Текст книги "Совершенный выстрел"

Автор книги: Матиас Энар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Я плохо соображал. Что на нее нашло? Проще всего тоже вернуться и подождать ее. Она не могла уйти далеко совсем одна. А может, бакалейщик… Нет, бакалейщик слишком малодушен и труслив для таких вещей. Последний раз он действовал не сам. Я был удивлен и нервничал. Вернувшись, я начал перебирал тысячу вариантов, чем она могла заниматься. Нужно, чтобы она вернулась. Война в разгаре, ей некуда идти. Оставалось ждать.

Я ходил взад-вперед по дому часа два, до того как стемнело. Мирна не возвращалась. Я обыскал комнату, ничего особенного не нашел: ни записки, ни пропавшего чемодана – ничего. Вся ее одежда вроде бы еще висела на месте. Я в злобе разорвал ее фотографии и разбросал по полу ее вещи. Это немного меня успокоило, и я уселся на балконе подумать. Концы не сходились с концами. Юная девушка не ходит далеко одна, в особенности в потемках, и не шастает по улицам. Значит, она с кем-то и, видимо, где-то в доме или квартире. С кем? С кем она могла встретиться, к кому пойти? Я снова подумал о бакалейщике. Возможно. Если она зашла к нему без предупреждения, он мог забыть о малодушии и трусости, хотя маловероятно. Вдруг мне пришло в голову, что с ней что-нибудь случилось, что она ушла и хотела вернуться, но по дороге с ней что-нибудь произошло. Я схватил пистолет, накинул форму и побежал в дежурку, чтобы взять джип и заодно кого-нибудь с собой за компанию. Несчастный случай более логичный вариант. Оставалось лишь объехать все больницы с ее фотографией. На улице ко мне вернулось хладнокровие. Гнев прошел.

В части я объяснил дежурному офицеру, что пропала девушка, с которой я живу, и что надо ее найти; он ответил, чтобы я не волновался, без звука дал мне джип и водителя, тем более что вокруг все было спокойно. Стояла прекрасная ночь, теплая и звездная, легкий ветер с моря иногда доносил соленый воздух. Мы объехали город, начиная со стороны тетки Мирны. Каждый раз, подъезжая к заграждению, мы показывали ее фотографию, и я беспокоился, что весь город узнает, что я ее ищу и что она пропала. Спустя два часа, побывав в трех больницах, мы не обнаружили ни одного следа Мирны; она испарилась, будто унесенная вечерним ветерком. Я начал здорово нервничать, чувствовал, как во мне вскипает глухая холодная ярость и страшная тоска, потому что, возможно, она нуждалась во мне, а я не мог ее найти. К полуночи мы объехали все больницы нашего сектора и расспросили всех часовых, никто ее не видел. От ярости у меня тек холодный пот, теперь я был уверен, что она сбежала, никакого сомнения. Я велел водителю высадить меня у дома и ехать домой отсыпаться. Она была где-то неподалеку. Я настолько явно чувствовал ее аромат во влажном теплом воздухе, что, казалось, мог до нее дотронуться.

Водитель высадил меня на углу, и я прошел до закрытой бакалейной лавки. Я взглянул наверх – на третьем этаже, где жил бакалейщик, свет был везде погашен. Я еще немного походил и вернулся. В квартире было темно, только мать спала на кровати. Мне нужно ее найти. Я сел на балконе, чтобы подумать еще. Я все размышлял, строил планы, обдумывал, как отомстить, часами так и сяк прокручивал проблему в голове, и наконец передо мной предстала истина, ясная, внятная, отчетливая, словно молния. Она не могла нигде быть. Ей некуда было идти. Значит, она не уходила, она осталась у тетки. Единственное решение. Тетка не желала, чтобы она возвращалась, поэтому наплела мне, что Мирна уже ушла, – наверное, чтобы отправить ее в их горную деревню или еще бог знает зачем. И чем больше я об этом думал, тем крепче становилась моя уверенность. Понятно, почему у старухи был такой озабоченный вид, когда она открыла мне дверь. Более того, у Мирны не было никакой причины убегать.

