Текст книги "Дивисадеро"

Автор книги: Майкл Ондатже

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Поля

Возвращаясь с тюремного свидания, Мари-Ньеж всякий раз по краю обходила два своих поля – одно, что подковой охватывало хлев, и другое, побольше, на склоне холма. Роман брал «на уход» соседских лошадей и свиней, что позволяло сводить концы с концами. Без него сия статья дохода пропала. Как-то в сумерки Мари-Ньеж обходила свои владения, и тут ее осенило: «подкову» можно превратить в огород себе на прокорм, а овощи с большого поля пустить на продажу. Оставалось возродить землю, которую взятая на постой скотина общипала догола. Вилами Мари-Ньеж разбросала по полям навоз и растительные остатки, присыпала землю золой; потом сгоняла в Марсейян на бойню, где набрала обрезков и костей, что были на вес золота. Грядки, где посадила капусту, она удобряла сажей, глинистые участки поливала известью и аммиаком, песчаные места подкармливала коровьим навозом, а известняковые – конским. Кое-что из этой науки она уже знала. Остальное почерпнула из одолженной у Люсьена брошюры, где рассказывалось о возрождении земли в районах сражений. Все это напомнило роман, в котором Корнелиус пытался вырастить идеально черный тюльпан.

Сорняки она сгребла в кучу на краю большого поля и, дав им неделю высохнуть, запалила костер. С холма поплыл едкий запах, проникший в кабинет Люсьена, который через окно разглядел соседку в обрамлении огненных языков и дыма. Семена Мари-Ньеж не разбрасывала, а втаптывала в землю. В военной брошюре это называлось «пломбировкой». Кустарник вырубила, лишь вдоль ограды оставила плодовые деревья. Междурядья новых огородов она выстелила ватой, чем обескуражила воробьев, а в кротовые норы напихала обрезки червяков, обваленные в порошке из чилибухи. Насколько она была нежна с посевами, настолько же крута с вредителями. Саженец с комом влажной земли она несла так бережно, словно возвращала в гнездо выпавшего птенца. Теперь ее жизнь была тропкой меж времен года: с февраля по апрель сажаем лук и сельдерей, с мая по июль – черемшу и савойскую капусту.

Она повзрослела. Перед свадьбой плакала, а потом увидела, как в брачную ночь муж кого-то чуть не убил. Он жил по жестким правилам самозащиты, которые постиг на ферме. Но их мир был еще жестче. Теперь Роман сидел в тюрьме, ибо под колокольней в припадке ревности едва не прикончил плотника. Семь человек с ним еле справились. Отбивался что твой олень. Когда с вышины Роман увидел жену среди работяг, он не знал, что она беременна.

Раз в неделю Мари-Ньеж ходила в марсейянскую тюрьму на свидания. Через месяц как мужа посадили, на обратной дороге у нее случился выкидыш. В канаве она потеряла то, что они с Романом создали. Через час очухалась. Густой чертополох остался в памяти, словно выжженное тавро. В обочину дороги она воткнула крест, связанный из двух прутиков, собрала в подол желтого платья кровавое месиво и, добравшись домой, похоронила его на поле-подкове.

Вот тогда она поняла, что такое жизнь. В ней всегда будут бессильные грезы и богач, что верхом на коне скачет по миру, заглядывая в дубравы лишь затем, чтоб вдохнуть березовый аромат, напоенный послегрозовой свежестью.

– Где твое желтое платье? – подвозя ее в город, спросил Люсьен; в ответ она что-то промямлила и смолкла.

Через пару дней они допоздна беседовали. Роман все еще был в тюрьме, и Мари-Ньеж полагала, что ей уготована судьба бессловесной скотины. Она поведала о своей нищете, о которой Люсьен понятия не имел. Жил под боком, но замотался в собственных хлопотах.

