Текст книги "Были деревья, вещие братья"

Автор книги: Матс Траат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Конечно, это был мыраский скот, отъедавшийся на паленогорской отаве. Чей же еще, если остальные хутора были далеко за лесом.

За последней копной, почти на меже, и все-таки на паленогорской стороне, Хинд увидел мыраского Сиймона. Сосед сидел на склоне холма спиной к полю и наблюдал, как его стадо жировало на чужой отаве.

– Бог в помочь!

– Спасибо! – ответил Сиймон, лениво обернувшись к приближающемуся Хинду.

– Межа проходит там, у крушины,– указал рукой паленогорский хозяин.

– Верно, у крушины,– беспечно ответил Сиймон.

– Чего же ты пасешь свое стадо на моей отаве? – спросил Хинда сердито и требовательно.

– Тут, на солнцепеке, хорошо ноги греть, вот почему. У меня на хуторе такого местечка нету.

Ну что ты тут скажешь, хоть смейся, хоть плачь.

– Так ведь солнце за тучи зашло,– проворчал Хинд.

– Сейчас зашло, а скоро опять выйдет,– ответил Сиймон и бросил взгляд на Паленую Гору, будто поинтересовался, куда же это солнце запропастилось.

И что же он увидел?

Крышу паленогорской риги лизало рыжее, как лиса, пламя.

– Гляди, у тебя хутор горит!

Хинд бросился бежать как ужаленный, потом резко остановился и в отчаянье закричал:

– Помоги, помоги же мне!

– Теперь-то уж ничем не поможешь,– ответил Сиймон, подымаясь на ноги и продолжая смотреть на горящую ригу.– Кто же справится в такой ветер! Впору думать о том, как самому ноги унести!

– Что же ты не идешь? – кричал Хинд.

– Не стоит зря суетиться. Пока мы наверх заберемся, вся рига займется огнем. Что пропало, то пропало.

Мыраский хозяин направился к стаду и спокойно, не спеша погнал его на свой луг. Небо затянулось тучами, когда еще выглянет солнце.

Не отрывая глаз от горящего дома, Хинд помчался напрямик, запутался в овсах и прыгнул обратно на тропинку. Когда он, запыхавшийся, с бешено колотящимся сердцем, деревянными, будто окоченелыми пальцами, открыл калитку во двор, на крыши риги пробкой выскочил большой сноп соломы, и ве-меча огонь и искры, забросил его через крышу амбара в поле Алатаре.

Хинд распахнул дверь риги, его обдало дымом и жаром, он отскочил в сторону. Ворота мякинника он не смог открыть, те были заперты изнутри деревянным засовом. Там гудел

огонь.

Нее пропало, Сиймон прав.

Хинд подбежал к амбару. Дверь была открыта. Яак собирал на своей половине пожитки. Хинд заметил, как у него дрожал подбородок.

Хинд кинулся в соседний амбар и стал выбрасывать оттуда все, что попадало под руку. Ведь и амбар мог вспыхнуть от горящей соломы, которую метала рига. С большими сундуками одному было не справиться. К счастью, закрома были пусты.

Батрак и не думал ему помогать.

Своя рубашка ближе к телу.

Когда Хинд позвал его на помощь, батрак, не сказав ни слова, взял узелок с одеждой, перекинул через плечо шубу, сшитую в знак примирения, и направился в сторону лощины. И вскоре скрылся с глаз.

Вышли во двор алатареские. Ааду опирался на палку, выхваченную из кучи хвороста,– у него все еще болела нога,– стоял с угрюмым лицом, словно ригу только для того и подпалили, чтобы омрачить жизнь бедным людям, жившим внизу, причинить им зло; Май посматривала, не залетела ли какая искра на крышу их захудалой хибары.

Хинд звал на помощь, махал рукой, однако его работники побоялись оставить свои пожитки на произвол судьбы и подняться наверх.

Мооритс, увидев пожар, бросил стадо и одним махом взметнулся на гору, испуганно уставился на огонь. И на Отсаском хуторе заметили, что творится у соседей.

Под торопливо бегущими тучами через овсяное поле поспешно поднимался наверх седой человек.

– Где батрак? – первым делом спросил он.

– Собрал свои пожитки и спустился в лощину,– ответил Хинд.

– Мооритс, сбегай за ним, скажи, пусть идет амбар спасать!

Ветер рвал и метал, полностью захватив власть в свои руки.

