Текст книги "Дивисадеро"

Автор книги: Майкл Ондатже

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Но перед тем дает ей подписать бумагу, где, мол, надо указать свой возраст, род занятий и адрес. Мать написала «кочевая», как тогда называли цыган. Она была manouche.Разумеется, полицейские этого не знали, иначе она бы никогда не получила места в участке. Адреса у нее не имелось, только стоянка за городской околицей, где в фургоне проживала ее семья. Вот так мой отец встретил тайну под именем Ария.

Все прошло шито-крыто. Тюремщик вернулся с обеда и только зажал нос от дезинфекционной вони. Лишь на другой день арестант завопил, что его обокрали. К тому времени отец уже обхаживал Арию, чье имя он узнал из липового бланка. После войны папаша колесил по Италии, а потом его занесло в Бельгию, где было легче привычным способом добывать деньги. Ранение не мешало вернуться к воровскому промыслу.

Значит, они поженились?

Свадьбы не было, но она стала его женой. Он поселился в ее фургоне. Мать лишь раз упомянула, что до войны он был женат. Война многих раскидала. Была одна жизнь, стала другая. Кое-кто решил не возвращаться к прошлому.

Война – удобная отговорка.

Да, но отец-то по уши влюбился. Мать была много моложе. Он был не из ревнивцев – ведь вор все считает «общим», – но теперь бросил прежние замашки и стал жить по ее правилам. В той среде строгий нравственный устав.

Значит, Ария…

Да. Ария. И мой отец.

Повернись ко мне… Все это правда?

Может, за давностью что-то стерлось. Но именно так, под видом дезинфектора, он познакомился с матерью.

Наверное, есть что о нем порассказать.

Да уж. Раз, когда полиция шерстила табор, он переоделся женщиной. Целый месяц ходил в женском наряде, пока буча не улеглась. В юности он отмотал срок и решил, что больше никогда не сядет.

Его можно понять.

Дело не в том: он боялся, что к матери начнут подъезжать другие мужики. Думаю, она была ему верна, но тут – поди знай…

Ария, повторила Анна, будто пробуя слово на вкус.

После дезинфекции он смекнул, что до прихода тюремщика еще минут пятнадцать, и, подсев к девушке, в лоб спросил, не желает ли она с ним встретиться. Девица разглядывала карты. То так их разложит, то этак. Обрывок зеленой ленты перехватывал ее смоляные волосы. Не говоря ни слова, она придвинула ему колоду. Он снял и вытянул карту. В картах Таро он ничего не понимал и лишь смотрел, как девушка выкладывает их на столе. Потом она велела взять еще одну карту. Он глянул на часы над ее красивой головкой:

– Боюсь показаться невежей, но мне пора.

Девушка молча перекладывала карты, словно что-то в них читая, и лишь слегка кивнула, когда он выскользнул за дверь.

Ей было незачем смотреть на его лицо и странно темные руки, ибо карты неизмеримо достовернее сказали о будущей встрече. Через окно он заглянул в комнату: склонившись к столу, девушка рассматривала карты.

На другой вечер он пришел в ее фургон. Она смерила его взглядом, словно удостоверяясь, что получила желаемое. В нем угадывался будущий ревнивец; наверное, война заставила его искать безусловной надежности.

Предавая жену, от Арии он требовал верности. Как давеча в каталажке, она промолчала, не желая зарекаться от судьбы и случая. Ничего нельзя обещать навеки, да и сам он не образчик нравственности, чтобы требовать обеты. За все совместные годы она ни разу не успокоила его заверением в своей верности, чего так хотелось человеку, внезапно осознавшему, что собственность священна.

Рафаэль поведал не все. В семь лет он еще спал рядом с матерью, которую воспринимал как центр вселенной, обнимая ее с тем несомненным полноправием, с каким мальчик обнимает своего пса. В двадцать он голышом купался с ней в реке. Для него нагота была естественна, и он ничуть не стеснялся Анны, когда голый курил у окна, сосредоточенный лишь на огоньке сигареты и воркотне голубей, нашедших приют за обветшалой стеной. Если б Анна спросила, он рассказал бы (а может, и нет) о том, как мать, в ком всегда жила смесь основательности и неприкрытого желания, оберегала тайну своей верности, что подобна крепостному рву, который то ли перейдешь, то ли нет. Бывало, мать что-то ему шепнет и поцелуем в ухо запечатает секрет, чтоб никому не разболтал.

