Текст книги "Дивисадеро"

Автор книги: Майкл Ондатже

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Моя жена превратилась в ведьму. Она погубит наших детей. До конца дней не даст мне покоя.

В другой жизни у меня тоже была жена. (Льебар говорил осторожно, словно эти сведения могли быть использованы против него.) Есть другие способы прекратить муку. Согласен, мужья и жены друг друга терзают, но ваши дети сами о себе позаботятся. Убить несложно. Труднее украсть и вкусно приготовить хорошую курицу. Убийство не требует искусства, это неравный бой. Но оно вас же и погубит. Вы маленько подрастеряли мозги. Наверное, из-за этого у вас удушье. Знаете, есть такое растение огуречник, у которого цветок точно синяя звездочка; очень полезно для сердца. Вы успокоитесь. Давайте поищем…

Люсьен давно не вспоминал о своей несносной брошенной жене. Удивительно, что она вдруг возникла в его мыслях в образе врага. Ему уже было неловко, что он заговорил о ней с человеком, которого почти не знал. Наверное, еще не проснулся.

Извините меня, пробормотал Люсьен.

Ничего, я польщен тем, что вы мне доверились, донесся тихий голос. Люсьен не то чтобы рассмеялся, но усмехнулся в темноту.

Маленький Рафаэль запомнил, что наутро после того, как закончился фиговый джем, в деревеньке Демю для писателя нашелся дом. Люсьен, мальчик и его мать почивали на задке повозки, когда ее убаюкивающий ритм нарушился, и она вдруг остановилась, будто на краю пропасти. Отец мальчика, правивший лошадью, молча смотрел налево. Его вниманием завладела неухоженная аллея: траву давно не косили, ветви платанов переплелись в борцовском захвате. Привстав, писатель проследил за взглядом Льебара.

– Что ж, возможно, – сказал он. – Вполне. Подождите тут, ладно?

Первоначальный обзор претендентов Люсьен всегда делал в одиночку. Семейство и писатель не могли помочь друг другу в выборе пристанища; скажем, Люсьен не ведал, что в целях безопасности луг должен иметь несколько путей отхода. Выбрать дом на остаток своих дней – сродни задаче, стоявшей перед сказочным принцем или принцессой: засветло определиться с суженым. Нужно честно сказать себе, чего ты хочешь, дабы принять мудрое и личное решение, невзирая на первое отталкивающее впечатление, если вместо владелицы замка видишь слепую девушку или ежика вместо кавалера голубых кровей. Сторонние советы тут бесполезны. И потому семейство осталось в повозке, а писатель, размяв с дремы затекшие ноги, осторожно и вместе с тем по-юношески легко зашагал к кандидату на свое последнее жилье.

Астольф

Через два дня после покупки дома с девятью гектарами угодий Люсьен и Льебар, вооруженные косами, ступили в глубину травяных зарослей. И тотчас потеряли друг друга из виду. Лишь в короткие передышки один из них слышал неумолчное вжиканье чужой косы либо стук оселка о лезвие. Косьбу начали до свету, по утренней прохладе, но в воздухе уже кружила мошкара. Косы скользили над землей, обходя камни и корни. Конечно, было бы проще траву сжечь, но Льебар, помогавший окультурить заросшее поле, сказал, что огонь уничтожит муравьев и сверчков. Незримая жизнь лугу необходима. Иначе писатель затоскует по стрекоту сверчков и цикад.

Скошенную траву и неподатливые кусты голубики, выдернутые из земли, сжигали на краю поля. В прочесанную граблями стерню кинули семена горчицы и клевера, дабы оздоровить почву. Когда стемнело, в чужих владениях набрали семена бобовых, которые раскидали на писательской земле. А что такого? – хмыкнул Льебар, который и сам путешествовал, точно пчела или семечко, переносимое ветром.

Он разбирался в жилье крылатых существ, а потому рекомендовал не только скворечники, но также просверленные доски, где селились бы летающие насекомые. К веткам деревьев он подвязал расщепленные стебли подсолнухов, чем обустроил жилье для жуков. Набитые соломой горшки стали квартирами сороконожек, которым надлежало поедать личинки вредителей, атакующих плодовые деревья. Льебар был сведущ в неловком нравственном балансе природы. Что-то даешь и что-то забираешь. Осы откладывают потомство, которое питается личинками бабочек, но для растительной жизни осы полезнее прекрасных летунов. Так и в людской жизни, которую давно и презрительно наблюдал Льебар: часто за ленивой красотой скрыта подлость. Себя он никогда не числил моралистом. Хватило б и пушинки, чтоб сбить его с пути истинного.