Но и Хинд с Эвертом не сидели сложа руки. Они принялись выносить из амбара мешки из-под зерна, опускали их в колоду с водой, и расстилали на крыше амбара, и еще раз окатывали мешки водой, так что с них даже текло. К счастью, ветер повернул к югу, головешки и искры летели мимо амбара в куртину. С крыши амбара стадо мыраского Сиймона было видно как на ладони. Эверт внимательно присмотрелся и с удивлением заметил:

– Так то же мыраские коровы, узнаю их по пестрой телке, почему это они на твоей отаве пасутся?

– А это Сиймон греет свои ноги на склоне.

– Как же он может греться, ежели солнце за тучи ушло? – засомневался судья.– Лучше пусть он их погреет здесь, у огня.

Хозяин крепко сжал зубы и ничего не сказал.

Вернулся Мооритс, посланный искать батрака, и сообщил:

– Яак спит в дальней лощине под ясенем. Я ему сказал, что на хуторе рига горит, а он мне ответил, пускай горит, на то она и есть Паленая Гора, чудно так засмеялся и натянул шубу на голову.

Сказав это, пастушонок в голос заплакал. До него вдруг дошло, что мякинник сгорел, а вместе с ним и отцовская шуба, все его сиротское имущество.

– Ну что ж,– задумчиво произнес Эверт.– Посмотрим, как Яак Эли в суде будет смеяться.

Крыша давно уже провалилась. Огонь стихал, искры сыпались все реже. На сей раз огонь удовольствовался ригой и шубой оргуского Мооритса.

На следующее утро батрак, увидев дрожащего на свежем ветру пастушонка, сказал:

– Я ж тебе говорил в четверг вечером: забери шубу из мякинника. Чего ж ты не забрал? Теперь поздно жалеть.

КОРОЛЕВСКИЙ ПОСОХ И ЦАРСКИЙ ЖЕЗЛ

Хинд завел Лалль в оглобли и спустился, поскрипывая деревянными осями, с горы. На болоте туман остудил его разгоряченную голову, в которой будто полыхало пламя пожара. Лошадь лениво брела мимо отсаской развилки, через болото, на Кузнечный Остров.

Там, в глубине, в ельнике, была угольница Мангу, там выжигал он звенящий древесный уголь и ходил с угольным мешком меж тремя мызами, выполняя кузнечные работы, черный с головы до ног, за что и получил прозвище Черные Жабры. Отец наказывал, чтобы дети держались подальше от угольницы. И все-таки Юхан, когда отец не видел, прошелся разок, оставляя за собой огнедышащие следы, по покрытому землей печному своду, под которым лежали груды жара, но поведать об этом он решился только Хинду.

Огненные следы, огнедышащие следы.

Там, на другом конце леса, напротив Островных болот, были заготовлены бревна для риги, те, что теперь превратились в пепел.

Тень огня заревом мелькала повсюду.

Каждое мгновенье, каждый шаг были завязаны тугим узлом, каждый узел терялся в путанке бесчисленных узлов.

Все пепел, один лишь пепел.

Хинд купил в корчме бутылку водки и развернул лошадь. Не поехал он ни на мызу, ни в суд, а отправился собирать на погорелое.

Дорогой он принялся рассматривать бутылку, эту красивую ложь, со всех сторон, затем вытащил пробку и глотнул из горлышка. Однако горе и тоска не улеглись. Он еще раз приложился к бутылке, немного погодя глотнул и третий раз. Ведь оттого, что рига стала добычей ветра, ни луна, ни солнце не остановили свой ход, да только стыдно было побираться, признавать свою нищету. Будто он сам виноват в пожаре, чуть ли не поджигатель, преступник.

Неуверенно начал он свой скорбный обход.

На болоте, перед Алаяниским хутором, где весной деревья звали его столь призывно и неотступно, навстречу ему попался низкий, крепко сбитый мужик. Подъехав ближе, Хинд признал портного Пакка, с которым они не виделись с самой зимы.

– Бог в помочь, паленогорский хозяин! – бодро приветствовал его портной.

Хинд остановил лошадь, вытащил бутылку и протянул ее тулупнику. Портной Пакк выпил, отер губы рукавом и спросил грубым, насмешливым голосом:

– Чего ж ты ригу-то спалил?

– Я? Как так? – изумился Хинд.

