Текст книги "Голубая кровь"
Автор книги: Маруся Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Отец все повторял: "Мишка такой хороший парень, зачем это ты его закрыла? И как тебе такое могло в голову прийти? Ну надо же, не ребенок, а черт знает что!" Маруся мрачно молчала.
В школе у Маруси были подруги. Одна подруга жила недалеко от Маруси, ее звали Маша Степанова. Маша была черноволосая и черноглазая девочка, очень бойкая и пухленькая. Они ходили вместе в школу и из школы. Однажды, когда они ехали в троллейбусе, к ним прицепился пьяный старик. Ему не понравилось, что Степанова так громко хохочет, а она хохотала непрерывно, и голос у нее был хриплый. "А еще пионэры!" – сказал он. "Пионэры, пионэры", передразнила его Степанова, а старикан схватил ее за косу и стал трясти. Волосы у Степановой растрепались, шапка упала, а старик все не отпускал ее, он весь побагровел и ругался матом. Маруся подобрала степановскую шапку. Степанова еле вырвалась от старика, и они выскочили из троллейбуса. Степанова была вся красная, растрепанная и плакала.
После уроков они со Степановой часто заходили в ближайший универмаг и воровали там в отделе самообслуживания игрушки и канцелярские принадлежности: тетради, кисточки для клея, пластилин. Потом они выбрасывали все в урну потому что родители могли спросить, откуда это взялось. Однажды они попытались украсть краски прямо из-под носу у продавщицы, и их поймали и отвели в милицию Маша рыдала, а Маруся молчала, но ей было ужасно страшно. Она слышала, как продавщицы переговариваются между собой, разглядывая их, и говорят про Марусю, что она "наверное, опытная, а Степанова – в первый раз, потому что плачет". Потом приехали их мамы. Потом они ехали в переполненном троллейбусе, была зима и темнело рано, в троллейбусе было темно, горела одна тусклая лампочка, пахло чем-то мокрым и кислым, и Марусю охватило чувство неотвратимости смерти и собственной беспомощности. Дома Марусю очень сильно избили резиновой дубинкой. Обычно Марусю бил папа, но на этот раз мама сделала это сама. Никакого раскаяния Маруся не чувствовала, воровала она уже не в первый раз. Часто в школе она лазила по карманам в раздевалке, а еще раньше, когда была совсем маленькая, украла у соседской девочки колечки. За это ее тоже сильно избили.
Еще она воровала у отца сигареты "Филипп Морис" в пластмассовых коричневых коробочках, и они с Гольдманом их курили. После случая с милицией ей запретили дружить с Машей, и она встречалась с ней тайком. Она вообще поняла, что все надо делать так, чтобы об этом никто не знал, и ничего никому не рассказывать.
В десятом классе она напилась в первый раз на дне рождения у своего одноклассника по прозвищу "Коммунист". Это прозвище ему дали после того, как на уроке истории он заявил, что верит в коммунизм. Коммунист был единственным мальчиком в их классе, который уже давно сношался с девочками, пил и курил. Когда она пришла домой, отец смеялся, но сказал, чтобы этого больше не было. А Марусе понравилось, и она вскоре напилась снова. Когда она возвращалась домой, она долго стояла у парадной и трясла головой, пытаясь протрезветь, но ничего не получалось. Дома отец вопил: "Посмотри на себя в зеркало, у тебя же глаза стеклянные". Она послушно шла и смотрела, а потом говорила – нормальные. За это ее избивали.
В школе девочки часто рассказывали про наркоманов, и ей это нравилось. Она хотела сама стать наркоманкой. Она попробовала таблетки пентальгина и испытала приятные ощущения. Пентальгин тогда продавали без рецепта, но чтобы поймать кайф, нужно было съесть целую упаковку.
Перед выпускными экзаменами, когда родители уехали в отпуск, к ней в гости пришел Коммунист. Он принес две бутылки портвейна, и они выпили. Потом сели на диван и стали обниматься и целоваться. "Смотри, – говорил Коммунист, гладя ее грудь, – ведь ты скоро станешь старая и никому не будешь нужна. А баба щипком жива. Давай сейчас..." Потом они пошли в спальню, коммунист снял с кровати простыню, и они легли на голый матрас. Это была родительская кровать. "Кровь будет", – сказала Маруся. Она боялась, что испачкает матрас, и родители догадаются, в чем дело, а кровь будет не отстирать "Может и не будет". – Коммунист залез на нее и стал членом бодро тыкать ей между ног. Маруся вспомнила Жмеринку и канаву под забором, но тогда ей было приятно, а сейчас больно и хотелось только, чтобы от нее отстали. Она потихоньку стала отползать вверх от Коммуниста, потом встала и сказала: "Не получается". Коммунист долго сидел на кровати и рассматривал свой член, приговаривая: "Черт возьми, неужели я старею!" Он встал и голый стал плясать по комнате, потом схватил пустую бутылку и вскочил на подоконник. Окно было скрыто, стояла белая ночь, и все прекрасно просматривалось. Маруся испугалась, что его увидят соседи, а потом расскажут родителям, и она сказала ему: "Слезай". Коммунист бросил пустую бутылку во двор, раздался звон. Он соскочил с подоконника и сказал: "Я восстановился. Пошли опять." "Нет, – сказала Маруся, – иди лучше домой. Я хочу спать." Ей стало скучно и хотелось, чтобы он ушел. "Давай на ночь останусь, – сказал Коммунист. "Нет", – повторила Маруся.
