Текст книги "Совершенный выстрел"

Автор книги: Матиас Энар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Через час мы стояли у выхода из деревни – мы должны были идти первыми как разведчики. Я потребовал дать нам РПГ и боеприпасы, и еще меня снабдили портативной рацией – скорее игрушечной, работающей не более чем на расстоянии двести метров по неровной местности. Зак шел впереди, я назначил его разведчиком. Мне неожиданно стало лучше; ночь была прекрасна, почти прозрачна, наполнена звуками и запахами. Когда мы тронулись в путь, я четко осознал, что эта злополучная база не сдастся никогда и что мы даже не увидим холма; это было даже не предчувствие, а уверенность, явное ощущение, что наш маневр обречен на провал и что я помру от пули Зака в голове, растянувшись у подножия сосны. Тем не менее я весело и радостно молча шагал под звездным небом. Единственное, что меня вправду беспокоило, это необходимость отдавать приказы: рядом со мной были парни, которые, словно марионетки, ждали, когда я скомандую им наступать, отступать, сражаться, умирать; одно сознание того, что у них есть командир, будто внезапно лишало их собственной воли, хотя накануне они прекрасно действовали по своей инициативе и никто им никаких приказов не отдавал. Я задавался вопросом, как они могли безоговорочно согласиться, чтобы мне поручили командовать ими по чистой случайности; впрочем, вероятно, при малейшем затруднении они снова обретут независимость, думал я, точно так же, как я, они понимают, что все это балаган, цирк, маскарад, где играют в войну.

Мы начали карабкаться, через несколько километров (два битых часа ходьбы) склон стал более пологим, горы словно расширились и скрылись в ночи, их будто поглотили длинные тени деревьев, скрывающие от нас небо. Я почти наугад выбрал направление, ориентируясь по склону и звездам. К счастью, ночь выдалась ясной, и мы видели, что у нас под ногами. Нам надлежало перейти ту самую узкую и обрывистую долину, на дно которой надо было спуститься, однако ночью трудно было представить себе топографию рельефа; сквозь деревья еле просвечивали чуть более темные, чем небо, промежутки, видимо горы. Я пытался понять, зачем нужно спускаться в эту долину, где мы становились настолько уязвимыми; я пытался понять, почему мы не можем пройти вдоль нее, но мне не удавалось представить себе ни местность, ни вражеские позиции. Еще час ходьбы по редкому лесу. Никаких изменений, пейзаж все тот же, только тени гуще – луна, вероятно, зашла за горы. Света хватало лишь на то, чтобы разобрать дорогу; я велел идти плотнее, чтобы никого не потерять. Товарищи подходили ко мне по очереди каждые пять минут и спрашивали, не должны ли мы уже куда-то прийти, но я понятия не имел, как могло выглядеть это «куда-то». Зак шагал где-то впереди меня за деревьями. Я взял на себя смелость оставить патрон в винтовке – на всякий случай: я не боялся, но следовало быть настороже. Через полчаса я сел и включил рацию. Ее надо было использовать исключительно в случае необходимости, потому что враг мог нас услышать, но она оказалась такой маломощной, что в горах посреди леса даже наши могли принять ее сигнал только чудом. Однако приняли. Сквозь посторонние шумы до меня донесся искаженный голос нашего командира. Все равно что говорить с потусторонним миром в ночи среди мрачных деревьев.

– Вы должны быть самое большее в пятистах метрах перед нами. Конец связи.

Я объявил привал, ребята сели на землю. Ночь вроде бы сгущалась. Из-за высоты и влажности похолодало, но, несмотря ни на что, половина солдат уснули. Зак спокойно спал как бревно в нескольких шагах. Иногда мне хотелось сказать ему: «Слушай, давай все забудем и начнем сначала» – или чтобы он пристрелил меня сразу на повороте с тропинки. Мне было примерно все равно.