– А кто же еще? Я ведь говорил, что скоро подует сильный ветер. Тебе от ветра уже перепало. Я тебе шубу сшил до пят, чтобы ты был точно Карл Железная Голова, а ты шляешься по деревне с бутылкой под соломенным тюфяком.

– На погорелое собираю.

Портной потянулся за бутылкой и отпил еще один добрый глоток, а затем ухватился обеими руками за боковину и продолжал:

– Я всегда других обувал-одевал, я из тех, кто ничего для других не жалеет, все отдам, берите, будьте любезны, взамен ничего не получал. Да мне и не надо, пока ноги ходят и глаза видят, пока сам могу нитку в иголку вдеть…

Разговор на мгновенье иссяк. Но тут же портному пришла новая мысль, и он, расчувствовавшись, воскликнул:

– Ежели ты спалил пошитую мною шубу, значит, тебе нечего надеть! Ведь сказано же; и радушно будешь подавать

голому! На, возьми, снимаю с себя последнее! – и портной неверными движениями стянул с себя драную одежку цвета ольховой коры и бросил Хинду в телегу.– Беднее от этого я не стану, не прыгать же тебе голому, подобно кузнечику, когда ветер покрепче подует.

– Какой еще ветер?

– Был знак, налетит большой ветер и развеет рабство, будто смрад мертвечины! Через три с половиной года истечет срок договора между Швецией и Россией, Лифляндия снова отойдет к королю, и все крестьяне-арендаторы, будь то рыцарская или казенная мыза, снова окажутся крепостными. Видишь ли, под городом Тарту воткнули в землю скипетр Карла и жезл Петра – королевский скипетр зазеленел, а царский жезл высох, ровно прут пастуха.

– Как это так? – не поверил Хинд,– При шведах крепостного права и не было вовсе, отец говорил…

– Молчи, геенна огненная! Молодой царь всех примет, он привезет нам из Петербурга полный корабль золота, помажет постным маслом голову и отправит в глубь России, там, говорят, землю дают. Мне никто ничего здесь не давал, и я, пожалуй, соберусь в дорогу.– И он посмотрел на хозяина сверлящим взглядом. При этом его косой глаз как бы угрожал кому-то невидимому.– Ты мне тоже должен чего-нибудь дать!

– Зимой ты говорил, что…

– Зимой! – захихикал портной, обнажая свои коричневые зубы.– Я всякую работу разумею, какая крестьянину нужна, никогда в беде не останусь. Ты еще не испортил свою пригожую ключницу?

– Нет,– ответил Хинд ревниво.

– Такую ясноликую девку не часто встретишь. Тридцать лет думал, брать жену иль не брать, наконец надумал, сниму грех с души, хватит одному-то по свету бродить. Смотри, я хочу украсить тебя дорогими каменьями, вставить аметист-камень, как в Библии сказано. У меня в городе несколько сотен на интересе.

Портной заторопился, поежился от порыва холодного ветра, еще раз отхлебнул водки и объявил:

– Пойду женюсь на твоей ключнице!

– Черт! – вспыхнул Хинд.

– Вот те и черт! – засмеялся портной Пакк.– От вас

В Лифляндии крепостное право было отменено в 1819 году, однако заменившая его барщина оказалась еще непосильнее для крестьян.

толку мало, из-за вас, глупых мальчишек, ясноликая ключница в девках останется.

Его глаза блестели, мужик был под хмельком. Он резко повернулся и быстро зашагал, широко размахивая руками.

– Я моложе всех вас, вместе взятых! Молчи, геенна огненная! – крикнул он паленогорскому хозяину через плечо.

Со смешанными чувствами глядел Хинд на взбирающегося по склону тулупника. Неужто этот растягиватель шкур и вправду забредет в Паленую Гору, как грозился? Кто его знает, все-таки тридцать лет раскачивался. Вспомнилось, как он шил шубы ранней весной. Ту ночь не забыть – ночь без надежд в худые времена. Портной Пакк словно бы еще больше растянул длинную зимнюю ночь – и тогда на пороге возник волк…

Хинд свернул пожертвованную одежку и сунул ее под сиденье, это была первая добыча на печальном пути погорельца; потом отломал в кустарнике ветку, уселся на телегу и прошелся по бокам Лалль, та рванула с места; он отхлебнул добрый глоток – надо же в чем-то утешенье найти.

За углом алаяниского хлева он еще раз откупорил бутылку. От водки свело рот, обожгло нутро, но на душе стало веселее, праздничнее. «И чего это я раньше утехи в ней не искал? – промелькнуло в голове.– Был бы я веселый парень, всем по душе».

