Текст книги "Были деревья, вещие братья"

Автор книги: Матс Траат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Батрак ничего не сказал. На него снова нашло наваждение.

Переход из одной веры в другую продолжался. Снова появились люди, сновавшие меж мызами и свежеиспеченными православными приходами, в руках отказные грамоты, в ногах прыть, в котомке полувейный хлеб урожая тысяча восемьсот сорок пятого года. Вновь обращенные бормотали русские молитвы, не понимая в них ни единого слова,– тем вернее, мол, помогает бог.

– Это древняя и крепкая вера,– сказал однажды Яак хозяину.– Я тоже думаю перейти в православные, получу тридцать рублей, отдам тебе долг, не то останусь твоим должником до судного дня, избавлюсь наконец от дохлой лошади, что навязал мне суд.

– А с остальными-то деньгами что думаешь делать? спросил Хинд.

– Соберусь в дорогу, возьму с собой Паабу,– ехидно ответил Яак.– Мне ведь тоже кашевар нужен. Там всем места хватит, да и я парень не жадный.

В душе хозяина закипело. Он был готов наброситься на батрака.

Положение спасла Паабу. Ключница вышла из амбара с миской в руке. Она все слышала, стоя за дверью.

– Это кто ж тут собирается в теплые края? На-ка отнеси крупу в избу.

Яак нехотя поднялся с примостков амбара.

Хинду стало неловко за свою вспышку. Хорошо еще, что [ он не сцепился с батраком. Без единого слова пошел он чинить изгородь.

Раннее утро. Солнце еще не встало, но птицы уже пели повею, воздух был мягок, как сливки. Внизу, на покосе, белел туман. Яак собирался в мызу возить навоз, полосатая котомка с хлебом уже висела на колу. Хинд вывел Лалль из конюшни и подвел к колоде, где с вечера была налита вода.

– Сегодня я беру мерина,– заявил Яак.

– Возьми Лалль!

– Не хочу. У мерина шаг резвее.

– У мерина шея стерта, будто не знаешь.

– Эка важность.

Батрак отправился на конюшню.

– Не смей трогать мерина, слышишь? крикнул Хинд.

Яак и бровью не повел.

Хозяин бросил Лалль и побежал за батраком.

– Возьми Лалль, не то я…– заорал он с исказившимся лицом и схватил дугу, стоявшую у стены.

– Думаешь, я тебя, хиляка, боюсь? – отрезал батрак и схватил его за горло, прижал своими жилистыми руками к стойлу, так что у хозяина дух занялся. Дуга выпала из его рук, пестрые круги побежали перед глазами.

Яак взглянул через плечо, не видать ли кого во дворе. Только Лалль, пофыркивая, пила из колоды да из летней кухни вился дымок.

После чего он взял под уздцы мерина и отправился на барщину. Будто хозяина и не было. Будто он сам хозяин.

СИЛУЭТЫ В ЛЕТНЕЙ НОЧИ

Коростель рано закряхтал во ржи – год обещал быть урожайным.

Хинд гнул горб на мызе и дома. Был на работу злой. Потому что работы у него теперь было много, очень много. Всюду, куда ни глянь, развал. Издали виднелась разоренная крыша хлева с набросанными на нее ольховыми листьями и кострицей.

И все остальное на хуторе было убогим и жалким, обветшалым и запущенным.

Со стороны могло показаться, что все на Паленой Горе осталось без перемен, только старого хозяина нет. А так все как прежде: все так же лежит на дворе тень от холма, луга окутаны туманом, в лесу, вокруг угольной печи старого Раудсеппа, прыгают ягнята.

И летняя кухня дымится.

Как при старой хозяйке.

И все же не было на хуторе ни одного человека постарше, который помог бы распутать этот клубок. Правда, в Алатаре жил Ааду Кригуль, но на него мало было надежды, он ничего больше от жизни не ждал, ему бы теплую избу да ночь под линнее. Хинд чувствовал себя одиноким. Грустно было об этом думать, грустно и даже как-то стыдно за свое одиночество.

А как же печной столб и мировой столп?

Так-то.

При мысли о Паабу Хинд почувствовал радостную тревогу. Ему вспомнился вечер на выгоне, там что-то произошло. А что именно, он и сам не мог понять.

– Ты боишься батрака,– сказала ему как-то Элл.

– С чего бы это мне его бояться? – спросил Хинд, покраснев.