Нужно проверить и найти способ вернуть ее. Мой мозг работал так напряженно, что я раз двадцать собрал и разобрал пистолет, прежде чем успокоился; три пули для тетки, думал я, и столько же для кузена, в упор, в лицо; мне хотелось посмотреть, как они заплачут от страха, обоссутся, задергаются и окаменеют еще до того, как их головы разлетятся на куски и исчезнут; мне хотелось, чтобы Мирна была там и видела, на что я способен ради нее, как я наказываю тех, кто желает ей зла и кто хочет нас разлучить.

К девяти часам утра я был в порядке, спокоен и деловит, за исключением легкого покалывания в икре, как при судороге, не знаю отчего, наверное из-за бессонной ночи и перевозбуждения. Не считая этой мелочи, я был в отличной форме, съел бутерброд, покормил мать – вчера забыл – и вышел.

План был отличный, хорошо продуманный. Я зашел в дежурку и предложил, чтобы кто-нибудь меня сопроводил, кто-нибудь надежный, с кем я воевал и давно знал. На мгновение я пожалел, что нет Зака: он лучше всех годился для этой миссии, я мог бы ему все объяснить, и он бы меня понял. Я сказал парню взять два автомата и подождать меня снаружи. Потом объяснил офицеру, что утром мне еще понадобится джип; он был занят какими-то бумагами, кивнул мне, да, да, на сколько хочешь, даже не взглянул на меня. Я сунул двадцать долларов парню, отвечавшему за машины, чтобы он оформил мне пропуск для выезда из города, на всякий случай, прежде всего, чтобы он не задавал лишних вопросов. Потом забрал напарника с двумя автоматами, приказал ему сесть за руль, пусть знает, кто тут командир. Он сказал «слушаюсь», не прибавив больше ни слова.

Пока все шло как по маслу. Царило перемирие, все вокруг было спокойно, никто ни на кого не обращал внимания. Часовые у заграждений на нас и не взглянули. Из-за пробок понадобился битый час, чтобы пересечь город, все решили воспользоваться передышкой и выйти из дома. Я ничего не объяснил напарнику, сказал только, что наша поездка может плохо кончиться.

Когда мы подъехали к теткиному дому, я велел ему ждать внизу и подниматься только по моему сигналу. Я взял оружие, перекинул ремень через плечо и поднялся. Я был полном обмундировании, чтобы поразить их еще сильнее. Пусть увидят, что бойцы олицетворяют Закон и что им приговор уже вынесен. Что они совершили серьезную ошибку и, если не отпустят Мирну обратно, будут иметь дело со мной, моим товарищем и прикладом его автомата. Я приготовил для них сотню долларов, чтобы они собрались и уехали из города. Пряник и кнут – так нас учит сказка.

Поднявшись на лестничную площадку, я громко постучал. Нет ответа. Дверь закрыта за толстую цепочку и висячий замок. Так, уехали, этот вариант я предвидел. Я постучал к соседке снизу, которая мне сразу открыла. Когда она увидела, кто я, она отпрянула на шаг.

– Скажите, ваши соседи сверху…

– Кто?

– Они уехали?

– Да, только что, на рассвете, а что?

– Вам известно куда?

– Да, в деревню, это…

– Я знаю где. Они были одни, женщина с сыном?

– Нет, их сопровождала кузина, я знаю, потому что вчера вечером мы минут пять поболтали. А что? Что случилось?

– Ничего, что касалось бы вас.

Я быстро спустился. Значит, они отправились в горы. У них в запасе было три-четыре часа, но со всеми пропускными пунктами и скоплением людей на дорогах они, вероятно, только-только приехали. И тут я засомневался. С одной стороны, я знал, что Мирна в деревне наверху, но там я не обладал никакой властью, и, если мы решим забрать ее силой, все будут на ее стороне. Я слегка растерялся. Больше всего на свете мне хотелось отомстить тетке и Мирне. Я начал осознавать, что ее не похитили насильно, и мысль об этом приводила меня в бешенство. Она у меня узнает, почем фунт лиха.