На второй день вдали от писательского дома Рафаэль отыскал луг с множеством выходов. Если угодно, можете там обосноваться, и вообще, луг ваш, сказал Люсьен. Предложение не содержало намека на товарищество. Может, когда и перекинутся словцом, но в своих прогулках по угодьям писатель вряд ли зайдет дальше озерца, а вышеозначенный луг был за его пределами.

Условие было таким: если Льебар поможет выкосить заросшие пространства перед домом и лужайки под раскидистыми каштанами, он и его семейство могут пребывать на земле писателя сколько их душе угодно. Люсьен был готов подписать официальную бумагу, но Льебар лишь отмахнулся. Он не одобрял писанину и многословные разговоры, от которых в прошлом имел одни неприятности. Сноской к договоренности стало его заявление: он отрекается от имени Льебар и отныне прозывается Астольф.

Через час мальчик, привыкший к подобным переменам, уже называл отца Астольфом. Люсьен догадался, что вор пользовался именами как паролем с недолгим сроком жизни. Однако сейчас тот сожалел, что не обрел это имя раньше, и весь день вспоминал сцены из прошлого, представляя, как легко и изящно он бы действовал в доспехах «Астольфа». Он уподобился мужчине, который вглядывается в давние фотографии жены или возлюбленный, где той лет двадцать или меньше, и сожалеет, что не знал ее тогда,чтобы осторожно расстегнуть пуговки на ее ныне старомодном платье, попробовать плод с цветущего дерева за ее спиной… Вору нравилось звучание нового имени, его воздушность и намек на эхо. С таким именем он, грузный мужик, смог бы превратиться в невесомую птичку или утонченную грамматическую форму.

Писатель наблюдал за вором с книгой, пахнущей полынью. Имя «Астольф» встречалось в романе шестнадцатого века «Неистовый Роланд». [69]69
  «Неистовый Роланд»или «Неистовый Орландо»(Orlando Furioso) – рыцарская поэма итальянского писателя Лодовико Ариосто, оказавшая значительное влияние на развитие европейской литературы Нового времени. Самая ранняя версия (40 песен) появилась в 1516 г., 2-е издание (1521) отличается более тщательной стилистической отделкой; полностью поэма была опубликована в 1532 г. «Неистовый Роланд» – продолжение поэмы «Влюбленный Роланд» (Orlando Innamorato), написанной Маттео Боярдо и опубликованной в 1495 г. Полный текст «Неистового Роланда» насчитывает 38 736 строк, это одна из длиннейших поэм в европейской литературе.


[Закрыть]Но откуда же оно ему известно? Когда-нибудь украл этот роман? Разве воры крадут книги? Ведь в карман их не спрячешь.

Поездка

Пока мужчины работали на лугах, Ария с сыном отправились на юг, чтобы с прежнего места обитания забрать свой фургон. За дни пути верхом на лошадке они пересекли веер рек – Ардур, Баиза, Жимон, миновали плодородные пашни. К вечеру четвертого дня добрались на окраину Сен-Мартори, где стоял их табор. Были костер и музыка, долгие разговоры и сон на привычных узких лежанках. Наутро с небольшой делянки мать с сыном набрали растений, какие переживут обратную дорогу, и прикинули, что из пожитков можно оставить.

Вскоре они двинулись на север, но уже иным маршрутом, ибо качкий фургон требовал дорог шире. Теперь уже было нельзя открыть калитку и срезать дорогу через чужие владения или переправиться вброд – тяжелый фургон завяз бы в песчаном дне. В Плезансе путники собирались распрощаться с рекой Аррос и свернуть на запад.

Ехали неспешно, делая остановки, когда захочется. Рафаэль разводил костер, Ария выискивала на полях съестное. Пара луковиц, розмарин, черемша – вот и весь обед, словно для птичек, что порхали над лугами. Так, на один зубок. Покончив с едой, они находили укромный уголок, скидывали одежду и купались в ручье или реке. Дабы сын не унаследовал отцовского страха перед водой, Ария с разбегу бросалась в реку и, вынырнув, насмешливо ухмылялась – ну что, бояка? Мальчик подплывал и, ухватившись за нее, целовал ее в плечо. В этих объятьях была та же чувственность, что и в крепких объятьях с отцом. На берегу своей рубашкой он вытирал ее длинные темные волосы.