Я знаком приказал двигаться дальше, но быстрее; через четверть часа склон стал гораздо круче, деревья встречались реже. Я взглянул на карту, скорее всего, это и была та самая долина. Не такая уж и узкая, ночью виднелся не противоположный склон, а огромные тени, которые могли бы вылезти из-за горизонта. Дно долины было достаточно ровным, растительность резко поменялась: другие деревья, другие травы. Мы дошли до подобия тропинки или полосы. Я еще раз взглянул на карту, тропа шла вдоль долины прямо посередине и должна была вывести нас на дорогу. Я приказал подняться немного по склону, не слишком крутому: так можно было идти дальше и, если что, где-нибудь укрыться. Я решил не пользоваться рацией, потому что по карте мы были уже в десяти километрах от вражеской дороги. Царило полное безмолвие, плотное и шуршащее, не слышно ни отзвуков боя, никого, ничего.

Мы все измотались, было полчетвертого, здесь казалось не так холодно, как наверху в лесу, но порывы ветра морозили мне потную спину. Меня прежде всего волновало, что мы не встретили никого из других групп. Они должны были находиться где-то поблизости.

Я знаком приказал замолчать и двигаться стрелковой цепью на разумной дистанции, чтобы не потеряться. Все почти одновременно передернули затворы, и в ложбине проливным дождем застучал металлический звук. Я не испугался, но почувствовал, что бой приближается, как если бы ветер принес его запах. Вдруг пришла уверенность, что мы не выберемся из этой долины; что если они хоть мало-мальски подготовились, то на заре и на незнакомой местности истребят нас за здорово живешь. Идеальное место для засады: уступы, деревья; долина достаточно широка, чтобы пройти мимо целого взвода и не заметить его, а потом он же и атакует нас с тыла. И так понадобилось несколько часов, чтобы захватить вчерашнюю несчастную деревню, причем в расчете трое на одного. А здесь получалось их трое на одного нашего.

Чем дальше мы продвигались, тем явственнее я ощущал страх товарищей. Я видел, как Зак шел все медленнее, нервно оборачиваясь на малейший шорох, как он то вскидывал винтовку, будто угрожал теням, то внезапно бросался на землю и исчезал в кустах, проглоченный ночью. Я услышал чей-то сдавленный крик, и сердце застучало так, словно готово было разорваться; я сделал два шага в сторону и сам упал на землю. Ничего не видно. Я вспомнил лезвие ножа, рукопашную схватку в темноте, непонятных людей, карабкающихся во тьме. Огляделся: ничего, кроме каких-то очертаний, деревьев и кустарников. Я услышал, как передо мной зашевелились трава и ветки; осторожно, тихо я выставил вперед винтовку, рука дрожала. Я пристально вглядывался в ночь, палец лежал на спусковом крючке. Я был готов к тому, чтобы увидеть Зака с ножом в руке – он не оставил мне ни малейшего шанса, поскольку винтовка слишком длинная для рукопашной; я аккуратно вынул пистолет из-за пояса, медленно, неслышно. Шорох приближался. Я старался глубоко дышать. Тут я услышал, как в двух метрах от меня кто-то шепчет: «Командир, эй, командир». Командиром мог меня звать только тот совсем юный мальчишка, которого я толком и не знал. «Я здесь», – ответил я и слегка приподнял голову. Тот дополз до меня.

– Что происходит, черт побери? – спросил я шепотом.

– Наткнулись на пост, там впереди. Какая-то хижина.

– Так пост или какая-то хижина?

– Какая-то хижина. Другие говорят, что, может, и пост.

Я не понимал, что делать. Наверняка хижина, хотя кто его знает. Если мы сделаем крюк и хижина окажется постом, нам могут зайти с тыла. У салаги был затравленный вид.

– Хорошо. Посмотрим. Я пойду с тобой.

И я пополз за ним на животе. Мы передвигались по руслу горной речки, на три четверти высохшей, но почва оставалась влажной. Высокие травы, деревья и кусты казались гигантскими. Мы поднялись немного левее, и парень указал мне пальцем на прямоугольную тень на склоне холма. Хижина, прекрасно подходящая для поста. Я подумал, что, если тут стоит эта постройка, дорога должна быть где-то поблизости: дома не строят на пустом месте. Хижина рядом с речкой – насосная, ирригационная станция или что-нибудь в этом роде, например хлев.

