Текст книги "Трактат о двух Сарматиях"
Автор книги: Матвей Меховский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
V
Круг тем, интересующих Меховского в Трактате, требовал пользования рядом источников, как устных – в описании современности, так и письменных – в исторических экскурсах.
Источников у него действительно было довольно много, однако, надо заранее сказать, далеко не так много, как может казаться по его ссылкам.
В разных местах Трактата упомянуто более 20 авторов, одни из них при этом иногда цитируются или опровергаются, другие же только упоминаются. В этом числе: Геродот, Аристотель, Гиппократ, Клавдий Птолемей, Солин, Помпоний Мэла, Плиний Старший, Светоний, Тацит, Иосиф Флавий (Iosephus), папа Григорий I, Поссидоний, Орозий, Павел Диакон, Сигеберт, Винцентий из Бовэ (Vincentius), Иакопо Филиппо да Бергамо (Bergomensis), Мартин Поляк (Martinus), Эней Сильвий Пикколомини, Флавий Блонд, Пьетро д’Абано (вместо него, названо его сочинение Conciliator) и ’Ali Ibn Ridwan (Haly Rodham)[36]36
Обыкновенно очень внимательный автор статьи о Меховском в Отеч. записках (о. с., стр. 140), в суждении об источниках Трактата допустил недосмотр. Он говорит: «Меховский очень редко упоминает о своих источниках. Только в смелых и сбивчивых повествованиях о вандалах, готах, аланах и т. д. он ссылается иногда на Орозия, Павла Диакона и других древних писателей».
[Закрыть].
Некоторые имена этого списка имели в Трактате только декоративное значение, в лучшем случае весь их вес – в одной цитате. Таковы – Иосиф Флавий (о потомстве Ноя, что могло быть взято и еще из многих авторов), Тацит (о вандалах – одна фраза), Светоний (может быть, читанный в одном издании с Евтропием и Павлом Диаконом), Гиппократ (одна фраза о Севере), папа Григорий I (декоративное дополнение к основному известию Павла Диакона), Мартин Поляк (одна фраза о переселении германских племен на Рейн).
Если судить по общему характеру цитат и ссылок в Трактате, то можно предположить, что и во всех случаях заимствования там столь же ничтожны, как и в только что указанных. На самом деле, чаще всего положение совершенно иное: ссылка делается по пустяшному поводу, а источник действительно читан, использован серьезно и в большей мере, чем показано.
Несомненно, Меховский, как врач и астролог, не случайно цитирует Птолемея, Пьетро д’Абано, Али и Аристотеля: он их читал и знал. Взгляды Птолемея на соотношение небесных светил и судеб человечества – это часть мировоззрения нашего автора, как и суждения Пьетро и Али о духах. Что касается Аристотеля, то позволительно предположить, что из него заимствовано не только известие о поденках, но и некоторые данные о Рифейских горах и др.
О Винцентии из Бовэ Меховский отзывается критически, предостерегая читателя от излишнего доверия к его сообщениям. Между тем, весь рассказ о посольстве Иннокентия IV к татарам, за которым и следует это предостережение, заимствован именно из Speculum Historiale, в частности из сообщения Плано Карпини, включенного Винцентием в рассказ о посольстве. При этом, так как у Винцентия в начале рассказа упомянуто имя Асцелина и лишь потом назван Плано Карпини, Меховский ошибочно приписывает первому маршрут второго[37]37
Сравн., напр., Speculum Historiale fratris Vincentii ord. predicat. impress, per Ioh. Mentellin a. d. 1473, кн. XXXII, гл. II; далее – из Плано Карпини, главы XI-XIX и др.
Б. Дитмар (о. с., стр. 66), давая обзор содержания Трактата, подтверждает и усиливает эту ошибку. Он считает, что «эта глава (I.I.5) является кратким пересказом путешествия доминиканского монаха Асцелина, участвовавшего в посольстве Иоанна де Плано Карпини в 1245 г.”; и ниже: “К сожалению он (Меховский – С. А.) не знал о существовании отчетов о путешествии Плано Карпини...». Ср. ниже наше примечание 42.
[Закрыть]. «Недостоверность» рассказа в Speculum это, очевидно, наличие там известий о псоглавых и других чудовищных людях. Эти места наш автор также использовал, как источник, можно сказать, отрицательный: в числе безымянно опровергаемых им авторов баснословных известий о Сарматиях, без сомнения, имеется в виду и Винцентий.
Для истории готов, вандалов и гуннов Меховский использовал нескольких авторов, как оригинальных, так и компиляторов, в том числе: Орозия, Павла Диакона, Сигеберта, Иакопо да Бергамо, Энея Сильвия. Сюда же относятся мелочи из выше упомянутых Светония, Тацита, Иосифа Флавия, Мартина Поляка, папы Григория I и др. На первых четырех сделаны и ссылки.