Подойдя к джипу, я сказал парню, что все, я закончил, и не стал раздумывать. Мне хотелось поехать и догнать их, пока не поздно, но, оказавшись в горах, действовать было бы сложнее. Я велел парню вернуть джип и автоматы и возвратился домой пешком, отсюда недалеко, минут сорок пять; стояла жара, солнце напоминало рой надоедливых насекомых. Море так слепило глаза, что смотреть невозможно. Что-то попало мне в глаз и жгло; куртка промокла от пота. Я проходил через кварталы, где люди гуляли по улицам, а дети играли в мяч. Хотелось взять винтовку, залезть на первую попавшуюся крышу и прекратить это волнение; хотелось подняться в горы, дождаться Мирну и пристрелить ее, как только она выйдет из дома, или пустить ей пулю в ногу или в руку, чтобы до нее дошло, что нужно вернуться, иначе я ее убью – и ее, и ее семью, и всех вокруг, если понадобится. Чем дольше я шагал, тем больше тяжелели ноги, правая икра подрагивала, будто змейка, спрятавшаяся внутри, пыталась вылезти из-под кожи. Меня мучила жажда, пыльные улицы забились сигналящими машинами, в ушах начало шуметь, к тому же к этому невыносимому гулу добавилось отвратительное месиво из грохота, пыли, жары и выхлопных газов. Я побежал, стремясь удрать из города и от навалившейся тоски, мне хотелось вернуться к бою, стрельбе, крышам, мне виделись прохожие с животами, развороченными бомбой, снарядом, который вернул бы войну на эти улицы и уничтожил это дерьмовое спокойствие.

Кое-как я добрался до дому, поднялся по лестнице, закрыл за собой дверь, снял куртку, рубашку и в одних брюках, измученный, растянулся на кровати. Дрожь в икре нарастала и неожиданно превратилась в жуткую, ужасную, невыносимую судорогу во всей мышце. Я заорал и попытался вытянуть ногу, насколько мог; боль скрутила так, что на глазах выступили слезы и я упал с кровати. Мне удалось подняться, растереть мышцу; поставить ногу на пол оказалось сущей пыткой. Сердце билось так, что казалось, вот-вот разорвется, кулаки непроизвольно сжимались, я снова очутился на полу, глаза застило, и вдруг, как во сне, я услышал крики матери, ее вопли, которые меня разбудили, подняли, наполнили яростью и злобой: боль ушла, я больше ничего не ощущал, я был как один огромный ком гнева; я знал, что нужно заставить ее замолчать, потому что Мирна убежала из-за нее, из-за ее криков и безумия, она принудила ее убежать, потому что невыносимо было ее видеть и слышать днями напролет, потому что ей надоело терпеть эту сумасшедшую изо дня в день; и тогда я помчался в ее спальню, она лежала в постели с широко раскрытыми глазами и орала, вытянув руки со сжатыми кулаками, она орала во всю глотку, разинув рот; я подбежал к ней и сам заорал, заткнешься ты, наконец, заткнись сейчас же, и я бил ее, бил, бил, крича, чтобы она заткнулась, до тех пор, пока ее крики не переросли в хрипы замученной кошки, и тогда я увидел, что она пристально смотрит на меня как судья, как сова, пухлые губы растянулись в кровавой улыбке, в тихом страдальческом крике. Я отбросил ее к стене и вышел из спальни. Нестерпимое солнце лупило через балкон, я сел снаружи, полуголый, и смотрел прямо на него, пока не почувствовал в глазах жжение и от этого не полились слезы.

