между внешностью комсорга и его грубоватой манерой разговаривать. И уж во всяком случае он и не думал раскаиваться в том, что так резко отвечал комсомольскому организатору.
– Нехорошо ты говорил с комсоргом, Таир, – шепнул на ухо другу Джамиль. – К чему так грубить?
– А что он за начальник такой? – чуть не крикнул Таир. – "Будешь отвечать за аварию!" – передразнил он комсорга. – Должно быть, любит командовать и чтобы все ходили перед ним на задних лапках. Только этого от меня не дождется!
– Нет, нет, ты не прав. Дадашлы очень прямой и честный парень. Если что и сказал слишком резко, так из ж лания добра тебе. Я в этом уверен.
Дадашлы не слышал разговора друзей. Отойдя в сторону, он стоял подле Васильева и, наблюдая вместе с ним за рабочими, которые примешивали к глинистому раствору силикатный порошок, говорил помощнику мастера о стычке с Таиром.
– До чего же горячий парень! – удивленно покачивал он головой. – Ты ему слово, он тебе – два! Критики совсем не терпит...
Многолетний опыт коммуниста подсказывал Васильеву, что к Таиру нужен особый подход.
– Хороший парень, – объяснил он Дадашлы, – но ершист, это верно. Ты постарайся найти с ним общий язык. Позови к себе, поговори по-дружески, по-комсомольски. Наверно своими замечаниями ты задел его самолюбие. А что горяч, это совсем не плохо. Сумеешь вызвать у такого интерес к делу, – он тебе гору своротит.
Видя, что Таир стоит в стороне без дела, Дадашлы позвал его в культбудку поговорить. Они сели за стол, на котором лежали свежие газеты и журналы. Таир с обиженным видом отвернулся к окну, не глядя на комсорга.
– Ты очень вспыльчив, – начал Дадашлы и улыбнулся, – не даешь человеку слова сказать. Но я на тебя не обижаюсь, в этом ты можешь не сомневаться.
Таир молчал. Не веря в искренность Дадашлы, он все же не хотел заново раздувать ссору.
– Никто из нас не имеет права ссориться, – продолжал Дадашлы, понизив голос. – Это вредно отражается на самочувствии, на работе. Но, с другой стороны, еще вреднее было бы закрывать глаза на недостатки работы любого из нас. Все мои усилия, как комсорга, сводятся в сущности к одному: чтобы каждый комсомолец был передовиком.
"Что ж, передовиком и я не прочь быть, – отметил в уме Таир. Послушаю, что дальше скажешь".
– В нашем тресте имеются три комсомольские бригады. И все три высоко держат звание ленинско-сталинского комсомола. Наши комсомольцы прекрасно понимают, что такое нефть. Они знают, что нефть не только горючее, но что она – честь и слава всей нашей республики!
Таир задвигался, выпрямился и обернулся лицом к Дадашлы. Тем не менее он все еще не смотрел на комсорга и упорно хранил молчание.
– Вот почему, – заключил Дадашлы, – и ты, и я, и все другие наши товарищи должны работать не за страх, а за совесть!
"Да что он – за ребенка, что ли, меня считает? Будто я сам не понимаю, как нужно работать! Об этом каждый день пишут в газетах". Таир недовольно поморщился, но опять ничего не ответил.
– Ну, пошли, кажется, прибыла смена. Устал, небось? Ничего, поспишь – и усталость как рукой снимет. Это только вначале трудновато приходится. Потом втянешься, и будет легко.
Однако и после этих дружески сказанных слов Таир не изменил мнения о комсорге. "Встану на учет, он мне покажет!" – подумал он, выходя вслед за Дадашлы из культбудки.
"Чапаев", которого с таким нетерпением ждал Таир, наконец, прибыл. Но в баркасе не было ни одного пассажира. Стоявший на носу капитан еще издали крикнул:
– Эй, уста!.. Прибыл на полчаса раньше. Доволен?
Осипшим голосом Рамазан ответил:
– Зря притащился так рано... А ребята где?
– Ну что ты будешь делать! – с притворным огорчением воскликнул капитан. – Хотел раз в жизни угодить, и то не вышло... – Он спрыгнул на мостки буровой, набросил петлю каната на стертое низенькое бревно, служившее причальной тумбой, и подошел к рабочим. – Смена не собралась еще. Пока я доставлю вас на берег, и ребята будут на месте.