Главным источником тут были Gesta Romanorum (Historia miscella) Павла Диакона. Этот автор трижды упомянут в ссылках (I.II.4): в рассказе о Гензерике, о смерти бл. Августина (с дополнительной ссылкой на Поссидония) и о казнях Гонорика (с дополнительной ссылкой на Диалоги Григория I), но из него же заимствованы сведения о походе готов с Радагазием (I.II.2), о Стилихоне и вандалах в Африке, о Тразамунде и Гильдерике (I.II.4) и особенно известие об Аттиле (I.II.5). Описание Каталаунской битвы, ухода Аттилы в Паннонию, осады Аквилеи, нашествия на северную Италию, посольства папы Льва и смерти Аттилы взяты непосредственно у Павла Диакона. Местами можно заметить в мелочах стиля даже подчиненность нашего автора источнику. Такие выражения, как (в рассказе об Аквилее) avem, quae Cyconia vocatur, avem praesciam futurorum или (о смерти бл. Августина) – sub hoc turbine... ne suae civitatis ruinam cerneret или, в рассказе о смерти Аттилы, объяснение, почему император Марциан в ночь смерти Аттилы видел во сне сломанный лук (ибо луком больше всего пользуются гунны в бою), – прямо ведут нас к тексту Павла Диакона (сравн. Migne, Patrologiae t. XCV, Paris, 1851, стб. 957, 965, 966).
Другим источником по тем же сюжетам была для Меховского замечательная хроника Сигеберта. Компилятивная, и в этой части основанная между прочим и на Павле Диаконе, она, наверное, была очень удобна для использования, давая наиболее нужные выдержки из авторов, которые можно было при желании проверить и по подлинному тексту (Павла Диакона, как мы видели, Меховский читал), но можно было заимствовать и непосредственно. Сигеберт упоминается в Трактате лишь однажды (I.II.4), и то с упреком по тому поводу, что он считал вандалов, бургундов и др. скифами, а не германцами[38]38
Сигеберт заимствовал это из Павла Диакона, но не из Historia miscella, а из De gestis Langobardorum, кн. I, гл. 2 (ср. Migne, о. с., стб. 437 и сл.), чего, по-видимому, Меховский не читал.
[Закрыть]. Использован же во многом, частью для связи, частью – в дополнение к Павлу Диакону. В этом нетрудно убедиться, сравнив рассказы о Стилихоне, королях вандалов – Модигизиле, Гундерике, Гензерике, Гунтамунде, Тразамунде, Гильдерике, о выходе гуннов, осаде Реймса, о Венеции (I.II.4–5) с соответствующими местами хроники Сигеберта (Migne, Patrol., t. CLX, стб. 61, 64, 75, 79, 80-81, 84-86, 90, 92, 94, 98 и др.).
На Орозия в Трактате имеются две ссылки в рассказе о бургундах (I.II.3), но заимствовано у него и еще кое-что, правда, сравнительно немногое, в частности, мелочи о Рифейских горах (Migne, Patrol., t. XXI, стб. 675), о Танаисе и Меотидах; может быть, детали о Радагазии (ibid., стб. 1158-1161), об Амазонках (ibid., стб. 685, 724-729).
Иакопо да Бергамо (Bergomensis), как и Орозий, дважды упомянут по поводу бургундов (I.II.3). Кроме того, у него почерпнуты сведения об аланах (I.II.4), о постройке Венеции, о происхождении гуннов из Рифейских гор (Supplementum chronicarum, Venetiis, 1510, листы 155, 169, 170 V) и другие по иным темам (см. ниже).
У Энея Сильвия взяты: сопоставление югров с венграми (I.II.5) и ссылки на Плиния о вандалах (I.II.3).
Генеалогия османов и история их завоеваний (I.Ш.1) имеют у Меховского два главных источника: Энея Сильвия (Космография, гл. XXIX, и Европа, гл. IV) и Иакопо да Бергамо (о. с., л. 149).
Тема о баснословных известиях древних и новых писателей о Сарматиях, много раз звучащая в Трактате, связывается автором (в письме к Галлеру) с именами Геродота, Солина, Помпония Мэлы, Плиния, и надо признать, что это отнюдь не декоративная ссылка. Из самого характера отвергаемых Меховским сообщений совершенно ясно, что о стране блаженства на севере, о золоте, аримаспах и грифах, о Рифейских и Гиперборейских горах, о постоянном снеге в северных областях и мн. др. он читал у этих и, вероятно, еще у иных авторов, так же как и многие другие известия, им признаваемые и повторяемые (см. ниже наши примеч.)
Так обстоит дело с называемыми автором источниками. Заметим, однако, что важнейшими или, по крайней мере, наиболее повторяемыми им оказываются не названные вовсе: Длугош (Historiae Poloniae libri XII; у нас по краковскому изданию 1873 г.), Ioh. Thwrocz (Chronica Hungarorum, у нас по Schwandtner’y, Scriptores rerum Hungaricarum, pars I, Vindobonae, 1766), Рогерий Венгр (Rogerii Hungari Miserabile carmen, у нас по Schwandtner’y), а в отдельных частностях также Филипп Каллимах (Буонаккорси, Vita Attilae seu de gestis Attilae, у нас по A. Bonfinii, Rerum Hungaricarum decades..., Hanoviae, 1606, стр. 856 – 861), Бартоломей Английский (см. ниже примеч. 211) и, может быть, также Петр Рансан (Petrus Ransanus; его Epitome Rerum Hungaricarum Иоанна Самбука – см. у Schwandtner’a, ibidem)[39]39
Нужно заметить, однако, что не названные в Трактате Thwrocz, Рогерий и Каллимах упоминаются в числе источников в Хронике.