Л ведь он и впрямь только что подумал, что если и дальше так пойдет, то Яак, чего доброго, его задушит, и он ничего не сможет с ним поделать. А не отказать ли батраку от места, что с того, что лето в разгаре?

«Мы с ним ровесники, а это нехорошо»,– подумал он.

– Что? – переспросила Элл.

Хозяин, как это не раз с ним бывало, забылся и произнес свои мысли вслух.

– Это нехорошо, что все мы ровесники,– повторил Хинд.

– Почему? – засмеялась Элл.– Мне так очень даже по нраву, что хозяин и работники одногодки.

– Вот как,– протянул Хинд.

– Ну да,– девушка посмотрела на него с вызовом.– Батрак охотится за Паабу, а я за тобой.

– Зачем… это ты за мной охотишься? – запнулся огорошенный Хинд.

– Ты как-никак хозяин.

Хинд был удивлен и даже почувствовал благодарность.

– Ты что же, за хозяина меня принимаешь? – спросил он с некоторым недоверием.

Теперь настал черед удивляться Элл: – Кто ж ты еще, как не хозяин, шведский король, что ли?

Хинду вспомнились слова покойного Мярта.

– В конце концов все нужно перетерпеть,– усмехнулся он.

По своей воле или не по своей, а был он сейчас после долгих сомнений и заблуждений хозяином и должен вести свой хутор. «Должен верить, что в силах вести хутор, и тогда действительно будешь в силах! – сказал как-то Эверт Аялик.– Право слово, нет веры, ничего нет. Такой молодой мужик – да не справится…» И он внимательно посмотрел на него своими серыми глазами. Человек, которому была видна вся подноготная Паленой Горы, ее мысли, дела и даже робкие мечты.

Да только одной веры мало. Возникали новые помехи. Вскоре он заметил, что и остальные работники не слушаются его, больше ему не доверяют. Он обманул их, пообещал уйти в теплые края и не ушел, он словно бы поколебал в них нечто изначальное, первобытное. Об этом говорили их лица и поведение. Хинд собственными ушами слышал, как Ааду Кригуль, давнишний паленогорский работник, которого он как-то отправил сторожить поле, презрительно сплюнул и проворчал: «В теплые края захотел, сопляк!» В работников вселился дух противоречия. Жизнь не оставляла им никаких надежд, они наперед знали, что их ждет: скверная еда, скверная жизнь да редкие переживания молодости, которые со временем покроются сажей и копотью забвения. Теперь у них отнято и это захватывающее переживание – Хинд, непутевый парень, которого пороли до тех пор, пока из него не вышел хозяин, остался дома. Май Кригуль все охала и вздыхала. Это ж надо, чего надумал, при полном-то уме и здравии бросить хутор и отправиться невесть куда, в чужие земли, где якобы песок горячий, словно печка в риге, что в него ни закопаешь, все становится мягким, будто пареная репа.

Хинд старался выветрить из их памяти случившееся. Однако это было нелегко. Однажды потерянное уважение вернуть назад трудно.

Что он только не пытался предпринять, то был с ними суров, даже жесток, то был к ним равнодушен.

С одной стороны его поджимала мыза, с другой – работники со своей неизбывной строптивостью и усталостью.

«Я должен заставить их поверить в меня,– думал он.– Поверить в мои силы». Но сделать это было нелегко.

Вера и воля.

Его беспокоило, что он не такой, как все. А порой он казался себе из числа тех, про которых говорят: его и курица заклюет. Он был слишком мягкосердечным, чтобы управлять хутором. Это надо было в себе преодолеть. Не из-за того ли гневался и бог земли? Грозился голову проломить, если он не оставит свои мальчишеские выходки.

Хинд вышел со двора и поднялся наверх, на гребень горы. По небу плыли светлые чистые облака, на краю поля цвел белый клевер. Его головки выглядывали из травы, точно белые нежные звезды. Чем выше забираешься, тем шире открывается горизонт, тем больше хуторов открывается взгляду, тем дальше видят глаза.

На вершине горы настроение Хинда поднялось, будущее уже не казалось таким беспросветным. И все же его не покидало ощущение, будто гора это какой-то столб, с которого можно пасть, стоит лишь потерять равновесие.

Ткацкий станок судьбы все щелкал и щелкал.

Однажды вечером, перед тем как лечь спать, Хинд вышел во двор за малой нуждой и увидел у колоды с водой Яака.