Съездив в город, он выкупил у владельцев ферму Мари-Ньеж, оплатив сделку деньгами и обменом полей. Потом заверил бумаги у нотариуса и через день поднялся на холм к дому своей соседки. Мари-Ньеж стояла у колодца; Люсьен ее окликнул, но она не шевельнулась. Все смотрела в глубину. Он к ней подошел, и лишь тогда она встрепенулась, выйдя из забытья. Мари-Ньеж прослышала, что кто-то купил ее ферму. Люсьен взял ее за руку, она попыталась ее выдернуть. Он не отпустил. Потянул ее в дом. Вот так же ее тянул Роман, чтобы разложить на столе или кровати. Сердце ее смятенно стучало. От страха за себя и своего друга.

Люсьен усадил ее за синий стол. Через несколько лет он заберет этот стол, который станет для него самой дорогой на свете вещью. Люсьен положил купчую перед Мари-Ньеж, сидевшей справа от него. Прочел и растолковал все пункты. Слово «шок» не передаст ее состояния, когда она увидела свое имя. В жизни ей никто не делал даже меньших подарков.

Через пару минут ее отпустило.

Что? – спросил Люсьен, тотчас заметив в ней перемену. Мари-Ньеж покачала головой и стала читать дальше. Она не выдохнула, не шевельнулась, но Люсьен, хорошо ее знавший, понял, что ей полегчало. Что? – повторил он.

Ничего, улыбнулась Мари-Ньеж.

Одна мысль, никак не связанная с широким жестом Люсьена, позволила принять его роскошный дар. Ведь они давние союзники. Кроме нее, никто не знал природу их союза: когда вместе читали, она машинально садилась справа от него, со стороны зрячего глаза, чтобы вдвоем следовать по странице, чтобы слепой глаз – вот же беда-то, ей-то еще с полугоря – не помешал их единению.

За ужином, который не насытил бы и воробушка, Люсьен, желая хоть что-нибудь похвалить, превозносил вкус колодезной воды, пока его не высмеяли. Как всегда, он стеснялся говорить о своей работе. Они строили огородные планы, и, вернувшись домой, Люсьен отыскал на полке ту военную брошюру. Став владелицей земли, Мари-Ньеж вся трепетала от новых возможностей. Люсьен поделился мелькнувший мыслью: теперь она вступает в мир, где выращивают черные тюльпаны. Мари-Ньеж кивнула. Они были очень близки.

В тот вечер Люсьен больше молчал, но Мари-Ньеж все о нем знала: о его шумном успехе, двух дочерях, жене. Он уже собрался уходить, но она попросила его сесть и рассказала о выкидыше, который все никак не могла изжить. Никак. Не могла.

Голая лампа над синим столом. Ладонями он накрывает ее худенькие руки, в которых ничего нет.

Раздумье

Они были очень близки, но мысль о плотской любви с ним не возникала. Шальной танец на его свадьбе был всего лишь игривым знаком окончания их юности. Вальсу, уроки которого проходили на гумне, их обучила его мать. Коль вы читаете о жизни в Париже и Фонтенбло, сказала она, то должны овладеть светскими навыками, из которых для мушкетера главные три: верховая езда, фехтование и танцы. Танец в его понимании, подкрепленном изучением гравюр, был актом, в котором, обнимая партнершу, следует затолкать ее в дальний конец комнаты, а девушка воспринимала хореографию просто как способ пообщаться под чарующую музыку. Одиль была вынуждена обоих просветить.

И все же друг с другом они держались сторожко. Жили по соседству, но каждый своей жизнью, своей верой. Ей казалось, что некая слепота была ему свойственна еще до случая с собакой. Чуткий и тонкий, он, однако, не понимал истинного нрава жены и во всех супружеских неурядицах винил себя. Сострадающий мечтатель, он не ведал, что мир соткан из разномастных лоскутов, и потому охват его великодушия был невелик. Он топтался на околице реальной жизни.

