Текст книги "Были деревья, вещие братья"

Автор книги: Матс Траат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Мой отец…– хотел было объяснить Хинд, но портной не дал ему и рта раскрыть:

– Заладил, отец да отец, нельзя всю жизнь отцовским умом жить, своими мозгами тоже шевелить надобно. С умом покойника далеко не уедешь. Да и что за советчик тот, кто даже шкуры дубить не умеет! Переходи-ка ты лучше в православную веру, и дело с концом. Думаешь, все так оно и будет, э, нет, еще неизвестно, что с нами станется. Одного побьют, другого прибьют, третий и без битья как побитый пойдет,

будто мокрая курица. – Он отправил в рот полную ложку, облизал ее со всех сторон и сказал, обведя взглядом сидящих за столом, при этом его кривой глаз словно выслеживал кого-то невидимого: – Ежели верить святому писанию, так должен налететь сильный ветер, гораздо сильней, нежели сейчас дует, и об этом сказано так: «А теперь я хочу вершить над ними суд…»

Лучина пылала в печной щели, отчаянно борясь с темнотой, царящей в углах, ложки так и ходили между миской и ртами, портной ел с хлебом, остальные обходились так.

– Что же это за ветер? – спросил наконец Хинд, и Мооритс вытянул свою тонкую, как у цапли, шею в сторону портного.

– Есть один такой ветер, который сметет цепи рабства, освободит крестьян, сдует господ с ихней шеи, – объяснял человек цвета ольховой коры.

Лицо сироты засияло, словно у него в голове зажглась лучина и осветила изнутри его худое длинноносое лицо. Надежда на лучшую долю вспыхнула в душе сироты. В памяти возникла картина осенней ярмарки, где много булочек и конфет, сапог и одежды. Мооритс не смог удержаться, он положил ложку возле миски и неожиданно воскликнул, восторженно сверкая глазами:

– До чего будет здорово, коли рабства не станет!

Портной Пакк засмеялся, обнажив коричневые зубы.

– Ах хорошо! Еще бы не хорошо! Только что ты, голодранец, понимаешь про настоящее рабство, больно молод еще.

Затем он серьезно, почти торжественно объявил всем сидящим за столом, при этом его кривой глаз опять закосил куда-то в сторону:

– «Придут стражи из дальней страны и провозгласят против Иудеи».

– Кто ж они такие?

– Кто же еще, как не шведский король со своим войском,– ответил портной Пакк.

В КОГТЯХ У ВОЛКА

– Я приступаю к работе,– заявил портной после ужина.– Ежели я сейчас начну, до первых петухов одна шуба будет готова.

Хинд выбрал березовые поленья, годами хранимое отцом поделочное дерево, и наказал Яаку нащепать охапку

лучины. Пододвинули стол к печке, портной достал свои инструменты: мел, ножницы, иголки и велел Мооритсу разложить шкуры, снова начал их крутить, разглаживать, водить по ним черным и твердым, как соха, ногтем.

– Многовато пленки осталось!

Выбрал самые мягкие и чистые и сказал:

– Перво-наперво сделаем шубу хозяйке.

Он подозвал к себе ключницу и принялся, сощурив глаза, ее обмеривать, попросил поднять руки. И, скользя аршином по тугим девичьим грудям, забормотал, облизывая пересохшие губы:

– Смотри! Я хочу украсить тебя дорогими каменьями, вставить в гнезда аметист-камень, о ты, безутешная!.. Повернись-ка теперь спиной.

Он сел на скамью, положил руки на колени, при этом лоб его все больше морщился. Затем портной поднял глаза на колосники, сладко зевнул и крепко задумался. Будто ему предстояло шить шубы шведскому королю, а не захудалой семье крестьянина-арендатора. Он застыл в молитвенной позе, однако молиться не стал. Затем поднялся со скамьи, взгляд ясный и твердый, и приступил к работе.

Было тихо, только лучина потрескивала да шуршала овчина. Доброе начало – половина дела. Шкура одного существа делает счастливым другое на целую неделю, на всю зиму. Может, даже на всю жизнь. И словно людям мало было света белых шкур и лучины, пылающей в стенке печи, они зажгли еще и другую. Держать ее заставили Мооритса.