Здорово, что у тебя была мать, такая мать.

Я знаю.

Ему казалось, что тепло Анны просто заменило грудь Арии, в которую когда-то давно он утыкался лицом.

Анна просыпается рано и садится за перевод скудных текстов Люсьена Сегуры. Почти всю жизнь он пребывал в безвестности: поэт и автор иеремиады о Первой мировой войне – вот и все сведения. За годы после его смерти память о нем канула в здешнюю землю, соотечественниками он почти забыт. Анне любы подобные чужаки истории: они важны, как подземные реки. Одна в постели, она просыпается в последнем пристанище Люсьена Сегуры, варит кофе и к восьми уже за работой. О Рафаэле вспоминает лишь за полдень, когда он вышагивает через луг, замышляя обед. Для нее он «сумасбродный незнакомец», как, возможно, и она для него. После обеда они залегают в ее спаленке, а затем полуголый Рафаэль шляется по дому, который все еще ему интересен: вскользь глянет на картины, откроет шкаф, где некогда хранилось белье, и, свесившись из верхнего окна, пялится на платановую аллею.

В одну из таких вылазок в коридоре он слышит шум, напоминающий журчанье реки. Шорох доносится сверху, из-за потолка. Отыскав лесенку, через люк Рафаэль проникает на чердак, где воздух густ от птичьего тепла. К голой спине липнут перья. Еще мальчишкой он знал, что в доме есть голубятня. Однако за долгие годы перегородка между ней и чердаком местами обвалилась, и теперь птицы свободно посещают закут под кровлей. Нескончаемая суета прилетов и вылетов. Стать голубем Рафаэль не мечтал, но не раз представлял себя птицей, что воспарит над землей, а затем в долгом скольжении перенесется туда, откуда с высоты откроется потаенный вход в лес, невидимый людям. Из поднебесья жизнь на земле выглядит крошечной: рой голосов, скрип фургона, дымок из ружья, пыхнувший в миндалевой роще, и нечто подобное той музыке, что звучала в плеере Анны, той, что взовьется ввысь и поведает о самом главном.

Рафаэль замирает посреди чердака. Он знает, что увидит, если прильнет к узенькой щелке в портальной стене. Лесистую долину Буа-де-Мазер, где много лет назад тихо упокоилась его мать. Они с отцом копали могилу, четверо других наблюдали; когда мать предали земле, все пошли прочь, каждый сам по себе, точно спицы в колесе повозки, унося об Арии свою собственную память, которой ни с кем не делился, дабы ее не выхолостить. Речей не было. Его попросили сыграть, но он отказался; он сыграет позже, когда она прочнее в нем обживется. Он сумеет ее воплотить, и тогда отец переймет ее черты, с которыми прежде неосознанно боролся. В щель виднеется лесная опушка, куда тем утром ее принесли. Она прожила очень короткую смерть – уже через три часа ее опустили в землю, словно та была кораблем, требовавшим немедленной посадки. Она вернулась на свою любимую поляну. Было около пяти утра, птичий гвалт будто сопровождал ее уход.

Рафаэль пролезает под чердачными балками. Ему послышался голос Анны. Она убрала лесенку и теперь, голая, хохочет, когда в квадратном проеме появляется его голова. Ногами вперед он выбирается из люка, повиснув на руках. Поняв, что Рафаэль не станет просить о помощи, Анна хочет подтащить лесенку обратно, но он уже спрыгнул с пятнадцатифутовой высоты.

С лесенкой в руках она замирает, словно голой оказалась на сцене. Он медленно описывает круги, тесня ее в угол…

Ты весь в перьях.

Хоть какая-то одежда.

Давай вымоемся. Я напущу ванну.

Нет. В реке. Как есть. Там никого. Перебежать через луг, а там деревья тебя укроют.

Его огрубелые пальцы вновь смыкаются на ее запястье. Анна и Рафаэль спускаются в кухню и черным ходом выскакивают на улицу.

В другой раз не убирай лесенку.

В другой раз точно уберу.

В мелкой речушке они навзничь ложатся на каменистое дно, чтобы вода их скрыла. С мокрыми волосами, облепившими голову, он будто преобразился. Так у меня впервые, думает она. Затем приходит мысль: а ведь с ним многое впервые. Беготня нагишом, его хватка на запястье, которая сейчас лишь чуть разжалась, его ленивая чувственность, в которой перемешались страсть, любопытство и жадность, его непохожесть на прежнего любовника, пылкого, но эгоистичного.