И снова – вытоптанный, пустой двор, будто здесь и не живет никто, не работает. Хутор запустел еще больше, нищета и нужда въелись глубже, чем весной, когда хозяин был жив. Хинд отворил дверь риги, помешкал немного в темных сенях и распахнул дверь в камору.

Рослая алаяниская хозяйка, с седыми, как всегда, лохматыми волосами, сидела на лавке и плакала.

– Не плачь, Мари,– расчувствовался опьяневший Хинд.

– Моченьки моей больше нету, за что ни возьмусь, все из рук валится, силы кончились, будто мозг из костей высосали. И что же это со мной будет-то, и как же это я с хозяйством управлюсь,– всхлипывала хозяйка.– Лен стоит невыдернутый, все работники на мызе, дома ничего не сделано, пальцы, как коровьи сиськи, ничего не держат. Ох, боже ты мой, не знаю, что и будет, просто ума не приложу.

Словно далекий шум ветра в кронах деревьев услышал Хинд свой голос:

– Не плачь, Мари, скоро настанут лучшие времена, крестьяне освободятся от рабства, мызы не будет, каждый, кто

хочет, сможет пойти в Стокгольм пожаловаться королю, коли кто обидит…

Он даже сам поверил своим словам, хотел верить и надеяться он, на чью голову свалилось такое несчастье, от которого и более крепкий да опытный мужик пошатнулся бы.

Руки старой женщины бессильно висели, взгляд потух.

– Мярт, покойная головушка, тоже надеялся на лучшее, когда погнался за православной верой, там-то его нечистый и попутал, заманил его в гумно и сказал: полезай-ка в петлю! – Мари всхлипнула и вытерла грязным передником глаза.– Уж коли ты позволил чужой вере себе цепь на шею надеть, надень ее и в свой последний час, ведь этот нечистый всегда начеку…

– Рига у меня сгорела,– заговорил Хинд о другом, желая отвлечь хозяйку от ее мыслей.

– Что стоит молодому мужику новую отстроить, а вот если я лен не повыдергаю, то он так и сгниет…– прочитала Мари.

– Нет ли у тебя чего дать мне на погорелое? – прервал ее паленогорский хозяин.– Тряпья какого или посуды. У нас все сгорело, ничего не удалось спасти.

Эти слова вывели Мари из колеи тяжелых мыслей. Она подумала и сказала:

– Есть у меня старая прялка. Мярт заказал новую, старая стоит без дела, так что забирай;– тусклая улыбка осветила изборожденное глубокими морщинами лицо.– Так ведь у тебя жены нет. Правда, брат оставил в наследство невесту, да ты небось брезгуешь ею. Ну коли прялка есть, за женой дело не станет.

И Хинд поехал прочь с Алаяниского хутора, в телеге старая изработанная прялка, но, если ее починить, она еще послужит, напрядет взамен сгоревшему тканью нескончаемую серую пряжу нового полотна.

Он опять хлебнул из бутылки, чтобы поднять настроение. Приободренный, он продолжил свой путь. Почва уходила из-под ног, как рыхлый весенний лед. Что он мог поделать с людским горем и нищетой, что он мог им противопоставить?

Неужели он должен был из любви к ближнему пойти дергать лен, в то время как у самого даже крыши над головой не было, лишь тени от огня да черные следы пожара скалились во дворе? Огненная вода пылала и гудела в голове, воображение работало с лихорадочной быстротой, плуг мечты перемешивал земное и воображаемое царства, все новые причудливые картины проносились перед его внутренним взором, водка и отчаянье обнажили первобытную жилу поэзии. «Смотри-ка, свобода – это окно, и окна хотят встретиться»,– бормотал он, размахивая кнутовищем. Он родился уже после отмены крепостного права и все же не был свободен, был под опекой мызы и суда, жил под ярмом барщины, а теперь еще и без крыши над головой. «Пропади все пропадом!» – выругался он; новая волна злости накатила на него темной тучей.