* * *

День прошел в колебаниях между яростью и холодной местью. Я ломал голову, как найти способ забрать Мирну из заброшенной деревни, но не представлял, каким образом. Надо было подождать, пока кто-нибудь оттуда вернется – либо двоюродный брат, либо тетка. Я мог бы приехать туда просто так и попросить объясниться, но это было слишком унизительно. Забрать ее насильно – слишком сложно, несмотря на то, что я мог бы легко найти товарищей, которые поедут со мной. Я много думал о Заке, хотелось с ним поговорить, все ему рассказать, возможно, он нашел бы решение или, по крайней мере, отправился бы со мной в горы на поиски Мирны, в этом не приходилось сомневаться. Но я не мог признаться ему в своем поражении, не мог никому объяснить, что какая-то девчонка обвела меня вокруг пальца. Кроме того, я уже несколько месяцев его не видел, он служил в регулярных войсках, расположенных где-то на Юге. Я осознал, что мне тоже его не хватает, несмотря ни на что, несмотря на историю на парковке, несмотря на Мирну, и что я расплачиваюсь за свою глупость и гордыню. Зак был очередным просчетом. Я потерял ценного союзника. Во второй половине дня я вспоминал наши выходки, начало боев, и все казалось делами давно минувших дней.

Позже я спохватился, что уже два дня не давал матери лекарства. Наверное, поэтому она кричала. Я пошел в спальню взглянуть на нее: она по-прежнему сидела на постели и стонала, лицо и грудь были покрыты засохшей кровью. Нос и губы распухли, вид у нее был комичный. Я протер ей лицо полотенцем и дал таблетки и капли. Когда я приблизился, она принялась стонать еще громче, но потом успокоилась от прикосновения влажным полотенцем. Сам ее вид бесил меня.

Я попробовал посмотреть телевизор, чтобы успокоиться, но ощущение бессилия и тоски мешало мне следить за сюжетом, и я вышел погулять. Ногу ломило. Я все-таки дошел до берега моря, а на обратном пути заглянул в дежурку, чтобы узнать, не готовится ли что-нибудь где-то, но все было спокойно. Ребята мирно играли в карты.

Наступила ночь, и я подумал, не взять ли мне на несколько часов винтовку, но я так устал и измотался, что все равно ничего путного из этого не получилось бы. Лучше пойти прилечь.

Мне не сразу удалось заснуть. Я мысленно возвращался к истории побега Мирны, пытаясь понять его причины. Ясно, что кто-то подкинул ей эту идею, потому что здесь она была абсолютно счастлива; с другой стороны, тетка не очень-то заботилась о племяннице, ее волновали только деньги, которые та ей приносила каждую неделю. Может, двоюродный брат, кретин, может, он подсказал ей, рассказывая про их деревню. Интересно, остались ли у Мирны в горах еще родственники, может быть, кто-то по отцовской линии уцелел. Может, они позвали ее к себе в деревню и приютили на время. Унизительно, что со мной обошлись как с ребенком. Подобные мысли разжигали ярость, я бесился, что меня так легко обвели вокруг пальца, что я так поздно спохватился, что сразу не вернулся в тот же вечер к тетке на джипе с водителем. К сожалению, я должен был признать, что их план сработал. Я был уверен, что только Мирна знала, как я реагирую в подобной ситуации, только она знала, что, страдая гордыней, я сделаю вид, что ничего не произошло, и сразу брошусь на ее поиски, но в одиночку. Мысль об этом приводила меня в исступленное бешенство: она предала меня, обманула. Я злился и на самого себя, что не принял мер предосторожности и не уберег Мирну от нее самой и от семьи. Теперь надо было реально взглянуть на вещи. Я допустил ошибку, но не может же она вечно сидеть в той деревне. Рано или поздно кто-нибудь да спустится с гор… Оставалось ждать. И надеяться, что война вскоре возобновится, жизнь войдет в нормальную колею, и ждать ее.