Мальчик стоял по другую сторону стола и следил затаив дыхание за каждым движением портного. Этот человек посулил сшить шубу для ключницы до петухов. И какое лицо было у него при этом! Мооритсу аж жутко стало. А что, если портной водит дружбу с нечистой силой, чего доброго, сам нечистый! И с первыми петухами исчезнет из глаз. И зачем было давать такое странное обещание? К чему бы это? Рука, в которой мальчик держал лучину, от страха вспотела. Меняя руку, он незаметно от портного сотворил крест, как учила его покойная мать. Портной, сгорбившийся над столом и шкурами, оказался между двумя огнями и крестным знаком. Значит, нечистый не мог сделать Мооритсу ничего плохого, и все-таки сердце мальчика трепыхалось, и рука тряслась, обуглившиеся края лучины падали на стол. Его голова, точно ступица спицами, была полна всяких мыслей. И он не заметил, как стихли разговоры, жужжание прялки и как домашние легли спать. Хозяин залез наверх, на колосники, батрак улегся на койке у дверей в гумно. Ключница пробормотала слова молитвы, она спала дальше всех от печки, напротив батрака, у внешней стены, в самом холодном углу. Иногда, в особо студеную погоду, ее кровать перетаскивалась на середину избы, поближе к печке, но обычно Паабу и там, в углу, было тепло в привезенной с отцовского хутора кровати. Батрак и ключница вскоре уснули, дольше всех бодрствовал Хинд, ворочался с боку на бок, одолеваемый хозяйскими заботами, горькими мыслями.

Портной Пакк молчал, крепко сжав зубы, словно опасаясь, как бы с языка не слетело чего лишнего, и вычитывал на белеющих страницах шкур одному ему понятные письмена. Длинные неуклюжие тени сновали у него за спиной и перед глазами ломались, покачиваясь, на лоснящейся от копоти стене.

Сироте вспомнились слова матери, что черт будто бешеный боров, всюду сует свое рыло, лишь бы сделать свое черное дело. Сомнения с новой силой захлестнули его. Смогут ли огонь и крестное знамение защитить его от этого темного человека? Что будет, если старый нечистый, пока суд да дело, заберется в шубу ключницы, оттуда проникнет в нее самое, Паабу превратится в злую каргу и в один прекрасный день вышвырнет его ни за что ни про что вон из хутора?

Погруженный в такие мысли, мальчик и не заметил, что слишком низко наклонил лучину над шкурой, и тотчас на него опустился аршин швеца. Мооритс съежился, замер, зажег новую лучину. Виновато стал смотреть, как языки пламени лижут дерево. Огонь делал свое дело, страх – свое. Мальчик чуял неладное и не знал, как противостоять злому духу; вдобавок еще и ноги затекли. Он безотрывно смотрел на огонь. Вдруг закружилась голова. И он упал как подкошенный на глиняный пол, лучина отлетела в сторону, прыснув искрами в лицо. Портной Пакк схватил аршин и прошелся по спине мальчика, потом шлепнул по щеке бледной и впалой. Сирота молча поднялся на ноги.

– Ты у меня будешь держать лучину, осерчал портной.

Наверху заскрипели жерди, потом показалась всклоченная голова Хинда.

– Дай-ка я посвечу,– сказал хозяин.– Иди спать, Мооритс.

Он слез с колосников, открыл дымволок, чтобы проветрить избу, зажег новую лучину и стал светить тулупнику.

– Я и тебя огрею, ежели задремлешь, не посмотрю, что хозяин,– пригрозил портной Пакк.– Шуба должна быть готова к первым петухам.

От свинцовой тишины голова у Хинда загудела. Ветер во дворе больше не шумел, вьюга стихла, началась оттепель, в дымволок потянуло свежим воздухом, в душу закралась тревога, сердце сильно забилось.

Хинд увидел себя мчащимся по заснеженному полю с горящей лучиной в руке, от него вниз по склону, к паленогорскому болоту, бежали врассыпную зайцы и волки. Он же пронесся мимо них с каким-то жаром в крови и зудом в ногах. Он словно испытывал себя, надолго ли хватит сил и далеко ли сможет убежать, прежде чем догорит лучина и в пальцах останется багровый уголек. Снег был глубокий, однако твердый наст хорошо держал, и бег доставлял ему большую радость. Ноги двигались легко, почти как в детстве, на поле, в иванов день, когда сила и радость наполняли кровь, заставляли мальчишку гикать и кричать, скакать вместе с ягнятами, бегать наперегонки с теленком.