Батрак мыл ноги. Раньше за ним этого не водилось. Что бы это значило? Он решил посмотреть, что будет дальше. Вымыв ноги, батрак на цыпочках направился к амбарам, шел он гораздо резвее, чем днем на работу, резвее и праздничнее. Только зашел он не в свой амбар, а в тот, где спала Элл. Дверь оказалась открытой. Яак скрылся в амбаре, на хуторе все стихло.

Вздохнув, Хинд вернулся в прохладную избу и залез на колосники.

Хинд, подобно кубьясу, шнырял по полям и следил за работниками. Только у него не было палки и карминного полушубка, как у Хендрика Кенка.

Элл разбрасывала на паровом поле навоз. Руки у нее двигались точно во сне, глаза слипались.

– До чего тяжело кидать навоз, на вилах не держится, рассыпается,– пожаловалась она, когда хозяин остановился возле нее.

– Так-так,– пробубнил Хинд и начал спускаться по косогору на край поля, где должен был пахать батрак. Его удивляло, что пахаря все еще не было видно.

Подойдя ближе, он увидел, что лошадь стоит на месте и пощипывает траву, плуг валяется рядом. Хинд с только что сорванной маргариткой в руке подкрался еще ближе.

Из кустов черемухи на краю пашни доносился храп. Так вот он где, работничек, голову спрятал в тени под кустами, ноги с белеющими от высохшей земли подошвами выставил наружу и спит себе крепким сном.

Хозяин постоял, посмотрел, затем поднял вожжу, привязал к ней ногу Яака и повел мерина вперед, протащив немного батрака по земле.

– Бог в помочь! – крикнул Хинд.

Мерин остановился, храпа не было слышно, спящий почмокал губами, потер глаза, отвел прилипшие к потному, распаренному лицу волосы.

– Спасибо,– пробубнил он, сплевывая скрипевший на нубах песок.– Крот землю нарыл! Раньше там ничего не было. Свежий бугорок.– И он удивленно посмотрел на черную кучу, через которую его только что протащили.

– А ты, видать, этой ночью глаз не смыкал!

– Хоть ночь, да наша, всего-то и радости… Садись и ты па кромку, отдохни чуток, чего ты все бегаешь, все равно в могилу в двух рубашках не ляжешь.

– Поговори у меня! – вспылил Хинд.– Одна еле полает по косогору, глаза слипаются, другой дрыхнет под кус-к)м, ночь даром перевел.

– Чего ты орешь? – зевнул батрак.– Или тебе завидно, что я с Элл сплю? Может, сам хочешь к ней пойти, да не решаешься, только подглядываешь из-за угла,– в его глазах загорелся злой огонек.

– Еще чего выдумал,– залился краской Хинд.

– А ты что, совсем шуток не понимаешь? – усмехнулся Яак, он и не думал вставать.

– Тоже мне шутка! Больно нужна мне твоя Элл!

– Ах, больно нужна тебе Элл? – ехидно переспросил батрак.

Он поводил ладонями по зеленой кромке, нащупывая место поровнее, уперся макушкой в мягкую землю, расставил для упора руки, словно у него в ладонях ручки нового немецкого плуга, оттолкнулся и вскинул вверх запачканные землей ноги. Рубашка сползла, пуп оголился, ноги покачивались в воздухе.

– Можешь так? – спросил он, стоя вниз головой.– Попробуй, вдруг получится. Хотя вряд ли!

– Это почему же вряд ли,– снова закипятился Хинд.

И тут же отыскал на траве возле батрака подходящее

место и встал на голову, дыхание тяжелое, руки напряжены, они были послабее, чем у батрака, длинные и тонкие.

Даже Элл спустилась с холма посмотреть на их баловство.

– Иди, попробуй и ты,– позвал Яак.

– Где уж мне! То не девичья забава…

– Ничего, ничего! Или боишься, юбка задерется – и мы увидим все твое добро?

Элл за словом в карман не лезла.

– Смотри на здоровье, у меня ничего ворованного нет, что при мне, все мое. Хочешь – ночью смотри, хочешь – днем, все равно добро не про тебя! – огрызнулась она.

Батрак опустил ноги и почесал макушку:

– Думаешь?