Когда он ушел, Маруся открыла окно у своей кровати и поблевала сверху. Блевотина стекала на подоконник соседей, а потом на сиреневый куст, что рос у Маруси под окном.
Летом железные крыши нагревались на солнце и от них хорошо пахло. Маруся любила лето в городе.
Ее подруга Маша Степанова однажды привела ее к девочке, которая жила на Петроградской стороне. Эту девочку родители отселили от себя, потому что она очень любила трахаться, и к ней постоянно ходили мужики Особенно ей нравились грузины, она даже рисовала их портреты. Марусе было хорошо там, но долго там находиться она не могла, ее все время ждали родители. А когда она приходила поздно, отец сажал ее на стул посреди комнаты, направлял настольную лампу ей в лицо и устраивал допрос, выясняя, где она была. Маруся хотела вообще уйти из дому, но ее отец имел связи с КГБ, и она боялась, что ее все равно найдут. Брат Гриша тоже следил за Марусей и все грозил каким-то Геннадием Аристарховичем, который был другом отца и работал в КГБ. "Подожди, – говорил Гриша Марусе, – все эти твои гнилые связи рассекретят. Ах, какие там одухотворенные личности! А все они просто говно и ничего больше!" Маруся не понимала, что Гриша имеет в виду, особой одухотворенности она в своих знакомых не видела. Гриша был младше Маруси на два года, но уже собирался работать в КГБ. Он хотел стать профессионалом.
Маруся продолжала есть пентальгин. а однажды ей попался пузырек с таблетками, на котором было написано "белоид", и она решила попробовать, тем более, что одна девочка сказала ей, что это гораздо лучше пентальгина.
Маруся съела целый пузырек. Сначала ее немного тошнило, а потом стало очень хорошо.
Какая-то огромная пропасть образовалась в голове, и там были даже не видения, а ощущения всяких квадратов, треугольников, они проносились и улетали вдаль, а далеко-далеко была маленькая белая звездочка. Как будто это была сфера, вселенная, обязательно круглая, с зубчатыми краями, и она все время поворачивалась. Она услышала чьи-то голоса: "Открой глаза", но ей не хотелось, ей было хорошо, казалось, что она и не сможет открыть глаза, веки очень тяжелые, глаза заклеены. И от этого глаза как будто поворачивались внутрь, и получался длинный черный коридор, оттуда приходили разные треугольники, квадраты, опять треугольники. Наконец глаза открылись. Она увидела какие-то блестящие огромные четыре глаза, и еще блестели зеркала и металл. Было очень красиво. Каждая блестящая точка многократно повторялась, переливалась и слепила глаза. И как железом по стеклу раздался визгливый женский голос, вобравший в себя всю злобу и грязь: "Вот блядь, ну и хлопот с ней."
x x x
"Я все же поступил работать в собор. Когда я туда пришел в первый раз, мне показалось, что там ужасно темно, и какие-то безумные толпы. Старуха у входа не хотела меня пускать без билета, но я сказал, что я по поводу работы, и она пустила, указав на стол в глубине зала. Я пошел по этому огромному залу и сразу же потерял из виду стол и заблудился. Пока я там ходил, я слышал обрывки экскурсий. Почти все экскурсоводы говорили одно и то же, и только одна вопила громче всех про архитектора, построившего этот собор, какой он прекрасный и умный. Мне даже стало интересно, я так и ходил за ней всю экскурсию.