Рамазан и не думал допускать сменщиков к работе раньше, чем будет остановлено поглощение раствора. Только часа через два, в результате действия введенного в скважину цемента и силикатного порошка, поглощение раствора прекратилось. Мастер облегченно вздохнул и сказал:
– Ну, ребята, домой! Признаться, сегодня я тоже устал. Да и старуха моя ворчит, что редко бываю дома.
Васильев легонько подтолкнул его к баркасу.
– Поезжай, Рамазан Искандерович. Я остаюсь здесь, чего беспокоиться? Вчера вечером, когда ты был в тресте, я все же успел вздремнуть часок...
Рамазана всегда трогало внимание и забота его помощника. Он любил Васильева не только как дельного, опытного нефтяника, но и как преданного друга, доброго и отзывчивого человека. Почему-то, однако, об этой взаимной привязанности они никогда не говорили друг другу. Чувство дружбы как-то незаметно, само собой вошло им в плоть и кровь, и, по-видимому, ни один из них не ощущал нужды заявить об этом. Благодаря этой дружбе и Рамазан, и Васильев очень легко и просто разрешали даже такие вопросы, которые у других мастеров обычно вызывали долгие споры и препирательства. Рамазан умел прислушиваться к мнению Васильева, а тот в свою очередь с уважением относился к мнению мастера. Оба они, может быть, сами того не замечая, удивительно дополняли друг друга: Рамазан был душой буровой, Васильев – ее мозгом. Рамазану больше всего удавалось вдохновлять людей, а Васильев сразу замечал мельчайшие неполадки в механизмах и тут же устранял их. Вероятно, именно это и служило главной причиной их взаимной приязни и дружбы.
Когда Васильев предложил Рамазану поехать домой, старик вдруг заупрямился.
– Нет, брат, – сказал он, поднимая на помощника усталые глаза, – ты, я вижу, тоже выбился из сил. Поезжай лучше ты, отдохни часов пять-шесть. А я пока подожду.
– Что ты, – Рамазан Искандерович, как можно? Я, кажется, помоложе тебя...
Только искренняя обида в голосе помощника заставила мастера согласиться с ним.
– Ладно, поеду... А то старуха, пожалуй, даст мне развод, – сказал он с едва уловимой улыбкой.
Рабочие ночной смены попрыгали в баркас. Таир сел рядом с Джамилем и положил саз себе на колени.
Вид у него был подавленный. Упреки мастера и выговор комсорга отнимали всякую охоту оставаться на промысле. "Нет, ничего хорошего у меня тут не получится", – Думал он, решая, что самое лучшее будет – вернуться, пока не поздно, в деревню.
"Чапаев" отвалил от буровой. Хмурый и замкнутый Таир сидел на своем месте, ожидая, что теперь накинутся на него с упреками и другие рабочие. Джамиль, предполагая, что он расстроен из-за Лятифы, которую ему так и не удалось увидеть, насмешливо посмотрел на него и улыбнулся:
– Что ж не споешь, Таир? Мы бы с удовольствием послушали!
Таир взглянул на друга с такой мрачной серьезностью, словно хотел показать всем, сидящим в лодке, насколько неуместно было предложение Джамиля.
Один из пожилых рабочих, услышав слова Джамиля, сказал:
– Спозаранку и у Бюль-Бюля* голос не звучит... Чего пристаешь к парню?
______________ * Бюль-Бюль – популярный азербайджанский певец, народный артист СССР, лауреат Сталинской премии.
Джамиль не стал настаивать. Убаюканные мерным покачиванием баркаса, усталые рабочие подремывали. Только Таир напряженно смотрел вдаль, надеясь увидеть на берегу Лятифу. Внимание его привлекала одинокая фигура девушки, стоявшей у пристани. Он не отрывал от нее глаз до тех пор, пока баркас не пристал к берегу. И тут только убедился в ошибке: это была не Лятифа.
Как только "Чапаев" бросил канат, Лятифа вместе с другими рабочими смены вышла из-за маленькой сторожки, стоявшей неподалеку от пристани. Лицо Таира мгновенно прояснилось.
– Доброе утро! – весело сказал он, поравнявшись с Лятифой.