– А чего тут думать, и так известно – просопел всю ночь рядом, я все ждала, когда же ты начнешь, а ты так и не начал,– засмеялась Элл, подошла к Хинду, обхватила его сложенные крест-накрест ноги и подтолкнула: – Ну-ка походи на руках!

Хозяин, тяжело дыша, прошел немного вперед, увязая руками в рыхлой земле.

– Ишь запыхался, наелся, как бык, и не знает, как быть,– смеялась Элл.– Поешь-ка еще травки! Кушай, бычок, белый лобок! – напевала она и подталкивала Хинда, точно соху, пока тот не пропахал носом кучку земли, вырытую кротом.

– Интересно, в теплых краях есть кроты? – спросил Яак.

Хинд сел на землю и угрюмо сказал:

– Ты говоришь так, чтобы посмеяться надо мной.

– С чего ты взял? – серьезно спросил батрак.

А на следующее утро, когда Хинд снова начал его будить, Яак огрызнулся:

– Оставь меня в покое!

Но Хинд не оставил его в покое, не мог оставить, потому что с мызы пришло распоряжение идти на сенокос, и батрак прошипел, приходя в бешенство:

– Ежели ты, черт худой, будешь еще ко мне приставать, я вскочу и трахну тебя дубиной по голове! Так оглушу, всю жизнь будешь помнить!

Обычно в таких случаях хозяин останавливался в полнейшей растерянности. Однако на сей раз его осенило. Он принес пучок пакли, висевшей на заборе, тихонько откинул с ног Яака край тулупа и продел паклю между пальцев. Затем высек огонь. Багровая искра, точно гонец, нырнула в паклю, пакля загорелась. Сперва Яак лежал тихо, потом резко отдернул ногу, вскочил. Злобно сопя, ринулся во двор, не издав ни звука.

Молчал и Хинд. Спокойно, как ни в чем не бывало, положил огниво в карман. Он тоже кое-чему научился. Им тоже завладел дух насилия.

Прежде всего нужно было убрать мызное сено.

Паленая Гора отрядила туда Яака, Элл и Ааду Кригуля с женой.

Покос был далеко, на самом дальнем конце мызы, посреди лесов и холмов, где солнце пекло, как в чаше. Косцы были измождены и вялы, будто листья скошенной купальницы.

С восхода солнца посвистывали косы, потом ходили грабли в руках ворошилыциков. В тени под крушиной были спрятаны полувейный хлеб, салака и простокваша.

Даже в самые жаркие дни кубьяс не снимал своего красного, забранного на спине полушубка с красным поясом. Подобно палачу, рыскал он среди барщинников, отчитывал и покрикивал, аж в лесу отдавалось.

Ох уж это палящее солнце, этот пот, это рабство.

У Ааду Кригуля, скрытного тихого мужика, стала нарывать нога, ему пришлось уйти с покоса посреди недели. Он лежал в Алатаре в постели, пек в угольной яме луковицы и прикладывал их к нарывающей ране, в глубине души довольный, что отдохнет теперь от тяжелой работы.

Вместо него на сенокос отправился Хинд.

Яак срезал на краю покоса ветки крушины и ракиты для стога. Май Кригуль подвозила на мерине сено, точно кукушка сидела на нем, чтобы оно не развалилось по дороге. Элл метала стог, парни подавали ей сено. К вечеру вырос высокий, хорошо сбитый стог, девка свое дело знала. Даже вечно недовольная Май не нашла к чему придраться.

– Ладный вышел стог, как бутылка!

Багровое веселое июньское солнце закатилось за горизонт. Застрекотали кузнечики. Ночевать остались на покосе. Развели огонь. Мыраские и лейгеские девчата затянули старую пастушью песню:

В лес гони свинью лениву, В лес пусти дударика, Засиделся дома он. Всю неделю изводил, Месяц с голоду морил!

Элл пропела со смехом, Май ответила серьезно:

Что ты лаешь, зла собака? Что ты брешешь, пестрая?

На ночевку устроились в копнах под навесом, сооруженным из веток и сена. Ночка-то короткая, через пару часов светать начнет. Паленогорские улеглись вплотную друг к другу, чтобы было теплее. Элл оказалась между двумя парнями.

Хозяин отвел в сторону свисающие на лицо былинки. Над лесом зажигались бледные звезды, с кострища тянуло тлеющими головешками, поодаль, в тумане, фыркали лошади.;

Хинд ощутил затылком теплое дыхание, затем раздался шепот:

– Повернись на бок, пусти меня погреться…

– Я сам озяб,– громко ответил Хинд.