Когда она немного успокоилась и пришла в себя, я спросил ее про стол. Она была не в очень хорошем настроении, но все же показала мне куда-то в угол. Я пошел туда и увидел такую колоду с маленькими глазками и бюстом огромного размера, который она уложила на стол. Я подумал, что это начальница и сказал ей, что хочу у них работать. Тут из-за ее спины высунулась другая, страшная, с серой рожей и очень мило стала меня расспрашивать, кто я и что умею делать. Вроде бы, я ее устраивал, но она колебалась. Наконец она меня спросила, женат я или нет. Я сказал, что в разводе. Ей это, по-моему, понравилось, и она стала расспрашивать меня, почему я развелся с женой, и какая она была. А я ей сказал, что она была жуткая стерва и меня совершенно не понимала, а мне ведь нужно было просто человеческое отношение. Ей это понравилось еще больше, и она направила меня в кадры. Мимо как раз проходила еще одна баба, вся скрюченная и согнутая с выпущенными глазами. "Начальница", с которой я разговаривал, окликнула ее: "Надежда Константиновна! Проводите пожалуйста молодого человека в кадры!" Та угодливо согнулась еще больше и закивала головой. Я шел за ней и думал: "Боже, какие уроды! Все как на подбор! Просто паноптикум какой-то!" Мы прошли с ней по длинному темному коридору. В тесной каморке огромная курчавая колода в розовом свитерке кокетливо посмотрела на меня и спросила: "А почему вы хотите работать именно у нас?" Я ответил, что интересуюсь религией и вообще памятниками культуры. Тогда она предложила мне писать заявление на музейного смотрителя.
Я вышел на работу на следующий день. Я должен был сидеть у входа и показывать посетителям, где собираются группы на экскурсии.
Мне сказали, что туалет раньше находился в подвале, и до него нужно было идти целый километр. Но теперь, когда собор стал зарабатывать валюту, сделали небольшую реконструкцию, и туалет перенесли в алтарь, недалеко от кабинета директора. Это гораздо удобнее, хотя и неприятно, что кабинет директора рядом, и из-за этого можно с ним лишний раз встретиться.
Фарцовщики буквально осаждали собор и мешали мне тусоваться с иностранцами. Почему-то их не трогали, хотя я часто на них жаловался милиционерам. В конце концов, фарцовщики подарили мне новую английскую шляпу, и я стал пускать их в собор бесплатно.
Постепенно я познакомился со всеми сотрудниками. Самая умная из всех была, конечно, Елена Борисовна, та, на которую я натолкнулся в первый раз. когда пришел. Она знала буквально все, каждую мелочь, каждую деталь. Ее экскурсии пользовались наибольшим успехом у посетителей. Она так любила архитектора, который построил собор, что писала про него роман. Она прямо так всем и говорила, что влюблена в него, и что он спас ее от смерти. Ей было очень плохо, когда она пришла в собор, а теперь стало совсем хорошо... Она вообще очень заботилась о сохранении нашего культурного наследия и старалась исправить всех некультурных посетителей.
Однажды я видел, как один иностранец подошел к дверям собора и стал их ковырять, он просто хотел потрогать и узнать, из чего они сделаны. Я уже хотел подойти и поговорить, как вдруг вижу, что она подкрадывается сзади. Она завопила: "Вот ду ю ду!" Он так вздрогнул и обернулся. А она опять завопила, еще громче: "Вот ду ю ду!" и стала бить его по рукам. Он прямо оцепенел на месте, тут на этот крик все сбежались, и его увели. Он так и держался рутой за сердце. Потом Елена Борисовна всем об этом рассказывала и говорила, что это был американец, и что они такие некультурные Конечно, нельзя так относиться к нашей культуре, в чем-то она здесь права, хотя мне не верится, чтобы это был американец, наверное, какой-нибудь наш говноед.
В соборе она неизменно всем напоминает: "Товарищ, вы забыли снять шапку!" И все всегда снимали. Но один раз вышел ужасный скандал. В собор пришли советские офицеры, они были в фуражках, и она на них заорала: "Снимите шапки, молодые люди!" А они не обратили на нее никакого внимания и фуражек не сняли. Тогда она вдруг покраснела как рак и завопила: "Сними фуражку, оккупант проклятый!" А надо сказать, что в то время ограниченный контингент наших войск еще находился в Афганистане, о чем она, конечно, меньше всего думала. Тут они ужасно обиделись и пошли жаловаться директору. Их долго уговаривали, но они стояли на своем и грозили написать в политуправление. Они усмотрели в ее словах какой-то намек. Собрались все научные сотрудники и всячески прогибались перед ними, умоляли их не обижаться и говорили, что она сумасшедшая, но очень несчастная, и что ее терпят здесь только из гуманных побуждений. Услышав про гуманность, офицеры немного успокоились. Тут вызвали Галю, и та провела им экскурсию по собору. Увидев Галю, они совсем растерялись и забыли обо всем. С Галей я тоже дружу, она такая огромная, у нее грудь восьмого размера и громадный взбитый кок на голове, а волосы черные, как у цыганки – она их красит. Правда, на макушке у нее просвечивает лысина, но это не каждый увидит – это на стул надо влезть, чтобы стать с ней одного роста.