Сама она тоже плохо знала большой мир, наверное, еще хуже его. Жизни вне дома для нее не существовало. Вечерами она сидела в кухне, потом укладывалась в кровать за занавеской. Хотелось написать Роману о том, как она его любит, как по нему изголодалась, но неграмотный муж не смог бы прочесть ее письма. Она сожалела, что не выучила его читать, – сейчас ему было бы не так одиноко, – но он всегда возвращался с работы измученным. Дождавшись темноты, она ополаскивалась дождевой водой из бочки, что стояла у хлева, и, запалив лампу, возвращалась в дом. С книгой садилась в кресло, но почти сразу засыпала. Читать при комнатном свете она не умела, хотя каждый вечер пыталась. Радость была уже в том, чтобы с книгой в руках умоститься в мягком кресле. Когда лампа выгорала, она просыпалась. Наверное, ее будил чадящий фитиль. Минуту-другую она приходила в себя, а потом в темноте забиралась в кровать.

Война

Кривой, Люсьен Сегура в боях не участвовал. Он записался добровольцем в команду, которая изучала хвори и травмы в зоне боевых действий у бельгийской границы. Люсьен прибыл с трактатами о новых методах реабилитации, которые сам перевел с немецкого, но измотанным молодым врачам было не до него. Вокруг творилось черт-те что: минометный огонь, голод и, более всего, страх косили войска. Меньше всего здесь требовались научные изыскания. Люсьен готовил отчеты и работал в лазаретных палатках. За месяц он стал другим человеком, не отличимым в море бойцов и санитаров: исхудал, его эспаньолка разрослась в неопрятную бороду. Он продолжал слать в Париж раздраженные и злобные отчеты, которые, видимо, никто не читал, их просто хоронили в архиве.

На втором году службы Люсьен подхватил дифтерит. Сначала его слегка лихорадило, потом ему стало трудно глотать. Через два дня он не мог даже шептать – парализовало гортань. Горло распухло, он задыхался. Глядя на харкающих кровью соседей по инфекционной палатке, он понимал, что видит свое отражение. Покорный фаталист, сейчас он всеми силами противостоял изнуряющей боли, от которой мутилось в голове. Люсьен знал, что первые двенадцать дней болезни – самые безжалостные и опасные. Сознавая, что в лазарете полно иных хворей, он выбирался из палатки и спал на улице, чтоб не дышать зараженным воздухом. Среди тех, кто ступил на тропу смерти, невозможно уединение, в котором он нуждался, дабы сохранить остатки сил. Люсьен глотал лишь все кипяченое, отказываясь от неизвестного питья.

Получив неутешительный прогноз военврачей, в Эперней приехала его жена; она едва узнала Люсьена среди других больных. Когда он заговорил, она не понимала ход его мыслей и дикую озлобленность на политиков. Он требовал, чтобы его оставили с «товарищами», хотя в желании выжить был полностью сосредоточен на себе и течении своей болезни.

Через двенадцать дней его и других уцелевших отселили в изолятор, где они сами готовили и сами за собой ухаживали. В них еще жила зараза. Беловатая пленка, «горловая чума», еще могла их удушить. Испанцы называли ее «удавкой» – 1613-й был «годом удавки». Люсьен больше других знал о дифтерите и, даже распластанный на грязном полу палатки, кичился своими познаниями. В 1670-х, под микроскопом разглядывая слюну, Левенгук [75]75
  Антони ван Левенгук(1632–1723) – голландский натуралист, основоположник научной микроскопии.


[Закрыть]обнаружил бациллы, «шнырявшие, точно щурята в воде». Поэтический собрат. Американские колонисты сочли болезнь «плодом греховного блуда», Божьим промыслом для очищения мира. В борьбе с дифтеритом применялись средневековые методы, но когда он выкосил наполеоновскую армию, император обещал двенадцать тысяч франков тому, кто найдет противоядие сей заразе. Опыт Бретонно, [76]76
  Пьер Фидель Бретонно(1778–1862) – французский врач, который дал первое доскональное клиническое описание дифтерии и предложил само название «дифтерит» (от греч.diphtheritis – кожный); с его именем связано введение в широкую хирургическую практику трахеотомии.


[Закрыть]вставившего в свое горло искусственную пленку, навсегда останется классикой клинической медицины. Затем Агостино Басси, [77]77
  Агостино Басси(1773–1856) – итальянский бактериолог, открывший болезнетворные микроорганизмы.