Девушка была чем-то расстроена. Она холодно ответила на приветствие и, опустив глаза, хотела было пройти мимо. Таир тихо спросил:
– Что с тобой?
Лятифа посмотрела на него так, словно хотела сказать: "А почему, собственно, тебя это интересует?"
– Ты извини. Думаешь, Таир ничего не понимает? Вижу, что тебя кто-то обидел.
– Ну и что же? Разве тебя никогда в жизни не обижали? Обидеть девушку еще легче.
– А что случилось?
Лятифа молчала, явно не желая ничего объяснять. Таир не стал настаивать и переменил разговор.
– Может быть, вечером сходим в театр?
– Нет! – резко ответила Лятифа и еще больше нахмурилась.
Таир помолчал и опять спросил:
– Но скажи все-таки, что же случилось?
– Ничего особенного... Поругалась с одним парнем.
– С кем это?
– Он из бригады Миши-гармониста... По имени Гусейн-кули...
– Не знаю его.
– И хорошо, что не знаешь. Такие только о гулянках думают, ничего не читают, не работают над собой. Этот парень, должно быть, с ночи пьян. Вздумал приставать с любезностями. А когда я хотела уйти от него, схватил за руку и... и начал говорить всякие гадости.
– Он оскорбил тебя?
Лятифа опустила глаза.
– Ты не понимаешь... – В голосе девушки – послышались нотки досады. Проучить этого парня я и сама сумею. А вот как сделать, чтобы такого у нас не было, не повторялось? Ведь это не первый случай, и не со мной одной?
– Ну, а почему ты ходишь одна?
Этот вопрос рассердил Лятифу.
– С кем же мне прикажешь ходить?
Таир смущенно умолк. "Разве найдется провожатый лучше меня?" – ответил бы он, если бы не боялся еще более рассердить Лятифу. Видя, что она уже с беспокойством поглядывает на баркас, готовый отчалить от пристани, он поторопился еще раз спросить:
– Значит, в театр со мной не пойдешь?
Лятифа посмотрела на него потемневшими глазами.
– Нет!.. А часто я ходила с тобой в театр?
– Чего же ты сердишься? – спросил Таир так тихо, что могла расслышать его только Лятифа. – Не хочешь, не надо...
Девушка резко повернулась и быстро пошла на пристань, ни разу не оглянувшись, а Таир стоял и смотрел ей вслед, растерянный и обиженный.
В это время Джамиль, медленно шагавший вместе с Рамазаном от берега, остановился и обернулся назад.
– Таир, не отставай! Все равно ее возлюбленным тебе не быть! – крикнул он, перефразируя слова модной когда-то песенки, и рассмеялся, довольный своей шуткой.
Эта выходка вывела Таира из себя. Вздрогнув, он повернулся к Джамилю и, сердито топая ногами, подошел к нему.
– Почему это не быть? – спросил он дрожащим от гнева голосом. – Что, я недостоин ее?
Джамиль спокойно ответил:
– Зачем сердиться, дружок? Неужели ты не видишь, что она смеется над тобой? Да и не удивительно. У нее, брат, уже есть жених, и – тебе далеко до него...
Поведение девушки убеждало Таира в правоте Джамиля. "Стало быть, она улыбалась мне только потому, что не хотела обидеть меня, и ничего другого тут не было?.." – подумал он и все же с мрачной решимостью возразил Джамилю:
– Ну и пусть!
Шедший впереди мастер Рамазан понял, о чем спорят его ученики, и замедлил шаг.
– Таир, сын мой, – сказал он, – если так будешь горячиться, наделаешь столько бед, что потом хлопот не оберешься. Куда так торопишься? Ведь ты еще совсем юнец!
В общежитии Таиру сказали, что ему пришло из деревни письмо. Он взял конверт, лежавший на его постели. Это было письмо от матери.
"Дорогой сынок! С тех пор как ты уехал, мое сердце не знает покоя. Каждую ночь вижу тебя во сне. Мне снится, будто ты плаваешь по морю. Будь осторожен, сынок. Не дай бог, если с тобой случится что-нибудь! Пусть отсохнет мой язык, сынок, что я говорю? И зачем я дала согласие на твой отъезд? Каждый раз, когда я начинаю доить нашу Буренку, ты стоишь перед моими глазами...
Возьми ты, дружок,
Голосистый рожок,
И тихо сыграй,
Мой любимый сынок.