[Закрыть].
У Длугоша заимствовано многое, в частности, почти вся глава о нашествии Батыя на Русь (I.I.2 – Длугош, о. с., кн. IV, стр. 193-195), сведения о нашествиях татар на Польшу (I.I.3, 9 – Дл., VII, 266-279, 373-375, 481, 489-490), частично о нашествии на Венгрию (I.I.4 – Дл., VII, 280-281, 283, 290-291); отчасти известие о Шейх-Ахмеде (I.III.2 – Дл., XII [XIII], 119, 216); о королеве Ванде и реке Вандале (I.II.3 – Дл., 1, 10; 70-73); о Лехе и Чехе (I.II.3 – Дл., 1, 6-8), о Сигизмунде и Баязиде (I.III.1 – Дл., X, 512); о битве при Варне (ibid., Дл., XII, 720-729); о взятии Константинополя, походе турок на Каринтию, взятии Нигропонта и Крыма, борьбе с Узун-Гассаном (ibid., Дл. XII [XIII], 143 и др.); о Литве (I.I.1 – Дл. IX-XI) и т. д. Короче говоря, Длугош является основным источником нашего автора для истории Руси, Литвы[40]40
В рассказе о Литве Меховский упоминает и Энея Сильвия с осуждением (II.I.2), имея в виду прежде всего его ошибку относительно смерти Сигизмунда Стародубского (Европа, гл. XXVI).
[Закрыть], польско-литовских и польско-татарских дел. Повторяя Длугоша, Меховский кое-где копирует и его ошибки, а иногда и фразеологию; в некоторых случаях, сокращая Длугоша, делает свою фразу менее ясной; соединяя вместе то, что у Длугоша отнесено к нескольким годам, изредка путает хронологию (I.I.9: вместо 1259, 1275 и 1287 гг. Длугоша, все под 1254 г.); еще реже – факты: упоминая Василько Галицкого (I.I.9), называет его сыном Даниила, а не братом, как (правильно) Длугош[41]41
В Хронике, впрочем, этой последней ошибки нет, а из упомянутых нами хронологических дат – вместо 1254 г. правильно указан 1259 г.
[Закрыть].
Для истории венгров и гуннов, которых Меховский считает предками венгров, он использовал Thwrocz’a и Рогерия Венгра. Нашествие Батыя на Венгрию изложено по Рогерию (I.I.4 – Рогерий, o.с., гл. XIV, XVI, XXII, XXVIII, XXIX, XXXII, XXXVIII, XXXIX, стр. 377-379, 382, 386–388, 391, 399-401) с заимствованиями и стилистического характера. История Аттилы вплоть до смерти его, кроме Павла Диакона и др., читана, конечно, и у Thwrocz’a (о. с., ч. I, гл. IV, X-XVI, XVIII-XXIV, стр. 59, 69, 71 – 96) и у Филиппа Каллимаха (об имени гунны, о женщине с десятью дочерьми, о милосердии Аттилы, о шутке с именами Лупа и Льва; см. ниже наши примечания 109, 110 и 113). Главным образом у Thwrocz’a взяты известия о разложении царства Аттилы, о czakle, возвращении гуннов в Паннонию, о Кузиде и Святоплуге, о близости венгров и югров и др. (о. с., ч. II, гл. I-III, стр. 99-102; ч. I, гл. IX, стр. 69; гл. V, стр. 62). Не исключена также возможность, что суждения Меховского о тождестве югров, гуннов и венгров основаны между прочим и на Петре Рансане (см. ниже примеч.).
Прежде чем покончить с вопросом о письменных источниках Трактата, необходимо остановиться еще на одном немаловажном пункте. В четвертой главе второго трактата первой книги, говоря о распространенности славянской речи, Меховский кончает так: «Все это – славы и винделики, и занимают они обширные области; теперь, впрочем, уже и литовцы говорят по-славянски. Сюда же относятся нугарды, плесковиты и огульки, смотри их хроники и космографии». Из этого не вполне ясного места можно, при желании, вывести заключение, что автор пользовался русскими летописями[42]42
К этому месту Трактата Б. Дитмар (о. с., стр. 75) делает следующее замечание: «Но Меховский нигде не говорит, что он пользовался русскими летописями, а только славянскими летописями и космографиями (кн. 1, тр. II, гл. IV), а русскими летописями он мог бы пользоваться только в России, как пользовался ими Герберштейн». Тут две неточности. Во-первых, в тексте Меховского слово «их» (хроники) все же скорее можно относить к новгородцам, псковичам и вогулам, чем к предшествующему длинному перечню славян, то есть противоположение, сделанное Дитмаром («славянскими, но не русскими»), оказывается, по меньшей мере, сомнительным. Во-вторых, соображение о невозможности вне пределов Руси пользоваться русской летописью, странное вообще, опровергается в частности примером Длугоша, имевшего, как известно, и русские летописи в числе своих источников. Ср. К. Н. Бестужев-Рюмин, О составе русских летописей до конца XIV в., 1868; H. Zeissberg, Die polnische Geschichtschreibung des Mittelalters, Leipzig, 1873, стр. 298, 299, 325; A. Semkowicz, Krytyczny rozbior dziejow polskich Jana Dlugosza, Krakow, 1887, str. 52-55, и рецензия И. А. Линниченко в ЖМНП, 1887, декабрь, стр. 350-362. Новейшая работа E. Perfeckij, Historia Polonica Jana Dlugosze a ruske letopisectvi, v Praze, 1932 (Prace Slovanskeho Ustavu v Praze, svazek VII).
