Текст книги "Дивисадеро"

Автор книги: Майкл Ондатже

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Большой мир

Два семейства потихоньку уживались. Одиль стала учить Мари-Ньеж грамоте. По воскресеньям Люсьен помогал Роману выкапывать репу или починять межевую изгородь. Для шестнадцатилетнего паренька взрослый мужик являл собой неведомую силу, грозный призрак отца, которого больше не было. Они почти не разговаривали, а в будни не виделись вообще, ибо на заработки Роман уезжал в Марсейян, а то и дальше. В то время юноша зачитывался «Черным тюльпаном» Дюма и однажды вслух прочел для Мари-Ньеж, молча сидевшей рядом: «Когда Корнелиуса вели в тюрьму Бюйтенгоф, в ушах его звучал собачий лай, а перед глазами стояло лицо девушки…» Фасолина слушала, раскрыв рот. То ли решила, что Люсьен на ходу сочиняет, то ли отрывок ее заворожил. Люсьен прочел дальше. Мари-Ньеж была на год старше, но сейчас казалась святой простотой.

Отныне девушка желала быть в курсе всех событий романа. Утром она помогала Одиль в домашних хлопотах, затем учила буквы алфавита; днем, сидя с Люсьеном на крыльце или в тени карликовой яблони возле реки, упивалась зельем книги. Оба выросли вдали от козней больших городов, и теперь Дюма был их проводником через сонм опасностей, когда изумрудное ожерелье на чьей-нибудь шее выдавало семейную династию. Вместе с конным они доставляли важные бумаги, пробираясь через затопленные равнины, и участвовали в тайных ночных встречах врагов и влюбленных. Книги были переполнены нестерпимой любовью. «Издав жалобный стон, Роза скрылась, безуспешно пытаясь угомонить беснующееся сердце. Корнелиус остался один; все валилось из рук, его преследовал душистый запах ее волос, который льнул к нему, точно узник к тюремной решетке». Умостившись на узком крыльце, Люсьен и Мари-Ньеж едва дышали, чувствуя, что возврат к обычной жизни невозможен.

Люсьен читал словно в трансе, излучая такую умудренность, будто сам участвовал в далеких битвах и бывал сражен страстью. Он будто открывал слушательнице большой мир, чувствуя, что лично представляет ее двору или лунной ночью бок о бок с ней скачет по городам и весям. Теперь оба знали, что почтовым голубем можно послать в Гаагу весть, которая все изменит, хотя чаще всего большие расстояния приходилось одолевать верхом на коне. Если Люсьен запинался, ошеломленный женским коварством или сценой зверского избиения, Мари-Ньеж нарушала молчание, вслух размышляя над тем, что ему казалось изъяном в искусно сплетенной канве романа, а потом они обсуждали, как следовало бы поступить тому или иному персонажу, мужчине или женщине, мужу и жене. Например, говорили о строчке «То, чего она хотела от этого человека, было свыше его сил, и ей надлежало принять его слабость». Если Люсьен чего-то не вполне понимал или какой-нибудь эпизод казался ему просто скучным, Мари-Ньеж допытывалась, в чем там дело. Он отметил ее пронырливый ум и особое пристрастие к обаятельным мушкетерам.

Вот так каждый из них узнал, что другого интересовало, а что оставляло равнодушным. Мари-Ньеж заметила, что ее чтец скороговоркой проскакивает абзацы о детстве персонажей, ибо герои моложе двадцати были ему слишком знакомы. Он уже знал, чем полна юность. Его влекло к замысловатой жизни взрослых, путешествиям, военным и супружеским баталиям. Едва он это выпалил, как опешил от возникшей между ними стены. На миг тонкой смуглой рукой Мари-Ньеж коснулась его щеки.

Когда-нибудь ты женишься, сказала она. Вот тогда поговорим.

Нет, ответил он. Не поговорим. Определенно, нет. Люсьен вернулся в официальные рамки, но оба были подобны горючим спичкам, что рядышком лежат в коробке.