Неожиданно мы очутились вчетвером в густой траве, к нам присоединились еще двое. Зака и след простыл. Я старался изъясняться молча: указал на молоденького и еще одного, показал им на левую стену постройки со стороны гор и знаком велел третьему следовать за мной со стороны долины. Я дал им понять, что в их распоряжении пять минут, поскольку им надо было пройти дальше. Я вытащил нож, чтобы они сообразили, что нельзя производить никакого шума. Все кивнули, и те, кому велено было обойти слева, ушли. Я прислушался – ни единого звука, только ночь. Тот, кто остался со мной, был из тех, с кем брали деревню. Он держался невозмутимо, с ножом в одной руке и автоматом в другой. Это было правильным решением: я приготовился стрелять очередями, и таким образом мы были во всеоружии. Ожидание казалось бесконечным. На секунду мне почудилось, что в хижине кто-то храпит, но, видимо, это подул ветер или пробежал зверь. Ночью на природе, если внимательно прислушаться, кажется, что уши придумывают то, что не видят глаза, и, полностью освободившись от контроля, усиливают случайные шорохи, которые при свете дня не уловить.

Мы начали карабкаться, почва оказалась песчаной и мокрой. Время от времени лягушки квакали или выпрыгивали прямо перед нами, отчего у меня сжималось сердце, как если бы в ночи вынырнул враг. Мы подошли к хижине на несколько метров и отчетливо увидели убогую каменную постройку с одним окном: с нашей стороны двери не было. Окно представляло собой довольно большое отверстие в стене. Я не понимал, что делать. Идти дальше? Но зачем?

Мы подумали и через несколько секунд дошли до стены. По-прежнему тихо, внутри тоже тишина, хотя мы стояли прямо под окном, – и вот оно, настоящее облегчение в груди: эта чертова хижина оказалась просто-напросто пустой хижиной.

Не знаю, почему я пришел к этому выводу, но я был совершенно, абсолютно уверен, что в хижине никого не было. Там было слишком тихо. Я был уверен, что на таком расстоянии человек выдал бы свое присутствие каким-нибудь звуком, дыханием или еще чем-то ощутимым. Я сказал:

– Пусто, заходим.

Я встал и заглянул внутрь. И тогда в свете звезд я обнаружил темные очертания, лежащие на земле, четыре или пять человеческих силуэтов, – от удивления я отскочил, инстинктивно попятился, споткнулся и упал навзничь. Подтянувшись правой рукой при падении, я ударился, всем своим весом нажал на слишком слабый спусковой крючок винтовки и в полной тишине прошелся по траве и стене бесконечной огненной очередью, оглушительными, ослепляющими взрывами; как если бы нечаянно я повернул выключатель ада. Ночь распахнулась, зажглась, внезапно прочертилась лучами, заросли вокруг засверкали звездами и огнями, направленными на меня, теперь в долине раздавалась стрельба из десяти автоматов, которые все целились поверх темных очертаний хижины, и один из них, голову даю на отсечение, метил точно в нас – молоденький закричал и упал на меня. Я, как мог, съежился под раненым, свист сотни тысяч металлических призраков разодрал слух; это длилось минуту, может, больше, может, меньше, пока напряжение не спало, пока кто-то не собрался с духом и не крикнул: «Прекратить огонь! Прекратить огонь!» После грохота тишина показалась еще звонче.

Молоденький оторопело смотрел на меня, его широко раскрытые глаза были в нескольких сантиметрах от моего лица, он никогда не узнает, что произошло и почему ураган снарядов не пощадил его. Хорошо еще, что Зак – никудышный стрелок и не смог различить меня в темноте. Я представил себе этих людей: каждый напряжен, прикован к своему автомату, всматривается во тьму из-за кустов, им не оставалось ничего иного, кроме как ответить из оружия на две очереди – мою и Зака. Я отпихнул труп молоденького, в его горле еще булькала кровь. Минут пять мы все неподвижно стояли в полной тишине и слушали, как ночь возвращается к своему обычному ритму, чтобы убедиться, что кроме нас на данном отрезке долины не было никого.