* * *

Ее глаза широко раскрыты, но она меня не видит. Она, может быть, лишь догадывается, что я тут, может быть, для нее я – темное божество, от которого исходят одни удары, а потом, непонятно, чувствует ли она боль по-настоящему. У меня ощущение, что она закопана под землей или сидит в клетке. Иногда мне хочется с ней поговорить. Глупо. Иногда я отчаянно трясу ее, чтобы она пришла в себя, или нежно ласкаю, пытаюсь восстановить свой детский голос, каким я раньше с ней разговаривал, мне трудно вспомнить, он постепенно изменился. Ее мир мне сопротивляется. Мирна далеко, а мать тверда и темна, как сапфир. В детстве она водила нас играть в городской парк, я все время хотел быть рядом с ней, не хотел, чтобы она оставляла меня с братом, который бросался песком и понарошку пугал меня; к тому же я не хотел идти в школу, начинал реветь и топать ногами, цепляться за нее, ей приходилось говорить «успокойся, успокойся, мне за тебя стыдно, будь мужчиной», а поскольку ничего не помогало, она грозилась позвать отца, и тогда одно только воспоминание о его тяжелой руке, тумаках и бороде заставляло шарахаться от нее: вот так обычно входят в мир – пятясь. Теперь я пытаюсь убедить ее вернуться, а она не хочет, ей, наверное, слишком страшно, но непонятно, чего она так боится. Ее ночные крики – жуткие ножи, вонзающиеся в сон, перед ней – нечто чудовищное, вылезающее из глубин ее существа, возможно из глубин ее собственного детства, кто знает, некое мгновение, отметина, рана, гнившая и разраставшаяся в глубине ее сознания, пока не поборола ее; есть такие воспоминания, подобные трещинам. А сам-то я сумел бы высказаться? И если она замолкла, мне-то кто теперь объяснит, что внутри у меня надломилось и треснуло? И сейчас они обе молчат, и оружие тоже. Рано или поздно они всегда замолкают. Я ничего в этом не понимал, время шло, и я уже толком не помню, когда именно, но вскоре после побега Мирны война вошла в привычную колею.

Передышка как-то сошла на нет, постепенно бойцы начали снова упражняться, стычки случались все чаще. Мне уже надоел домашний распорядок и бесконечные, бесполезные дежурства. С тех пор как Мирна ушла, я попросил – чтобы хоть немного развеять тоску – перевести меня в ударный отряд спецназовцев, куда меня определили настоящим стрелком, но, за исключением нескольких дурацких тренировок, когда нас заставили бегать и прыгать через препятствия, мы все время резались в карты, по крайней мере те, кому нравилось это занятие. По вечерам я возвращался домой и находил мать точно такой же, какой и оставил, – одуревшей от лекарств: я сам решил увеличить дозировку, как сказал врач, чтобы она перестала кричать. Пару раз она звала Мирну, искала ее по всей квартире, как ищут спрятавшегося ребенка или домашнее животное. Это было невыносимо, и мне опять пришлось ее стукнуть, чтобы она прекратила, ей ничего нельзя было объяснить. На некоторое время пришлось отказаться от стрельбы, потому что теоретически объявили мир и у меня могли возникнуть неприятности. Только к концу перемирия, когда обстановка снова накалилась, я расстрелял среди бела дня девочек, выходящих из лицея. Три шикарных выстрела, о которых писали во всех газетах. Не то чтобы, стреляя, я думал именно о Мирне, но я бы дорого дал за то, чтобы она оказалась под прицелом на их месте, чтобы я мог обозреть ее с ног до головы, прежде чем решить, куда попасть: в живот, под плечо или прямо в лицо, как бы делая последнюю фотографию. Особенно хотелось, чтобы она знала, чтобы ее предупредили, чтобы она поняла (за полсекунды, за секунду до того, как войдет пуля), что я на нее смотрю. Я бы хотел, чтобы в ту секунду мой взгляд был ощутим, чтобы он особенным образом покрыл ее неким веществом, чтобы она прочувствовала его за несколько мгновений до попадания. Чтобы она сказала «не надо было мне», чтобы в ее глазах сверкнуло сожаление.

Но я умею не поддаваться чувствам: стреляя, я сохранял хладнокровие, не позволяя образу Мирны заслонять мишень. Наоборот, такая внутренняя борьба меня возбуждала, и полагаю, именно поэтому я выбрал этих девочек: чтобы себя испытать.

Думаю, в штабе все знали, кто стрелял, но никто меня не упрекнул, все слишком радовались, что произошел очередной инцидент и что скоро война снова начнется. Это ощущение каждый день нарастало, только мы точно не знали, где и когда она возобновится.