Иногда по ночам с океана приходили сильные грозы; проливной дождь застиг их возле Сегала и Бузона, а под Сен-Жюстеном молния озарила реку, словно тропу сквозь историю, и Ария удержала сына, готового прыгнуть в ее мгновенную красоту. Наступил сезон гроз. Ария представила, как в Демю старый писатель безуспешно уговаривает ее мужа ночевать в пустующем доме.

Остановившись посреди открытого поля, путники выпрягали лошадей, которые жались к фургону – мол, им совсем не страшно, но лучше уж так, чем скакать в темноте. В ясные вечера Ария и Рафаэль устраивались в ковыле под сотней звездных слоев. Неисчислимое множество. Миллион оркестров. Непостижимая разумом бездна. Сердце мальчика разрывалось от счастья. Вот тогда-то он четко ощутил себя частицей всего, что было вокруг, – казалось, и вздох листвы, и пение матери исходят из него, а всякое его движение исполнено внешним миром.

Неподалеку от Плезанса произошло солнечное затмение. В полдень быстро сгустилась тьма. Рафаэль, из ведра поивший лошадь, заметил, что вдруг похолодало. Обернувшись, он встретил тревожный взгляд матери. Хлынул серый дождь, поднялся немыслимый ветер, пригибавший деревья к земле. Лошадь, дико косившая глазом, казалась деталью этой невероятной картины. Рафаэль не знал, что такое затмение. Наверное, божья кара, решил он, наступает конец света. Вцепившись в гриву, Рафаэль взглядом искал веревку, чтобы привязать лошадь. Убежит – не найдешь. Животное волчком завертелось, и он вскочил ему на спину. «Не смей!» – завопила мать, но в тот же миг сквозь деревья лошадь рванула во мрак, унося мальчика.

Приникнув к лошадиной шее, Рафаэль будто стал глазами животного, метавшегося из стороны в сторону. Он влип в мокрую спину неоседланной лошади, спотыкавшейся и закладывавшей виражи, пока не выскочила на широкое поле, небо над которым было чуть светлее, чем в лесу, и тогда припустила во весь опор. Мальчик слышал свое дыхание и храп лошади, глухой топот ее копыт в густой траве, а затем их внезапный перестук на деревянном мосту. Он держался за горячую звериную кровь. Может, в минуту – время утратило счет – они проскочили через погруженную во тьму деревню, где, кроме них, ничто не шевелилось, и вылетели к речным лугам. Потом свет потихоньку вернулся, воздух вновь полыхнул жаром, заблестела мокрая трава. Время вдребезги разбилось. Средь бела дня в небе сияла яркая луна. Лошадь успокоилась и почуяла на своих боках ноги невесомого седока, который в ином, безмятежном времени поил ее из ведра.

Рафаэль медленно ехал через поля. Все вокруг было внове. Он выглядывал деревеньку, через которую давеча проскочил, но ее не было. После деревянного моста на горизонте возник черный лес, у кромки которого металась фигурка матери. Рафаэль даже не понукнул лошадь. Наконец он спешился, съехав по скользкому лошадиному боку. Ноги его не держали, но он устоял, когда Ария его тряхнула и обняла.

Две фотографии

К кухонной стене пришпилены две фотографии. На одной Люсьен Сегура в последнюю пору его жизни: сидит на садовой скамье под склонившейся темной веткой. От снимка веет официальностью и вместе с тем неким разгильдяйством. Последнее исходит от писательского облика: мятая рубашка, косматые усы, будто одолженные у какого-то зверя; но самая непринужденная деталь – лицо человека, которого только что осчастливили. Он ухмыляется, даже не пытаясь скрыть неприглядную кудлатость и отсутствие зуба. В нем угадываешь того, кто привык к сдержанности и смеется про себя.

В правой части снимка какое-то размытое непонятное пятно, напоминающее кляксу на безупречном холсте. Может, летучая мышь сослепу пролетела между объективом и литератором? Нет, это единственное фотографическое изображение писательского друга Льебара-Астольфа, который сердито обернулся на щелчок затвора, причем так резко, что вышел смазанным.

Вторая фотография была сделана в тех же местах, но гораздо позже сыном нечеткого сердитого пятна – Рафаэлем. На ней женщина, которую он встретил в писательском доме. Размер обоих снимков одинаковый, так что они в некотором смысле пара.