[Закрыть]изучавший зараженный шелкопряд, вывел доктрину о микробах-паразитах. Но в 1917 году на бельгийской границе в борьбе с болезнью не было иных средств, кроме молитвы.

Люсьен Сегура все еще был жив. После горячки наступила прострация, когда, обессиленный, он лежал на узкой койке, тупо уставившись на свою ладонь или обложку какого-нибудь чудовищного романа – возле палатки солдаты оставляли всякую белиберду, но однажды кто-то положил «Шуаны» Бальзака, историю «любви и приключений». В лихорадочном изумлении Люсьен заглатывал по тому в день.

Уединение постепенно избавляло его от повседневности. Мир представал через раскрытые клапаны палатки. Как-то раз Люсьен услышал непонятный шорох, природа которого разъяснилась, лишь когда в проеме возник офицер, на ходу пытавшийся развернуть большую карту. Звуки стали важны, ибо порождали воображаемые картины… В Марсейяне он лежит на кушетке и слышит подлетающую стаю ворон, которая затем шумно устраивается в тополях. Вот знакомо простучали копыта лошади, что в повозке везет Мари-Ньеж, а сейчас слышны струи садового душа, бьющие то в землю, то в тело купальщика. Он улавливал шорох скальпелей на резиновой подстилке, доносившийся из операционной палатки, и далекий предсмертный кашель, в котором распознавал затаенный страх. Звуки складывались в карту, позволявшую определять расстояния, отличать шаги по слякоти и в пыли, удалявшиеся и приближавшиеся голоса.

Сгорбившись в палатке, он все писал отчеты, а остаток сил тратил на воспоминания о своей юности и недозрелой взрослости, перебирая ситуации, которые могли бы его изменить, и тогда в здешние темные небеса смотрел бы другой человек. Он будто впервые в жизни поглядел в зеркало, смутно отразившее его память. Ночные обольщения мадам де Реналь из «Красного и черного» его чему-то научили? Или обманули? Танец с хрупкой романисткой. Пес. Прошлое бездверно. Пережитые события заполнили мышастую палатку, где прежде обитала неминуемая смерть. По ночам многие мерли под аккомпанемент зарядивших ноябрьских дождей. У Люсьена сохранился фонарик с подсевшей батарейкой, которым он пользовался лишь в крайних случаях. Понимал, что фонарик тоже смертен.

Странно, он думал не о семье, но о Мари-Ньеж, с которой после женитьбы почти не разговаривал. Несколько ночей кряду взбудораженные мысли все гарцевали вокруг нее. Вспомнив какую-нибудь сцену, Люсьен заставлял себя заново и неспешно ее пережить. Вот Мари-Ньеж встает от шитья, потягивается и, засунув ладонь в рукав, разминает затекшее предплечье. Будь он проще, сам помассировал бы ей руку. В нем жило нечто вроде братского влечения к ней. Вживаясь в событие, теперь он вместе с ней входил в комнату… нет, хлынул дождь, и он помогает ей донести белье, взятое в стирку, – с тюками в охапке они вбегают в ее дом, их одежда в дождевых крапинах… нет, насквозь промокла. Из корзины она достает полотенце и вытирает ему волосы. Он пригнул голову и положил руки на ее плечи, ощутив ее тугую, без единой жиринки плоть.

Тем ноябрем в Эпернее лишь она его согревала. Мысленно он тянулся к ней, точно к газовой горелке. Вечно скрытный, сейчас он был ошарашен секретами, которые таил от себя.

Побывка

Он получил десятидневный отпуск. Стоял август, каждый вечер небо пугало грозой. Иногда зарницы полыхали всухую. В душе его была та же сумятица, что и в небе, нежданно прорезанном вспышкой. Далеко за полночь он бессонно бродил по прибрежным лугам. В доме спали жена и дочери. Прошло три или четыре дня, но Люсьен все не мог привыкнуть к тишине и внезапным всполохам, озарявшим комнату, где он мучился в ожидании сна. Мирная жизнь казалась замерзшей рекой. Покой был лишь в прошлом, где Мари-Ньеж прохаживалась вдоль ровных грядок или катила тачку с выполосканным в реке бельем.