Все это происходило в первый год их знакомства. К вечеру возвращался Роман, и Мари-Ньеж отбывала в свою реальную жизнь. А Люсьен… Он гонял по лугам, ходил колесом, из рогатки пулял по деревцам и стрелой нырял в реку. Пронизав воду, открывал глаза, уверенный, что в темноте отыщет серебряный клад, старую шпагу или ветку, которая попытается его опутать и утопить. Распрощавшись с девушкой, он почему-то превращался в мальчишку.

Сквозь узкое оконце Мари-Ньеж видела, как он забирается на дерево. Порой на задах дома, в корыте намыливая мужа, она слышала далекий всплеск в реке. Иногда еще с порога Роман ее желал – о голоде его свидетельствовала припухшая ширинка; не озаботясь сделать пару шагов к кровати, он опрокидывал ее на кухонный стол и вламывался меж ее ног, что свешивались со столешницы, чуть касаясь пола; лишь слегка распаленная, она держалась за ее края, глядя на незажженную лампу, качавшуюся за его плечом, и чувствуя жесткость досок, по которым взад-вперед елозила ее спина, обтянутая тонким, спереди расстегнутым платьем. Наверное, Люсьен не успевал донырнуть до дна, как соитие и взаимное удовлетворение заканчивались. Мари-Ньеж хваталась за вытянутую руку мужа, и он сдергивал ее со стола. Глаза этого взрослого крепкого мужика, в котором не было ничего от мальчишки, пылали горечью и злостью на незадавшуюся жизнь. Как-то раз он запустил стулом в занавеску, разделявшую единственную комнату, и Мари-Ньеж знала, что ее он может так же легко шваркнуть в темный угол. Иногда в мушкетере Портосе она угадывала мужнины черты, а в муже – черты Портоса, что помогало хранить верность всему, во что он верил.

Мари-Ньеж отрастила волосы. Она чувствовала себя привязанной к домику, но в том была маленькая независимость. Девушка редко удалялась от него больше чем на сорок ярдов, если не считать чтений и тех случаев, когда Роман возил ее в деревню.

Пес

Убаюканный покоем, Люсьен задумчиво смотрел в окно. Потом взгляд его сфокусировался на черной собаке, двигавшейся дергаными прыжками. Когда пес приблизился, стало видно, какой он огромный.

Мам, смотри, наверное, бешеный, позвал Люсьен. Мать глянула в окно: Пожалуй. Из дома не выходи.

Ладно.

Они собирались обедать. Люсьен подошел к другому окну – вдруг Роман или Мари-Ньеж на улице. Никого не было, и он, вернувшись к первому окну, прижался лицом к стеклу, разглядывая животное. Пес молча описывал круги, словно в него вселился бес. Заметив человека в окне, он метнулся к крыльцу, но потом отбежал.

Уходит, сказала мать. Слава богу. Пес уткнулся носом в землю, а затем вдруг вспрыгнул на крыльцо и бросился в окно, вдребезги разнеся стекло, осколки которого вонзились Люсьену в глаз. Лапы пса окорябали его лицо; на миг Люсьен замер, а потом рухнул на пол. Голову опалило болью, и он подумал, что пес его грызет. Крикнуть не было сил. Закричала мать, увидев окровавленное лицо сына; кровь была на его рубашке и подоконнике. Пес выдернул лапы из разбитого окна и свалился на землю.

Одиль бросилась к неподвижному сыну. Люсьен не издал ни звука, боясь шевельнуться. Мать заголосила, но потом крик ее перешел в судорожное дыхание. Люсьен ничего не видел и потому решил, что над ним сопит пес.

Потом все стихло, он один лежал на кухонном полу.

Не думая о собаке, что была где-то поблизости, Одиль побежала за соседями. Вернувшись, она положила голову сына себе на колени, а Мари-Ньеж осторожно смыла кровь соляным раствором. На лице порезов не было, но из левого глаза торчали два осколка, не давая веку закрыться. Не раздумывая, девушка выдернула один осколок. Рука Люсьена конвульсивно дрогнула.