Однако он не до конца перед ней раскрывается. Будто хочет в чем-то остаться незнакомцем. Почему, если во всем остальном он так щедр? Творческие личности подобны ботаникам прошлого века, которые умны и одержимы, но лишь профессионально любят окружающий мир.

Но вот назавтра они стоят на опушке, и он приглашает Анну в свой фургон. Она колеблется, полагая предложение вынужденным и неохотным. Это шанс узнать о хозяине слишком много, если дом его – оболочка прошлого и возможного будущего. Рафаэль воспринимает ее нерешительность как скромность, застенчивость и нежелание развивать отношения. В чем-то он прав. Ведь и она живет скрытно. В ней пласты непременной секретности. В ней обитает целое племя Анн, и Анна на берегу безымянной речушки совсем не та Анна, что в Беркли ведет семинар об одном из соавторов Александра Дюма, разработчике его сюжетов, и не та, что в Сан-Франциско заглядывает в кафе «Т оска» или обедает в «Тейдиш-гриль» на Калифорния-стрит.

Анна и Рафаэль стоят на опушке. Почему бы не войти в дом своего любовника? Все же любопытно. Она понимает, что их роман всего лишь роман без всяких потуг на постоянство, но весьма заманчиво увидеть, как эта «фигура» перемещается по дому-баулу, где некогда обитала загадочная Ария. Она не прочь забраться в узкую койку и, облокотившись на уступ оконца, смотреть на его потрепанную физиономию, а потом медленно приникнуть к его груди, пахнущей базиликом.

Одна из самых дорогих сердцу Анны вещиц – старая карта эмоций, которую мило озаглавили «La Carte du Tendre Pays», [31]31
  «Карта нежной страны» (фр.).


[Закрыть]придав ей контур Франции. В начале прошлого века, эпоху землепроходцев и картографов мужского пола, ее составила женщина. Но сия карта чаяний деликатно умалчивала о плотском вожделении, ограничившись тем, что густо заштрихованная северная зона значилась как «Terres Inconnues». [32]32
  «Неведомые земли» (фр).


[Закрыть]Однако времена меняются. Когда Анна подкопила деньжат, чтобы в университете изучать французский, декан сказал, что лучший способ выучить язык – завести любовника-француза.

Вопреки всему, что в те два месяца у них было на петалумской ферме, они с Купом остались друг для друга загадкой. По правде, они открывали самих себя. Вот так приспосабливались к жизни. Прошли годы, Анна ни разу не была замужем, ни с кем не заводила долговременных связей, но по-прежнему терялась перед любовниками, словно все еще на помосте Купа жадно изучала себя. Между ней и другими всегда был и, наверное, всегда будет лабиринт неотмеченных дорог. Чувственная карта Франции, полная подтекстов, социальных хитросплетений, молчаливых противовесов власти, все еще была актуальна. Но передвигаться по ней следовало осторожно, с опаской.

На койке она сидит рядом со святыней-гитарой.

Значит, вот так.

Ага.

Без книг.

Угу.

Без фотографий.

Он достает снимок Арии.

Анна разглядывает лицо женщины, чей образ составила по рассказам. И подмечает в нем неожиданную капризность.

А фото отца? Есть?

Помолчав, Рафаэль отвечает:

Где-то было одно, но он вышел нечетко. Отец не любил фотографироваться. Мол, из архива легавых обратной дороги нет. Если был нужен паспорт, он одалживался чужим. Чтоб только возраст и цвет волос примерно совпадали. На паспортных фото никто на себя не похож. Ты похожа? У тебя есть сестра? Могла бы пользоваться ее паспортом.

Сестры нет.

Нет? А я думал, есть.

Анна покачала головой.

Опять соврала любовнику. Была сестра. Было прошлое. О котором она не расскажет. Потом, если наберется духу. О том, как отец топором завис над Купом, как она ловила хоть крохотный вздох любимого, как в один миг жизнь ее вдребезги разлетелась, и она стала существом с сотней нравов, голосов и другим именем. Она завидовала человеку, с которым лежала рядом, как некогда с Купом на полу хижины. Его жизнь казалась чистой. Она завидовала восхитительным приключениям его отца и Арии. Наверное, именно такому человеку, всем довольному, можно рассказать о своем прошлом.

Рафаэль… вот эти твои истории… Скажи, а что-нибудь ужасное случалось?