Его необычайно тронуло, когда рукой, пахнущей землей, она погладила его отросшую бороду. Хотелось как-нибудь ее отблагодарить за то, что в Эпернее она его спасла. Но он боялся, что его странная одержимость ею в дни болезни станет заметна невооруженным глазом.

Скрывая душевную бурю, он приводил в порядок отчеты. Дважды съездил в Марсейян. Город опустел – почти все мужчины сгинули на германской войне. Вдовий поселок. Романа выпустили, сказала Мари-Ньеж, но тотчас забрили в солдаты. Любопытно, за что ему велели воевать?

Давно минула полночь, но сна нет. Он одевался и шел к реке. Покинув тропинку, нырял, точно в воду, в высокую шершавую траву, из которой, предательски гудя, вздымались тучи мошкары.

Очередная ночь. Сна нет, в порядочной дали слышны раскаты грома. Дождь не стучит, он погружается в тревожный сон. Новый удар грома похож на издевательский хлопок в ладоши, он безнадежно проснулся.

Очередная ночь.

Скинув рубашку, он стоял в стрекоте цикад и кузнечиков. Охряной огонек лампы, качавшийся за деревьями, был подобен суденышку в бурном море. Она подошла, и оба замерли, словно в ожидании знака, но тишину вновь нарушило жужжанье насекомых. Даже здесь, после стольких лет смежной жизни, их не оставили наедине. Природа бдела. Высоко в ветвях назойливо печалился недосягаемый пересмешник, которого он так никогда и не увидит.

Она опустила лампу. Оба молчали, словно тьма была водой, в которой рябь от брошенного слова побежит к дому. За руку он повел ее к реке. Она прикрутила фитиль, оставив лишь слабый огонек, чтобы потом не потеряться в темноте, отступила в сторону, разделась и вошла в воду. Он слышал плеск ее шагов. Они стояли лицом друг к другу. Задев ее под водой, он смущенно отдернул руку, словно извиняясь за прикосновение. Бескрайнее небо, слившееся с рекой, было беззвездно. Люсьен шагнул вглубь темноты. Последний раз ночью он купался еще мальчишкой. Вспоминая себя шестнадцатилетнего, он не сразу заметил, что Мари-Ньеж рядом нет.

На берегу белел ее контур. Она подняла лампу и окликнула его.

«Сейчас», – сказал Люсьен. Когда он вошел в свет, стали видны его выпирающие ребра. Она поставила лампу на траву, платьем вытерла волосы, облепившие ее голову, потом, шагнув к Люсьену, обтерла его. Смущения больше не было, друг на друга они смотрели так, словно в ее комнате сидели за столом. Она встала на четвереньки; покачивая ее бедра, он медленно потянул ее к себе, словно хотел, чтобы жаркая пещера сама отыскала прохладный сталагмит; промазав, она вновь его позвала, и тогда он проник в ее неизведанные тепло и нежность.

Сколько раз в совместно прочитанных книгах они замечали, но обходили смущенным молчанием тайные знаки неизбежной любви. За все время он прикоснулся к ней считаные разы: однажды неловко взял за плечи, потом вцепился в нее, когда она вытаскивала из его глаза осколок, да еще, потянувшись через стол, ладонями накрыл ее руки. Они словно знали, как все будет: они сольются отражениями друг друга, и в опасливой стыдливости она откроет ему свои сокрытые от других тайны. Свидетелем тому была лампа в траве. Теперь Мари-Ньеж оседлала его, чтобы самой задать ритм, чтобы он еще глубже в нее проник, чтобы руки его ощутили трепет ее тела, чтобы они уравнялись в наслаждении. Оба не слышали ни бесплодного ворчанья грома, ни посвиста пересмешника, ни беспечного жужжанья миллиона букашек. Но только дыханье друг друга, будто рядышком умирали.