Свет моих очей! Хочется мне встать на дороге и спрашивать о тебе у каждого прохожего. Почему ты забыл свою мать? Буду рада, если пришлешь письмо хоть с ладошку. Ведь ты у меня один. Спрашиваешь, что нового в колхозе? Все живы и здоровы, сынок. Твои двоюродные братья благополучно вернулись с войны. Все спрашивали о тебе. Дала им твой адрес, чтобы они тоже написали. Привет тебе от всех родных и знакомых. Крепко целую тебя.
Тоскующая по тебе мать, Гюльсенем".
Щемящее чувство тоски и одиночества сжало сердце Таира. Он забыл обо всем: и о Баку, и о своих мечтах и планах на будущее, и даже о Лятифе. Перечитав еще раз письмо матери, он спрятал его под подушку. Затем начал медленно раздеваться.
2
Таир давно уже лежал на койке, но ему не спалось. Закинув руки за голову, он широко раскрытыми, неподвижными глазами смотрел в потолок. В комнате было тихо. Слышалось только бойкое чирикание воробьев в густых зарослях плюща за окном. Таиру казалось, что именно этот птичий гомон мешает ему заснуть.
Джамиль давно спал или притворялся, что спит.
После разговора на берегу, который так сильно ударил Таира по самолюбию, они не обмолвились больше ни словом.
– Ну и пусть! – прошептал Таир, вспомнив слова Джамиля о женихе Лятифы.
Он достал письмо матери, еще раз пробежал его глазами и, бесшумно поднявшись с постели, пристально посмотрел на Джамиля. Решив, что тот спит, он быстро оделся и достал из тумбочки свою переметную сумку, свернул и сунул туда белье и шерстяной шарф. Аккуратно сложил спецовку и повесил ее на спинку стула. Затем собрал с подоконника разбросанные в беспорядке книги втиснул их в другое отделение сумки. Пошарив глазами по углам, он увидел под кроватью свои сапоги с высокими голенищами. Хотел было завернуть их в газету, но, боясь, что шелест бумаги разбудит Джамиля, отложил ее и так и сунул в сумку сапоги, измазанные глиной, пыльные. Когда он поднялся, взгляд его снова упал на Джамиля. На лице Джамиля застыла едва уловимая насмешливая улыбка. Таир опешил. "Может, не спит?" – мелькнула мысль. Затаив дыхание, он стоял, застыв на месте. Та же насмешливая улыбка будто скользила по губам и щекам Джамиля. "Не спит", – решил Таир и раза два громко кашлянул. Нет, Джамиль не раскрывал глаз. Стало быть, показалось.
Мимо окна с шумом пронеслась стайка воробьев. Таир вздрогнул от неожиданности.
– А... ну вас! – пробормотал он, взглянув еще раз на Джамиля, взял подмышку саз, перекинул через плечо сумку и на цыпочках подошел к двери; тихо открыв ее, через плечо оглянулся и вышел.
Только за Таиром закрылась дверь, Джамиль сбросил с себя одеяло и моментально вскочил с постели; торопливо оделся и побежал прямо к мастеру Рамазану.
С лейкой в руках старик поливал цветы в своем маленьком садике, разбитом перед одноэтажным домом, огороженном невысокой дощатой изгородью. Посредине садика стояло одинокое фисташковое дерево. Перед ним, как расшитая цветными шелками женская шапочка, возвышалась небольшая цветочная клумба. По окружности изгороди было разделано несколько небольших грядок помидор, тархуна, лука и гороха. Чтобы смыть осевшую на листочках пыль, Рамазан высоко поднимал свою лейку, и струя воды мелким дождичком сыпалась в клумбу. Отставив пустую лейку, он вынул из кармана кривой садовый нож и, наклонившись, срезал несколько пышных бутонов. А когда выпрямился, увидел запыхавшегося Джамиля, который подбежал к изгороди.
– К добру ли, Джамиль? – спросил он с тревогой. – Что случилось?
Тяжело дыша, Джамиль ответил:
– Таир ушел, уста...
– Куда ушел?
– В деревню, наверно.
– Как же ты отпустил его?
– Он обиделся на меня. Я-то ничего такого особенно обидного и не сказал. Но он не терпит шуток.
Рамазан, захватив свою лейку, вышел из садика к Джамилю и пристально посмотрел на него:
