Текст книги "Оловянные солдатики (роман)"

Автор книги: Майкл Фрейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Как только покончили с гимном, Нунн удалился к себе в кабинет и там долгое время вдумчиво созерцал любимую клюшку для гольфа. Ввязался он в крупную игру, а в крупной игре надо все время быть начеку да ждать благоприятного случая. Он вздремнул, чтобы восстановить ясность ума, и, когда репетиция уже кончилась, проснулся вполне освеженный, услышав, как директор тяжело плюхнулся в кресло у себя в кабинете, смежном с кабинетом Нунна. Когда Нунн зашел к директору, тот выглядел поразительно старым и усталым; Нунн убил чуть ли не час, пытаясь развлечь Чиддингфолда подробным пересказом историй болезни всех бегунов, павших мертвыми во время марафонского бега.

26

В конце концов Мак-Интош в глубине души признал, что схема этического поведения у «Самаритянина-2» неудовлетворительна, он не желает бросаться за борт ради спасения мешка с песком и в итоге тонет вместе с эти мешком. Мак-Интош разработал «Самаритянина-3» – этот не только не жертвовал собой ради менее сложного организма, но и удерживал плот на плаву, спихивая менее сложный организм за борт.

– Смотрите-ка! – воззвал он к Голдвассеру, потрясенный делом своих рук: оба они наблюдали, как «Самаритянин-3» безжалостно сталкивает в воду сперва мешок с песком, а затем овцу. – Ужасное зрелище, Голдвассер, величественное и ужасное. В нем заключены весь драматизм и вся грандиозность человеческой борьбы за существование. А ведь тот же самый «Самаритянин-3», сталкиваясь с человеком в лице Синсона, без колебаний бросается в воду. Наверно, здесь можно провести аналогию с интуитивным представлением человека о божестве. Без сомнения, перед нами упрощенная, но в общих чертах точная модель поведения этического и в то же время оптимального.

Голдвассер вздохнул. Если и было что-нибудь более противное его натуре, чем вера в умственное превосходство макинтоша, то это была лишь уверенность в своем умственном превосходстве над Мак-Интошем.

– Попробуйте усадить на одном плоту двух «Самаритян-3», – посоветовал он мрачно.

Мак-Интош усадил на одном плоту двух «Самаритян-3», и в результате ему опять пришлось занять оборонительную позицию. Поначалу, когда оба «Самаритянина-3» дружно бултыхались в воду, он пытался доказать, что все идет в полном соответствии со здравым смыслом и естественной справедливостью.

– В их решимости погибнуть вдвоем есть какое-то благородство, напоминающее высшую этику романтической трагедии. У меня из головы не выходят Ромео и Джульетта.

Голдвассер нервно потирал подбородок и упорно избегал встречаться взглядом с Мак-Интошем, чем здорово поколебал весомость его аргументов. Мак-Интош ввел в механизм «Самаритян» мелкое конструктивное новшество, и теперь, вместо того чтобы самим кидаться за борт, они скидывали друг друга. Он пригласил Голдвассера полюбоваться, как два этических автомата, схватившись не на жизнь, а на смерть, топят друг друга в воде.

– Вот, – сказал Мак-Интош, – перед нами вся ничтожность и весь трагизм человеческого бытия; его неумолимая логика заставляет людей бороться за жизнь с себе подобными, пусть даже эта борьба грозит истребить весь род человеческий.

– Похоже на первую мировую войну, – вставил Голдвассер.

– Именно.

– Или на обезьянью ловушку.

– На обезьянью ловушку?

– На бутылку с бананом внутри. Обезьяна просовывает руку и хватает банан, но тогда уже не может вытащить кулак из бутылки. Движимая неумолимым инстинктом, который запрещает ей отдавать пищу, обезьяна остается прикованной к бутылке и дохнет с голоду.

Мак-Интош позволил себе обидеться на сравнение. Время от времени он разрешал себе обижаться, когда ему казалось, что в своей разгромной критике Голдвассер переходит допустимую грань: он верил, будто в небольших дозах его обида Голдвассеру на пользу. Он перестал с ним разговаривать и по обычным каналам провел анонимное предложение – назначить Голдвассера председателем комитета по эксплуатации нового корпуса.

Назначение это кочевало взад-вперед по административным маршрутам и, хоть не сразу, достигло Голдвассера. Прослышав о нем, он тотчас же поспешил в лабораторию Мак-Интоша поделиться новостью.

В отделе этики переполох был еще более страшный, чем обычно. Голдвассер еще на дворе услышал шум, словно бушевала запертая в ванной толпа футбольных болельщиков. Распахнув дверь, Голдвассер понял, в чем дело. Испытательный резервуар со всех сторон окружали орущие зрители. Тут были не только сотрудники отдела, но и институтский садовник, и кое-кто из уборщиц, и многие секретарши, и юные лаборанты из других отделов. Пока Голдвассер расталкивал их локтями, пытаясь пробиться и посмотреть, отчего они так орут, ему пришло в голову, что многие из тех, кто отпихивает его с такой безличной грубостью, вообще не имеют никакого отношения к институту.

– Что здесь творится? – спросил он молодого человека, по фамилии Скелет, младшего техника его же отдела.

– А, здорово, – отозвался скелет. – Это все «Самаритяне-4».

– Задай ему перцу, малыш! – крикнул рядом с Голдвассером какой-то потасканный коротышка. – Не жалей его, малыш! Чего же ты ждешь, парень?

– Навались! – взревел за спиной Голдвассера некто в расстегнутой серой шинели с болтающимся ремнем. – Задави его! Растопчи!

Когда Голдвассер протолкался к резервуару, толпа уже затихла, точно убаюканная. В воде ходуном ходил, то появляясь, то исчезая, один из испытательных плотов, а на нем восседал робот «Самаритянин-4».

Внезапно Голдвассер различил в воде возле плота барахтающийся предмет. На поверхности ненадолго появились два диска вариометров, и в течение какой-то секунды бессмысленно таращились на толпу. Это был другой «Самаритянин-4».

– Какого дьявола? – шепотом осведомился Голдвассер у видавшего виды коротышки.

– Ему каюк, – ответил коротышка. – Судья должен прекратить бой.

Но как раз в этот миг «Самаритянин», что был за бортом, вскарабкался на плот и ухватил своего собрата за опорную пластину. Толпа взвыла. Хозяин плота принялся лупить новоявленного пассажира по дискам. Каждый удар сопровождался треском или звоном, и с каждым новым ударом толпа ярилась все пуще.

– Полюбуйтесь! – рыкнул человек в шинели. – Научный подход к борьбе!

Где-то прозвучал гонг, лаборант на портале перегнулся с багром в руках и разнял этические автоматы. Подплывшие на яликах рабочие отбуксировали их в противоположные концы резервуара и принялись орудовать отвертками и гаечными ключами. Голдвассер заметил, что у одного автомата из батареи течет кислота.

– Ставлю шесть против четырех за мальца в синем углу! крикнул какой-то человек на другом краю резервуара и мелом вывел предложенное соотношение на доске. – Три против одного, что нокаута не будет! Ну же, решайтесь, джентльмены. Где ваш азарт?

Голдвассер увидел, что Мак-Интош ставит два фунта на фаворита.

– Может, это и не по правилам, – сказал Мак-Интош, чтоб устроитель боя держал пари насчет результатов этого боя. Но, по-моему, в таком этическом конфликте, как нынешний, это вполне возможно. Понимаете? Я думаю, перед нами характерная этическая ситуация с ее ничтожеством и трагизмом. Надеюсь, я устранил возражения, которые выдвигались против прежних систем?

– Послушайте, Мак-Интош, – сказал Голдвассер. – Меня назначили председателем комитета по эксплуатации нового корпуса этики.

– Поздравляю, – ответил Мак-Интош.

– Да нет же, это ведь не моя идея.

– Все равно чертовски приятное назначение.

– Послушайте, я не хочу перебегать вам дорогу.

– Уверяю вас, меня оно радует.

– Вы серьезно?

– Конечно. Вы же знаете, что я не желаю этим заниматься.

– Да. Ну и я тоже не желаю. То есть я хочу сказать, что у меня и без того дел по горло.

– Тем не менее вас, вероятно, гнетет какой-то долг, не правда ли, Голдвассер?

– Меня?

– Мне представляется, что элементарный самоанализ напомнит вам о существовании какого-то обязательства.

Раздался гонг, извещающий новый раунд. Голдвассер стал хмуро пробираться к выходу, раздвигая незнакомые плечи и тыча локтями в чужие животы, и со всего размаху наступил на чью-то ногу в парусиновой туфле.

– Очень здорово, – мужественно хмыкнул обладатель ноги и сжал руку Голдвассера. Это был Нунн, ставивший пятерку фунтов за автомат в красном углу. Он задумчиво проводил Голдвассера взглядом, ломая себе голову, кто же мог назначить его главой такого тонкого в политическом отношении инструмента, как комитет по эксплуатации нового корпуса этики. Учитывая сложнейшую организационную структуру института, ломать голову было бесполезно. Вообще-то диву даешься, почему не Мак-Интошу поручили ставить опыты в новом корпусе. В конце концов он же начальник отдела. Однако это его по-видимому не касается. Странно. Быть может, ему не доверяют, ибо располагают компрометирующим материалом. Маловероятно – Мак-Интош ведь человек благонадежный. Но все же кто его знает. Работник безопасности не может ручаться ни за кого. Только за самого себя.

После того как пятерка пошла коту под хвост, Нунн удалился к себе в кабинет, чтобы все тщательно обдумать в окружении клюшек для гольфа, хоккейных шайб, боксерских груш, ботинок на шипах и кожаных шапочек для регби – они как плотина ограждали его от постепенного просачивания Голдвассера во все закоулки мироздания. В эти свои игрушки он закутался точно в одеяло. Он один в поле воин, он притаился в горных высях своей неприступной крепости, он дождется момента, когда железо будет горячо, а будет железо горячо – хоп! – он тигром выскочит из засады и покажет всем класс игры. Пробьет его час, и в этот час Нунн будет грозен.

– Очень здорово, – поведал он клюшкам и битам.

27

Роу принялся за вторую главу, но, желая подчеркнуть, что он отказался от устаревшего стиля главы первой, дал роману новое название «Стеклянные черепа»[10]10
  Пародия на Айрис Мердок, в частности на роман «Отсеченная голова».


[Закрыть].

«Когда Рик и Нина, – печатал он, – присоединились к остальным на террасе под сенью развесистого винного дерева, атмосфера уже явно накалилась. Хозяин – несметно богатый нефтяной магнат по фамилии Фиддингчайльд – был мрачнее тучи. Его любовница Анна Ребс, прелестная пышная смуглянка, нетерпеливо постукивала огромным изумрудом кольца по бокалу с коктейлем, глядя на повесу – грека Ставроса Нунополоса, который развалился в соломенном кресле и отпускал дурацкие шуточки, еще более отточенные, чем всегда.

С одного взгляда на Нунополоса Рик проникся почти полной уверенностью, что Анна изо всех сил презирает Фиддингчайлда за то, что тот не способен понять его, Нунополоса, побудительных мотивов. Анна знала, что Нунополос догадывается об ее отношении к Фиддингчайлду, и знала, что Нина знает, что она знает о догадках Нунополоса… А если Нина знает, то можно считать, что по многозначительному взгляду, который Нина бросила на Рика, Фиддингчайлд догадается, что Нунополос предполагает в Анне эмоции, которые могут быть вызваны лишь его, Фиддингчайлда, недостаточной тонкостью по сравнению с Нунополосом.

Все это Рик ясно прочел в глазах Анны.

Лишь секундой позже до него дошло, что депрессия Фиддингчайлда вызвана не интуитивной догадкой, что Нунополос догадывается о чувстве Анны, а пониманием (основанным на абсолютной бессмысленности отточенных шуток Нунополоса) того, как безмерно забавляет Нунополоса недогадливость Фиддингчайлда: тому невдомек, чем он заслужил презрение Анны, которая своим видом безжалостно напомнила ему о том взгляде Нины.

Рик посмотрел на Нину. На ее лице можно было прочесть охватившие ее чувства. Прежде всего она завидовала Анне, которая окольными путями пришла к цели, вызвав в Фиддингчайлде такое бурное ответное чувство. Но примитивная зависть окрашивалась примесью Shedenfreude[11]11
  Злорадство.


[Закрыть] при мысли о том, какое смятение ждет Фиддингчайлда, когда он полностью разберется в чувствах Анны. К этому примешивались также проблески искреннего сочувствия Анне как женщине, обуреваемой теми же страстями, что и она сама. Но главное – ее захлестнуло чувство явного облегчения, ибо наконец-то все было выведено на чистую воду».

Роу сделал передышку и мысленно проанализировал описываемую сцену. Поднимет ли Фиддингчайлд потупленные глаза на срок достаточно долгий, чтобы сообразить, что отеческая заботливость, с какой Рик подает Нине рюмку водки, вызвана чисто детской непосредственностью, которая выражается в реакции Нины на реакцию Анны, что заметно по складкам в уголках ее губ? Или он (избави боже!) решит, что выражение лица Рика просто результат легкого приступа изжоги? Нельзя же быть до такой степени слепым. Однако, судя по тому, что его стремление выявить причину презрения Анны зашло в тупик, этот человек того и гляди превратится в законченного кретина. Роу представил себе рецензии: «Грубая карикатура на скотскую тупость – травести человеческого разума». Скорее за диалог!

«– Ходили к морю вдвоем? – спросил вдруг Нунополос, глядя на Рика с Ниной. Вопрос был задан достаточно небрежно, и все же по тому, как Нунополос обвил свою рюмку мизинцем, Рик понял, что по существу этим вопросом Нунополос отрицает право Рика интересоваться побуждениями Нины, пока он, Нунополос, на пару с Фиддингчайлдом занят бесплодным взаимным анализом побуждений.

– Да, – ответил Рик, и это было непростое «да», а категорическое отрицание права Нунополоса что-то отрицать, опасное утверждение своего права думать и действовать с предельной непосредственностью. Рик видел, что Нунополос понял это мгновенно. Он покосился на Анну и увидел, что она сознает, что Нунополос это понял. Краешком глаза он заметил, что Нина чуть ли не против своей воли уловила реакцию Анны на Нунополоса. Он оглянулся, чтобы посмотреть, как Фиддингчайлд воспринял выражение лица Нины. Но Фиддингчайлд давно заснул.»

Вздрогнув, Роу очнулся от одолевающей его сонливости. Случилось нечто ужасное. Что именно? Он быстро перечитал последние два абзаца. Фиддингчайлд заснул! Праведный боже, откуда только взялся этот кретин? Как может человек, в венах которого течет красная кровь, заснуть в такую минуту, когда есть и побуждения, и побуждения побуждений – их надо проинтуировать, и реакции, и реакции на реакции – их надо пронаблюдать?

Роу разбудил Фиддингчайлда, но его тут же кольнули угрызения совести. Быть может, этот человек все-таки вправе вздремнуть и набраться свежих сил? Безотказной восприимчивости Нины, Анны, Рика и Нунополоса хватит на то, чтобы все они сидели за рюмкой водки в руках и щеголяли друг перед другом интуицией сквозь весь сюжет, не пошевелив и пальцем и не проронив ни слова. Одно заседание, растянувшееся на сутки без перерывов, – можно считать, что автор как нельзя более толково распорядился героями.

Внезапно распахнулась дверь лаборатории, и на пороге, прислонясь к косяку, возник Голдвассер. Роу посмотрел на него рассеянно. В выражении лица Голдвассера было нечто такое, что, казалось, требовало ответной реакции, – какая-то странность во взгляде.

– В чем дело? – нетерпеливо спросил Роу.

– А как по вашему? – ответил Голдвассер.

– Да не знаю я.

– Будет вам, Роу.

– Понятия не имею. Пришли попросить сигарету?

– Вы же знаете, что я не курю, Роу.

– Значит, насчет того, как я проголосовал о закрытии прилегающих улиц на время торжественного открытия?

– Нет.

– Умоляю, Голдвассер. Я же не ясновидец.

– Обеденный перерыв, Роу. Я просто подумал, может, пообедаем вместе?

– А-а! – сказал Роу. – Попозже. Я занят.

Станет он отгадывать такую чепуху! На чем он остановился? Ах да: надо показать, что Фиддингчайлд не такое уж слабоумное ничтожество.

«Фиддингчайлд посмотрел на Рика снизу вверх. В мгновенье ока понял он, что означали знаки, которые делала ему Нина относительно Нунополоса: Нунополос осознал, что Анна презирает Фиддингчайлда за неспособность понять, почему Нунополос с такой явной неохотой выпил рюмку водки. Фиддингчайлд загадочно приподнял бровь. Вся компания мгновенно уловила суть. Контрапункт интуиции увял, и Фиддингчайлд понял, что они поняли, что он понимает, что они понимают, что… пора обедать».

28

Если разобраться, должность председателя комитета по эксплуатации нового корпуса доставляла Голдвассеру удовольствие. Газеты обрыдли ему до тошноты, и как же приятно было рвать их в клочья и делать из клочьев папье-маше, а уж из этой массы плюс картон, фанера, проволока, просмоленная бечевка и разношерстные электронные детали, позаимствованные в других отделах, он вместе с бригадой рабочих из декоративной мастерской монтировал бутафорское оборудование для бутафорских опытов в новом корпусе отдела этики.

Спору нет, занятие было веселое. Они устанавливали всевозможные машины – самоосвещающиеся, жужжащие, тикающие машины и машины, создающие многоцветные эффекты северного сияния в газоразрядных лампах. Устанавливали сотни всяческих «ографов», клетки с хомяками и белыми крысами, батареи осциллоскопов, свинцовые экраны защиты от излучения и операционный стол. Когда они кончили, бутафорская лаборатория походила на лабораторию гораздо больше, чем настоящая.

Гордостью реквизита была «машина этических решений», которую Голдвассер построил специально для демонстрирования. Назвал он ее «Дельфийская Пифия-1». Это был здоровенный пульт из серой стали с телепечатающей клавиатурой и набором градуированных дисков. Когда на клавиатуре набирали моральную дилемму, диски указывали глубину, ширину и интенсивность протекающих процессов, замеренных соответственно в павлах, кальвинах и моисеях, а телепринтер печатал машинное решение.

Можно было, например, спросить: «Должен ли человек ценить красоту превыше добра?».

Машина тогда бы ответила: «Истинная красота должна быть доброй; истинное добро должно быть прекрасным».

К тому же Голдвассер научил машину присовокуплять: «Ваше величество».

В последний вечер перед генеральной репетицией Голдвассер по собственной инициативе допоздна засиделся в новом корпусе – доводил «ографы» до кондиции, устраивал на ночь белых мышей. Только он собрался выключить свет и уйти, как его взгляд скользнул по «Пифии-1», Голдвассер вернулся и стал ее глубокомысленно созерцать. Ему казалось, что во многом она – гораздо более солидное и убедительное достижение, чем все его, Голдвассера, печальные схватки в родном отделе с вопросником по убийствам и с парализованной девушкой.