Возвращение

О Люсьене в последний год войны мало что известно. Он вновь растворился в безликой плоти перемещающихся войск и полевых госпиталей. В последние месяцы боев его часть стояла под Компьенем, и там к нему пробилось письмо от Мари-Ньеж. Кто знает, сколько писем она написала? Но Люсьен посчитал его первым после их встречи в его побывку. Мари-Ньеж сообщала, что недавно виделась с мужем и они по-прежнему близки, чему она очень рада. Роман оставался все тем же медведем, и она боялась, что он, не дай бог, угодит под трибунал.

Почему-то Люсьен не ответил. Может быть, он все высказал в тех письмах, что сочинял к солдатским женам и возлюбленным, и у него уже не осталось запаса для искреннего сочувствия. Он больше не верил словам. Жене он коротко писал о моральном духе фронтовиков и опасностях, связанных с окончанием войны.

Семья его временно обитала у жениных родичей под Парижем. В Марсейяне было неспокойно – окрестности осаждали болезни, наемники и дезертиры. В конце войны ничего другого ждать не приходилось. Повсюду нищета и нужда толкали народ на преступления. Люсьен понятия не имел, как живет его семья. Он фиксировал то, что его окружало, ежедневно видя гибель людей и даже самоубийства. Священники забывали имена тех, кого отпевали. Люсьен сам молился над умирающими, в ответ получая гадливые взгляды. Думать о Мари-Ньеж было некогда. Перед побывкой он сотни раз вновь пережил то, что их связывало. Теперь приходилось думать о себе, постоянно быть начеку. Однажды ночью кто-то пытался его задушить – даже не враг, а свой.

Война закончилась; военнослужащим выдали проездные требования, но уведомили, что весь транспорт еле-еле ходит. Дорога домой грозила растянуться бог знает на сколько. Глянув на карту, Люсьен сообразил, что в Марсейян может добраться верхом, а уж потом, проверив дом, поездом ехать в Париж для воссоединения с семьей. Чтобы скорее покинуть прифронтовую зону, он стал искать лошадь и в конце концов сторговал одра, который с виду обещал выдержать день пути. Люсьен надеялся, что вдали от передовой купит другого коня. К седлу он приторочил лишь свои отчеты, бросив одежду, справочники и все другие вещи. Одежда найдется дома, где перед Парижем можно помыться и сбрить бороду.

Как и планировал, в Монтаржи Люсьен купил новую лошадь. Если повезет, дня через три-четыре он будет в Марсейяне.

Погода стояла солнечная, но зябкая, и Люсьен мерз в той одежде, что взял с собой. Из мешковины, которую отыскал на заброшенном подворье, он соорудил подобие накидки. Конь, оказавшийся хворым, плелся неспешным шагом. Люсьен терял ощущение реальности. К вечеру второго дня он беспрестанно проваливался в дрему и, очнувшись, не понимал, где находится. Потом на пару часов отключился совсем. Проснувшись на луковом поле, он выкопал несколько луковиц; одну съел, другие припрятал во вьючный короб.

В Фижаке залпом выпил крынку молока, купленную у крестьянина. Дороги были совершенно безлюдны. Раз встретился верховой с собакой на руках. Человек ни слова не сказал и даже не взглянул на Люсьена. Наверное, тоже опасался бандитов. Надо было дождаться воинского эшелона, подумал Люсьен.

На другой вечер крепко похолодало, его трясло, как в дифтерите. Лишь парное облачко изо рта подтверждало, что он еще жив. Наверное, это будет последним, что он увидит. Очнувшись в непроглядной тьме, Люсьен чиркнул спичкой, чтобы глянуть на часы и проверить облачко. Рядом неподвижно лежала лошадь. Закрапал дождь, и Люсьен сдался – то ли уснул, то ли соскользнул в обморок.

Закоченев на стылой земле, утром он еле встал. Лошадь, как ни в чем ни бывало щипавшая травку, медленно подняла голову. С час Люсьен вел коня в поводу, прежде чем собрался с силами его оседлать. Шел четвертый или пятый день пути; опасаясь встречи с незнакомцами, Люсьен по краю огибал рощи. Хотя что с него взять? Мысль об отчетах вывела его из оцепенения. При нем кое-что важнее его самого.