Долго ждать не пришлось, спустя несколько дней нас, как крутых спецназовцев, отправили на юг, потому что мерзавцы с той стороны захватили одну нашу деревню, устроили там бойню и надо было отобрать деревню и отомстить. Вышли мы ночью, уже снова начались бомбардировки, я еле успел зайти домой и в очередной раз совершить старый обряд: перекрыть воду и газовые баллоны, оставить еду и лекарства. Я предупредил соседку, как раньше до Мирны, оставил ей ключ на случай, если мне придется надолго задержаться. Она со вздохом взяла его.

Мы отправились радостно, как дети, вернувшиеся к прерванной игре. Доехали на грузовиках до нашей деревни на Юге, где стояли танки и артиллерия; прибыли посреди ночи, в районе двух часов, наши вели обстрел. Мы базировались в деревне снизу напротив, на склоне долины, а деревня, которую надо было отбить, располагалась чуть выше, километрах в двух. Дула танков и стволы орудий были направлены вверх и постоянно били; вспыхивали взрывы, на холме горели деревья и, видимо, дома. Нам объяснили задачу: пока другой отряд атакует со дна долины, нам нужно подняться по обочине дороги через лес, взять их с тыла и закрепиться в ближайших домах. Нам показали карту, объяснили, где находятся их укрепления – у них почти ничего не было, материально-техническую часть они еще не подготовили, – и сказали, что это все детские игрушки. Их обстреливали со вчерашнего вечера, они наверняка в полной отключке. Я спросил, есть ли у них тоже артиллерия и танки, офицер ответил, что нет, они еще не получили подкрепления. Я подумал, что, если они действуют как мы, их подкрепление должно прийти с минуты на минуту, и что все может оказаться не так уж просто. Мы разбились по парам, как нас учили. Я взял винтовку, мой напарник – гранатомет, мы были так называемыми наводчиками. Мы вымазали лицо зеленым и надели маскировку. По-моему, это все была бутафория для подбадривания солдат, а не реальная необходимость, но тут ничего не поделаешь. Ровно в половину четвертого мы выдвинулись на дорогу по краю леса, где было темно, как в печке. На дороге было еще светло, но под деревьями – хоть глаз выколи. Теоретически нам надлежало идти примерно на расстоянии двадцати метров друг от друга, но на практике, как только кто-то углублялся в чащу, он пропадал из виду. Слышалась лишь сдавленная ругань товарищей, которые напарывались на колючие кусты. Мы шли впереди, справа от дороги, в десяти метрах от всех. Чем круче поднимался склон, тем чаще приходилось сворачивать в лес. Вскоре наступила полная неразбериха. В темноте по склону между деревьями и кустами сновали спецназовцы в поисках товарища, который должен был идти впереди, и шептали: «Эй, ты, ау, ты где?» Впрочем, больше ничего не было слышно, обстрел стих, видимо, для того, чтобы дать возможность другому отряду начать наступление вверх по склону. Нам надо было вскарабкаться на этот чертов склон. Почва была песчаная и сухая, иногда с выступающими камнями. Чем дальше мы продвигались, тем чаще возникал вопрос, почему мы не идем по дороге, она была узкой, однако ночь стояла темная, безлунная. Наверное, потому, что, карабкаясь по лесу, мы больше походили на спецназ. Моя винтовка очень длинная и не пригодна для восхождения. В конце концов решили скосить и влезть прямо напротив, избежав таким образом петляния по дороге. Так труднее, зато никто не потеряется и мы, может быть, выиграем часок-другой. Мы шли уже битый час, а продвинулись всего-то на несколько сотен метров. Надо было прийти наверх до восхода солнца, иначе нас перестреляли бы, как зайцев, на выходе из леса. Мы предупредили двух ребят, которые следовали за нами и начали взбираться. Всякий раз, как мы пересекали дорогу, мы пробегали этот участок. Склон оказался действительно очень крутым, и со всем нашим снаряжением мы истекали потом. Мы думали о нашем товарище, который тащил пулемет: наверх ему никогда не взобраться. После двух часов идиотского подъема мы и не заметили, как вышли на вершину. На самом деле мы срезали от дороги слишком на запад и теперь оказались на берегу мыса. Вдали у моря виднелись огоньки. Сосновый лес тянулся до деревни, не помню, стояла ли там пара ферм, карты у меня не было. В какой-то момент мы заметили, что внизу по дороге идут наши, им, видимо, все изрядно надоело. Их было отлично видно, я мог бы их подстрелить одного за другим так, что никто бы и не заметил. С моря дул свежий ветер, на опушке леса пахло соснами, мятой и эвкалиптом. Местность застыла в тишине, казалось, мы просто пошли в поход. Другие подразделения еще не начали атаковать, не было слышно ни звука. Мы углубились в чащу, шагая на восток к деревне, заря уже занималась.