Ты видишь?

Нет…

А другим глазом?

Не знаю… очень больно… Правый глаз налился кровью; было не понятно, поврежден он или нет. В левом глазу глубоко засел еще один осколок. Мари-Ньеж не решилась его вытащить.

Роман пригнал повозку; Одиль умостила голову сына на коленях, от дорожной пыли прикрыв ее марлей. Мари-Ньеж села впереди; между ней и Романом лежало ружье, которое прихватила Одиль.

Только отъехали, как вновь появился пес. Он держался на расстоянии, но было ясно, что он готов напасть. Затем пес поравнялся с повозкой, пытаясь цапнуть лошадиные копыта. Лапы его были окровавлены.

Стреляй! – крикнула Одиль. Роман передал поводья жене и прицелился; заряд взметнул пыль рядом с собакой. Внезапно пес успокоился и, сев на дороге, взглядом проводил удалявшуюся повозку. Мари-Ньеж то и дело оборачивалась, поглядывая на Люсьена и отставшего пса. Она всегда мечтала о собаке и уговаривала мужа завести щенка. Теперь с мечтой можно распрощаться. Потянувшись назад, она коснулась руки Люсьена.

Врач мсье Порселен был самоуверенный неврастеник. Возможно распространение инфекции на неповрежденный глаз, сказал он. Чтобы сохранить юноше зрение, убеждал он Одиль, необходимо удалить левый глаз и хорошенько вычистить глазницу («полость»), Тогда инфекция не достанет ослабленный правый глаз. Мнения Люсьена никто не спрашивал, и он надолго затаил обиду на тех, кто его изуродовал.

Когда его выписали, он едва различал цвета и контуры предметов. Зрение восстановится, сказал врач, однако год нельзя читать и, как ни странно, плакать. Люсьену было почти восемнадцать. Казалось, холодная злость – единственный допустимый отклик на то, что с ним произошло. В своем несчастье он винил троицу, что доставила его в больницу. Роман был виноват в том, что не убил пса, но уничтожил возможность проверить его на бешенство. Вина Фасолины в том, что она, видимо, промыла Люсьену глаза грязным раствором. Но больше всех провинилась мать, дав согласие на удаление глаза. Люсьен будто вновь стал тринадцатилетним подростком и замкнулся в себе. Он почти не выходил из своей комнаты, в озлоблении отказавшись от протеза. Как взрослый, он редко вспоминал о тех временах, когда хотел и мог открыто плакать.

Через месяц после катастрофы из Тулузы пришли заказанные Люсьеном книги. Он швырнул их в угол и закрылся в своей комнате. Если б в печке горел огонь, он бы их сжег. Книги так и лежали в углу до прихода на урок Фасолины. Она подсела к сгорбившемуся на крыльце Люсьену и, пробравшись через предисловие, стала читать:

– Глава первая. «Три дара господина Д'Артаньяна-отца». В первый понедельник апреля тысяча шестьсот двадцать пятого года… [71]71
  Перевод В. С. Вальдман.


[Закрыть]

Люсьен окоченел. Все в нем воспротивилось ее косноязычному говору, претензии на светскость и явному притворству, что ей вполне знаком парижский литературный стиль. Он сдерживался, чтобы ее не обругать. Но терпеть этого не станет. Завтра он просто не выйдет из своей комнаты. Перемена ролей обескуражила и ранила. Жена соседа-батрака, которую его мать вытащила из зыбучих песков неграмотности… Книгу она устроила на коленях, а в руке сжимала нож, которым разрезала страницы. Темные волосы застили ее лицо. Было невыносимо слышать, как она коверкает названия городов и фамилии. Люсьен неотрывно смотрел на дрожащую руку Фасолины, не вникая в смысл текста.

Дочитав главу, Мари-Ньеж закрыла книгу и, пряча глаза, отнесла ее в дом. На следующий день она не появилась. Еще через день она пришла помочь Одиль управиться с занавесками, и Люсьен попросил кое-что растолковать из первой главы, чего он не понял.