На втором фото объект снят крупнее. Вместе с веком фотография ушла от среднего плана, пренебрегая перспективой и фоном из лесов и горных гряд.

По пояс голая женщина движется на камеру и вот-вот выпадет из фокуса. Крепкое загорелое тело, в светлые волосы воткнуты веточки коровяка и розмарина – кажется, будто они растут из ее головы. Смеющийся рот, худые плечи и руки в грязных потеках. Энергию и чувственность она словно черпает из воздуха. Глядя на снимок, представляешь и человека с камерой, который в том же темпе пятится, чтобы удержать объект в фокусе. Об отношениях между невидимым фотографом и смеющейся перепачканной женщиной можно догадаться по ее радостному шутливому жесту, который она делает рукой в прилипших травинках. Эта женщина – просто Анна.

Часть третья
Дом в Демю

Архив Люсьена Сегуры;

Библиотека им. Банкрофта, [70]70
  Джордж Банкрофт(1800–1891) – американский историк и дипломат.


[Закрыть]

Беркли, Калифорния. Пленка № 3.

Последние две недели большие часы над зеркалами бара «Лё Дароль» показывали двадцать минут двенадцатого. Часовщик все не приходил, ибо починял время где-то в пиренейских деревушках. Когда закончит, он появится со своими промасленными лоскутами и тонюсенькими отвертками. Снимет часы со стены, под остерегающие ойканья слезет со стремянки и устроит тяжелый механизм на мраморной барной стойке, нарочно заняв почти все ее пространство. Далее все пойдет по ритуалу. Часовщик потребует крепкий эспрессо и будет держаться с хмурой властностью, словно его призвали излечить начавшуюся слепоту дочери мэра. Обмакнет тряпицу в масляный соус и пинцетом погрузит ее в незримые глубины исполинских часов…

Удивительное племя, эти часовщики: одни угрюмы и бесчувственны ко всему, кроме механизма, в который собираются вдохнуть жизнь, другие неуверенны в своем даре, точно поэты. Поскольку мой отчим – второй муж матери – был часовщиком, я хорошо изучил их природу. Он, мой первый часовщик, не считал свой талант чем-то особенным. Всего-то нужно освоить несколько приемов; время от времени итальянцы и бельгийцы выдумывали нечто, что меняло местами причину и следствие, но в целом отчим полагал, что его работа ничем не отличается от труда огородника. От него я научился быть осмотрительным и безоглядным в своей работе. Получаешь ремесло, не талант. Служение ему не требует натуги или мрачности. Но других таких часовщиков я не встречал. Наблюдая за отчимом, я узнал достаточно, чтобы самому отладить ход часов, но всякий раз забарахливший хронометр несу тулузским мастерам, дабы посмотреть, как они священнодействуют.

Я люблю наблюдать за ремеслом, пусть скромным и неблагородным, но избегаю разговоров о нем, поскольку это все равно что спрашивать могильщика, какой тип лопаты он предпочитает или когда ему лучше работается – днем или при луне. Мне интересен лишь сам процесс и его невидимая подоплека. Даже если я не вполне понимаю, что происходит. В детстве для меня было удовольствием проехать по берегу Гаронны, где стояли четыре паровых двигателя, качавших воду в Тулузу. В окрестной тиши, где был слышен даже одиночный кряк утки, вдруг раздавался рев моторов, похожих на громадных обезьян, что плевались и пихались у водной кромки. Я был зачарован. Машины были словно взрослые мужики, занятые сложным шумным делом. Казалось, они могут напустить мрак.

По меньшей мере раз в год часы в «Лё Дароль» сваливала усталость, и тогда владелец бара посылал мне весточку о визите часовщика, дабы я приехал в Ош, остановился в «Отель де Франс» и наблюдал за процедурой ремонта. Когда величавый предмет укладывали на мраморную стойку, на его циферблате читалась надпись мелкими буквами: «Ламаргер». Часовщик смахивал с него мучнистый налет и вынимал механизм из корпуса. Дабы мастер, излучавший папскую властность, позволил мне встать поближе, я изображал робость; узнав, что я литератор, или, во всяком случае, таковым считаюсь, он выделил меня среди других зрителей, словно мы с ним были на ином профессиональном уровне. Когда же выяснилось, что я поэт, мой статус на пару ступеней снизился, а часовщик пробурчал какую-то строчку, которую я не расслышал, но которая вызвала смешок зеваки слева, одобренный мастером.