Давно стемнело, когда Люсьен достиг Марсейяна. Остались последние десять километров. Дома вряд ли найдется еда, кроме консервов и сухарей, но там хотя бы можно вымыться и поспать. Что если Мари-Ньеж никуда не уехала? Неизвестно, дома ли Роман и жив ли он вообще. Лошадь обессилела; Люсьен спешился, стараясь ходьбой разогреться. Накидка пропиталась сыростью. Он понимал, что с головой у него непорядок. Вдруг чудилось, что дома его встретит мать. Потом он вспоминал, что ее нет, и тогда казалось, что навстречу ему выйдет ее тихий призрак. Мать его приветит, накормит и уложит спать. Будет гореть очаг.

Дом тонул во тьме. Вокруг ни лунного отблеска, ни звездочки, ни огонька. Отпустив лошадь, Люсьен замер. Потом ступил на крыльцо, ощупью вошел в дом и светом его разбудил. Проходя по комнатам, он вслух говорил с собой и окликал домашних. Скинул дерюжную накидку и посмотрелся в зеркало. Уже давно он не видел своего отражения. Одежда его казалась несоразмерно большой. Люсьен глянул в окно – у соседей темно. Значит, тоже уехали. Чернел склон холма. Огонь лампы или свечи был бы заметен.

В темноте Люсьен отвел лошадь в конюшню и задал ей корма. Возвращаясь в дом, он вдруг учуял слабый запах дыма. Может, с дальних полей его принес в кармане ветер? Или капли дождя, вколотившие его в траву? Однако хотелось удостовериться, что соседи уехали. Как ни крути, он вернулся домой, но в последние дни пути и в поселке не видел ни единой души. Даже матушкин призрак его не встретил. Оставив в комнатах свет, Люсьен поднялся на холм, черневший в темноте.

В сарае не было ни повозки, ни лошади. Люсьен стукнул в дверь дома, но ответа не дождался. Откинув щеколду, он осторожно прошел внутрь и уперся в стол. Знакомец. Люсьен помнил въевшуюся синюю краску. В юности за этим столом он часто играл в карты или беседовал.

Куда же соседи могли уехать? Люсьен их окликнул – сначала Романа, потом Мари-Ньеж, хотя в жизни редко обращался к ней по имени. Для их отношений оно казалось слишком формальным. Даже такое простое красивое имя. Почудилось, мяукнула кошка. Люсьен пошарил на полке, где обычно хранились свечи. Слабый огонек выхватил из тьмы кривые стены. Вновь послышалось мяуканье; Люсьен отдернул занавеску, разделявшую кухню и спальню. Под черным одеялом она лежала точно покойница, лишь голова ее моталась из стороны в сторону. Потом она содрогнулась в конвульсии, а из груди ее вырвался стон, похожий на мяуканье. Она была одна в темном нетопленом доме. Люсьен коснулся ее лба – как мышь мокрая. Малярия.

Мари-Ньеж, шепотом позвал он, словно не хотел никого беспокоить и был вынужден ее разбудить, но так, чтобы спросонья она не испугалась. Где Роман?

Ответом был лишь чуть слышный вздох. Взгляд ее косил в сторону, словно она хотела подать какой-то знак, на что-то показать.

Всю дорогу домой Люсьен мечтал о том, как расскажет ей о событиях в последние месяцы боев, когда она жила в его душе. Не терпелось излиться перед ней. Если она одна, может быть, они рядом уснут. Но теперь все иначе. Она больна и нуждается в его заботе. Он стал рассказывать о том, как в палатке метался в горячечном бреду, и спасли его лишь воспоминания о ней. На мгновенье взгляд Мари-Ньеж замер, но потом ее так тряхнуло, что голова подпрыгнула на подушке; тяжело дыша, в полном изнеможении она прикрыла глаза. Вспомнились одышливые фронтовые лошади, которых из-за нехватки кальция корежили судороги.

Я тебя спасла? – еле слышно спросила она, будто обращаясь к видению.