Она меня тоже очень полюбила и трепалась со мной, так как она была научным сотрудником, а научным сотрудникам было абсолютно нечего делать на работе.
У нее было три мужа. Но они ее совершенно не удовлетворяли. Она никак не могла забыть своего одного друга детства, который ее когда-то очень любил. Она очень жалела, что не вышла за него замуж, потому что он стал кандидатом наук, и у него даже была машина. Но он был уже женат, и у него были дети. И вот они случайно встретились – в магазине, кажется, я точно не помню. И она решила: "Хоть разок с ним посношаюсь!" Она, конечно, рассказывала не такими словами, но суть была именно такова. Они с ним поехали на машине за город. Там в машине он ее раздел и вдруг стал делать ей "горяченькие" и "саечки" и даже давать "щелбаны", ей было больно, но она терпела. Она так и сидела голая, вся съежившись и изображала, что ей приятно, она вся изгибалась и вздыхала, потому что надеялась, что, в конце концов, он ее все же трахнет. Она надеялась, что это у него только прелюдия к главному акту. Но он вдруг остановился и спросил ее: "Тобой никто еще так не обладал?" И она покорно ответила: "Нет, никто!" Она испугалась, что он сумасшедший и задушит ее, если она будет выражать неудовольствие. Не знаю, почему он так поступил. Может быть потому, что они вместе учились в школе, и это связано с какими-то детскими воспоминаниями.
А вообще, все эти бабы в соборе, такие страшные и прыщавые, постоянно говорили про мужиков, они даже сосиску в подвале не могли спокойно съесть без нездоровых ассоциаций – мне они все ужасно остоебенили. особенно тем, что строили мне глазки. Я как-то сидел спокойно на стуле и дремал, то есть работал, и вдруг одна прибегает вся красная, возбужденная и спрашивает: "Куда ты дел мою квитанцию?" Я ничего не понял. Оказывается, ее квитанция об уплате партийных взносов лежала на полке, а я туда поставил свою сумочку, и теперь квитанция потерялась. А она от меня чего-то хочет. Конечно, ясно, чего ей надо, но с этим не ко мне.
Директор нашего музея решил отчислять деньги на Чернобыль и устроил в алтаре собрание. Там поставили цветной телевизор и показали фильм про облученных – пожарников, доярок, колхозников и прочих. Что касается меня, то я гораздо больше боюсь СПИДа, я даже несколько раз проверялся. А однажды мне вдруг позвонили и сказали: "Вы были в контакте с больным." Я чуть с ума не сошел от страха, опять сходил и сдал анализ, а потом подумал "У нас такие врачи, они даже кровь проверить не могут. Вдруг я болен, а анализ отрицательный". Я стал наблюдать за своим состоянием – я мерил себе температуру, она у меня была 36,9, а иногда и 37. Это меня ужасно беспокоило. Однажды мне показалось, что у меня на ноге какая-то сыпь. Я показал ее Марусику – она как раз зашла ко мне, а она сказала, что мне все кажется, потому что мне нечего делать. В общем, это все были не очень приятные моменты.
Жалко, конечно, денег – лучше бы мне дали мою часть валюты – но все же лучше на Чернобыль, чем неизвестно куда, потому что мне все равно бы не дали.
На собрании выступал сам директор – он очень высокий, у него такая благородная седина, и маленькие глазки, а волоски сзади немного завиваются. Я не думаю, что он их завивает, он, по-моему, натурал, хотя кто-то и говорил, что он стал импотентом после своей службы на подводных лодках во время войны. Там он был политруком, а потом работал в Обкоме партии и хоть и лечился в специальной больнице, но потенцию не восстановил. Впрочем, наверное, все это сплетни, люда ведь такие завистливые. Когда он смотрел фильм про Чернобыль, то стал вдруг весь красный, будто из бани вышел. Наверное, ему чего-то захотелось, там были такие кадры, просто прелесть, одну такую лапочку показывали в постели... А впрочем, это, конечно, ужасно, ужасно!... Потом выступала баба, секретарь парторганизации, я ее заметил еще когда пришел наниматься на работу. У нее тоже был огромный бюст, даже не знаю у кого больше – у Гали или у нее. Недавно у нее были неприятности – ее пригласили в общество "Знание" читать лекцию, а она объелась семечками и не смогла прийти. Так она сама рассказывала, я слышал. Хотя теперь она выглядела вполне здоровой и говорила так же бодро, как и всегда. Она мне даже чем-то нравится. Не своим бюстом, конечно, а тем, что она такая простая. Только она со мной не дружит. Она меня совсем не замечает. Говорят, что она была любовницей директора, и что он любит таких огромных баб. Галя мне рассказывала, что он как-то пригласил ее к себе в кабинет и предложил перевести с английского книжку, на обложке которой была нарисована баба с голой жопой, которая, к тому же, сидела верхом на дереве. Наверное, занималась там онанизмом. Что было дальше я не знаю, она не рассказывала.