Он видел себя мчащимся по косогору с пламенеющей лучиной в руке и совсем позабыл о портном, который все растягивал и надставлял шкуры, словно торопился сшить шубу для оборотня еще до того, как пропоет петух и чары потеряют свое действие. Дым, затекшие ноги, жаркая печь – от всего этого затуманилась голова, и Хинд посмотрел на сенные двери. Ему больше не чудилось, что он бежит, не было видно и зайцев, должно быть, они скрылись в лесу на Большом острове, убежали и волки, но внизу, на болоте, они перевели дыхание и вновь полезли по косогору к хутору. А когда он обернулся на дверь, то кожей почувствовал, как оттуда повеяло холодным чужим дыханием; пламя лучины задрожало и, заняв новые владения, застыло на месте. Один волк забрался в сени, толкнул дверь носом и положил передние лапы на порог. Волк смотрел на него горящими глазами, как бы раздумывая, наброситься сразу или подкараулить более удачный момент. Портной – тот, конечно, ничего не замечал. Хинд насторожился, его взгляд блуждал между глазами волка, лучиной и белеющими шкурами; на колосниках и стенах подрагивали тени. Волк оставался под покровом мрака, из его рта свисал багровый язык, словно красный лоскут, знак бедствия.

Хинд схватил со стола ножницы, направил их на волка, защелкал и замахал горящей лучиной, закричал страшным голосом:

– Кыш! Кыш!

– Чего орешь, дурья башка? – зашумел портной, голос его прозвучал, как из могилы.

Хинд вздрогнул.

– Волк на пороге, – пробормотал он.

– Что ты мелешь, мальчишка! Сегодня никто не придет. Разве что сильный ветер налетит,– ответил портной Пакк и выхватил ножницы, чтобы отрезать полоску овчины, ключница в талии должна бы быть тоньше, нежели показалась давеча на примерке.

Хинд присмирел и все же еще разок скосил глаза на сенные двери. Волк исчез с порога. Однако теперь ему примерещилась покойная мать. Драгоценная матушка, с чепцом на голове и охапкой хвороста, прижатой к груди. Она спешила через двор к риге, и тут ей навстречу выскочил из сеней волк, искры так и сыпались из-под когтей,– должно быть, учуял ловушку – и умчался прочь, прошмыгнув у матери промеж ног. Хинд ясно увидел, как под звездным небом в тихую погоду матушка со страшным криком упала на снег, рассыпав вязанку хвороста, волк же понесся под откос к паленогорскому болоту, при этом круглый холм так и вспыхнул, снег занялся светом, будто у волка в пасти была горящая лучина, а следом озарился и весь склон Паленой Горы, на серо-белый снег упали кроваво-красные отсветы зари.

Утром портной примерил ключнице шубу, осмотрел ее со всех сторон, заставив ее поднимать и опускать руки, и потом спросил, сощурив глаза:

– Ну как, не тесно в талии?

– Нет, не тесно,– покраснела ключница.– Везде очень свободно.

Она оглядывала себя спереди и сбоку, попыталась, насколько хватал глаз, посмотреть через плечо на спину, затем бережно сняла обновку. Такой радостной и благодарной ее раньше не видели, хоть она и жила на хуторе с Михайлова дня.

– Ну что, довольна твоя душенька? – спросил портной.

– Хорошая шуба, такой у меня и не было никогда,– похвалила его тронутая Паабу. Потом сказала стоявшему в сторонке Мооритсу: – Будь добрый, снеси-ка ее на кровать, мне бы скотинку напоить надо, не” то запачкается еще шуба-то.

Сирота глядел на шубу с суеверным страхом, ведь она была сшита до первых петухов, и не двигался с места. А когда его и Хинд подтолкнул, мальчик протянул, кося глазом:

– Боюсь дотронуться, ну как там нечистая сила.