Все это выглядело особенно абсурдно и глупо: упав в траву, я вдохнул теплый запах свежей мертвечины, в хижине лежали только еще не остывшие трупы, у которых наверняка руки связаны, а на глазах – повязка. Меня встряхнул тоненький дребезжащий голосок, шедший из кармана: то ли ангела-хранителя, то ли моего подсознания. Я вытащил портативную рацию, болтавшую без умолку как сорока.

– Вы захватили? Вы захватили? Вы захватили? Прием.

Я нажал кнопку ответа.

– Нет, ложная тревога. Прием.

– Что? Вы что, издеваетесь? Прием.

Я не знал, что ответить.

– Здесь ни души, долина чистая. Прием.

– Вы должны были дойти до дороги. Займите боевую позицию и ждите. Конец связи.

Займите позицию. Через час рассветет. Я обшарил карманы убитого, забрал его документы и три безделушки, мы все равно не могли взять его с собой. Скорее всего, похороним на обратном пути.

Тем временем ко мне подошла вся оставшаяся группа, они, наверное, услышали, как я говорил по рации с кем-то из потустороннего мира.

Я негромко продолжал разговор как ни в чем не бывало. Двое парней затащили труп внутрь хижины.

– Ладно, двигаемся вперед, дорога должна быть где-то рядом. Теперь они наверняка нас поджидают. Расходимся на два фланга, по берегам ручья. Там должен быть мост или насыпь. Если что-то увидите, сразу залегаете в укрытие и ждете. Остальные идут прямо за нами и подходят.

Я пошел по левому флангу, ни слова не говоря про хижину. Поискал глазами Зака, но тот как сквозь землю провалился. Мы снова карабкались в постепенно рассеивающейся тьме, склоны долины проступали яснее. Мы разошлись как можно дальше друг от друга и продвигались под покровом ночи в траве и кустарниках. Страх внезапно исчез, он пропал вместе с прекратившимися очередями. Занималась заря, и нам не надо было сражаться в темноте. Внутри я ощущал спокойствие и ясность. Это я его убью.

Через полчаса марш-броска показалась дорога, она надвое перерезала долину большой серой преградой. Высокая десятиметровая насыпь, внизу – черный круг, тоннель, под которым течет река. Я задумался о том, как нам нужно действовать. Ни на дороге, идущей вниз вправо, ни на той, что поднималась влево, не было ни души, на насыпи – тем более. Там шла разбитая узкая горная дорожка, не похожая на автотрассу между населенными пунктами, которую нам описывали. Полоса чуть шире тропинки.

Окружающие нас долина, ручей и кусты посерели. Заря будто вставала с земли вместе с испаряющейся росой; температура воздуха постепенно повышалась, чувствовалось, как влажный мягкий жар заполоняет долину. Горы вокруг по-прежнему стояли черной высокой стеной. Мы все расположились в укрытии лицом к дороге и стали ждать; глаза слипались, я засыпал и просыпался раз десять за пять минут. Я лег за густым зеленым кустом, похожим на акацию, светлеющим каждую минуту под рассветными лучами и переходящим от черного цвета к серому и нежно-зеленому. День занимался туманный и уязвимый, вместе с рассветом начался птичий концерт, чириканье, шорохи. Какого черта мы здесь делаем? Я вынул прицел из рюкзака и приладил его на винтовку, потом обозрел горы и небо. Ребята лежали в траве за кустами, кто-то спал, кто-то – в том числе Зак – глядел назад в ожидании подкрепления. Я навел сетку прицела прямо ему на лицо, у него отросла длинная щетина, под глазами – синяки, он больше не улыбался. Он тоже кемарил, на пару секунд закрывал глаза, потом открывал. Мне было достаточно чуть шевельнуть пальцем, лежащим на металлической планочке, и конец – сначала ему, потом мне, наверняка суд и расстрел, но я не боялся. Я ласкал его лицо окуляром, на него попал солнечный зайчик, я видел, как он задремал; я тоже был измотан, стал вспоминать, снова подумал о Мирне, городе, заграждениях, ночном купании; я перевел взгляд наверх правее к южному склону, обрывистому и каменистому, заросшему соснами и кустарниками. Я следил за соколом, а может, какой-то другой птицей; она летела достаточно низко, на уровне середины склона вдоль гор, она будто плыла на спине в небе над долиной. Описывала какие-то волшебные круги, возвращалась, улетала. Небо над ней начало синеть; я подумал: как хорошо, должно быть, там, в вышине, ощущать, что твои крылья парят в тающем росистом тумане, спокойно искать добычу, следуя ветру. Каждую секунду я ожидал увидеть, что одним движением она спикирует на змею или грызуна, но она, похоже, никуда не торопилась, наблюдала, а может, смотрела на нас, и тогда я сказал себе, какого лешего, какого лешего, Зак, мы-то уже несколько раз помирали, и я выстрелил, птичья голова разлетелась вдребезги, и она упала кровавой кометой.