Еще как. Много такого, после чего я стал другим. Любовь, которая меня оглушила, писатель, в чьем доме ты живешь, ослы…

Вот-вот, я об этом!

Его первый опыт общения с девушкой произошел в семнадцать лет. В пятничный вечер ему предстояло пешком добраться до города, где намечались пикник у моста и поход в кино. Собрав аккуратный букетик ноготков, он решил тормознуть попутку, ибо уже припаздывал. Задача на вечер была одна: не оплошать перед представительницей противоположного пола. Один промах, и ему суждено умереть одиноким. В семнадцать мы все перфекционисты, а потому он составил список из сотни опасных пунктов.

Рафаэль шел под кронами деревьев и, заслышав машину, всякий раз вскидывал руку, но никто не останавливался. Наконец притормозил фургончик «ситроен», в котором сидели двое мужчин и женщина. В белой рубашке и отутюженных брюках, Рафаэль открыл заднюю дверцу и забрался в кромешную тьму. Когда фургон тронулся, он ощутил толчки, исходившие от трех еле различимых существ, которые оказались ослами.

Анна умоляет ничего не опускать в описании этой самой долгой поездки в его жизни и последующего свидания.

Le rendez-vous n'a pas eu lieu, [33]33
  Свидание не состоялось (фр.).


[Закрыть]говорит Рафаэль.

Когда у городского фонтана он выбрался наружу – рубашка выпростана, изгвазданные навозом ботинки насквозь мокры, рука (в попытке сохранить декорум) сжимает обломанные стебельки, некогда бывшие цветами, – девушка окинула его коротким взглядом. Для Рафаэля было главным сберечь букет, и потому ему изрядно досталось от животных, взаперти путешествовавших от самого Монрику.

А что было самое ужасное? – спрашивает Анна.

Девушка сказала: «Захворал отец, меня ждут дома», – и ушла; я ополоснулся в фонтане, отчистил ботинки, потом в одиночестве посмотрел фильм с Габеном и темной дорогой отправился обратно; от звездного неба мне стало немного лучше, и я, проголодавшись, на ходу жевал хлеб с зеленью, наполняясь странным чувством, похожим на радость избавления… Так вот, весь ужас был в том, что к моему возвращению вся деревня уже обо всем знала. Если ты спросишь о «парне с ослами» или про «историю в „ситроене“», то и сейчас все поймут, о ком идет речь.

Постепенно рана обросла коростой иронии.

Я представлял, как на сеансе «Зверь – человек» [34]34
  «Зверь – человек» (1938) – фильм режиссера Жана Ренуара, в главных ролях Жан Габен и Симона Симон.


[Закрыть]я, провонявший ослиным потом, тянусь обнять талию или оголенное плечико шестнадцатилетней девушки. Я привык к ослиным крикам, сопровождавшим мое появление в классе. Через месяц на годовом экзамене за окном крикнул настоящий осел, отчего грянули дикий хохот и вопли учеников и даже учитель понимающе усмехнулся.

Четыре года у меня не было никаких «свиданий», а затем, поняв, что самое плохое уже произошло, я стал напропалую встречаться с девушками, превратившись в невероятно отвязного для своих лет ухажера. Но те четыре года, что я был изгоем, я посвятил гитаре. Своим занятием я обязан букетику ноготков и трем ослам.

Рафаэль открыл для себя уединенность музыки, ее потаенные краски и обманчивые истории. Отныне лишь ей он поверял все неурядицы и переживания. Он понимал, что должен как-то оградить ее от родительской близости, его окружавшей. Внешне он оставался все тем же веселым любящим сыном, но мать подметила, что он легко уходит от семейного общения. Он нашел свое волшебство, свой «запасной выход». У него имелся путь бегства от мира. Будто стул, на котором он сидел, был конем, готовым унести его в неведомый край.

Кто научил его этому секрету? Однажды он, юный музыкант, наблюдал за танцевальной парой, начавшей репетировать, когда оркестр еще не расчехлил инструменты; эти двое танцевали под фортепьянную запись, будто ширмой отгородившись от всех людей в зале. В своей интимной подготовке они уже были одни. Анна спросила, знал ли он писателя, и Рафаэль вспоминает, как мальчишкой проводил с ним долгие часы в его саду. Старик сидел за столом во впадине, некогда бывшей прудом; перед ним были тетрадь, ручка и чернильница, но он не писал. Рафаэль брал другой стул и подсаживался рядом. Помнится, на дереве вечно заливались птицы. Писатель спрашивал, что происходит в округе, и Рафаэль рассказывал о костре, пахоте, забое коров, о том, как его отец вырезал большую деревянную ворону и, поставив ее на изгородь, с душераздирающим криком искромсал ножом. Он уверял, что зрелище отпугнет от сада настоящих ворон. Понятно, говорил старик, глядя за озеро, где текла подобная жизнь. Рафаэль частенько сидел с ним за синим столом в тени огромного дуба.