Когда Хинд, собиравший на погорелое, выехал к Отсаскому хутору и увидел во дворе Эверта, идущего ему навстречу, он крикнул, с трудом ворочая языком:

– Молчи, геенна огненная! Я родился свободным, скоро налетит большой ветер, сровняет твой хутор с землей, развеет пепел по свету, будешь знать, судья! Ах, с твоего двора видать, что в Паленой Горе делается, а того ты не видишь, что скипетр Карла зазеленел, будто ветка туи! Вот вырастет из него большое дерево, глядите, чтоб вас не придавило, попадете под него, как моя лошадь в мызном лесу, раз, и переломит хребет, у человека-то он пожиже будет. За каждый удар, что вы несправедливо мне присудили, заплатите рубль. Скоро такой порядок установится на земле, что у вас не будет ни понюшки табака, ни зернышка, судебник сожгут, а вас отправят в преисподнюю, львы растерзают вас в клочья…

Эверт Аялик с удивлением и презрением смерил взглядом своего молодого соседа и, наморщив лоб, произнес:

– Иди домой, проспись, не ходи на пьяную голову по селу, не болтай лишнее, неприятностей не оберешься. Право слово, держи язык за зубами да смотри подойник-то не опрокинь!

– Ах, подойник не опрокинь! – завопил Хинд.– Не опрокинь! Мне опрокидывать больше нечего, все полетело к черту, мать-отец померли, брат тоже, рига сгорела. У меня больше ничего нет!..

Размахивая вожжами, Хинд поворотил лошадь со двора Эверта, он и думать забыл о сборе на погорелое. Колея, огибая паленогорский хутор, вела вдоль болота и в сторону Мыра.

Сиймон впрягал во дворе жеребца в телегу. Хинд въехал в открытые ворота. Почуяв Лалль, жеребец заржал и зафыркал.

– Не подгоняй кобылу так близко! – крикнул Сиймон.

Хинд спрыгнул с телеги и предложил хозяину выпить.

Тот отказался, он был занят своим приплясывающим жеребцом, однако потом все же принял бутылку.

– Говорят, жезл Петра засох под городом Тарту, скоро Лифляндия снова перейдет к Швеции! – выкрикнул Хинд заплетающимся языком.

– Что ты мелешь? – сказал Сиймон. – Отгони кобылу подальше, а то еще, чего доброго, прыгнет твоей кляче на спину, постромки порвет. Моего жеребца на это станет.

– Вы с Яаком и Мярту постромки порвали…

– На, держи свою бутылку и отгони кобылу подальше!

– Молчи, геенна огненная! Воля хочет в окно заглянуть, отойди от света! – замахал Хинд руками.

– Да ты, как я погляжу, вдрызг пьяный, сам не знаешь, чего городишь, – покачал головой Сиймон и, потеряв всякую надежду, что Хинд отгонит свою кобылу, подобрал с земли кнут, точно такой, как у управляющего Мюллерсона, – он привез его с ярмарки осенью прошлого года, когда Мангу Раудсепп и алаяниский Мярт вместе с другими ходили веру менять,– и вытянул пару раз своего жеребца, а потом и Лалль.

Молодая паленогорская кобыла вскинула голову и поднялась на дыбы, скорее от неожиданности, чем от боли, удар был несильный, Сиймону несподручно было бить.

– Ах ты паршивец, мою лошадь бить! И меня велел высечь безвинно!

Застарелая обида всколыхнулась в нем с новой силой; он набросился на Сиймона с бутылкой в руке. Тот вырвал у него бутылку, и огненная вода брызнула на землю.

– Прочь от света, заходи, свобода! – хрипел Хинд, скрежеща зубами, стараясь во что бы то ни стало отобрать бутылку у мыраского хозяина.– Прочь! Прочь! – задыхаясь, кричал он.

– Ступай домой, я дам тебе два недоуздка на погорелое.

Хинд, пыхтя и пошатываясь, стоял посреди двора. Сиймон все еще держал осаженного кнутом жеребца.

– У меня же рига сгорела, а не конюшня! Недоуздки мне ни к чему… Лучше скажи, почему не помог пожитки вынести, почему отаву своим коровам скормил? Вот проломлю тебе голову! – Хинд качался из стороны в сторону, хватая воздух руками.– Ладно, не стану! Придет воля – и ты высохнешь, будто вербная ветка, так и запомни. Кривда не лежит на месте. Эти поганые недоуздки можешь себе оставить, настанет день, я пойду за море, жаловаться королю, говорят, посох Карла зазеленел, – в глазах Хинда горели гнев и восторг, он говорил от всего сердца, от всей души.– Враг-сатана, отступись от меня, есть у меня почище тебя!

И он, глядя на соседа остановившимся взглядом, стал медленно на него надвигаться.