– Я так нервничала, что сама ничего не помню, – сказала Фасолина.

Люсьен хмыкнул.

– Хочешь, я начну сначала?

– Нет, читай дальше. Еще интереснее, когда не знаешь чего-то важного.

Отдернув занавеску, Роман раздел ее при свете кухонной лампы. Она подросла и окрепла, отросшие волосы придали ей женственности. В постели она стала увереннее и уже сама стремилась к наслаждению. Отстранившись, она спокойно и бесстыдно смотрела, что он делает. Когда он в нее вошел, она куснула его в бороду и всем телом к нему приникла. Соитие было не прежним выплеском страсти, но поединком; опустошенный, в полутьме он видел ее блестевшее испариной лицо и понял, что взмок и сам, лишь когда она, приподнявшись, слизнула бисерины пота с его лба; ему показалось, что это сделала живущая в ней незнакомка.

Потом он заснул, но она лежала без сна. Медленно текло время; в тесной койке она прислушивалась к своим скачущим мыслям. Из кухни падал свет непогашенной лампы. Мари-Ньеж натянула сорочку и подолом вытерла между ног. Приподнявшись на локте, она посмотрела на удивительно спокойное и довольное лицо спящего мужа. Наверное, сейчас он был по-настоящему счастлив, не ведая мирских тревог. Из-под кровати она достала книгу, обернутую старым полотенцем. Поддернув занавеску, чтобы свет не падал на мужа, она присела к столу и открыла первую главу. В истории не должно быть пропусков; она разъяснит все загадки и поведает о них своему другу, если он захочет о том узнать.

Люсьен помог Роману соорудить корыта для свиней. В предрассветные сумерки и полдень он заливал помои в кормушки, почесывая спины чавкающих хрюшек. На всю жизнь он запомнит упругую щетинистую кожу и потешные скачки испуганных животных. Когда через много лет в бельгийской деревушке ему придется делать инъекции солдатам, он вспомнит свой первый укол здоровенному хряку, подцепившему какую-то заразу. Загнав кабана в угол, Люсьен сграбастал его поперек туловища и вместе с ним завалился к стене; пока тот беспомощно сучил передними ногами, Люсьен изловчился всадить ему в бок заготовленный шприц. Процедурой руководил Роман, смешками ободряя горе-ветеринара. Уколотый хряк ускакал как ни в чем не бывало.

Теперь в чтениях главенствовала Мари-Ньеж. Люсьен привык к ее манере наигрывать в сценах драк и поединков и ее неприкрытому изумлению тем, что кто-то смазал ядом книжные страницы, дабы отравить протестанта. Мир был полон ужасного коварства. Иногда Люсьен поправлял ее ошибки в ударении, но не затем, чтоб ее смутить, а чтобы в будущем она не оплошала перед чужаками. Читала она два-три раза в неделю. Теперь они снова были на равных: гадали о мотивах поступка героя, прежде чем все разъяснялось, и спорили, кто лучший мушкетер, смакуя факт, что Д'Артаньян тоже гасконец, родом из департамента Жер.

Работа в поле изменила Люсьена. Он загорел, его огрубевший голос больше не пускал петухов. Тот прежний мальчик исчез. Походка его, отмечала Мари-Ньеж, обрела уверенность, какой ей вовек не изведать. Вновь она мешкала на границе своего мира, не решаясь выйти на радостный свет, который дарил ее друг.

Издевки и посиделки

С Романом она познакомилась на ярмарке в поселке Сен-Дидье-сюр-Рошфор; торг с дядькой, который после смерти родителей был ее опекуном, занял не больше часа. Весной ярмарки невест проходили во всех окрестных местах – в Перизе и Шалоне. Мари-Ньеж было шестнадцать, Роману – за тридцать; писец накорябал их брачный договор.