Лежащая с краю Май прыснула.

– Пусти,– не отставала Элл. – Я и вправду мерзну.

Выходит, хозяин всюду должен поспевать и работницу

прохладной ночью согревать. Хинд нехотя повернулся к девушке. И она оказалась в его объятиях.

Парню вспомнились слова отца: «Настоящая девка мечет искры, будто еловый корень». И он засмеялся.

– Чего смеешься? – спросила Элл.

– Ты искры не мечешь?

– А я тебе не угольная печь.

Утром Яак спросил у Элл:

– Что, у хозяина-то под боком лучше было?

– А ты как думаешь? – в свою очередь спросила она.

– Откуда мне знать, не девка.

Они шутили, смеялись, и все-таки батрак помрачнел и целый день работал молча, зло, даже Элл заметила.

– Ты чего это разошелся, в хозяева, что ли, метишь? – подколола она его.

– Из меня бы хозяин вышел, не беспокойся,– подтвердил Яак.

– Может, и вышел бы, да только никто не предлагает,– засмеялась Элл.

Яак промолчал, а вечером заснуть не мог, все вертелся и ворочался, наконец не выдержал и спросил:

– Ты что же, Элл, не хочешь сегодня погреться?

– А сегодня не холодно,– ответила Элл.

– Или ждешь, когда хозяин тебя погреет?

– Не твоя печаль, чего я жду,– огрызнулась она.– Иди сюда, старый пень, я тебя так приласкаю, только косточки затрещат.

И она повернулась к батраку, прижала его к себе изо всех сил. Сено хрустело и шуршало, стог качался, того гляди развалится, так крепко обнимала Элл опечаленного батрака. И вдруг Яак заскулил:

– Что ж ты, окаянная, делаешь, чуть нос не откусила, ай-яй!

– Я же грею тебя! – смеялась девчонка.– Ну что, согрелся?

– Ты меня эдак совсем задушишь, – ворчал для вида парень, но его радостный голос говорил совсем о другом.

– А теперь давайте все спать,– по-хозяйски строго приказал Хинд.

ДУХ ПРОТИВОРЕЧИЯ

Черный человек на время оставил хозяина в покое. Да у Хинда и силенок бы не хватило сразу против двоих бороться, потому что стычки с батраком не прекращались ни на один день, словно дух противоречия из бога земли переселился в батрака. Тень рождает новую тень, злоба рождает злобу. Яаку беспрестанно хотелось спать, это было его средство против безнадежности, ведь жизнь не приносила ничего, кроме усталости. Даже весеннее наваждение постепенно перешло в сон, батрак словно хотел доказать своим видом, что последняя искра надежды гаснет в темной реке сна.

Хинду пришлось туго, трудно бороться мягкосердечному с сонным батраком.

«Прямо хоть дубийкой поднимай его с постели, иначе не справиться,– думал он порой.– По другому просто не справиться».

Но насилие было ему не по душе. Давно ли он сам был порот! Память о палке еще не остыла в крови.

Однажды утром, в самую горячую сенокосную пору, батрак снова заартачился, не выходил из амбара, сколько хозяин его ни звал. Хинд стоял под дверью, точно бедный грешник. Ему стало стыдно, что то и дело приходится стоять над душой, молод он еще, нет у него хозяйской хватки. Наконец скрепя сердце он подошел к двери и с размаху ударил в нее кулаком.

Никакого ответа. Внутри – ни звука, который бы говорил о присутствии живой души.

Хинд ударил еще раз.

– Я те пущу петуха, ежели не оставишь меня в покое! – послышался из амбара разъяренный голос батрака. И опять все смолкло.

Выглянуло солнце, под амбаром закудахтала курица. Прошло много времени, они давно уже должны были быть на мызе.

С выгона вернулась Элл, в руке деревянный подойник, пальцы ног запачканы коровьей жижей, глаза заспаны. Лучи солнца пламенели на ее щеке, сверкали на броши, пристегнутой к платью.

– Иди будить Яака! – приказал хозяин.

– Может, сперва поздороваешься? – засмеялась девушка, поставила подойник на траву и запрыгнула на примостки амбара.– Яак, у-у, вставай! Пора на сенокос, хозяин ждет!

Хинд вышел из себя.