– Откуда же ей взяться? – чудно ухмыльнулся портной Пакк.– Я ни у кого ничего не просил. Потому как все от бога, он сам знает, кому давать, а у кого брать. Снеси-ка шубу на кровать, ежели не хочешь получить на орехи.– И спросил у ключницы: – Пойдешь за мной в теплые края?

– А кто еще вчера сказывал, будто ему нечего делать в теплых краях, будто там шубы не нужны,– встрял хозяин.

– Оно, конечно, так! Но зато там в дубравах свиньи прямо с ножом в спине ходят, отрезай кусок, какой хочешь, хочешь – постный, хочешь – жирный, ну а потом хавроньи снова в рощу возвращаются, бока нагуливать.

Хинд не верил своим ушам.

– Мооритс, поди сюда!

Сирота вышел из угла.

– Ну-ка скажи, сколько мне лет?

Мальчик молчал.

– Ну, помощничек, скажи, ты же знаешь! Вон и Паабу хочет знать! – добродушно рассмеялся коричневый человек.

– Ты совсем молодой, моложе всех нас,– нехотя ответил Мооритс, зная, что иначе его в покое не оставят.

Ключница тихо улыбнулась своими карими глазами и ничего не сказала.

НАВАЖДЕНИЕ

Ночью, после того как портной закончил свое шитье, сложил вещички и отправился в Прингискую волость, где его ждала новая работа, Хинд видел странный сон.

Был пасмурный день. Он шел по лужайке, роса уже высохла, солнце стояло в зените. Скотина беспокойно ревела в загоне. А пастушонка нигде не было видно, ни в риге, ни в летней кухне, где он обычно ел. Хинд встревожился.

– Залезем на забор, посмотрим оттуда! – предложила ключница.

И они забрались с Паабу на забор, стали смотреть вниз, на болото. И гляди-ка, там они и нашли своего пропащего пастушонка. Он шел по дороге с толстой палкой в руке, в длинном до пят отцовском тулупе; он уже миновал отсаскую

развилку и размашистым шагом уходил все дальше и дальше. Паабу окликнула его:

– У-уу!

Хинд же бегом спустился с горы, пробежал по топкой, вечно сырой кромке болота и у первых елей Кузнечного Острова догнал мальчика.

– Далеко ли собрался? – спросил он.

– В теплые края. Буду идти по солнцу до той поры, покуда сил хватит, покуда не свалюсь.

– Пошли наверх, Мооритс! Стадо пора выгонять.

Паренек посмотрел на него с сожалением:

– Где оно, это стадо? Нет его больше.

Он сошел с дороги на некошеный луг, поковырял в траве палкой и сказал:

– Сорву-ка я на дорогу корень валерьяны.

И дернул, но стебель порвался, и корень остался в земле.

Слово освобождает, и слово порабощает.

И наваждение вернулось назад.

Всю зиму его не было, оно пребывало в летаргическом сне, погребенное под пеплом траура и лучины. Под бременем работы и рабства, которые легли на узкие плечи Хинда. А теперь наваждение выплыло из забытых долгов, нехватки кормов, бед и напастей, оно будто оттаяло, ожило. Хинд было подумал уже, что оно отошло. Отошло вместе с отцом, с чьими мыслями и мечтами оно и возникло.

Нищета и напасти заставляли верить в сказки.

Земля!

Не эта, помещичья земля, а другая, собственная, самарская. Земля, где не носят шуб, где так тепло, что пшеница дает по два, а то и по три урожая в год, где хавроньи разгуливают с ножом в спине и ждут не дождутся, чтобы от их бока отрезали кусок пожирнее.

Воображение обращало слухи в действительность, раздувало самые жалкие искры надежды.

Наваждение вернулось однажды вечером, когда он надел новую, хрустящую шубу и пошел в амбар, где всего-то и было, что магазейная бирка, испещренная зарубками долгов.

Пустые закрома и были причиной перехода в другую веру, источником безудержных фантазий.

Одни обсевки и полова. Что тут посеешь? Придется просить в долг, клянчить в той же магазее. А это было так тягостно.