По ровной земле идти получалось быстрее, даже если не по тропинкам. Через полчаса мы вышли из леса, небо уже разливалось бледно-серым цветом. Слева перед нами у основания пологого склона выползала дорога; справа стояли несколько домишек, а напротив темнела совершенно безмолвная деревня. Судя по всему, несмотря на шум и гам нашего подъема, для жителей это оказалось полной неожиданностью. Мы кое-как сосредоточились на поляне, а затем развернулись вправо и влево от крайних домов, как и было задумано. Я вычислил справа крышу повыше остальных и сразу выбрал ее в качестве огневой точки, потому что оттуда сверху можно было держать под контролем большинство улиц, спускающихся в долину. Деревня оказалась на три четверти разрушена, видимо скорее нашими снарядами, чем вчерашними боями. По мере того как занимался день, начали явно проглядывать темнеющие очертания, пробитые крыши, дым, курящийся из дыр рухнувших домов, и трупы, десятки трупов и человеческих останков, устилавших землю подобно хворосту. У входа в деревню – несуразное месиво из кусков и частей тел, огромные красноватые выплески на стенах, но ни единого следа врага.

К половине шестого или шести мы догнали другой отряд, поднявшийся из долины. Половина бойцов тоже растерялась в темноте. Мы вместе прошли по улицам мимо дымящихся развалин; парни с зелеными раскрашенными лицами посреди несчастного поселка, почти стертого с лица земли, выглядели посмешищем. Все трупы были телами мирных жителей. Их, наверное, уничтожили накануне и оставили на месте, чтобы наша бомбардировка их разметала. Мы вошли в некоторые сохранившиеся дома и не нашли ни души.

На деревенской площади мы обнаружили две смоковницы, наполовину вывороченные из земли, и еще одну груду трупов. Видно было, что снаряд попал в середину этой кучи и раскидал тела лоскутами по четырем углам площади. Многим парням стало плохо, их вывернуло. Во всех этих солдатах без противника, блюющих посреди горы мертвецов, было что-то комичное. Я спустился ко входу в деревню со своим напарником, что нас и спасло. Не успели мы пройти и пятидесяти метров, как услышали свист и громкий взрыв, за которым почти сразу же последовал второй, потом третий. Мы автоматически бросились на землю и поползли по-пластунски в поисках укрытия. Повсюду рвались снаряды разнообразных калибров. Мы, пригибаясь, пересекли деревню до скалистого берега. Снаряды рвались каждую секунду, за спиной ощущалось дыхание взрывов, толкающих нас сзади, подобно раскаленной руке. Один осколок прошел через мой рюкзак и форму, и я почувствовал боль в верхней части спины. Все заволокло дымом и языками пламени, мы оглохли и ослепли. Я инстинктивно нырнул из деревни в лес, бросился в чащу прямо по склону, заскользил по иголкам, набрал скорость, покатился кубарем, упал, стукнулся обо что-то головой и потерял сознание.