Вечером после работы я зашел к Марусику домой. Она помогает мне писать письма французской старухе и переводит ее ответы. Марусик знает французский язык. Она написала мне просто очень трогательное письмо, а потом мы попили чаю без сахара, потому что я худею и она тоже."
x x x
Эскалатор плавно спускался вниз... Маруся боялась ездить в метро. Однажды в вагоне метро ей стало плохо, и она упала в обморок. Ее вытащили на остановке, и баба, торговавшая билетами спортлото, дала ей свой стульчик. Маруся сидела и приходила в себя. Правда, баба дала ей посидеть недолго и вскоре потребовала свой стул обратно. Тогда Маруся села на свою сумку. К ней подошел бородатый мужик и представился "художником". Он сказал, что пишет картину "Похищение сабинянок" и попросил Марусю попозировать. Маруся никогда не видела живых художников, она тогда еще училась в школе, ей было интересно, и она поехала с художником. Художник жил у станции метро "Звездная". Тесная комната была разделена пополам занавеской, в форточку с мясокомбината проникал отвратительных запах. За занавеской едва теплился синий свет, там кто-то шевелился. Марусе стало страшно. Художник пояснил: "Это моя мама за занавеской. Она совсем не встает. Я ее кормлю. Но ты не бойся, она нам не помешает. Раздевайся, я буду тебя писать". Он даже не спросил Марусю, как ее зовут. "Что, прямо сейчас?" – спросила Маруся. "А чего откладывать? – спросил художник. – Мне так только скажи – Виталька, давай, – и я уже готов, хоть в баню, хоть куда". "Нет, спасибо, – сказала Маруся, – я лучше пойду", "Ну и зря, – сказал художник, – а я хотел тебе такую штучку сделать" – и он показал какого-то жуткого деревянного черта с длинным веревочным хвостом, – "это кулончик. Может, зайдешь еще?" "Хорошо, зайду, "– пообещала Маруся.
Эскалатор глухо гудел.
Однажды, когда она училась в десятом классе и после уроков ехала в метро домой, к ней подошел грузин. Маруся не испугалась, потому что он приветливо улыбался, и еще с ним была девица небольшого роста, коротко стриженная, она молчала и тоже улыбалась. Грузин крепко взял Марусю за локоть и быстро-быстро стал говорить: "Дэвушка, а как нам на улицу Костюшко проехать? Скажи пажалуста, дарагая, пакажи!" Маруся стала вежливо все объяснять грузину. Они сели в электричку и поехали, потому что им было по пути. А потом Марусе надо было выходить и пересаживаться на другую линию, но грузин ее не пустил. Он встал перед ней и держал за руку, пока не закрылись двери, а потом сказал: "Поехали, ты нам покажешь, где это!" Маруся не стала вырываться и поехала с ними. Ей было интересно, что будет дальше. От метро они дошли до улицы Костюшко. У дома грузин сказал ей: "Давай, пошли с нами. Мы тебя угостим, чаю выпьем!" Маруся поднялась с ними. Дверь им открыла огромного роста девица с крашеными белыми волосами и черным фингалом под глазом. Грузина, который привел Марусю, звали Гиви, а девушку, что была с ним, Люся. Огромную девицу звали Таня. Все прошли в комнату, где стояла железная кровать и старый приемник. Гиви сел на кровать, а девушки на стулья рядом с кроватью. Гиви включил приемник, там загорелся зеленый глазок. Маруся вспомнила, что такой же приемник был в Жмеринке и дедушка всегда слушал его на ночь. И Маруся засыпала под монотонный голос диктора с легким акцентом, а зеленый глазок горел долго-долго и продолжал гореть, когда она уже спала.