Еще тяжелее и неотступнее сделалось наваждение, когда он поил лошадей. Зачем пахать и сеять, болеть за каждый рабочий день, ведь у него нет ни жены, ни детей, хутор и тот силком навязали, нового-то хозяина им неоткуда было сразу взять. А радости от этого никакой, что из того, что это его собственный дом, одна морока и беспокойство, успеет ли, справится ли. Ведь будущим хозяином считали Юхана, его и готовили к этому. А теперь вот ни с того ни с сего заставили Хинда воз тянуть. Так-то разобраться, он совсем не глупее и не беспомощнее своих сверстников, только воображал себя таким, считал себя неповоротливее, беспомощнее, чем был на самом деле.

– Не стану я нынче пахать, ни одного зерна не посею, пусть гниет,– произнес он вслух, когда мерин с шумом вытягивал из бадьи последние капли воды.

Наваждение гудело в Хинде, как весенний ветер, давало ростки и побеги, бередило чувства, придавало более радостный блеск его безжизненному взгляду.

И он никому не говорил, что с ним происходит.

Что он будет делать после того, как избавится от хутора, об этом Хинд не думал. Впереди юрьев день, может, удастся устроиться батраком на свой же собственный хутор, к новому хозяину. Временно, конечно, пока не подастся в теплые края, пока не получит от царя разрешение, пока его не примет Самара. Он нисколько не сомневался, что обязательно вырвется на волю. Не может быть, чтоб не вырвался.

Тоненькая, с волосинку, царапина превратилась в большую трещину.

Прочь, прочь, прочь! Прочь из хутора, подальше от долгов, от барщины с лютеранской верой или без оной, лишь бы выбраться на волю, жить по-своему!

Вечером следующего дня, когда талая вода обрушилась с горы, прокладывая в снегу проточины и дорожки, когда лес на краю Мыра шумел жалостно и тоскливо и Хинд сидел в холодной каморе и смотрел в темнеющее окно с сильно бьющимся от прекрасной мечты сердцем, в ригу вошел черный человек в серой шляпчонке, глянул на него сердито и с досадой сказал:

– Что-то я нынче совсем не наелся!

Сказал, недовольно засопел и вышел за дверь.

Этого человека Хинд раньше не видел, только слышал о нем краем уха от отца и деда. О нем не любили вспоминать. А теперь вот он приходил жаловаться. Ночью Хинд

не мог сомкнуть глаз, ворочался с боку на бок. Новая шуба издавала кисловатый запах и хрустела, когда Хинд поворачивался.

Утром, воспользовавшись тем, что Яака и Мооритса не было дома, он испуганно сказал ключнице:

– Приходил бог земли, сетовал, будто не наелся.

Паабу приуныла.

– Я ль его не кормила, от каждого кушанья в садовую миску отливала,– сказала она растерянно.– По моему разумению, здесь все должны быть накормлены. Может, ему не хватает, еда-то жидкая. А только где мне лучше взять?

– И то верно, негде,– согласился Хинд, потупив глаза.

– У меня есть кусочек свиного брюшка, положи ему в миску на обед, может, заморит червяка-то. А что он еще сказал?

– Ничего, только засопел.

Бог земли ни во что его не ставит, это Хинд сразу почуял. Чем же он его прогневил?

Вечером Хинд наказал батраку позаботиться о лошадях и, надев новую шубу, вышел из риги. Спустился с горы, выбирая места посуше, однако на болоте все равно промочил ноги, там разлилась полая вода. На дороге стояли лужи, но Хинд не обращал на них внимания. К нищете, долгам и наваждению добавилось еще недовольство бога земли. Столько бед и напастей одному ему не одолеть.

Проселочная дорога вышла на большак. Он остановился на перекрестке: куда идти, направо или налево? Какая разница, от кабака и суда все равно никуда не деться.

Хинд повернул налево. Но пошел он не в кабак и не в суд, а на кладбище, просить совета.

Уже стемнело, когда он пришел на приходское кладбище. Шумели деревья. Погост заходил в глубь леса, и, для того чтобы вырыть свежие могилы, приходилось перерубать корни больших деревьев. Так покойники, будто черви, переселялись под живые деревья – и в смерти человек не мог без них обойтись.