Я мыслю, лишь когда пишу, говорил старик. Беру тетрадь, ручку и погружаюсь в рассказ. Внешне умиротворенный, он ненароком подсказал Рафаэлю путь в жизни и научил его быть одиноким и довольным, отгороженным от всех знакомых, даже тех, кого любишь, что, как ни странно, позволяет их лучше понять. В каком-то смысле это был ужасный урок скрытности (что можно сделать с жизнью и вырванным из нее временем), которая ведет к близости. Писатель стал образчиком такой жизни. Одиночкой в своем хлопотливом и многолюдном вымышленном мире. Это был один из последних их разговоров.

* * *

Три часа ночи. Рафаэль снял с крюка лампу и вышел на улицу. Один из стульев на поляне он занял лампой, в которой запалил фитиль, на другой сел сам, отодвинув его из круга света и сложив руки на коленях.

Перед тем как выйти из темного фургона, он прислушался к дыханию Анны, разметавшейся на койке. Она худощава, но привыкла к американскому простору. Во сне Анна погружена в свой мир, где даже она чужая, и Рафаэль вновь одинок. Это был его ночной час, когда сна ни в одном глазу, когда он слушал шепот деревьев, окаймлявших поляну под бледной луной. И все же он одинок. Последний раз он видел отца в то утро, когда они уходили от могилы Арии. Рафаэль в нем нуждался, заклиная вернуться в их мир. Шло время, об отце не было ни слуху ни духу. Он затерялся в лабиринте больших и малых городов. Рафаэль стал сиротой. Выходило, родители не могли существовать друг без друга. Он лишился обоих крыльев, прикрывавших его.

Сзади тихо подошла Анна и положила руки ему на плечи:

Опять ушел.

Нет, я здесь.

Вот и хорошо, мне надо кое о чем с тобой поговорить.

О нас…

Нет. Обо мне.

Анна отбросила все мысли, нерешительность ее исчезла. Из-за границы тьмы на них пялился заяц. Анна ждала, чтобы он выпрыгнул на свет. Любопытство… отвага… – вот что отстукивали два беснующихся сердца.