– Солнце совсем высоко, встанешь ты или нет? – крикнул он и отчаянно забарабанил в дверь, и чем дольше он колотил, тем злее становился. Хотел даже дверь высадить, но внутри был тяжелый засов, против него у Хинда кишка тонка.

С испугу залаяла собака. Такого шума на хуторе она давно не слыхала. Это было почище охоты на зайцев, которую устраивали мызники.

Хозяин сделал передышку и прислушался. Тихо, как в могиле.

Дворняга поджала хвост, косо взглянула на амбар, подошла к забытому на дворе подойнику, понюхала, он ее заинтересовал гораздо больше, нежели брань хозяина с батраком. Но Хинд, экая досада, случайно бросил на нее взгляд и завопил:

– Цыц, пошла вон!

Псина вздрогнула.

В амбаре послышался какой-то стук.

Обнадеженный, Хинд приложил ухо к двери.

– Совсем загоняла его ночью, теперь спит как убитый! – сказал он Элл сурово.– Ты мне за это ответишь!

Работница прыснула.

Из-за дверей послышалось ворчание.

– Уж больно жидкая у тебя еда.

– Немедля вылазь оттуда, нам давно пора выходить! – приказал хозяин.

– Сил нет подняться.

– А ты попробуй! Нам пора уж на мызе быть!

– Правда, сил нету,– жаловался батрак.

– Живо вставай! – снова забарабанил в дверь Хинд.

Тем временем пес, воспользовавшись моментом, решительно сунул свой нос в подойник: была не была! Вышедшая из летней кухни Паабу прогнала собаку. Та убежала с белой пеной на носу в загон, откуда Мооритс выгонял стадо.

– Что это с Яаком случилось? – спросила ключница.

– А то случилось, что девка ему нужна! – ответил в сердцах хозяин.

Паабу залилась краской. Поднялась на примостки, где уже стояли Элл и Хинд, легонько постучала в дверь и, по своему обыкновению, тихо позвала:

– Яак, голубчик, не балуй, выходи, я тебе яичко дам…

– Правда дашь? – немного погодя спросил батрак с сомнением в голосе.

– Выходи, тогда увидишь.

– А ты не врешь?

Ключница засмеялась:

– Когда ж я тебя обманывала.

Яак подумал немного, потом в амбаре послышались шаркающие шаги и дверь отворилась.

– Смотри-ка, вышел,– завистливо произнесла Элл.

У Хинда кошки заскребли на душе: Паабу справилась с батраком, а он нет.

Нога Ааду Кригуля никак не заживала. Должно быть, то, что вышло из строя на мызном сенокосе, не желало поправляться к сеноуборке на собственном хуторе.

Как-то ближе к полудню, когда остальные работники были на покосе, Паабу решила заглянуть в Алатаре, узнать, как здоровье старика.

Ааду сидел на лавке и вырезал от нечего делать трубку из березовой свили, к нарыву была приложена пареная луковица, стопа обмотана тряпкой.

Ключница заметила, что ее приход был не по душе работнику, даже очень не по душе; Ааду воспринимал девушку как хозяйку.

– Может, нужно еще какое лекарство попробовать? Может, водички железной вскипятить? – спросила Паабу и подошла посмотреть ногу.

Старик взъерепенился.

– Не трожь! Сегодня только боль заговорили!

Девушка помолчала немного, потом спросила:

– И чего это вы на хозяина взъелись? Твой род спокон веку на Паленой Горе живет, мог бы хозяину помочь.

Ааду оскалил свои обломанные зубы, то ли от удивления, то ли от презрения, то ли от того и другого вместе.

– Чем же семью кормить станете, коли работать не будете? – добавила Паабу.

Старик угрюмо молчал.

Всю неделю шел дождь.

На меже с Мыраским хутором, возле куртины, остался несметанным стог. Сено стояло в копнах, сырая погода мешала доделать эту работу. Наконец установилось вёдро, ветер подул на северо-запад, в сторону Мыра.

Как-то вечером, когда Мооритс пригнал домой стадо, Хинд стоял у забора и с удивлением глядел на куртину. Там никого не было видно, копны как были, так и стояли непросушенные. Словно он и не посылал туда своих работников – Яака, Элл и Май.

Хинд не знал, что предпринять. Он догадывался, что это очередная проделка Яака. Однако пойти к нему сам он не решался – вдруг снова не справится?

И тут ему в голову пришла хорошая мысль, он решил послать туда Мооритса, а сам спрятался на всякий случай за мякинником.