Хинд прошел через все кладбище. Здесь среди частокола крестов ему нечего было делать. Мать и брат похоронены на другом конце кладбища, их могилы под грубыми крестами были бесформенны и красны от глины. Он постоял немного над ними, скрестив руки, под карканье вспугнутых ворон. Вот они лежат тут, умолкнувшие навеки. А ведь Юхан был большой говорун, почти не закрывал рта, и работник

он был хороший – ловкий и усердный,– из него бы вышел добрый хозяин Паленой Горы.

Матушка. Как-то она там устроилась? Дом без нее как без крыши. И все-таки она нашла место тут на погосте, где не было ей никакого применения. Как бы Хинду пригодились ее советы, хотя мать ничего не ведала о том, что творится за порогом, хозяйничала дома, у очага, и в хлеву. Болезнь отца согнула ее, она перестала ходить за скотиной, а потом и ее свалил сыпной тиф.

Красные от глины, размытые теплой водой могилы, каких здесь много.

Хинд пошел дальше.

И тут ему померещилось, будто вечер, наполненный пылающими лучинами,– весь небосвод был усеян дымящимися огнями – уменьшился до чисто убранной риги, где портной своими тупыми пальцами растягивал шкуры – овечьи, лошадиные, человечьи – и все шил и шил из них шубы, а кругом каркали вороны, словно предостерегая на своем птичьем языке от искусителей.

И снова перед глазами запрыгали круги.

Он уже знал, что это такое.

Потер ладонью лоб. В памяти возник недобрый взгляд чужака, когда тот пожаловался, будто не наелся.

Не было рядом с отцом ни матери, ни брата, ни прадедов. Наваждение не пускало его к родным. Словно мечта и надежда оскверняют землю, словно и в загробном мире они должны быть разделены каменной стеной.

Хинд перемахнул через кладбищенскую ограду из валунов. Холмик отца стоял на пустыре без единого дерева и куста, это была бросовая земля, которую сочли вполне подходящим местом для Мангу Раудсеппа.

Хинд посмотрел на завалившийся могильный холм, он краснел в сумерках, как запекшийся сгусток крови на серой сырой земле, заброшенный, одинокий, без креста. И снедающая тоска проникла в сыновнее сердце. От этой тоски даже голова пошла кругом и перед глазами снова зарябило.

С апрельского неба начали тихо падать крупные хлопья снега. Вдали, под холмом, журчала вода, на краю погоста посвистывал скворец. О чем он пел так поздно вечером? Может, он радовался возвращению на холодную родину, во времена, когда так много замученных нуждой людей мечтали выбраться из этой холодной прекрасной страны и поселиться в теплых краях,– ведь на родине о них нисколько не заботились!

О чем пел скворец посреди обильного снегопада человеку, который умер от сыпного тифа? Который пошел за новой верой, а принес в Паленую Гору тиф и смерть, словно переход в другую веру и означал сыпной тиф вместо воображаемого земельного надела. Во всяком случае земельный надел Мангу Раудсеппа был отныне по ту сторону кладбищенской ограды, даже не в теплых краях, заманчивых и для тех, кто в прошлом году на Михайлов день ходил в Тарту принять греко-католическую веру.

Хинд стоял над могилой, скрестив руки, собрался даже «Отче наш» прочитать, и тут ему вспомнилось, как его принял пастор, когда он ходил после смерти отца просить, чтобы покойника позволили опустить в освященную землю,– и слова застыли у него на устах, по спине пробежал холод. Взгляд скользнул по ограде, поросшей травой, по голым березам и осинам, на ветках которых снежные хлопья не задерживались.

Ох мы, бедненькие детки, батюшкины, матушкины…—

пробормотал Хинд.

Слышал ли отец в избе Мана, о чем говорил сын?

Если не слышал, то, может, хоть мысли уловил, звуки сердца?

Мангу Раудсепп, мечтатель, чужак у себя на родине, помазанник на клочок земли за кладбищенской оградой?

Нет, не принесла эта птаха со своей песней хорошую долгую весну. Одни только напасти, слякоть и снег.

О чем шумели деревья, вещие братья?

0 ясных днях и белых ночах, заботах и побоях.

И отец услышал сквозь землю, сквозь крышку гроба, кто пришел на его могилу, остановился наверху, на красной глине.

– Что случилось, сынок? – спросил он гулким шепотом, словно это вздыхала земля.