Писательское ремесло не зрелищно. Всего-то коротенькая связь между глазами и пером. Умение предчувствовать и грезить незримо, а вот стоит часовщику снять темную куртку и закатать рукава белой рубашки, как я покидаю общество Клодиль за круглым столиком возле окна и приближаюсь к развернутому клеенчатому несессеру с узкими отделениями для отверток, масленок и фонарика, коим высвечивают склеп часового механизма. Вскоре я уже купаюсь в наслаждении серьезностью мастера. Воображаю, каким царьком, которого впору носить в паланкине, он шествует по деревушкам Верхних Пиренеев и городкам вроде Ларюна, Гаварни и Ожё. Все это мне нравится. Но верю я в непритязательность моего отчима, который, заслышав песнь дрозда, мог прервать ремонт и подойти к окну, чтобы увидеть птицу. Или дать мне свой рабочий ножик, чтоб я очинил тупой карандаш. Из отслуживших свой срок колесиков и пружинок он мастерил чудных зверушек, которые ползали по обеденному столу. Хоть не отец, он вырастил меня. Думаю, свой нрав я перенял от него. Еще я научился тому, что благопристойность без вычурного драматизма – вполне пригодный облик любого мастерства и таланта. Однако при всей своей скромности он преклонялся перед величием Виктора Гюго и его неспешными покорными фразами, что шагали к революции.

Он любил мою мать. Однажды, уже при смерти, он запустил свои пропахшие маслом пальцы в ее аккуратную прическу и взъерошил ей волосы, словно бархат или мех редкого зверя. Я навсегда запомнил этот жест. Наверное, это была моя последняя радость, связанная с ним. Для меня этот жест – квинтэссенция любви и семьи (в искусстве коих сам я не преуспел). Не важно, что мы с ним стеснялись проявлять свои чувства и даже редко обнимались. В его доме мне было тепло и уютно. В нем царил покой, двое часов шли тихо, но точно, сберегая нас во времени. Всем этим он одарил нас всего на пять лет.

Марсейян

Мать Люсьена, Одиль Сегура, родилась в местечке Баньер-де-Бигор близ Пиренеев, где испанское влияние захомутало округу километров в пятьдесят. Мигель Инвьерно, через испанскую границу перебравшийся в городок, работал кровельщиком. Какое-то время он волочился за Одиль, а потом, не сказав ни слова, с троицей соплеменников пропал. В поселке Вик-Фезансак, что к северу от Баньер-де-Бигора, каждый июнь проходила коррида, и всякий год Одиль с сыном на руках туда отправлялась, надеясь в толпе отыскать возлюбленного и отца своего ребенка, однако ни разу его не встретила. Потом она вышла за часовщика и переехала в его дом на окраине Марсейяна.

Люсьену было четыре года, когда он впервые перешагнул порог жилища отчима. Там, в садах, где за деревьями искрилась река, где на солнышке спал пес садовника, он научился различать голос каждого луга. Вскоре он узнал, в какой части неба отыскивать звезды, по времени года менявшие постой, и на каком дереве прячется пересмешник. На каждый день рожденья мать готовила salade de gésiers:на листья салата укладывались маленькие яйца, гусиное горло, картофель, лук-скорода и крупчатая горчица, которую с тех пор Люсьен нигде не встречал. В последнюю неделю мая Одиль устраивала в доме генеральную уборку, пропалывала огород, стирала и гладила мужнины рубашки, а затем, усадив сына в повозку, отправлялась в Вик-Фезансак, где на улочках неустанно высматривала Мигеля, и возвращалась ни с чем, полная разочарования, смешанного с облегчением. Часовщик так и не изведал той близости, что существовала между ней и сыном. Поди знай, вернулась бы она домой, если б на корриде встретила своего испанца.

После неожиданной смерти часовщика остались кое-какие сбережения, но вдова с сыном стали жить скуднее. Ничто так не охраняло мальчика, как забота отчима. Теперь Люсьен стал более осторожным и скрытным. Одноклассники и все другие слышали от него лишь словесные трафареты. Долгие беседы он вел только с собой. Взрослея, он находил собственные слова, словно в открытом поле веточку за веточкой собирал вязанку. В двух-трех фразах он рассказывал себе о заржавевшей калитке, о животном, боязливо забиравшемся в лодку, и эти сцены запечатлевались в нем навсегда. Теперь он защищался словами, их малой предвзятой ясностью.