Пастух вскоре вернулся.

– Ну, что они там делают?

Мооритс отвел глаза.

– Ничего не делают.

– Как так?

– Яак спит под кустом.

– А бабы где?

– Отдыхают под копной.

– Они что, заболели? Может, у них сыпной тиф? – распалился хозяин.

– Не знаю,– робко ответил мальчик.

– Они тебе ничего не сказали?

– Сказали: «Поди прочь, оставь нас в покое».

– Кто это сказал, Яак, что ли? – допытывался Хинд.

– Элл и Май,– Мооритс подумал немного и поправился: – Май ничего не говорила, только пукала.

Хозяина охватила ярость. Он бегом помчался к бане, оттуда на луг, к куртине. Или он должен был махнуть прямо через овсы? За кустом он прислушался. Так и есть, батрак храпел. Листья шумели на свежем ветру, облака над лесом становились все белее и чище – в такую погоду только и сушить сено!

Однако батрака он трогать не стал. Ему вдруг все осточертело и опротивело. Мысли пошли по старому кругу – ведь он был очень ранимым человеком и легко падал духом. Вместо того чтобы вести хозяйство, только и делай, что борись с батраком. Не своей волей пошел он в хозяева. До чего хорошо тому же почтальону, ему не нужно подгонять других! Махнуть бы на все рукой и подняться на гребень холма, там, среди деревьев, он свой. И пусть эти предки с известково-белыми лицами говорят, что хотят, хорошо им поучать, поговорки сочинять, песенки петь, попробовали бы сами справиться с батраком, если в трудовое воинство вселился дух противоречия!

Скрепя сердце вышел он из-за кустов к бабам и, не зная, что предпринять, начал их отчитывать. Но его слова были точно затупившиеся о кочки косы, как притуплённые стрелы, они не поражали цели.

– Ты бы лучше батрака поднял,– ответила Элл из-под копны.– Чего ты на нас лаешь!

– Знамо дело, сперва мужика,– поддержала ее Май.

Хинд неуверенно посмотрел на куртину. Ну и дела!

К горлу подступил ком, слезы наворачивались на глаза.

Там, где большая беда, там и близкая помощь.

Из-за копны неожиданно возник Эверт Аялик, на груди

у него висела серебряная бляха – знак мирского судьи, изображенное там всевидящее око, не мигая, глядело вперед.

– Что же это ты, Хинд, не можешь управу найти на своих работников? Самовольничают они у тебя, супротив идут,– сказал он.– Снизу-то все видать, каждый ваш шаг на Паленой Горе.

Увидев самого судью, женщины заерзали.

– Или у вас уже обед? – строго спросил у них Эверт.

– Обед не обед…– пробормотала Май Кригуль. Элл же решительно отрезала:

– Вечер уже!

– Работать, работать! – скомандовал Аялик, седой человек.– Хозяина надо слушаться!

Бабы молчали.

– А где Яак Эли?

Элл показала рукой на куртину.

Эверт чинно, по-хозяйски направился к кустам. Хинд последовал за ним с угрюмым лицом, ему было неловко оттого, что сосед должен был вместо него поднимать на работу его людей, но делать нечего. У кого сила, у того и право, у кого власть, у того и сила.

– Суд идет! – крикнул Эверт, подходя к батраку.

– Кормят плохо,– пробурчал Яак спросонья первое, что пришло на ум. Но, увидев перед собой судью, ужасно растерялся.

– А ты думаешь, от спанья сыт будешь? – сердито засмеялся отсаский хозяин.– У меня уже уйма дел переделана, а вам никак одной копны не раскидать. Сиймон еще предлагал весной Мюллерсону сделать тебя хозяином вместо Хинда – эдакого соню и ослушника.

У Хинда по спине пробежал неприятный холодок.

У батрака же от неожиданности отвисла челюсть.

– А теперь работать – и без возражений! Коли я со своего двора увижу, что ты залег в куртину, спустим с тебя | на суде шкуру, так и заруби себе на носу!

Яак вылез из кустов. Зашевелились и Элл с Май.

Эверт поглядел вслед батраку, который поплелся к копне, I и сказал Хинду:

– Тебе, хозяин, тоже пора браться за ум, иначе дела в I Паленой Горе не поправятся.

– Что я опять не так сделал?