Уже вечером их хрупкие узы подверглись осмеянию толпы человек в двадцать. В то время любой нешаблонный союз воспринимался как плевок обществу. Слишком скорая женитьба после смерти одного из супругов, узаконение отношений прелюбодеев или неравный брак вызывали град оскорблений в адрес жениха и невесты. Если новобрачная была богата, а суженый беден, заборы пестрели изречениями вроде «Будь жена хоть коза, лишь бы золотые рога». Когда сочетались бывшие прелюбодеи, перед их домом появлялись совокупляющиеся чучела. Иногда травля длилась месяцами, но если от издевателей откупались, те сворачивали ее через пару часов. Незнатные бедняки Роман и Мари-Ньеж стали легкой добычей. Чучело Романа изображало дряхлого старика, который усадил себе на колени жену-младенца. Бывали случаи, когда издевки сводили новобрачных с ума, а один жених насмерть заколол насмешника шилом. Была свадьба, следом казнь.

Всю ночь перед дядькиным домом толпа с факелами била в барабаны и орала похабные песни. Роман не отходил от окна, а на рассвете выскользнул на улицу и отделал двух караульщиков, стороживших дом, пока остальные спали: одного крепко придушил, другому сломал запястья. Он стоял над распростертыми телами. Было около пяти часов, начинало светать. Из дома вышла Мари-Ньеж; Роман задул лампу, которую она держала в руках. Обнял молодую жену и ткнулся головой в ее шею. Коротко стриженная Мари-Ньеж была в мужской одежде. В дом они не вернулись. Взяли дядькину лошадь и в предрассветных потемках тихо вышли за околицу. В открытом поле Роман вскочил на коня, подал руку Мари-Ньеж и, вздернув ее с земли, усадил перед собой. В отблесках утренней зари они двинулись на юг.

Без остановок проехали через департамент Ардеш, питаясь тем, что удавалось найти в лесу и на огородах. Подъезжая к Ниму, свернули на запад и пересекли департаменты Тар и Верхняя Гаронна; в Жере Мари-Ньеж сменила мужской наряд на желтое хлопчатое платье. Там оба нанялись на плодовую ферму, где вповалку с другими батраками спали в амбаре. До сих пор супружеской близости между ними не было; на третью ночь Роман разбудил Мари-Ньеж, и они ушли в тепло конюшни, примыкавшей к амбару. Лошади, тотчас почуявшие чужаков, насторожились. Роман прошел по стойлам и, успокаивая, погладил по лбу каждую лошадь. Семь лошадей. Шестнадцатилетняя девушка ждала его на лавке. Сквозь настежь распахнутые ворота светила луна. Присев на корточки, Роман ощупал пол, устланный грязной соломой. Потом в бочке с дождевой водой ополоснул руки, плечи и шею и постоял, обсыхая под ветерком. Мари-Ньеж тоже умылась и, пригоршнями черпая холодную воду, окатила ноги.

Все вокруг было окрашено синью. Через много лет, отбывая тюремный срок за драку, Роман будет вспоминать эту картину: Мари-Ньеж моет ноги, ее кожа отливает синевой, синеют зеленые поля, и только луна иного цвета. Потом он пригнул девушку к бочке и задрал ее желтое платье, но она обернулась и поцеловала его руки, которые успокоили лошадей – единственных существ, что за все это время по-человечески отнеслись к ним в краях, казавшихся чужбиной. Роман коснулся ее восхитительно нежной щеки, шеи и мокрых взъерошенных волос. Она положила руки ему на грудь и поцеловала его шею в треугольном вырезе рубашки. Потом отвернулась, ухватившись за толстые края бочки с водой, где отражались луна и ее лицо. Роман проткнул ее; были неизведанная боль и осколки лунного отражения, что яростно плескались в колыхавшейся воде.