[Закрыть] или хоть читал их, а это имело бы серьезное значение в оценке всей его работы. Однако, при проверке по излагаемым в Трактате фактам, такое заключение не находит достаточной опоры или находит лишь весьма сомнительную. Уже говорилось о том, что ни истории России, ни истории Московии у Меховского нет. Это уже само по себе достаточно показательно, в то время как история Литвы, татар и даже турок излагается. Отдельные факты русской истории передаются Меховским лишь в связи с польскими или татарскими делами и заимствуются почти исключительно из Длугоша.
Единственное место, где, хотя бы с большим сомнением, можно предполагать влияние русского летописного источника, это рассказ о нашествии Батыя на Русь. О комете Длугош не упоминает и о разорении Рязани, Суздаля, Чернигова не говорит. Между тем, рассказ о комете имеется в русских летописях, Лаврентьевской (ПСРЛ 2-е, I, 447), Новгородской 4-й (ПСРЛ 2-е, IV, 202) и Густинской (ПСРЛ 1-е, II, 334)[43]43
В последней чрезвычайно схоже с Меховским.
[Закрыть], как, разумеется, и сведения о Рязани, Суздале и Чернигове. Некоторые стилистические мелочи (см. наши примечания 9, 14, 20), в том же рассказе у Меховского отчасти подтверждают возможность русского влияния, но все это, во-первых, недостаточно определенно для решительного вывода, а во-вторых, при любом решении вопроса не может, по своей видимой случайности, иметь какого-либо общего значения в оценке Трактата. Тем не менее мы не желали бы совершенно исключить русскую летопись, как возможный источник его, тем более, что и А. Боржемский (о. с., стр. 19 и таблица источников там же), перечисляя источники Хроники, для двух случаев указывает, правда с осторожной оговоркой (zdaje sie), Ипатьевскую и Волынскую летописи.
Следов пользования «славянскими хрониками» в фактах Трактата мы отметить не можем, но, говоря вообще, Меховский, наверное, знал такие материалы[44]44
См. перечень польских летописей у А. Боржемского (о. с., стр. 20 и примеч.), а также таблицы источников Хроники. Наоборот, актовыми материалами Меховский, по-видимому, вообще не интересовался. Ср. А. Боржемский, о. с., стр. 17.
[Закрыть].
Особый вопрос – об иных, помимо письменных, источниках Трактата. Многие главы его не находят себе соответствия в известных нам письменных источниках, а в то же время, при проверке, оказываются в достаточной степени фактически точными. Естественно предположить, в качестве их основы, либо личное наблюдение автора, либо использованные им устные сообщения. Это относится к главам, посвященным быту и нравам татар, природе и быту Руссии, Московии, Югры и русского севера, а также к некоторым фактам из польско-литовских и литовско-русских отношений конца XV – нач. XVI века. Если последние могли черпаться автором-современником из личных наблюдений, то все, что касается Татарии, Руссии и Московии, едва ли.
Как мы уже говорили в биографическом очерке, Меховский после возвращения из заграницы только дважды выезжал из пределов Польши – в Рим и в Буду. В России он не был. К. Мейнерс, утверждавший обратное[45]45
О. с., стр. 4: Dieser Irrthum ist um desto sonderbarer, da Matthaeus von Michow selbst in Russland gewesen war und, wie er versichert, die Quellen des Dneper, des Don und der Wolga mit eigenen Augen gesehen hatte.
[Закрыть], вообще в суждении о Трактате допускает ошибки, странные для ученого с такой славой фактолога, в данном же случае, не зная подлинника, он, очевидно, как и полагает автор статьи в Отеч. записках, был введен в заблуждение итальянским переводом, неправильно истолковавшим соответствующее место Трактата.
Меховский в посвятительном письме говорит: «Scimus quidem et visu cognoscimus praefata flumina tria (magna siquidem) Boristhenem, Tanaim et Volham ex Moscovia oriri». Поняв, видимо, visu cognoscimus, т. е. «видим», «можем видеть своими глазами», как visu cognovimus – «видели своими глазами», издатель итальянского перевода Трактата (см., напр., изд. 1584 г., л. 7 ненумер.) заявляет в предисловии: «Ma il presente auttore, havendo voluto dismascherar questa figura, ha veduto co’ propri occhi queste regioni».