Из прошлого

~~~

Одно время Клэр вела две разные жизни. Будни заполняла работа в Сан-Франциско у юриста по фамилии Ви, старшего помощника Канцелярии государственной защиты. Служба состояла из занудливых изысканий, технике которых ее обучил сам Ви, подметив ее нюх, позволявший за милю учуять информационную мышь. В выходные Клэр исчезала. Она уезжала на ферму к югу от Петалумы и пару часов пятничного вечера проводила с отцом.

Сидя друг против друга, они ужинали. Клэр замечала, как сильно постарел отец. Одежда на нем болталась, но отточенные движения и скупость в словах указывали, что он еще крепок. Он был из тех, кто в двадцать лет дни напролет расчищал землю, истребляя койотов и барсуков, которых считали свирепыми, как росомахи. Клэр и Анна знали историю о том, как однажды с парой собак он несколько дней выслеживал пуму; в конце концов крапчато-голубые кунхаунды загнали двухсотфунтового зверя на дерево, и отец выстрелом сбил его с ветки. Девочкам страшно хотелось, чтобы он живописал подобные случаи, превращая их в великие приключения своей молодости. Но отец был лаконичен и молчалив, не желая распространяться о прошлом. Вот и теперь они с Клэр молчанием обходили эпизод, из-за которого в их жизни больше не было Анны. Потеря дочери будто сожрала его и переваривала до тех пор, пока он не обуздал свои чувства, как уже было после смерти жены, о чем новорожденные девочки не могли помнить. Если в нем еще жили боль и безудержная любовь к Анне, со второй дочкой он об этом не говорил. Однажды Клэр упомянула имя сестры, и отец вскинул руку, грозно моля замолчать. Прежняя близость между ними исчезла; если когда-то она существовала, ее архитектором была Анна.

Потом они мельком виделись утром, перед тем как Клэр отправлялась в горы, уложив в короб дождевик, воду и провизию на полтора суток. Верхом она взбиралась на холмы, которые в глубине души числила своим истинным домом. Здесь кончался семейный устав, здесь можно рисковать собой и почувствовать непередаваемое возбуждение от того, что чуть не заплутала в низинном тумане, где веяло дымом от чьего-то далекого костра, но к вечеру отыскала стоянку.

Она рисковала беспрестанно: под луной вскачь неслась по узким тронам, переплывала бурные потоки, галопом проскакивала Безрукий мост, [35]35
  Безрукий мост– калифорнийский пешеходный мост, построенный в начале XX века и первоначально не имевший перил; свое название получил от наездницы Ины Робинсон, которая, проезжая по нему, бросала поводья.


[Закрыть]бросив повод и раскинув руки. Коллеги вряд ли узнали бы в ней привычную Клэр. Пожалуй, и отец ее не признал бы, хоть ведал, что с юности ее тянуло в горы. (Она же считала его домоседом, которого не приманишь за руль или в седло.) Видимо, в ней говорит лихая кровь какого-нибудь предка-лошадника, считала Клэр. Коснувшись стремени, она тотчас избавлялась от своей хромоты. Вот так она открыла в себе неисчерпаемый потенциал.

Когда Клэр впервые участвовала в гонке на выносливость, ее сбросила лошадь, и она скатилась по каменистому склону. В клубах красной пыли животное терпеливо ее поджидало, пока с вывихнутым плечом она карабкалась обратно. Клэр продержалась еще две мили, прежде чем здравый смысл вкупе с инстинктом самосохранения пересилил голос крови, и по желтым вехам она вернулась в лагерь на плато Робинсон. Перед спуском лошадь опять заартачилась, но Клэр ее уже простила. У лошадей бывают свои закидоны. Кто-то забил косячок, который Клэр выкурила, прежде чем позвонить отцу.

Через час он приехал в повозке. В глазах Клэр застыло выражение израненной собачонки, которая сдуру кинулась в чащу, понятия не имея о ее пределах. О травме она ничего не сказала, но, выбравшись из повозки, не смогла идти, и отец на руках отнес ее в дом. Впервые за год он к ней прикоснулся. В кухне отец уложил Клэр на длинный стол, обмотал ее плечо распаренным полотенцем и, упершись коленом в ее спину, так рванул руку, что у нее из глаз брызнули слезы. От повторного рывка она потеряла сознание.

Очнулась Клэр все на том же столе. Голова ее покоилась на подушке. Отец сидел на старом клетчатом диване – охранял. Клэр тихонько повернулась с боку на бок. Потом села в машину и проехала сорок миль до Сан-Франциско, где назавтра ее ждала работа.