Я недолго лежал в обмороке, максимум несколько минут. Посреди лба выросла здоровенная шишка, которая немного кровоточила. Я снял рюкзак, через него прошел осколок, и он почернел, но, судя по всему, спас мне жизнь. Осколок прорвал ткань, продукты и даже разломил надвое запасной магазин так, что ни один патрон не взорвался и бинокль не разбился, только по счастливой случайности немного покорежился. Я не мог посмотреть, что у меня со спиной, видимо ничего серьезного; потрогал рукой: там побаливало, крови, скорее всего, не было. Я скатился метров на пятьдесят и очутился под деревьями в безопасности; только наверху ухал обстрел. Мой напарник, вероятно, был где-то поблизости, я видел, как он тоже прыгнул с уступа, где стояла деревня. И тут меня разобрала злость на наших офицеров, которых задурили нас, как доверчивых новичков: противник знал, что долго не продержится, решил отступить ночью в соседнюю долину и подготовить свою артиллерию в ожидании нас, не теряя ни единого человека. Ночью к ним тоже, видимо, подошло подкрепление, и наверняка тоже танки и орудия. И они нашли им отличное применение. Это было тем более досадно, что мы не сделали ни одного выстрела и не увидели ни одного из этих мерзавцев. Ожидание было им только на руку.

До меня добрался напарник, осколок попал ему в руку, и кровь лилась рекой. Я помог ему перевязать рану, и мы начали спускаться. Спускаться было гораздо труднее, чем подниматься, по крайней мере, что касается первой сотни метров по направлению к дороге: нужно было цепляться за деревья и кусты, чтобы не поскользнуться. Иногда парень терял равновесие, непроизвольно пытался схватиться больной рукой и тут же падал с громким воплем.

В конце концов дошли до дороги. Когда мы спускались, нам навстречу, поднимаясь, проехали два джипа и бронетранспортер; увидев нас, они притормозили. Мы объяснили им, что произошло, в бронетранспортере сидел офицер, который разразился потоком ругательств еще до того, как задал вопрос:

– Так вы отбили эту гребаную деревню или нет?

– Да, но…

– Никаких «но». Наверху еще остались наши?

– Да, да, конечно…

Я представил себе ребят, попрятавшихся, кто как мог, по разрушенным домам или под деревьями.

– Тогда мы победили.

– Да, но там нельзя оставаться. Местность слишком проглядывается, укрытий нет, и артиллерия их лупит.

Офицер на минуту задумался. Его бронетранспортер стоял на узкой горной дороге, и он не знал, как с ним поступить.

– Вы двое, залезайте, спускаемся.

Понадобилось минимум десять минут, чтобы развернуться, поскольку дорога была очень узкой. На каждом повороте колеса бронетранспортера зависали над пропастью. Мы сели в джип на заднее сиденье. Стали спускаться, и тут из леса вылезли еще двое. Одного ранили в плечо, у другого лицо было залито кровью: осколок прошелся сбоку по черепу и чудом лишь разорвал кожу. Мы взяли их с собой в джип и на полном ходу понеслись вниз, обогнав бронетранспортер и другой джип, которые ехали посмотреть, будут ли спускаться другие ребята. Эти двое сидели с бледными лицами, не говоря ни слова. Они смотрели в одну точку, и я подумал, что тот, кого ранили в голову, уже несколько минут назад потерял сознание.

Внизу с другой стороны долины все бурлило. Джипы, гражданские машины и грузовики разъезжались в разные стороны, приезжали, уезжали. Цирк с конями. Штаб расположился в комиссариате полиции. Несмотря на наши раскрашенные зеленые лица, никто на нас не обращал внимания. Рядом устроили походный госпиталь: пункт Красного Креста с двумя машинами скорой помощи. Я проследовал в штаб за офицером, а ребята отправились в медпункт. В большой комнате над картами стояли начальники и прочие важные люди, шум, крик, курьеры снуют туда-сюда, но вместо впечатления строгого порядка создавалось ощущение, что все это – сплошная импровизация, что нет ни согласованности, ни плана, ни цели. Сплошной маскарад вроде моей раскрашенной физиономии. Офицер, который меня привел, попросил рассказать мою историю другому офицеру, огромному, тучному, потному, в заляпанной форме и со здоровенным пистолетом, высовывающимся между складками жира. Он не удивился и сказал:

– Да, да, час назад им дали приказ сгруппироваться на западе.