* * *

Самое большое удовольствие – дыхание. Чувствовать ровное дыхание, чувствовать, что ты полностью собой управляешь. Осторожно выдохнуть, ощутить, как металл отражает ваше теплое дыхание, потом глубоко вдохнуть ночной трескучий воздух; услышать ритм биения сердца. Главное – крепко не сжимать оружие, не напрягать мускулы, делать как можно меньше усилий. Вокруг вас мир может рушиться, но вам надо оставаться спокойным, невозмутимым, сосредоточенным на цели, на мишени. Ваши самые надежные союзники – спокойствие и профессионализм; надо быть умным, быстрым и досконально знать себя. После гор, прочих абсурдных экспедиций, бесцельных маршей по холмам, после вражеских никогда не сдающихся баз нас отправили в город. Я был так счастлив разделаться с глупостью, бесцельной тратой энергии и боеприпасов, что целиком отдался стрельбе. Как в первые дни. Я снова нашел хорошо оборудованный пост часового. Днями и ночами напролет я тренировался, стрелял в чаек, движущиеся машины и неподвижные мишени на границе поля зрения прицела. Я стал еще круче.

Я уже больше почти не возвращался домой. В доме пахло курятником, грязью и скотиной, как в клетке. Мать не мылась, ничего не убирала, не знаю почему, но я не осмеливался сам ее вымыть, мне казалось, что это унизительно и для нее, и для меня. Она переживала странный период, видимо новую стадию болезни; в течение нескольких часов она бывала удивительно покорной, почти нормальной, пила лекарства, ела то, что я ей оставлял, а потом, всегда в одно и то же время, во второй половине дня, она останавливалась, как часы, у которых кончился завод; рушилась в кресло, голова падала на грудь, она вроде засыпала и тихо шептала то ли бесконечную молитву, то ли жалобную песню. Затем ровно в одиннадцать вечера она шла спать, чаще всего в слезах, и на следующее утро вставала всегда в одно и то же время.

Приходил ли я в полдень, в три часа или посреди ночи, я точно знал, где ее застану: в кресле, в постели, а если утром – то за разговором о своих воспоминаниях. Ее любимой игрой было отщипывать от хлеба крошки и предлагать эти кусочки по одному воображаемым гостям. Я запретил соседке ее навещать, потому что стыдился запущенного дома, но предполагаю, что та все-таки заходила: пару раз мне показалось, что мать вымылась.

Мой пост стал истинным домом. Настоящей квартирой. В одной из комнат в стене была пробита большая дыра, идеальная для обстрела. Я поставил раскладушку, плитку, все, что нужно. Время от времени заходили ребята: глотнуть на крыше свежего воздуха и принести мне еду. Зак остался на Юге. Напоследок мы только обменялись взглядами, когда я уезжал, постояли молча долю секунды, говорить было не о чем.