В этом корень ошибки Мейнерса. Фр. Аделунг (о. с., стр. 179) лишь буквально повторяет Мейнерса.
Итак, личные наблюдения автора по отношению к Руси и Московии необходимо исключить и остается считать единственным неписьменным источником сведений о них рассказы поляков и вообще иностранцев, бывавших там, русских приезжих или эмигрантов, бежавших в Литву и Польшу, русских пленных в Польше и т. д. Последнее (о пленных) подтверждается не раз уже упоминавшимся в печати отрывком из донесения Франческо да Колло, посла Империи в Москве в 1518 г.[46]46
Trattamento di pace tra il serenissimo Sigismondo, re di Polonia, et gran Basilio, prencipe di Moscovia... Padova, 1603, листы 55v-56. Ср. Летопись занятий Археографич. ком., вып. XII, 1901, стр. 134-135; Отеч. зап., о. с., стр. 139-140; Б. Дитмар, о. с., стр. 175; М. П. Алексеев, о. с., стр. 84.
[Закрыть]. Доказывая, что Дон течет из Рифейских гор, да Колло говорит: «И хотя, по мнению нынешнего краковского писателя, составившего Трактат о двух Сарматиях, ... эта река берет начало в государстве названного князя Московии, в княжестве Рязанском из некоего водного бассейна, а не из гор... это – его ошибка: он был введен в заблуждение, как сам мне подтвердил в присутствии короля Сигизмунда, когда, возвращаясь из тех стран, я был в городе Петрокове; он утверждал, что получил это известие от каких-то пленных московитов» (перев. наш – С. А.).
В одном случае это могли быть московиты, в другом – поляки, литовцы или татары, но наличие устных источников у автора Трактата, таким образом, явствует не только из качества сообщаемых им фактов, но также из этого документального свидетельства. Незачем доказывать, что для нас чрезвычайно интересны и те данные, что получены устным путем.
Отношение Меховского к его источникам, как мы видели, неодинаково. Одни из них представляют для него опору, давая положительное содержание его работе. Этими он пользуется с полным доверием, добросовестно их пересказывая. Другие, наоборот, если и можно считать опорой, то лишь в отрицательном смысле: отвергая их сообщения, автор устанавливает собственную точку зрения.
К числу первых (кроме устных известий) в большинстве принадлежат те же писатели, каких и современная наука считает первоисточниками в истории раннего европейского средневековья, истории Польши, Литвы и Венгрии (но, впрочем, также и их компиляторы). Ко второй группе относятся освященные древностью, но баснословные известия о восточной Европе античных авторов[47]47
В том, что Меховский не всегда называет свои источники, он, как и кое в чем другом, напоминает скорее средневекового хрониста, чем гуманиста-историка, но на общем фоне эпохи он отнюдь не является исключением. Длугош также не делает ссылок, да и вообще до половины XVI в. это еще не в обычае. М. Кромер был одним из первых европейских историков, вступивших на новый путь в этой области. Ср. А. Боржемский, о. с., стр. 7.
[Закрыть].
Если в первом случае Меховский является преимущественно человеком традиции и компилятором, то во втором это – разрушитель авторитетов и новатор, идущий против течения.
Эта двойственность не случайна: она окрашивает все творчество Меховского и коренится в самой системе его жизненных и научных взглядов – в его мировоззрении.
VI
Мировоззрение Меховского по многим причинам не могло быть ни цельным, ни простым, ни элементарным.
Современник переходной эпохи, полной быстрых и резких перемен в хозяйстве, политике и идеологии, человек, у которого происхождение, интеллектуальная культура и общественное положение стояли в своеобразном противоречии, при том ученый и писатель, т. е. не только носитель, но и распространитель идеологических ценностей, Меховский, можно a priori сказать, был в своей жизненной философии не менее сложен, чем его бурное время.
Судить о его мировоззрении по тексту Трактата нелегко. Если научно-философские взгляды автора выступают там еще сравнительно отчетливо, то общественно-политические – как будто намеренно скрыты.
Несмотря на основную, казалось бы, полемическую установку сочинения, противополагающего традиционным и отжившим историко-географическим понятиям о северо-восточной Европе новую радикальную точку зрения, изложение в Трактате почти везде выдержано в тоне совершенного бесстрастия. Собственные оценки изображаемых лиц и событий почти отсутствуют. Тенденциозность автора проскальзывает лишь в некоторых национальных пристрастиях (ср. суждения о поляках и о татарах), вообще же симпатии и антипатии автора скрыты. Полемические выпады по адресу противников в чисто научной области, бесспорно, носящие некоторую политическую окраску[48]48
См. ниже примечание.
[Закрыть], резко выделяются на общем нейтральном фоне, но все же дают слишком мало и, для решения интересующего нас вопроса, вынуждают искать иных материалов, вне Трактата.
Тут наше внимание прежде всего останавливается на другой выше упоминавшейся работе Меховского, его Chronica Polonorum, очевидно, не столь бесстрастной, как Трактат, хотя бы уже судя по тому, что она была запрещена и конфискована правительственной цензурой.