Здесь в этой комнате приемник успокаивал и навевал приятные воспоминания. Потом пришли еще два грузина. Один был помоложе, худой, кудрявый, а второй совершенно квадратный, волосатый, причем волосы росли у него прямо от бровей. Они долго разговаривали с Гиви по-грузински, причем Марусе показалось, что речь шла о ней, потому что Гиви несколько раз оглядывался на нее. Потом Марусю отвели на кухню и поставили перед ней тарелку с вермишелью и мясом. Маруся не хотела есть и стала отказываться, но Гиви наклонился и спросил ее: "Ты что, брэзгуешь?" Маруся молча взяла вилку и стала есть. Оказалось очень вкусно, там был какой-то острый соус. Потом Таня, подперев щеку ладонью, стала рассказывать Марусе, что грузины в интимных отношениях – настоящие звери и что иметь с ними дело – не дай Бог.
"Видишь? – она дотронулась до фингала. – Это мне Вартан поставил. Просто так, чтобы помнила."
Тут в дверь заглянул Гиви и сказал, обращаясь к Марусе: "Дарагая, падажди меня, я скоро буду. Только нэ ухади, даждись абязательно."
Хлопнула дверь. Маруся молчала. Таня спросила: "У тебя есть телефон? Дай мне, а то я хочу уйти от них, а мне даже не к кому здесь обратиться. Я из Таллина, а здесь у меня ни знакомых, ни родственников нет, " Маруся дала ей свой телефон, ей стало жалко огромную Таню, и к тому же у нее был такой страшный фингал. Потом Маруся встала и сказала: "Ну, я пошла..." У дверей ей преградил дорогу высокий грузин.
"Ты куда, дарагая? Разве Гиви разрешил?"
"Да пусти ее, Вартан. – Таня стояла на пороге кухни – Пусти. Гиви сам сказал ей выйти через часик, а сейчас как раз одиннадцать..."
"Ну ладно, смотри, отвечаешь... Иди тогда, дарагая..." – и Вартан широко распахнул перед Марусей дверь. Маруся с облегчением вышла на улицу. Домой она пришла поздно, и мама как всегда стала ее расспрашивать, где она была. почему так поздно. Маруся сказала, что гуляла с девочками в парке. А на следующий день раздался телефонный звонок. Трубку сняла мама, она всегда сама старалась подойти к телефону. Мужской голос в трубке попросил Марусю. Марусе никогда не звонили мужики, и мама насторожилась.
"А кто это ее спрашивает?"
"А ты сама кто? " – нагло спросил ее голос в трубке.
"Я ее мама, – сказала мама, – а ты кто?"
'' А я ее знакомый грузин!"
Тут мама пришла в ужас, она стала кричать, чтобы тот больше никогда не звонил, что Маруся еще учится в школе, что она еще маленькая, и что, если он будет звонить, она сообщит в милицию, и его посадят за совращение несовершеннолетней. Грузин выругался и повесил трубку. Вечером, когда Маруся вернулась из школы, настала ее очередь. Мама билась в истерике, она кричала, что с грузинами ходят последние девки, что даже проститутка не каждая с ними пойдет. Маруся пыталась оправдаться, но получалось очень неправдоподобно, она и сама видела, что это неубедительно. Потом Маруся попросила у мамы прощения и просила не говорить отцу. Мама обещала, отец был в командировке и должен был вернуться через два дня. А когда отец приехал, он был такой довольный, вошел в комнату и спросил: "Ну, как дела?" Маруся как раз сидела перед телевизором, она обрадовалась отцу и сказала: "Все хорошо." А мама многозначительно промолчала, а потом сказала: "Да, все хорошо. Только Маруся тут... с грузинами познакомилась..." У отца улыбка слиняла с лица: "Как с грузинами? С какими еще грузинами? Она что, уже в проститутки записалась?"
x x x
В метро Маруся должна была встретиться с Костей. Костя был поэт. Она с ним училась в Университете, а потом какое-то время они жили вместе. Он несколько раз был на Пряжке.
Безумие обычно приходило весной или зимой, когда все таяло, шел мокрый снег, были серые дни, и дул сильный ветер. Этот ветер внушал тоску и странные мысли. Косте нравилось безумие, он становился каким-то другим, все вокруг преображалось, и он чувствовал вдохновение. Костя говорил, что любит холод, а когда становится тепло, он чувствует себя чужим, тепло отторгает его, и только когда холодно, ему хорошо. Он не любил лето. И вообще ему было хорошо там, где всем плохо, потому что там всем так же, как и ему. У Кости были голубые глаза. Маруся увидела его издали, он почти не изменился. Он шел в толпе, но казалось, что-то отделяло его будто бы невидимой стеной от остальных. Он был иным. Среди довольных сытых людей он чувствовал себя чужим.
"Привет, Маруся, – сказал Костя, – давно ждешь?'
"Нет, я только что пришла. Вообще, я не люблю метро, в метро мне часто становится плохо."
"Да, – сказал Костя, – в метро есть что-то дьявольское, пугающее."