Приезд

Однажды они молча ужинали, когда вдруг вечернюю тишину нарушило громыханье повозки. Дом их стоял неподалеку от тракта, и стук колес означал гостей. Прервав трапезу, мать с сыном выглянули из дверей, но тяжелогруженая повозка, которую тащила пара лошадей, проехала дальше, на холм. Протарахтев еще сотню метров, она остановилась подле однокомнатного, давно пустовавшего домишки. Люсьен и матушка топтались в дверях – вроде как надо поздороваться. Мужчина и женщина, на фоне вечернего неба читавшиеся силуэтами, соскочили на землю, разминая затекшие ноги. Долгие годы дом был безмолвной помехой на горизонте. Мысль, что теперь он обитаем, взволновала шестнадцатилетнего паренька. Придется быть еще осторожнее, чтобы любопытством не выдать собственных секретов.

Люсьен с матерью выждали полчаса и в сгущавшихся сумерках отправились к домику, прихватив с собой хлеб, молоко, немного мяса и свечи. Приезжие все еще разгружали повозку. На обочину были свалены захудалая разборная кровать, два стула, крашеный стол, железная печка с коленчатой трубой и одежная корзина. Посреди сей немудрящей обстановки возвышались мужчина и его спутница, сейчас казавшаяся совсем девчонкой. Заслышав шаги, приезжие обернулись, и девушка схватила мужчину за руку, но было непонятно, чем продиктован этот жест. Рядом с грузным спутником она выглядела заморышем. Со своего крыльца Люсьен видел, как мужчина величаво обошел крохотный домишко, словно тот был городом за крепостной стеной, ожидавшим решения нового властителя: возродить его или преподать ему урок. Мальчику, начитавшемуся греческих поэм, незнакомцы казались авангардом чужеземной армии или парламентерами.

Если б не мать, наверное, никто не проронил бы ни слова, но теперь стали известны имена приезжих: Роман и Мари-Ньеж. Они вслепую арендовали дом у владельца, проживавшего в Марсейяне. Роман принял гостинец, но от помощи в переноске мебели отказался, хотя уже стемнело. Мол, сам справится. Не дав завязаться разговору, он потащил кроватные спинки в дом. Девушка молчала. Когда ее представили, губы ее чуть шевельнулись, но и только. Она была чрезвычайно худа, ее коротко обрезанные темные волосы оставляли шею открытой. Казалось, она исчезнет, если б Роману вздумалось завернуть ее в свою рубашку. Шагая с холма, Люсьен напоследок оглянулся. Мужская тень шныряла в халупу и обратно, поминутно застя лампу, зажженную на повозке. Дома Люсьен присел к столу и задумался над тем, что произошло. Казалось, вся его жизнь переменилась.

Как выяснилось, пара недавно поженилась. Хотя девушка была чуть старше Люсьена. Первые две недели она вела себя точно дикий зверек и на люди почти не показывалась. Одиль изо всех сил старалась подружиться с новоселами, особенно с девчушкой. Видимо, что-то разглядела в том юном ошеломленном лице. В конце концов она подманила ее под свое надежное крыло.

Впервые Мари-Ньеж вошла в ее жилище опасливо, словно еще не выучила устав поведения в столь громадной обители. Наверное, дом показался ей чертогом. Люсьен сам вдруг увидел, как высоки их потолки и просторны комнаты. Роман заходил к ним редко, он весь день проводил в работе, и Одиль спешила на холм, чтобы позвать к себе девушку, ошарашенную своей новой ролью. Однажды Люсьен услышал, как мать кому-то сказала: у бедняжки нет иных занятий, кроме как прибирать в хибаре и ублажать мужа. Позже он вспомнит эти слова, раздумывая над отношениями пары. Слово «новобрачная» совсем не подходило хрупкой девочке. Они с Люсьеном почти ровесники, но он – мальчишка, а она – замужняя женщина, официально переведенная в разряд взрослых. Она познала их мир, словно где-то на чужбине заслужила подобную честь.

«Тощая, как фасолина» – так заглазно охарактеризовал ее Люсьен подругам матери. Удачное сравнение вызвало взрыв хохота, и отныне Фасолина стало ее прозвищем. Ляпнув ради красного словца, Люсьен чувствовал, что совершил предательство.

– Ничего, скоро местами округлится, – сказала мать.

Вновь грянул смех.