Прежде, однако, чем обратиться к содержанию Хроники, нелишним будет затронуть вопрос о генетическом соотношении ее с Трактатом.
При сличении текста Трактата с Хроникой[49]49
Мы пользовались 22-м изданием Хроники (1521 г.), экземпляром Академии Наук СССР.
[Закрыть] прежде всего обнаруживается ряд крупных текстуальных совпадений. Таковы: 1) рассказ о комете, нашествии татар и битве при Калке (Трактат, I.I.2; Хроника, кн. III, гл. XXXI, стр. 120-121); 2) о разорении Рязани и Суздаля (Тр., ibid., в непосредственной связи с рассказом о битве при Калке; Хр. III, XXXVI, 129); 3) рассказ о разорении татарами Польши, о битве при Лигнице (Тр. I.I.3; Хр. III, XXXVIII, 131-134); 4) о посольстве Асцелина (Тр. I.I.5; Хр. III, XLIII, 142); 5) о татарских нашествиях на Польшу и событиях 1259, 1275, 1285 гг. (Тр. I.I.9; Хр. III, XLIV, 144; III, LVII, 172; III, LIX, 177-178; III, LXII, 182); 6) о происхождении славян. (Тр. I.II.3; Хр. I, I, 1-2); 7) о королях вандалов (Тр. I.II.4; Хр. I, XVIII, 19-20); 8) о крещении Литвы; (Тр. II.I.2; Хр. IV, XXXIX, 270-271); 9) о крещении Самагитии (Тр. II, I.2; Хр. IV, XLV, 283-284); 10) о поселении Витовтом татар в Литве, о битве при Ворскле (Тр. II.I.2; Хр. IV, XLI, 274); о Свидригайле (Тр. II.I.2; Хр. IV, XLVIII, 279).
Заметив эти совпадения, А. Боржемский, автор лучшего общего исследования о Хронике, решил, что в компоновке ее Меховский использовал Трактат. Он говорит: «Miechowita uzywal tego dziela (Трактат) przy pisaniu swej kroniki. Cale ustepy doslowine z niego odpisywal. Odnosi sie to szczegolniej do owych miejsc, gdzie mowi o stosunkach etnograficznych lub geograficznych. Ztamtad tez wzial niektore szczegoly o Tatarach, Litwinach i dotyczace poczatkow Slowian»[50]50
Antoni Borzemski, Kronika Miechowity. Rozbior krytyczny (Rozprawy Akad. Umieietnosci. Wydz. hist-filozof., ser. II, t. I, 1891 [у Корбута ошибочно т. II], стр. 149). Перечень сюжетов, таким образом, несколько неточен или неполон.
[Закрыть].
Это мнение, на первый взгляд совершенно основательное, по ближайшем рассмотрении оказывается плодом недоразумения: оно вызвано простым, но неправильным сопоставлением дат выхода в свет Трактата (1517) и Хроники (1519), при чем странным образом упускаются из виду соображения о времени написания Хроники, с большой вероятностью формулированные и Лукасом[51]51
О. с., 27.
[Закрыть], и Бостлем[52]52
О. с., 447-448.
[Закрыть], и самим Боржемским[53]53
О. с., 151.
[Закрыть].
Вкратце эти соображения сводятся к следующему. Глава LXIV книги IV, с которой начинается самостоятельная часть Хроники Меховского, написана между ноябрем 1515 г. и мартом 1516 г.; глава же LXXVII и последующие относятся уже к 1519 г. Иначе говоря, если главы LXIV-LXXVI написаны в течение 1515-1518 гг., а последние LXXVII-LXXXV – в первое полугодие 1519 г., то начало Хроники (книги I-III и главы I-LXIII книги IV) правильнее всего относить ко времени до 1515 г.
Между тем Трактат написан в 1517 году, как это явствует из двух дат в тексте: 1) I.II.2: «... татары пришли и заняли Азиатскую Сарматию или Скифию 306 лет тому назад», что, при сравнении с датой прихода татар (1211) в I.I.2, дает 1517 год; 2) I.III.3: «Сыновья его (Оккаса) поселились около замка Сарай, примерно, лет за 70... до нынешнего 1517 года».
Таким образом, в известной части Хроника предшествует Трактату, а так как из приведенного нами перечня текстуальных совпадений видно, что они все относятся именно к первой, так назыв. длугошевской части Хроники, составленной, как сказано, до 1515 г., становится очевидным, что заимствования сделаны автором из Хроники в Трактат, а не обратно.
Полное подтверждение этому находим в текстологическом анализе этих заимствовании. При всем сходстве соответствующих мест в Трактате и Хронике, в них обнаруживаются некоторые весьма характерные различия. Наиболее общее – это, во-первых, упрощение латинских конструкций в Трактате, сравнительно с Хроникой, путем замены цицероновской расстановки слов во фразе – современной, путем упрощенной постановки эпитетов, вставки или опущения слов для облегчения понимания сложной латинской фразы и т. п.[54]54
Сюда же можно отнести некоторые лексические изменения, легко объяснимые, как улучшение текста Хроники, и совершенно непонятные, если стоять на точке зрения Боржемского. Наиболее типичен в этом роде перевод в Трактате слов «Biegajcie, biegajcie» латинским «Fugite, fugite», что, конечно, правильнее, чем «Currite, currite», как читается в Хронике.