Воспоминания о Мирне тоже потихоньку стирались. Порой, когда в окуляре возникала девушка, вроде на нее похожая или того же возраста, я снова видел ее в постели, представлял ее голой, и часто выстрел срывался из-за чувства, из-за желания. Я не забыл ее унизительный уход, но ярость постепенно стихала. Я, видимо, думал, что она больше не вернется, а может, что она умерла. Ночью временами мне чудилась всякая эротика, что я ее целую, раздеваю, но воспоминания становились все менее живыми, менее реальными, будто слабели.

К счастью, я стрелял круто как никогда.

* * *

Бывали дни, когда я спокойно сидел один на посту с винтовкой, как хищная птица, и понемногу из сознания вытеснялась мысль, что вокруг существуют иные миры, иные птицы, иные истории, имеющие для моей вселенной последствия, о которых я и не подозревал. Я хорошо понимал, что все эти жизни – лишь свободно плавающие рядом круги, порой пересекающиеся, в точности как жизнь мирного жителя случайно пересекается с линией прицела, ведь именно в эту минуту я смотрю на него, а он в эту же минуту думает, что его мир недосягаем, и ни о чем не подозревает, находясь в сложной геометрии окружностей, прямых и пересечений; я не знал, что окружность, которую я пересек пулей, косвенно уже повлияла на мой собственный мир, что каждый выпущенный патрон постепенно изменял выстроенное мной равновесие, пока не нарушил его, и что в действительности все эти круги, прямые и траектории связаны в таинственном пространстве.

После вспышки в краткий момент просветления можно иногда увидеть пропасть, тьму, в которую ты падаешь; ты отказываешься в нее верить и крепче цепляешься за то, что тебя удерживает. Сражаешься с самим собой, с закрытыми глазами, поскольку тебе чудится, что все увиденные опасности исчезнут как по волшебству, находишь прибежище в ярости, суетишься, чтобы сберечь свое имущество, чтобы сохранить ощущение того, что пока ты еще управляешь ходом событий, подобно хищнику в опасности, который, забывая о смерти, бьется за добычу, не желая ее выпустить.

Я не признавался себе в этом, но Зака мне не хватало так же, как Мирны.

В город ее привела война. Я не задумывался об этом, но тем временем война дошла до гор, добралась до северных деревень, в том числе до той, где жила Мирна. Мирные жители бежали.

Как-то вечером я услышал эту новость по радио и четко различил название деревни. Я не знал, как быть. Я находился на посту, в моей новой квартире, лежал в темноте. Толком не понимал, как надо поступить. Она, наверное, уже у тетки. А может быть, дома. Я не мог отделаться от мысли, что она хочет меня видеть, думает обо мне, как я – о ней.

Почти всю ночь я лежал на спине и размышлял. В три часа ночи встал, прошелся по крыше, осмотрел город. Глупо, но мне хотелось вернуться домой и посмотреть, пришла ли она, удостовериться, увижу ли я ее в комнате, как раньше. Я знал, даже был уверен, что это невозможно, но нужно было убедиться. К четырем часам я спустился, пешком прошел полгорода, потом встретил патрульных, которые добросили меня до дома. На улице было тихо, свет везде погасили.

Я открыл дверь, и в нос шибанул запах грязи и пыли. Я был уверен, что ее нет, я прекрасно понимал, что я – идиот. Мать спокойно спала в своей комнате. Я сел на балконе и скоротал ночь, воображая тысячу сценариев на завтрашнее утро.

Я встретил восход солнца, приготовил себе горький черный кофе. Мать вышла из комнаты, посмотрела на меня, не удивилась, не поздоровалась. Видимо, не узнала. Механически пошла за лекарствами. Она передвигалась мелкими шажками, раскачиваясь из стороны в сторону. Села за кухонный стол. Я наблюдал, как она очень старательно вынимает таблетки из бумажной упаковки, по одной на каждый день, как научила ее Мирна. Она их поворачивала, переворачивала одну за другой, потом выкладывала на стол аккуратно в ряд с равными промежутками. Она смотрела на них, считала и пересчитывала пальцем. Потом начинала крошить одну за другой краем стакана. Играла с каждой крошкой и запивала глоточком воды. Затем сгребала порошок, оставшийся на столе, тщательно, не уронив ни единой частички, и тоже глотала. Потом она схватила кусочек черствого хлеба и тоже начала его крошить. Я поставил кофейную чашку в раковину рядом с матерью – та продолжала играть с хлебом – и вышел.