И он рассказал Марусе, что однажды, когда был в безумном состоянии, хотел поехать к своему другу. Он поехал на метро, но поезд все время шел не туда, или ему так казалось. Объявляли следующую остановку, а Костя точно знал, что остановка должна быть совсем другая, он выходил, садился и ехал в другую сторону, и опять происходило то же самое. Остановка была не та, звучало другое слово, а как найти ту, нужную остановку, он не знал, и помощи попросить было не у кого...
Маруся вспомнила, что один раз, когда Костя опять рехнулся, он позвонил ей и пригласил в гости. Маруся приехала, но его уже не было, а дверь в квартиру была открыта. Она не знала, что делать, спустилась вниз и позвонила Грише. Гриша приехал сразу же, он жил недалеко. Вдвоем они осмотрели квартиру и увидели, что нету телефонного аппарата. Маруся точно знала, что у Кости был телефон, она сама часто звонила от него. Аппарат был красного цвета. "Наверное, он ходит по городу с телефонным аппаратом и говорит в трубку: "Але, але, это Смольный? Я Антонов-Овсеенко, прием!" – сказал Гриша совершенно серьезно. Но телефон они потом обнаружили в помойном ведре. А Костя тогда исчез и его нигде не могли найти.
x x x
"Я сегодня случайно увидел газету с фотографией Ленина без бороды и усов – это он в целях конспирации, наверное, побрился. Надо сказать, что узнать его совершенно невозможно. Правда, так он мне нравится гораздо больше – такая лапочка, щечки пухленькие и губки бантиком – просто зайчик! А Марусик говорит, что он жуткий и похож на жабу...
Это Маркс был весь волосатый, бородатый, противно – у него, наверное, весь пиджак был засыпан перхотью и волосами, и воняло от него, наверное, как обычно от таких натуралов. Маркс – он точно был из натуралов, а про Ленина не знаю, Ленин как-то приятнее.
А мой приятель Колобок не любит Ленина. Мы с Колобком не трахаемся, у нас чисто дружеские отношения. Он и про меня всем говорит, что я по натуре лидер, и его подавляю. Конечно, ему нравятся такие же червяки, как он сам. Он все ищет себе таких в очках, со скрипочками, в общем, вкусы специфические. К тому же, он совершенно не умеет даже что-нибудь приятное человеку сказать. Все за мной повторяет. Например, зашла ко мне Марусик, а я ей говорю: "Маруся, какая ты сегодня красивая!" И он тут же то же самое повторяет, прямо при мне. Иногда это меня ужасно раздражает.
Колобок живет с мамой, у него нет никакой личной жизни, мама очень строгая. Когда он ночью возвращается и тихонько открывает дверь, она все слышит и орет ему: "Ну что, блядь, пришла? Где шлялась, сука?" Это же не жизнь, а просто ужас. Мама его уже довела.
А у нас тут в соборе недавно забастовка была. В тот день я пришел в собор с фотоаппаратом, мне его Эдвин подарил. Фотоаппарат очень хороший, японский, на нем написано "Канон", но только без пленки, потому что она дорого стоит, и Эдвин мне пленку не подарил. Я взял его с собой в собор, мне давно уже хотелось получше рассмотреть там на потолке рисунки, ангелов с крыльями и Бога с такой огромной седой бородой, эту бороду я снизу и без фотоаппарата видел. А если смотреть через этот аппарат, то все очень хорошо видно, он все увеличивает. Я пришел и сел, как всегда, на свое место у дверей. Но потом меня моя начальница попросила сменить на обед старушку-смотрительницу, и я очень удачно разместился в центре собора на стуле и стал рассматривать через аппарат потолок, и там были голые мужик и баба. Адам и Ева, наверное, те самые, что жили в раю, а потом трахнулись. И я стал рассматривать этого Адама. Он был ничего, симпатичный, только толстоват. Я все никак не мог рассмотреть, какой у него член, потому что на том месте он держал руку. Рука была довольно большая и можно было предположить, что и член такой же. Я долго-долго смотрел и мне показалось, что внизу из-под руки выглядывает кончик. А Ева была просто отвратительная жирная, вся опутанная волосами и какая-то тошнотворно-жеманная, совсем как моя подружка Галя. Я невольно перевел взгляд на Адама. У меня дома есть такой журнал, специально для наших, и там в разных позах изображены голые мужики, такие красавцы, у меня всегда встает, когда я его рассматриваю. Особенно мне нравится там один, с такими узкими бедрами, кудрявый, с огромным членом. Лицом Адам на него чем-то