В Канцелярии государственной защиты, предоставлявшей адвокатские услуги неимущим, Клэр работала уже пять лет. Она была одной из двух ассистенток государственного адвоката Альдо Ви, помогавших ему в сборе информации. Каждое утро Ви, Клэр и Шон встречались в кафе на Гиэри-стрит; пока девушки завтракали, адвокат рассуждал об очередном деле. Дока, он прокручивал возможные варианты защиты, рассматривая их под разными углами. В девять тридцать они садились на телефоны, чтобы в беседах со школьными друзьями, любовницами и хозяевами подзащитного раскопать его прошлое. Потом изучали жертву. Даже намек на ее агрессивность в прошлом мог перевернуть дело. Их инструменты – блокнот на виду и скрытый микрофон. Копам с нами не тягаться, говорил Ви. Они были семьей. Клэр знала все о Шон и близких Ви. Когда его жена хворала, она забирала из школы их детей и вместе с ними ехала на слежку. Когда Шон призналась в своем неудержимом влечении к женщинам, на совместном ужине Клэр и Ви разработали для нее «план игры».

На работу Клэр неизменно одевалась в платья пастельных тонов. Важно произвести впечатление домашней беззащитной клуши, говорил Ви, но Клэр подозревала, что ему просто нравится этот образ. В зависимости от собеседника, кольцо ее перемещалось с пальца на палец. Платья представляли ее мужчинам воспитанной неженкой, не способной верховодить. Если кто-нибудь с ней заигрывал, на авансцену выходило кольцо, и Клэр деликатно извещала о том, что беременна. («Ребенком?» – забавно уточнил один опасного вида тип, и она потупилась, скрывая улыбку. Теперь он видел в ней мадонну.) Ее роль предполагала соучастие, она изображала мягкое сострадание, которому чуждо морализаторство. Клэр умела разговорить людей. С женщинами было предпочтительнее беседовать по телефону, поскольку это давало им возможность одновременно заниматься чем-то другим. Если на слежке любопытные соседи стучали в окно ее машины и спрашивали, что ей тут нужно, Клэр неопределенно кивала на дом: «Мой дружок там пьянствует. Надо его вытащить. Вот, пасу». – «Ох, милая! Может, чем помочь?» – «Да нет, спасибо». Она бы выпила кофе, но тогда захочется писать. Слежка требовала постоянного внимания и к концу дня вусмерть изматывала.

Целыми днями Клэр разбиралась в истоках аферы со страховкой или деле о растлении. Канцелярия предоставляла защиту любому бедняку, обвиненному в уголовном преступлении. До знаменательного дела «Гидеон против Уэйнрайта» [36]36
  В 1961 г. Кларенс Эрл Гидеон был обвинен в грабеже бильярдной в Панама-Сити, Флорида. Не имея денег на адвоката, на суде он был вынужден защищаться сам и получил пять лет заключения. Из тюрьмы Гидеон подал в Верховный суд США жалобу на секретаря Флоридского департамента наказаний Луи Уэйнрайта, где заявлял о нарушении своих гражданских прав. В 1963 г. Верховный суд вынес постановление о праве обвиняемого на государственного защитника, если у него нет средств на частного адвоката.


[Закрыть]лишь богатые получали адвоката. Канцелярии приходилось учитывать полицейскую «свистопляску с уликами», которая начиналась после совершенного преступления. В полиции считали, что, если за три дня дело не раскрыто, его не раскроют вообще. На расследование редко отпускали больший срок, ибо всякие осложнения и тонкости были ни к чему. Государственным адвокатам, лишь на четвертый день допущенным к уликам, приходилось спешно выискивать изъяны в следствии и свидетельства, которые доказали бы, что их клиент не совершал преступления или не заслуживает смерти. Последнее происходило уже на стадии приговора – лишь тогда защите дозволялось повлиять на исход суда. Однажды Клэр вела дело человека, которому грозила смертная казнь, и раскопала агрессивный поступок, совершенный им еще в двадцатилетнем возрасте. Обвиняемый набросился на человека, который зверски избивал свою собаку. Оба-на! Эта мелочь обеспечила ему пожизненное заключение вместо смертельной инъекции. «Если б выяснилось, что он прочел всего Германа Мелвилла, [37]37
  Герман Мелвилл(1819–1891) – классик американской литературы, автор романа «Моби Дик» и других, где провозглашается примат иррационального.


[Закрыть]это не возымело бы эффект, но шавка спасла ему жизнь», – сказал Ви.

Случалось, после работы они вдвоем заходили в «Туманный город», и Клэр разглядывала стакан шефа с водкой и мартини, подернутый угрожающе маслянистой пленкой. Альдо Ви был самым принципиальным человеком из всех, кого она знала; он научил ее выживать в профессиональном мире преступления и наказания, признавать размытую грань между причиной и следствием, понимать, что настоящее непрерывно изменяет прошлое, которое есть не что иное, как странное наследие, свалившееся в чью-то жизнь перевернутым вверх тормашками, словно изображение в камере-обскуре. Незыблем лишь принцип.

– Если нельзя верить в человека, веришь в принцип, – говорил Ви. – Перед тобой монстры, но ты помогаешь им защититься. Ты веришь в принцип всеобщей справедливости. Когда убийца отбивается от смертного приговора, не онмолит о прощении, ибо его недостоин, но мыпросим за него.