Да. Лишь ты одна приходила в мою холодную палатку.

Люсьен укрепил свечку на полу и пощупал лоб Мари-Ньеж. Вся в испарине. Он медленно пропустил сквозь пальцы ее взмокшие волосы, потом еще раз и еще, чувствуя, что ласка ей приятна.

Теперь свеча больше освещала низкий потолок, Мари-Ньеж читалась контуром. Поблескивала ее влажная скула. Опережая новый приступ судорог, Люсьен обхватил ее за плечи. Отмаявшись, она упала навзничь, словно истукан. Похоже, смирилась с вероятностью смерти. Она была в забытьи. В кухне Люсьен зажег еще одну свечку.

– Она с нами, – над ухом шепнула мать.

Куски старого картона Люсьен пустил на растопку. Рядом с печкой лежала горка поленьев, подернутых паутиной. Он развел огонь. Где же Роман? Выстуженные камни стен и пола говорили, что дом давно не топлен.

– Роман? – позвала Мари-Ньеж, разбуженная треском занимавшихся поленьев.

Люсьен подошел к ней и одеялом отер ее лицо.

– Это я, Люсьен. Дай-ка я тебе перестелю, все промокло.

– Пускай…

В шкафу он нашел фланелевую простыню. Тоже знакомая. Когда-то мать отдала ее Мари-Ньеж. Люсьен накинул простыню на стул, который придвинул к печке.

Потом открыл банку с супом, поставил ее на плиту и взял нагревшуюся простыню. Он стянул грубое одеяло, и Мари-Ньеж глубоко вздохнула, словно избавилась от тяжкого бремени, но тотчас согнулась пополам, заходясь судорожным кашлем. Тощая как шпилька. Сердце кровью обливалось от вида ее бледной груди, перечеркнутой тенями ребер. Люсьен обернул ее согретой простыней и укутал в одеяло. Затем с ложечки покормил супом. Она жадно глотала.

Роман…

Нет, я Люсьен.

Люсьен… – выговорила она, словно в танце растерянно меняла партнера.

Да. Где Роман?

Но она уже вновь нырнула в забытье.

Кажется, он заснул в кресле. Потом очнулся, но ее не увидел. Почудилось, будто на его плече лежит чья-то рука. Мигнула свеча, и он разглядел ее лицо на подушке. Взгляд ее о чем-то просил. Пожалуйста, друг. Вынеси меня. Понимаешь?Она прикрыла глаза, словно устала кричать через толстое стекло. Он ее не понимал. Но она вновь взывала о помощи, чего-то хотела. Понима…Вдруг он понял. Вот же болван. Он закутал ее в одеяло, взял на руки и, пинком распахнув дверь, вынес в ночной холод. Было темно, но он знал, где стоит маленький дощатый нужник.

– Спасибо, – шептала она. – Спасибо, Роман.

Он помог ей сесть и сам примостился рядом, поддерживая ее. Через минуту она пихнула его локтем. Все в порядке? Она кивнула, слабо улыбаясь. Он вновь осторожно, словно ломкую ветку, взял ее на руки и отнес в постель. Она уже спокойно спала; он задернул занавеску, чтобы рассвет ее не обеспокоил.

Утром он увидел перед собой выскобленные доски с въевшейся синей краской – историю их жизней. В миг перехода от глубоко сна к яви Люсьен вспомнил, где он.

Он откинулся на стуле. Свет из окошка падал на пол под слоем пыли. Люсьен подошел к печке и осторожно ее потрогал – холодная. Сковорода с окаменевшими объедками. Люсьен замер. Вокруг все было так неподвижно, словно он не существовал. Мертвая тишина. Люсьен глянул под ноги, потом вытянул перед собой руки, удостоверяясь, что он живой.

Он жаждал услышать покашливание, скрип кровати. Люсьен подошел к занавеске, разделявшей комнату, и глянул на выцветший узор – река и деревья казались иным измерением, в которое он вот-вот шагнет. Он затаил дыхание. Потом отдернул занавеску и никого не увидел.