– Снизу, с моего двора, лучше видать. Ты должен Паабу 1 взять в жены.

11а следующий день батрак выпустил лошадей в клевер, который Хинд берег пуще собственного глаза. Когда хозяин с проклятиями погнал лошадей с поля, то чуть не наступил на Иака. Батрак дрыхнул на краю поля, а рядом валялись вилы.

– Что же ты, окаянный, натворил, лошадей в клевер пустил, все поле вытоптали! – закричал Хинд с бешеной злобой и пнул Яака.– Вставай, паршивец!

Резвее и проворнее, чем можно было ожидать от такого лежебоки, вскочил батрак и схватил вилы.

– Проткну, как лягушку,– прохрипел он с горящими глазами и двинулся на хозяина.

Хинд не на шутку испугался и бросился наутек, Яак помчался следом с вилами наперевес. Только у бани хозяин решился оглянуться и к своему ужасу увидел, что батрак не отстает. Хинд во весь опор дунул наверх, во двор, Яак с перекошенным лицом – за ним. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не случайно оказавшаяся здесь Паабу.

– Ты что, совсем спятил? – засмеялась она.– Взрослый человек, а ума что у малого ребенка.

Батрак посмотрел исподлобья, что-то пробурчал, но все-таки отложил вилы в сторону.

СОН ВЕТРЕНЫМ ДНЕМ

Воскресным утром, накануне ягупова дня, ветер гнал тучи над скошенными лугами и созревающей нивой, то соединяя их, то снова разлучая. Ветер пас тени, старые тени, сгущаясь и темнея, рождали новые. С холма на холм, из лощины в лощину, через Паленую Гору неслись воспоминания, странные нидения. И тени созревали, как нивы. Ветер разлучал тучи, бледные солнечные пятна плыли по земле, скатывались с холма, пугливо и встревоженно бежали прочь со двора, на поле Алатаре, в мыраские леса и луга.

Паабу уехала в церковь. Элл тоже не было дома, она отпросилась на один день на смотрины к сестре, живущей в нескольких верстах от Паленой Горы; Май Кригуль обещала и обед подоить коров.

Батраку не нужно было ни в церковь, ни к родным, он воспользовался воскресеньем, чтобы хорошенько отдохнуть, и спал в амбаре. С человеком замкнутым, немногословным даже сну нелегко справиться. Но для коробейника сновидений ;)то не помеха, он бродил всюду: проводил границы, устанавливал знаки, у него был полон короб мыслей и желаний, ко

торым никогда не суждено было воплотиться в действительность.

Теперь, когда Яак прозевал свой случай, выпустил его из рук, он спит с переполненным злобой сердцем, готовый мстить до конца своих дней.

С удивлением и недовольством Хинд увидел с торца риги, как на скошенном перед Ивановым днем, приготовленном под отаву лугу, что лежит на стыке с Мыра, торчат спины коров; оттуда же, из-за холма, виднелись и овцы. А ведь он не раз говорил Мооритсу, чтобы тот не трогал тучную отаву. Опять нарушили его запрет, поступили по-своему! Но тут его мысли прервал собачий лай на Кузнечном Острове. Что бы это значило?

Сначала он кинулся было на примостки амбара, поднять батрака, чтобы тот посмотрел на это безобразие, узнал, кто скармливает средь бела дня отаву. Но у самой двери Хинд передумал, в душе у него разлилась горечь, закрались сомнения, перед глазами возник Яак, гнавшийся за ним с вилами наперевес. И он, погруженный в свои думы, тихо сошел с примостков, словно боясь нарушить сон своего работника.

Чувство вины все росло, ошибок накапливалось все больше. Хинд отправился на луг сам. Возле бани он вдруг почувствовал, что подул свежий ветер, солнце спряталось за тучи и бег теней приостановился, Хинд повернул назад, зашел в камору, и оделся потеплее.

В это время из амбара вышел Яак и сладко, во весь рот зевнул, что там у него творилось внутри, было не понять, как не разобрать, что творится внутри у огня или у ветра.

«Ах, еще бы чуток поспал!» – недовольно подумал хозяин, однако вслух ничего не сказал, будто Яака и не было вовсе, и торопливо спустился по склону, где уже белели одиночные белозоры, пошел протоптанной под горой тропинкой к пасущемуся на отаве стаду. Вдали, за полем, виднелись стоящие на мыраском склоне постройки, ими и замыкался горизонт.