В семнадцать лет он оказался во Вьетнаме, где провел два года и видел монстра. Он знал, как тот нападает.

В конце дня в «Туманном городе» они выпивали по стаканчику, но повторять Клэр не разрешала. Если Ви пил еще, она уходила, если нет, оставалась и слушала его. Ему всегда было нужно выпустить пар. Он говорил о Вьетнаме. Даже если обсуждал предстоящую защиту, на самом-то деле говорил о Вьетнаме. Однажды Клэр заговорила о том, что в давние годы случилось между отцом и Купом, и о пропавшей сестре.

– Они не монстры. – Ви махнул рукой, словно отгоняя пылинку. – Всегда есть обиды, накопленные в детстве.

Он был единственный, с кем Клэр заговорила о своем прошлом.

– Сестра пыталась с тобой связаться?

– Нет.

– Значит, в ней еще жива печаль. Ты ей завидовала?

– Нет. Лишь раз.

Только Ви дал ей успокоение, разбавив ее прошлое. Интересно, такой человек воспринял бы отца, Анну и Купа как старомодных чудаков?

Если Клэр приходила в бар позже и Ви был уже пьян, она к нему не подсаживалась. Просто вынимала из его кармана ключи от машины и ждала, пока он выберется из тесной кабинки и заплатит по счету. Потом везла его домой, по телефону известив жену. На подъездной дорожке она возвращала ключи в его карман и шла к заказанному такси, помахав маячившей в дверях жене.

– Ты золото, Клэр! – орала та.

Вьетнам.

Клэр понимала, что Ви дал ей жизненную цель и снабдил путеводным принципом, а потому ради него была готова на все. Но он всегда вел себя с ней как с соратницей в почетном труде, хотя один лишь бог ведает, какие потаенные чувства бродили в его душе. Жена Ви была его замысловатым отражением. Она водила Клэр на симфонические концерты и балет, которые Ви не высиживал. Балету не хватало слов, чтоб удержать его от сна. Верхом его культурной программы были заезженные пластинки Телониуса Монка, [38]38
  Телониус Монк(1917–1982) – выдающийся американский джазовый пианист и композитор, один из родоначальников стиля бибоп.


[Закрыть]чью музыку он называл заточенным птичьим щебетом. После ужина, когда Ви в очередной раз налаживал свою кустарную аудиосистему, обычно разговор сворачивал на обсуждение подслушивающих новинок.

– Существует лазер, который улавливает вибрацию оконного стекла на другой стороне улицы и преобразует ее в звук. Один шаг до того, чтобы услышать разговор в комнате. И мы же проиграли войну…

* * *

Клэр резко проснулась. Она была в Тахо, в гостиничном номере. Днем приехала из Сан-Франциско и решила прикорнуть. Давеча они с Ви обсуждали дело школьного совета, и шеф сказал, что ей придется сгонять в Тахо. За окном виднелись озеро и залитые ярким светом манящие казино. Но в холле коридорный рекомендовал клуб «Стендаль» – дескать, таких развлечений не сыщешь ни в одном игорном зале.

В разгар вечера кто-то протянул ей таблетку.

– Что это? – спросила Клэр, но не разобрала беззвучно артикулированный ответ. Решив уменьшить дозу, она проглотила полтаблетки.

«Стендаль» являл собой городок настроений. Здесь были комнаты тишины и громкой музыки, фруктовых соков и свежих овощей, массажа, фильмов о жизни плантаций и планет (вроде «Бараки» и «Коянискацци» [39]39
  «Барака»(1992) – документальный фильм Рона Фрика в жанре философско-музыкального эссе, снятый широкоформатной камерой, для которой была создана специальная компьютерная система, позволявшая снимать удивительно растянутые по времени кадры; в арабском языке «барака» означает «благословение». «Коянискацци»(«Жизнь вне равновесия» на языке индейцев хопи) – выпущенный в 1983 г. документальный фильм Годфри Реджио, в котором многие эпизоды сняты по технологии замедленной киносъемки. Музыка Филиппа Гласса и видеоряд (оператор Рон Фрик) создают особую атмосферу фильма, в котором нет дикторского текста.


[Закрыть]) или таких, где сцена из триллера шла в рапиде, отчего контур женской руки, пакующей чемодан, множился, точно куколка в покадровой съемке. В замедленном темпе короткая сцена из «Психоза», в которой Энтони Перкинс с молоком и сэндвичами на подносе невинно приближается к Дженет Ли, [40]40
  «Психоз»(1960) – классический триллер Альфреда Хичкока; Энтони Перкинси Дженет Ли– исполнители главных ролей.


[Закрыть]завораживала. Клэр только что заглотнула таблетку и потому не могла уверенно сказать, благодаря чему сорокапятисекундный проход превратился в десятиминутную сцену – дару снадобья или мастера. Во всяком случае, теперь, зная, что будет дальше, она легко читала все якобы простодушные взгляды злодея. Отвернувшись от экрана, она увидела незнакомцев, которые опасливо ее обходили, и человека, невыносимо медленно приближавшегося к ней со стаканом ярко-белого, словно изнутри подсвеченного молока.