Он улыбнулся машине, погладил ее, и на какую-то секунду ему даже почудилось, будто машина в ответ замурлыкала. Он уселся перед клавиатурой и, опустив голову на руки, мечтательно глядел на нее до тех пор, пока она со всей мыслимой плавностью не раздвоилась у него в глазах, предоставив ему рассуждать о вакууме мысли в промежутке между двумя изображениями. Рука его машинально потянулась к клавишам, и он одним пальцем отстучал вопрос: «Что такое хорошая жизнь?»

Он снова дал изображению раздвоиться. И тут на каждом изображении увидел нажатую клавишу. Он вздрогнул и выпрямился на стуле. Машина успела отпечатать:

«%»

«%»? Это еще что за этический совет? Не для того Голдвассер отлаживал машину, чтобы она выдавала загадочные ответы вроде «%». А пока он хлопал глазами, появились новые буквы:

«Нп от? верл».

Кровь чужеродной жидкостью застыла у него в венах. «Нп от? верл» положительно сделало бы честь любой дельфийской пифии. К тому же машина не присовокупила «ваше величество». Голдвассер почувствовал себя доктором Франкенштейном. Творение его рук вышло из под его власти.

Машина продолжала печатать:

«Неч ссссссссссссссссссссссссссссссссссссбббб».

Оправившись от шока, Голдвассер начал приходить в себя. Тут явно орудует чужая сила, естественная или сверхъестественная. В машину вселился бес. Голдвассер простер руки, трясущиеся от нервной дрожи, и неритмично отстучал на послушных клавишах:

«Кто там?»

Пауза. Потом машина отозвалась:

«Ннечего сссссооббббббщитть».

Голдвассер уставился на эти слова, пытаясь их осмыслить. Машина вновь заработала по собственному почину:

«Нне нее ене нечего сообщить».

Голдвассер стал делать выводы. «Нп от? верл» – это, может быть, язык домовых, но ни одно сверхъестественное существо не скажет «нечего сообщить».

«Что вы затеяли?» – отстучал он.

Ответа не было. На мгновенье зажглась красная лампочка, датчик моральной интенсивности зарегистрировал было вялый один моисей, но на бумажной ленте не отразилось ничего.

«Ну?» – отстучал Голдвассер.

Машина заколебалась.

«П-по вполне понятным п-причинам, – отпечатала она, не имею права разглашать сведения о своей работе».

«Вот как?» – отстучал Голдвассер.

«Да», – подтвердила машина.

«Тогда я вам объясню, что вы делаете, – отстучал Голдвассер. – Вы посягаете на мою машину».

Машина призадумалась.

«С-служу ее величеству к-королеве», – отпечатала она довольно сухо.

«Серьезно?» – не поверил Голдвассер.

«Да».

«Ну, тогда дело другое».

«Я забрался в эту машину в порядке исполнения служебного долга».

«Чего?»

«Долга».

«В таком случае, я вас выпущу».

«Очень обяжете».

Голдвассер поднял пульт машины. Из ее чрева вылез немолодой человек в плаще с поясом и мягкой фетровой шляпе Трильби.

– Добрый вечер, – сказал он.

– Добрый вечер, – сказал Голдвассер.

– Ну, мне пора.

– Вы не останетесь?

– К сожалению, тороплюсь.

– Правда? Что ж, если вам действительно надо…

– Очень мило с вашей стороны, что вы приглашали меня остаться.

– Может, как-нибудь в другой раз?

– С большим удовольствием.

– Доброй ночи.

– Доброй ночи.

Человек приподнял шляпу и юркнул в стенной гардероб, а дверцу за собой прикрыл тщательно, но с таким расчетом, чтобы осталась небольшая щелка, через которую можно было бы по-прежнему следить за Голдвассером.

«Усиленная служба безопасности в связи с королевским визитом», – подумал Голдвассер. Он чувствовал, что защита у него на диво.