Хинд наклонился над могилой, но ничего не услышал.

Обнадеженный, он присел на корточки и прислушался.

Посреди кладбищенского снегопада пел скворец, с далекого хутора доносилось приглушенное мычанье коровы.

А потом земля снова вздохнула. И Хинд услышал:

– Сынок, приложи ухо к могиле, не бойся, что глина в ухо попадет, глина крестьянину друг.

Так называют подземный мир в эстонской мифологии.

Хинд опустился на колени, они тотчас промокли, ну да не беда. Плотно прижал левое ухо к могиле и прислушался.

Могила немотствовала, под землей дремали.

Хинд снял шапку и отбросил в сторону, подставив обнаженную голову под снежные хлопья. И прямо вдавил ухо в холодную мокрую глину.

И тогда услышал, как внизу что-то зашелестело.

И старик глухим, словно из бочки, голосом, произнес:

– Сынок, чем ты так озабочен, голову понурил, будто лошадь с глистами? Дома у тебя, что ль, неладно или мызник роздыху не дает? Творят они зло или добро, все равно наступит расплата. Ты у меня еще жеребенок, рано тебя взнуздали, в дровни запрягли, сорокаведерную бочку погрузили, все жилы вытянули. Да только я ничем не могу тебе помочь, руки-ноги свело, не пошевельнуть, и думы у меня могильные, пахну сырой землей.

Отец замолчал. Хинд прислушался. Тихо. И тогда он выложил, что у него лежало на душе:

– Отец, я уйду в теплые края!

И сразу прозвучал суровый ответ:

– Впереди широко, сзади узко. Будь то солома или мякина, каждому свое. Куда ни кинь, всюду клин, я тебе не советчик, око не видит, слух не чует.

Шелест угас, земля не дышала. Кругом стало бело и тихо, мягкие хлопья перешли в мелкую крупу; подул ветер.

Хинд насилу поднялся с могилы. Зубы стучали, одежда была мокрая и холодная.

БОРЕНИЯ

Мужская одежда браная, женская исподница выбойчатая.

В холодной каморе щелкало бердо. Паабу сидела на скамье, смуглая, молчаливая, с узким лицом, карими глазами, на голове платок, на плечах шуба, сидела и ткала полотно. Оно было серое и однотонное, как весенний день. Между повседневными делами, утром и вечером, даже в темноте щелкало бердо, она подзывала Мооритса посветить, щелкала, ткала, только и делала, что ткала полотно из суровой нити, сама суровая и безмолвная, как богиня судьбы.

Ни одной цветной нити, более светлой яркой основы, только серая, безнадежно однообразная. Ключница смотала

с навоя новую основу и продолжила работу. За зиму много было напрядено, прялка жужжала до полуночи, Паабу работала и тогда, когда домашние уже поворачивались на другой бок.

Она была неутомима, неизменна.

Да и была ли она человеком? Скорее печным столбом или мировым столпом, который всегда стоит на месте, всегда на страже, без жалоб и упреков.

Ее привезли прошлой осенью издалека, из волости Пюхасте Рынгуского прихода, с хутора, где не было спасу от дочерей, привезли на пробу, не подойдет ли она в жены Юхану. Отдают же скотину на прикорм в чужой хутор, вот и Паабу была привезена на зиму в Паленую Гору, дома и без нее ртов хватало. Всю неделю Юхан, а особенно мать присматривались к девушке, как она и что, понимающий ли человек. Потом вернулся из Тарту с помазания Мангу и заболел сыпным тифом, а следом за ним, через несколько дней, и Юхан. Днем и ночью сидела Паабу у постели этого жилистого парня, ухаживала за больным до его последнего дыхания. А когда и хозяйка преставилась, Паабу так же тихо, будто это само собой разумелось, заступила на ее место, стала обихаживать дом. Она же была работница – мировой столп, печной столб, который просто должен был существовать, ни у кого и сомнения не возникало, что без нее можно обойтись.

С утра до вечера щелкало бердо, постукивали педали стана, текло из-под утка бесконечное серое полотно. Хинду казалось, что это грубое льняное полотно течет из окна во двор, переливается через ограду и сбегает на поле Алатаре, тянется дальше через Отсаский лес и оттуда еще дальше, к небесному окоему.