Добро тому врать, кто за морем бывал.На другой день кто-то их узнал и растрезвонил о скандальной свадьбе и зверстве Романа. Через полчаса супруги покинули ферму, оставив там воспоминание об окрестностях, залитых синим светом. Решив, что теперь скажутся братом и сестрой, на дядькиной лошади они отправились дальше на запад. Долгое время жили впроголодь, у Мари-Ньеж прекратились месячные. Близость между ними случалась, но истощение лишало плотскую любовь всякой радости. Все мысли были только о еде. Ночную жажду они утоляли из бурдюка с водой – своего единственного имущества. Неграмотным, им бы пришлось вступать в разговоры, чтобы найти работу. Но они держались особняком. Работу пытались искать на ярмарках. В поселке Барран, что к западу от Оша, они увидели огромную шумную толпу. Здесь были и фокусники, и умельцы рвать зубы, и прорицатели, что распластают твое будущее, словно свернувшуюся змею. Оглядев прилавки, Мари-Ньеж поняла, что поспешила обрезать волосы, которые могла бы продать на парик.

В состязании, кто дальше всех пронесет свинью, победил Роман, первым рухнувший на финише с живым призом в руках. Еще не поднявшись с земли, он продал свинью фермеру, но затем передумал и предложил ее даром, но в обмен на работу. Фермер согласился: свинонос и его пацанского вида сестра стали батраками, получив кров в амбаре. Через пару дней их пригласили на общинные посиделки, проходившие в беленом строении. Собрание напоминало ночной рынок или сходку: у костерка сидели женщины, которые шили и вышивали, чистили яблоки и лущили каштаны. Чуть поодаль расположились мужчины, которые починяли или затачивали инструменты, кичливо пересыпая свою речь перлами мудрости. Роман подсел к ним и стал сучить пеньку, прижигая концы пучков. Меж рядами ходила женщина с лопатой, полной горячей золы, из которой собравшиеся выбирали печеные каштаны и картошку; вторая женщина всех обносила кувшином с подогретым вином.

Посиделки сплачивали общину, здесь все работали добровольно, даже после изнурительного дня. Вовне оставались неподатливая, худо родящая земля и монотонная жизненная круговерть, отраженная в очевидных своей горечью избитых присловьях. Жил собакой, околел псом.Только здесь Роман и Мари-Ньеж наедались досыта. К концу дня они валились с ног, но ради еды шли на посиделки. Роман поглядывал на жену, стиравшую у костерка: рядом с другими женщинами она смотрелась ребенком. В темных уголках кое-кто улаживал свои амурные дела, не обращая внимания на едкие реплики о похоти. Парни и мужики не раз подъезжали к Мари-Ньеж, когда она выкручивала и развешивала над костром мокрые простыни.

Это были самые волнующие дни в ее жизни. Скрытность будоражила. Спала она крепко и без опаски. В битком набитом амбаре Роману приходилось сдерживать свои ласки. Когда они уже не могли себя обуздать, людность и греховный кровосмесительный флер их любви делал ее… восхитительной. Было нельзя даже пикнуть, и только пригашенный взгляд передавал их желание. Ей было довольно одного прикосновения его руки, которую осторожность делала нежной. На посиделках, отвернувшись от грубого предложения очередного ухажера, Мари-Ньеж смотрела в толпу работников, зная, что Роман тоже на нее смотрит, и пожимала плечами, ероша волосы.

Дождемся ночи. Рука на ее плече. Прикосновение к нежной впадине под коленкой. Брат и сестра молчат, они почти неподвижны, и только он чуть-чуть об нее трется. Если б кто запалил свечу, ее охряной свет озарил бы пару, во сне прильнувшую друг к другу. Но их укрывала долгая тьма. Мари-Ньеж попкой чуть пихала его и ждала. И вот он в ней, но оттягивает извержение. Шорох. Кончая, он зажимал ей рот, но шумом было только его прерывистое дыхание возле ее уха. Если б теперь кто запалил свечу, он бы увидел брата, решившего удавить ненавистную сестру.

Поначалу, выдавая себя за кровных родственников, они были безвестны друг другу, но потом, войдя в роль, познали свои истинные желания. Им открылась не только супружеская любовь, но еще грозная быстротечность жизни, которая застигла двух незнакомцев в попытке уцелеть среди чужаков. Они поняли, что в этом железном мире, где им пребывать до конца своих дней, абсолютно все может быть отнято, но можно сохранить друг друга.