[Закрыть]; во-вторых, наличие в Трактате, с одной стороны, таких мест, где, несомненно, имеется сокращение более подробного текста Хроники (напр., Тр. I.I.9 – о Петре Крампе при взятии Сандомира – Хр. III, XLIV, 144; перечень спутников Ягелло при путешествии в Литву: Тр. II.I.2; Хр. IV, XXXIX, 270 и мн. др.), с другой стороны таких, где связный рассказ собран из разных глав Хроники (Тр. I.I.9 – Хр. III, IV, 144; III, LVII, 172; III, LIX, 177-178; III, LXII, 182).
Наиболее доказательны, однако, не эти моменты, а те, так сказать, рудиментарные остатки основного текста, какие обнаруживаются в тексте Трактата. Рассказ о взятии Киева и походе татар на Польшу начинается словами: «После вышесказанного надлежит по порядку изложения перейти к ужасному татарскому опустошению». В Трактате слова эти совершенно непонятны, так как в предшествующей главе именно и говорилось об опустошении татарами северо-восточной Руси. Наоборот, в Хронике (III, XXXVIII, 131) они были на месте, так как до того говорилось не о татарах, а о Генрихе Набожном, о событиях в Польше 1239 и 1240 гг. и т. п.
В рассказе о взятии Сандомира в 1259 г.[55]55
В Трактате ошибочно 1254 г.
[Закрыть] автор Трактата, опустив отрывок о Петре Крампе и о заключении перемирия, оставляет непонятными для читателя слова о нарушении мира татарами (fide violata).
В кратком сообщении Трактата об изгнании Свидригайло Сигизмундом Стародубским (I.I.2) неизвестно почему упоминается о небольшой комете: оказывается, в соответствующем месте Хроники (IV, XLVIII, 289) эта комета упомянута весьма кстати, как предвестие гибели Свидригайло.
Этих примеров, полагаем, достаточно для того, чтобы считать доказанным наше утверждение: Трактат, написанный позднее первой части Хроники (кончающейся LXIII главой IV книги), включает ряд заимствованных из Хроники мест. Что же касается обратного – влияния текста Трактата на позднейшие части Хроники, то следов этого не обнаруживается.
Из сличения заимствованных мест в Трактате с Хроникой можно сделать еще один вывод, отчасти подтверждающий выше высказанное нами соображение о некоторой поспешности в компоновке Трактата. Не говоря об отмечавшихся уже неясностях, возникших при механическом переносе частей текста из Хроники, характерна в этом отношении странная ошибка Трактата (I.I.9) в обозначении Василько (Романовича), как сына Даниила Галицкого, рядом со Львом. Эта ошибка только и может быть результатом слишком беглого прочтения латинской фразы Хроники, где отношения установлены правильно. Другой пример в том же роде – разногласие Трактата и Хроники о конце московской деятельности митрополита Исидора: в Трактате говорится, что он был предан смерти русскими, хотя в Хронике (IV, LVII, 309) правильно (по Длугошу) указывалось: per fugam salvatus erat.
Переходя теперь к основному нашему вопросу об общественно-политическом мировоззрении автора Хроники, нельзя не заметить прежде всего, что «бесстрастный» тон, присущий ему в Трактате, оказывается действительно несколько иным в Хронике. Здесь кое-где проглядывают и определенные симпатии и определенные оценки, как в собственном изложении автора, так и в его манере сокращать клерикально-партийного Длугоша. Здесь сообщаются с внешней «объективностью» такие факты, которые отражают уже не отвлеченные, «теоретические» воззрения автора, а некую свойственную ему «партийность» в отношении к событиям современности.
Интересная работа Ф. Бостля Zakaz Miechowity, детально и весьма тщательно анализирующая изъятые цензурой места 1-го издания Хроники и сделанные при этом замены или дополнения, содержит именно в текстах изъятых мест ряд данных, небесполезных для выводов и по нашему вопросу.
В решении о запрещении Хроники не указано мотивов: она запрещена nonnulla ex causa[56]56
См. A. Hirschberg, о. с., стр. 22, прим. Ср. F. Bostel, о. с., стр. 448 и прим.
[Закрыть], но, судя по характеру изъятий и поправок, внимание Яна Лаского и его группы привлекли места, с «излишней» прямотой касавшиеся 1) династии Ягеллонов, 2) государства, 3) нации, 4) частных лиц[57]57
F. Bostel, о. с., стр. 650.
[Закрыть]. Для характеристики интересующей нас стороны нет надобности привлекать все отмеченные Бостлем места. Остановимся лишь на следующем.