В этом сером полотне вся ее жизнь. От этого нет спасения. Это еще хуже, чем траур.

В мыслях и делах Хинда произошла заминка, остановка. Неуверенность и беспомощность всюду его сопровождали, отравляли каждый день, делали бессмысленным будущее.

Весной, когда губернатор распорядится открыть магазин, ему снова придется идти в общину просить о помощи, чтобы засеять поля.

Ему уже сейчас было страшно и стыдно думать о том, как они его там примутся корить и бранить, что, дескать, гляди, старый Раудсепп перебрался на погост, оставив своему младшему сыну дотла разоренный хутор, хе-хе-хе!

Куда охотнее схоронился бы он на колосниках, нет, на чердаке, в самом темном углу, сидел бы там, как мышь, и ждал – только чего?

Он приискивал место батрака, вполуха, не вполне признаваясь себе в этом, а все-таки приискивал.

Батраку не нужно клянчить зерно в магазине, посылать людей на отработки и заботиться о том, что им подать на стол. Батраку все равно, поспевает хутор с работами или не поспевает, лишь бы ему платили, до прочего ему дела нет.

Что там говорить, нет работы, нет и заботы. Скорее огонь в аду иссякнет, нежели работа на хуторе.

Тем более что контракт Хинда на аренду хутора в суде еще не утвержден, так что, по сути, он и не был законным хозяином. До юрьева дня оставалось еще две недели.

Он боялся, что отступится. И чтобы отрезать себе пути к отступлению, он, размышляя ночью на колосниках, нашел выход из положения: нужно продать скотину. Все продать, все, что только можно. Скотину, борону, сохи, ткацкий стан, чтобы это серое полотно не лилось больше из окна на поле Алатаре; все продать подчистую, оставить только железный фонд, тогда он освободится к юрьеву дню, с голого-то взять нечего, небось найдут нового хозяина, если захотят, а может, Паленую Гору приберет к рукам сама мыза. Он же шапку в охапку и – в теплые края, беззаботный, как птичка в небе. И он закатился отрывистым смехом. Настроение у него стало приподнятым, радостным, в душе возникло ощущение полета. Пусть охает и пыхтит Мюллерсон, управляющий мызы и судебный писарь, пусть проклинает всех чертей подряд.

Приободренный, хотя и не свободный от чувства вины, он стал разузнавать, не хочет ли кто из соседей, близких или дальних, приобрести скотину или инвентарь. Но везде лишь сокрушенно качали головами: дескать, не мешало бы, да кишка тонка, не вытянуть. Эх, скорей бы пришла настоящая весна, скорей бы май, скорей бы зазеленели склоны холма, нарвали бы щавельку, молодой крапивки да наварили бы свежего варева, тогда бы выжили, тогда бы не так страшно! Нет, ничего не можем купить, куда там! Одни смотрели на него удивленно, другие недовольно, а третьи даже враждебно: не береди, парень, свежие раны, не дразни!

И все же нашелся один хозяин, которому в это голодное время понадобилась буренка.

Это был лейгеский Биллем, заместитель судьи. Однажды вечером прогромыхал он на своей телеге вкруг холма на Паленую Гору, если бы он был пеший, без лошади, то смог бы

подняться наверх прямо, хотя по делу этой дорогой редко ходили, слишком крут был подъем, дух занимался, да и вниз было спускаться хлопотно.

Хинд велел вывести Лиллик из хлева.

Ключница помедлила немного, но так ничего и не сказала.

Подбрасывая на ладони звонкие монеты, полученные за корову, и глядя вслед исчезающему в сумерках Виллему, его тощей, как смерть, вороной коняге и привязанной к телеге корове, Хинд почувствовал угрызения совести, он начал спускать накопленное дедом и отцом добро. Ему казалось, будто предки стояли плотной шеренгой за его спиной здесь же, на грязном дворе, и с осуждением наблюдали за тем, как их наследничек зажил своим умом. Они были везде – в воздухе, в дому, в земле – и не одобряли его поступков. Может, им досаждал и стыд, который жег его сердце. Им, которым пришлось здесь все перетерпеть, которые уступили разве что только тифу.