Я дошел до дежурной части рядом с домом, мне понадобилась машина, чтобы съездить за Мирной. Я хорошенько все обдумал: увидев меня, тетка наверняка перепугается до смерти и без звука пропустит меня в дом. Мирна ничего не скажет. Просто подчинится. Я раздумывал, не подождать ли пару дней, но это было бы глупо и ничего не изменило бы. Я ощущал себя сильным и самоуверенным. Как в прошлый раз, я попросил машину с водителем, заткнул пистолет за пояс, спереди поверх рубашки, чтобы он был виден.

Уговаривать дежурного офицера долго не пришлось: я слыл за известного и уважаемого бойца, и он не мог отказать мне взять джип на часок.

Пока мы ехали, ладони слегка вспотели, спина прилипла к сиденью. Я все думал, правильно ли поступаю. Чтобы сосредоточиться, я глубоко вздохнул. Мы спокойно ехали по берегу моря среди нескончаемого потока сигналящих машин. Водителя я раньше видел мельком. Вопросов он не задавал. В какое-то мгновение я подумал, что был бы рад, если бы рядом оказался Зак. Очень глупо. Наконец приехали в квартал тетки, как раз рядом с ее домом стояло заграждение наших, они нас поприветствовали, если что, на них всегда можно было рассчитывать. В конце концов, мы олицетворяли закон и порядок, и я действовал на законных основаниях. Я волновался все сильнее и сильнее.

Я велел водителю подождать меня перед зданием. Трое мальчишек играли на улице в футбол, две женщины болтали на крыльце. Я медленно взошел по лестнице, глубоко дыша, но когда добрался до лестничной площадки, сердце все равно билось с частотой сто восемьдесят ударов в минуту. На цепочку не заперто, значит, приехали. Я громко постучал, невольно получилось, будто кулаком. У меня возникло ощущение, что ждал я долго, но потом услышал за дверью шаркающие шаги, бесконечное скольжение по кафельному полу. Затем дверь приоткрылась, и я уже не знал, что сказать.

Тетка узнала меня сразу. Ее жирное лицо словно начало оплывать, на мгновение мне показалось, что она сейчас захлопнет дверь у меня перед носом. Однако страх возобладал. Она открыла рот, и единственное, что сумела произнести, – «да?..» – с дурацким видом, и я четко различил голос Мирны, донесшийся из гостиной:

– Кто там?

Я собрался ответить, но не получилось. Я уже теперь не понимал, что делать, только продолжал смотреть тетке прямо в глаза. Она открыла дверь, жестом пригласила меня зайти, глухо проговорив:

– Ну, заходите.

И тогда до меня дошло, что никаких проблем не предвидится, потому что они – трусихи и слабачки, умирающие от страха.

Я молча вошел, а тетка болтала без умолку:

– Как мило, что вы зашли нас проведать, вы в курсе наших бед, ах, как жаль, какой ужас эта война. Мы собирали пожитки под обстрелом. Наверняка дом разрушили, сейчас уж точно. Какое горе. Но солдаты сделали все, что смогли… да хранит нас Господь от такого варварства. Представляете, слава богу, у нас еще есть эта квартира, иначе даже не знаю, куда бы мы делись. Люди приезжают в город и не знают, куда податься, вы знаете, обстановка ужасная. И не всегда можно рассчитывать на родственников!

Мне хотелось заткнуть ей рот, меня бесила ее несдержанность. Она вся взмокла от страха. Пятно расползалось по платью, по огромным грудям. Она шипела как кошка.

– …Только приехали, без воды, ничего нет, сын пошел за…

Она повернулась ко мне спиной и направилась в гостиную, не замолкая ни на минуту, может быть, чтобы предупредить Мирну о предстоящем.