Сиймон Кайв задрожал всем телом, в нем проснулся суеверный страх.

Кони и те замерли на месте.

БЕДА НАД ГОЛОВОЙ

Хинд давал показания в мирском суде.

– Батрак Яак Эли, когда я его на работу подымал, грозился пустить петуха под крышу. Однажды чуть вилами меня не проткнул, чтобы я оставил его в покое, когда он заснул и клевер лошадьми потравил. Оттого что он угрожал день-деньской и скарб не помог из огня вытащить, думаю я, что это он мог поджечь гумно и ригу.

– Позвать сюда Яака Эли! – крикнул Мюллерсон.

Вихмаский Пеэтер с непроницаемым видом впустил батрака.

Бразды правления взял в свои руки Эверт Аялик.

– Ты зачем поджег паленогорскую ригу? – угрожающим тоном спросил он.

– Я не поджигал,– ответил батрак.– Хинд последний заходил в ригу.

Сиймон насторожился.

– Говори, что знаешь,– приказал отсаский хозяин.

– В воскресенье утром спал я в амбаре…

– Опять спал,– возмутился Аялик.– И когда это ты, молодой парень, устать успел? Когда ж ты наконец выспишься?

– А никогда.

Судьи засмеялись, даже Яак хмыкнул разок.

Эверт спросил у Хинда:

– Ты заходил в ригу до пожара?

– Погода была прохладная. Я зашел в ригу одеться…

– …и поджег пучок пакли! – вставил мыраский хозяин.

– …и пошел твое стадо с отавы прогонять, ты еще там ноги грел,– продолжал Хинд.

– Откуда ты, Яак Эли, знаешь, что хозяин последний в ригу заходил, ежели сам в амбаре спал?

– Я на крыльцо выходил.

– Смотрел по сторонам и зевал,– подтвердил Хинд.

– Что ж ты делал там, когда хозяин стадо отгонял? – спросил Мюллерсон.

– Сходил по малой нужде и вернулся в амбар.

– Ну и долго ты спал? – наступал Аялик.

– Я и заснуть толком не успел, как почуял запах дыма и выскочил.

– На пожар, которым хозяину угрожал? – пытал Аялик.

– Выскочил из амбара, смотрю, вся крыша в огне, искры так и сыпятся.

– Это Хинд паклю поджег,– злорадствовал Сиймон.

– Почему ты, Яак Эли, не помог хозяину скарб выносить?

– Сиймон тоже не пришел пожар тушить и добро спасать, когда я его позвал,– промолвил Хинд.

– Как же так, Сиймон? – сурово спросил Аялик соседа.– Помогать в беде – долг настоящего христианина.

– Дом весь полыхал, там нечего было спасать.

– Нет, было, я пришел, и мы спасли амбар,– возразил Эверт. Затем обратился к Яаку: – А зачем ты в лощину спать пошел?

– Страх пробрал.

– Сон, страх, большего от тебя и не услышишь,– недовольно проворчал судья.

Наступило молчание.

– Хинд сам подпалил свой дом,– сказал Сиймон.– Л как огонь занялся, пошел ко мне, на отаву.– И, ядовито глядя на паленогорского хозяина, продолжил: – Когда ты на луг пришел, огонь уже лизал крышу. Откуда же ей было так быстро загореться, если бы ты паклю в избе не зажег. Времени-то прошло всего ничего. Поджег ригу и пошел ко мне для отвода глаз разговоры разговаривать. Зачем ригу поджег, ну, отвечай?

Хинд от такого обвинения просто онемел.

Мыраский же хозяин гнул свое:

– Ничего удивительного в этом нет! Работать, хозяйство вести ты не хочешь, даром, что ли, рвался в теплые края, будто свинья в картошку, подальше от нашего прихода да от нашего народа. Вот ты ригу и спалил: дескать, ежели иначе нельзя, устрою пожар, авось мыза отпустит. Пеэтер, неси кандалы!

Хинд вздрогнул.

– Постой, постой,– остановил Эверт Аялик нетерпеливого судью. – Успеется еще с кандалами. Еще не все свидетели показали.

Тут вмешался молчавший до сих пор Мюллерсон:

– Этой весной мы утвердили Хинда Раудсеппа хозяином паленой Горы, чтобы он собственною охотою работу исполнял и жизнь устраивал. Мыза на него не жалуется, барщина у него

отработана. А то, что рига сгорела, так это со всяким может случиться.