Составленная Меховским самостоятельно, как современником событий, часть Хроники охватывает 1480-1506 гг. Из трех царствований, относящихся к этому периоду – Казимира III, Яна Ольбрахта и Александра, к последнему Меховский относится с особенной суровостью. Говоря уже об избрании Александра королем на Петроковском сейме (Хроника, IV, LXXX), он отмечает, что случилось это под влиянием некоторых представителей можновладства – Фридерика, архиепископа гнезненского, и Креслава из Курозвенк, епископа куявского, государственного канцлера, «побуждаемых корыстными надеждами»[58]58
Цитаты изъятых цензурой мест переводим с польского текста, даваемого Бостлем (разрядка наша – С. А.).
[Закрыть]. В дальнейшем Александр изображается, как слабый, нерешительный и недальновидный государь: в 1500 г. он предпринимает поход на Москву, но оказывается, что уже в момент выступления у него нечем платить войску; воевода бросает свой шлем под ноги вел. князю, войско, недалеко ушедшее, возвращается в Вильну и грабит окрестности.
Роль Александра в деле Шейх-Ахмеда, хана заволжского (золотоордынского), характеризуется чертами двуличия, вероломства и предательства[59]59
При том (в изображении Меховского) бесполезного, заметим в скобках.
[Закрыть]. Упоминая об аресте 80 заволжских послов, Меховский восклицает: «О лютая жестокость! Бросить в тюрьму друзей и союзников! О безумное решение! Поверить вероломному и вечно ненасытному врагу больше, чем присяге и союзу! Верность и присягу надо соблюдать по отношению и к варварам или неверным».
Общая оценка деятельности Александра дается в таких выражениях[60]60
Хроника, IV, LXXXII.
[Закрыть]: «В войнах он лишен был счастья, никогда не выигрывал. В царствование его происходили величайшие нападения, грабежи, захваты людей, скота и имущества. Враги всегда, когда хотели, свободно приходили и уходили, не неся никакого урона, а больше всего обречены были терпеть нападения и грабежи Литва и Русь. Поэтому часто возносилась такая молитва: «Боже всемогущий, мы желаем спасения королю Александру. Возьми его и пошли нам лучшего защитника».
О Яне Ольбрахте, гораздо более решительном и твердом правителе, Меховский высказывается скорее положительно, по крайней мере извиняя его неудачи (см. ниже), но царствование его иногда также описывает мрачными красками. Характерны в этом отношении сообщения: 1) о позорном для поляков походе на Валахию 1497 г. (Хр. IV, LXXV); 2) об опустошительном татарском набеге на Русь 1498 г., не встретившем никакого отпора, так как Ян Ольбрахт «ничего не сделал, а у Сандомира, где уже все было уничтожено и сожжено, распустил шляхту по домам»; 3) о таком же опустошении татарами русских, литовских и польских областей в 1500 г., «в то время как все паны малодушно (podle) спали», а воеводы Петр Мышковский и Николай Каменецкий со шляхтой, «хотя их было очень много, трусливо уклонились от боя с татарами».
О виднейшем деятеле царствования Александра, сохранившем власть и при Сигизмунде, Яне Ласком, Хроника упоминает вскользь и, наоборот, не скрывает (правда, и не подчеркивает) заслуг злейшего врага Лаского – Михаила Глинского. Немудрено, что сенат, т. е. королевский совет из крупнейших вельмож государства, оценил такие высказывания, как враждебные. В новом издании антидинастические выпады или смягчены или даже превращены в положительные оценки. Такова же судьба замечаний о трусости вождей и шляхты. Политические соперники Лаского (Глинский и др.) по возможности очернены, роль самого примаса, его близких и союзников подчеркнута особыми вставками.
Все это весьма отчетливо, но еще недостаточно для вывода. Ясно пока, что автор Хроники ждет от короля твердости, прямоты и побед, осуждает трусость шляхты, корыстность и негодность вождей.
Обратимся к некоторым другим, не тронутым цензурой, но не менее выразительным местам Хроники.
Вот, например, характеристика политического соперника Александра, вел. князя московского Ивана III[61]61
Хроника, IV, LXXXV, стр. 377. Ср. А. Боржемский, о. с., стр. 155. Перев. наш – С. А.
[Закрыть]: «Это был хозяйственный и полезный земле своей государь. Он сбросил татарское иго и своей благоразумной деятельностью подчинил себе и заставил платить дань тех, кому раньше сам ее платил. Он завоевал и привел под иго покорности разноплеменные и разноязычные земли Азиатской Скифии, широко простирающиеся к востоку и северу. Занял он также и захватил в собственность, по небрежению короля Польского Казимира третьего, великий и богатый город Новгород»[62]62
Здесь цензура добавила во 2 издании: «Это государство, впрочем, до оккупации управлялось властью и именем своей общины, признавая (главой) то великого князя литовского, то других».
[Закрыть]. Перечислив далее другие завоевания и упомянув о запрещении Иваном пьянства, автор так говорит о наследниках его: «Этот Иван, князь московский, назначил было преемником и наследником по себе внука своего Димитрия, но потом, приняв более здравое решение, отправил его в тюрьму[63]63
Отметим эту своеобразную фразу, едва ли сказанную иронически. (Разрядка наша – С. А.).
[Закрыть] и держал там, а в князья Московии возвел своего старшего сына Василия Ивановича...».