– А ваша мама как поживает, бедная женщина! У моего бедного мужа, спаси нас и сохрани, тоже в конце концов крыша поехала. Но ваша мама еще молодая, так ведь? Какое горе, какое горе.

Мы вошли в гостиную, она указала мне рукой на кресло. Я остался стоять. Мирны след простыл. Я по-прежнему молчал. Старуха грузно опустилась на канапе.

– Минуточку, Мирна сейчас придет. Она обрадуется, когда вас увидит!

И заорала:

– Мирна! Ты не принесешь нам кофе, пожалуйста, дорогая!

Я чувствовал, как оружие противно утыкается мне в живот, хотелось его вытащить и раскидать все эти мерзкие телеса по канапе. Тетка продолжала:

– Нам очень неудобно, что в прошлый раз мы так быстро уехали. Я ведь говорила Мирне, так не годится, дорогая, ты, по крайней мере, должна сказать человеку, что уезжаешь, он на тебя, бедный, рассчитывает, один на один с больной матерью. Так не годится, нет, но что вы хотите, теперешние девицы делают все, что им в голову взбредет, сегодня одно, завтра другое. Я ей твердила, что уверена, человек он понимающий, он поймет, что ты захотела поехать в деревню, ведь эта война все никак не кончится. Что ж она там застряла со своим кофе? Он наверняка уже готов. Мирна, давай кофе! На чем я остановилась? Ах, да, что нам неудобно, но ведь не стоит на нее обижаться, правда?

Она, казалось, сама себя подбадривала во время разговора, будто я в действительности не существовал, будто таким образом она могла предотвратить опасность глупыми причитаниями. Я молча стоял и ждал, пока Мирна появится из кухни. Чем больше тетка говорила, тем яснее становилось, что она меня боится, и я успокаивался; мне хотелось сказать ей: «Замолчите, отдайте мне Мирну, и я вам ничего не сделаю». Создавалось впечатление, что она говорила как собственный адвокат, чтобы избежать более сурового наказания.

– …Наверное, здесь у вас жизнь тоже была не сахар, с этими бомбардировками и прочими ужасами. Хорошо еще, квартал спокойный, заметьте, здание совсем не пострадало, да и улица тоже. Ах, если бы лавка моего двоюродного брата была здесь, он был бы жив, упокой его душу Господи, какое горе, такая маленькая девочка сиротой осталась, хорошо, что такие люди, как вы, могут о ней позаботиться. Что она там делает с этим кофе? Мирна, что ты копаешься?

Мое молчание, видимо, ее не смущало. Она почти на меня не смотрела, только болтала, вертя головой из стороны в сторону, обозревая квартиру как маяк. Я по-прежнему стоял скрестив руки, потом наконец спокойно сел в кресло напротив нее. Чтобы нормально сесть, мне пришлось вытащить оружие и положить его в углубление на подушке; тетка аж подскочила, словно я выстрелил. Мирна, наверное, переодевалась, она, видимо, была еще в ночной рубашке, когда я пришел. А тетка все говорила. Я начал терять терпение, она, вероятно, это осознала и внезапно крикнула:

– Мирна, ну что ты там делаешь?

И она появилась.

На ней были джинсы и длинная мужская ковбойка. В руках она держала поднос, на котором звенели кофейник и две чашки, издававшие дзынь-дзынь, стукаясь друг о друга. Она прошла через гостиную, не взглянув на меня; я увидел ее профиль, и что-то защемило у меня в груди, наверное, от волнения. Она резко поставила поднос на низкий столик, немного кофе пролилось. На лице виднелись длинные полоски от слез, глаза покраснели.

– Ну наконец-то. Спасибо, дорогая. Посиди немножко с нами.

Я увидел, как трясутся руки Мирны; она села напротив меня и посмотрела на тетку, а я толком не знал, что сказать. Я прикрыл пистолет бедром.

Тетка налила кофе, не прекращая говорить, что-то рассказывала о деревне, о том, как им было страшно вчера, когда они спускались в город под снарядами.