После чего парней попросили выйти и привели Паабу.

– Не доводилось ли тебе слыхать, чтобы Яак Эли угрожал хозяину?

– Не доводилось, – ответила Паабу.– У кого же хватит ума при свидетелях-то угрожать?

– А не замечала ли ты чего-нибудь странного в поведении Яака Эли? – спросил Эверт Аялик.

– Так-то он обыкновенный батрак,– ответила ключница.– Только…

– Что только? – переспросил Аялик выжидающе.

– Только вот лучины он здорово щепает, целую охапку хороших, тонких лучин в один момент может нащепать, ловчее щепалыцика я и не встречала, получше моего отца будет…– простосердечно призналась Паабу.

– Что ты еще знаешь?

Ключница задумалась.

– Однажды весной, когда я в церковь ездила, Яак и Хинд еще дома оставались, Хинд упал на тугой снег и разбил себе губы, я спросила у Яака, не он ли ударил хозяина, а тот вместо ответа засмеялся недобрым смехом.

– Странно, как это я со своего двора не видал, оттуда все как на ладони видно,– сказал Эверт.

– Странно, что ты не разглядел, кто ригу поджег,– подковырнул его Сиймон.

Эверт пропустил колкость соседа мимо ушей и спросил у Паабу:

– Тебе больше нечего сказать?

– Вроде нечего.

– Можешь идти! Мюллерсон, запиши про лучины и драку.

– Лишний труд, этим делом должен другой суд заниматься,– недовольно произнес Сиймон.– Это дело орднунгс-герихта. Хинд последний заходил в ригу, это главная улика. Отправим его в город – и дело с концом.

– Ежели бы твой скот не потравил паленогорскую отаву, мы бы давно знали, кто пустил петуха.

– Если бы вообще пустил,– предположил коннуский Андрее.

– Все может быть,– кивнул хозяин Отсаского хутора.

– Все равно Хинда закуют в кандалы, вот увидите,– продолжал свое Сиймон с недоброй усмешкой.

– Вызвать Элл Ребане! – выкрикнул Эверт Аялик.

Девушка вошла, на груди у нее была серебряная брошь, встала перед судейским столом и засмеялась от смущения.

– Не приходилось ли тебе видеть или слышать, чтобы Яак Эли угрожал Хинду Раудсеппу или говорил, что пустит ему петуха? – спросил Эверт, который превзошел себя.

– Разве такой способен что-нибудь поджечь…

– Видать, тебя он не зажег, ишь губы-то надула,– съехидничал Сиймон.

Элл хихикнула.

– Право слово, здесь не место для таких шуток,– недовольно произнес Аялик.– Не помнишь, какой был Яак перед пожаром, такой, как всегда, или нет?

– Не помню…– И тут ей что-то пришло на память, она оживилась и сказала: – В четверг вечером, перед пожаром, видела я в потемках одного странного мужика, совсем чужого, раньше я его никогда не встречала. С худым недовольным лицом, будто целую неделю ничего не ел, черный, как угольщик, оборванный, и на голове шляпа… – У Элл при этом воспоминании мурашки побежали по коже.– Рыскал по двору, заглянул в ригу, все что-то бормотал, только я не расслышала что, спустился к бане и исчез…

Перо Мюллерсона запнулось на бумаге, будто камень или пень встали на его пути. Даже по лицу Сиймона пробежала тень страха. Коннуский Андрее, человек с острым подбородком и прямым носом, и тот заерзал на скамье.

В судейской сгустилась напряженная тишина, как бывает тогда, когда выясняется, что, помимо законов земного и небесного царств, существуют еще и сверхъестественные силы, против которых мирской суд бессилен, несмотря на судебник у них на столе и на всевидящее око висящих на груди блях.

– Эти свои байки можешь пастушкам рассказывать,– не очень уверенно произнес наконец Эверт. Человек, который велел Хинду сломать жертвенник.

– Мы ведь не черти и не призраков судим,– сказал свое слово, явно бодрясь, и управляющий мызы.– Мы только людскими делами занимаемся.

Элл вздохнула, смутившись от того впечатления, которое она произвела своими словами.

– Можешь идти. Впустить Мооритса Орга! – кликнул Аялик.

Пастушонок вошел в залу и столбом застыл возле двери. Судебный служитель взял его за локоть и подвел к столу.

– Вероисповедание? – спросил управляющий, выпучив глаза.

– Лютеранское…

– Возраст?

– Четырнадцать исполнилось.

Мюллерсон записал ответы, моргнул глазами, засипел и спросил:

– Где ты был, когда рига загорелась?

– В лесу со стадом.

– Что потом произошло?

– Побежал домой…

– Что Яак делал, когда ты во дворе оказался?

– Отсаский хозяин сказал, иди поищи Яака, он пошел с шубой на плече в лощину. Я и пошел…

– Где был Яак Эли?

– Лежал на краю лощины, голова под шубой,– и тут глаза у мальчика заморгали, и он горько заплакал.

– Что с тобой, чего ты плачешь?

– Шуба сгорела…– всхлипывал Мооритс.

– Какая шуба? – прошелестел управляющий.

– Отцова, кроме нее, у меня ничего нет. Сам и виноват.

– Как это виноват?

– Яак меня предупреждал: забери шубу из мякинника, а я не забрал, вот она и сгорела.

– Когда он тебе так сказал? – встрепенулся Эверт Аялик.

– В четверг вечером.

Судья многозначительно посмотрел на писаря.

– Чего же ты не забрал шубу из мякинника?

– Откуда я знал, что она сгорит.

– Что же, батрак тебе это сказал?

– Потом, на другое утро, Яак сказал, я тебе говорил, забери свою шубу из мякинника, ты меня не послушал, вот она и сгорела.

Аялик, будто охотничья собака, напавшая на след, пришел в страшное возбуждение. Он снова вызвал Яака.

– Ты почему велел Мооритсу Оргу шубу из мякинника забрать за три дня до пожара?

Батрак сладко зевнул. Этого он ни в коем случае не должен был делать, его зевок ужасно рассердил судей.

– Почуял недоброе, вдруг что-нибудь случится…

– Почуял?

– Почуял, а может, подумал, что будет лучше, если он заберет оттуда свою шубу…

– Подумал, что ты все равно спалишь ригу! – ядовито зашипел Мюллерсон.

– Нет, просто почуял недоброе, что-то нашло на меня, бывает, страх иногда находит,– объяснял батрак. А когда он поднял взгляд на судей, то не на шутку испугался, сообразив, что больше он отсюда не выберется. Он пролепетал: – Я не поджигал. Делайте что хотите, а только я не поджигал! Делайте что хотите, я не поджигал!.. Не поджигал!..

– Пеэтер! – позвал Эверт Аялик и зловеще поднялся из-за стола.– Поди сюда, открой общинный ларец и достань кандалы! Суд, свидетели! Все на помощь, взять преступника! Все на помощь! Не то оштрафую!

Подбородок Яака заходил ходуном, руки задрожали, холодный пот горошинами выступил на лбу.

– Держите его, уйдет! – взывал Аялик, хотя батрак и не думал бежать, а стоял как пришибленный.– Надеть кандалы и в Тарту, в ландсгерихт1!

Один только Сиймон не суетился, даже не встал из-за стола, глядел, как на батрака надевают кандалы, сидел, думал и кивал, будто в подтверждение чего-то. Что бы это кивание означало? Наверняка ничего хорошего.

– Я не поджигал,– жалобно повторил Яак, но его уже никто не слушал. Надели на него кандалы, и Пеэтер запер его в арестантской.

– А ты, Хинд, начинай ригу отстраивать,– по-отечески просвистел Мюллерсон,– Дадим тебе бревна из мызного леса, зимой срубишь, вывезешь, весной строить начнешь.

Хинд кивнул, но радости он не почувствовал, наоборот, на сердце лег камень.

Получилось так, будто это он засадил Яака.

«А чего его жалеть? – подумал он, спускаясь с крыльца судейской.– Много ли он меня жалел?»

Тоска завладевала им всей сильней, все неотступней. Вечером Хинд пошел к отцу на кладбище послушать, что скажет человек, который когда-то был угольно-черный, а потом стал известково-белый.

Наступил август, и на кладбищенских березах появились желтые листья. Ожидалась ранняя осень. Скворцов и трясогузок не было видно.

Глина подернулась зеленью. Маленькие ростки робко высунули свои клювы из земли, природа упрямо старалась похоронить прошлое.

Хинд сначала присел, потом опустился на колени и припал ухом к могильному бугру.

Покойник сразу заговорил, словно только этого и ждал:

– Кто там ходит над могилой, сыплет глину в глаза?