был похож. Я почувствовал настоящий кайф, и сидел на этом стуле и думал, что неплохо бы мне сходить в алтарь, в туалет, я уже чуть-чуть не кончил. И тут я услышал чей-то отвратительный визгливый голос: "Это что такое? Это что за безобразие? Кто это вам здесь разрешил фотографировать? Чем вы на работе занимаетесь? Как ваша фамилия? Кто вас, собственно, на работу принимал?" Я опустил фотоаппарат. Передо мной стоял директор, весь красный, с отвратительной рожей, это мне сразу бросилось в глаза после Адама! Какой мерзкий голос! Он был вне себя от ярости. Я сказал ему: "Извините меня. Виктор Афанасьевич. если я сделал что-нибудь недозволенное, но мой фотоаппарат не заряжен, в нем нет пленки. Вот посмотрите," – и я протянул ему мой фотоаппарат, хотя я его вообще никому никогда не даю, даже посмотреть, а то сломают еще. А он с таким отвращением скривился, будто я ему жабу протянул и говорит: "Зайдите, пожалуйста, ко мне. В час будет собрание СТК. как раз и объясните ваше поведение. А то совсем распустились, забастовки разные, понимаете!.." Я так удивился, у меня просто дыхание перехватило от подобной несправедливости. Я шагнул к нему и говорю: "Виктор Афанасьевич, что вы, какая забастовка, я же просто сидел и работал!.." Но он даже не дослушал, махнул рукой и отправился в алтарь, в свой кабинет. А я смотрю – все по собору, как тараканы бегают туда-сюда, туда-сюда, никто со мной не разговаривает, просто дурдом какой-то. Тут я вижу – идет поклонница архитектора, вся такая гордая, прямо вышагивает, а вокруг нее шестерит, так и вьется главный хранитель, он, по-моему, татарин, у него и имя какое-то нерусское. Шамиль, что ли. Маленький, очкастый, плюгавый, я его один раз за мальчика принял. Он стоял, наклонившись, в углу и что-то там рассматривал, а я тогда тоже замещал старушку-смотрительницу и тихонько подошел к нему сзади. А он так раком и стоит. Я так нежно его за задницу обнял и говорю строгим голосом: "Мальчик, ты что это тут хулиганишь? У нас мрамор нельзя ковырять!" Он обернулся, весь красный, очки на носу блестят и говорит: "Я вам не мальчик! Я главный хранитель! А вот вас я не знаю!" А мне, честно говоря, до фени, главный он хранитель или младший, единственно, я испугался, что он директору пожалуется. Но он, к счастью, не пожаловался. И вот теперь он бегал вокруг этой бабы и что-то возмущенно верещал, а она как будто и не замечала его вовсе, и шла так, будто подвиг какой совершила, будто ребенка из пожара спасла. А когда проходила мимо меня, то вдруг остановилась и говорит: "Здравствуйте, Павел!" До чего ненавижу, когда меня так называют, просто прибил бы. Но я, конечно, улыбнулся ей и сказал: "Здравствуйте, Елена Борисовна! Что это вы, с экскурсии идете?" А она уставилась на меня с таким удивлением и возмущением, будто я не просто вопрос ей задал, а смертельно ее оскорбил и унизил. Тут она мне и выложила, что сегодня она по призыву академика Сахарова провела в соборе предупредительную забастовку в поддержку требования отмены шестой статьи конституции. Забастовка продолжалась пятнадцать минут, и ее поддержали кассир Нина и музейный смотритель Авдотья Павловна, которые помогли ей перекрыть вход и не пускать посетителей в собор... Тут только я понял, о чем говорил директор, и откуда весь это шухер вокруг. Нину я знал плохо, вроде бы, это была молодая девица, откуда-то из провинции, которая пришла работать в собор уже после меня. А вот Авдотья Павловна – смотрительница – это да. С ней шутки плохи, это такая суровая старуха, которую боятся даже все фарцовщики, и она всегда в разговорах в подвале выступает за Сталина... А вот что значит шестая статья и зачем ее отменять, я не знал, но глаза Елены Борисовны так сверкали, что я почувствовал, что лучше сейчас ее об этом не спрашивать. Я прямо обалдел. Я подумал, что она рехнулась. По правде говоря, я о ней был лучшего мнения. Это же надо было до такого додуматься! А ведь ее директор так ценил, мне Галя говорила. И так себе на голову насрать! По призыву академика Сахарова, видите ли! Да он просто из ума выжил, так же как и эта старушка-сталинистка, она еще кошек любит и занимается на курсах флористики, т.е. клеит цветочки на бумажки, она сама мне об этом рассказывала. Но только профессору все равно ничего не будет, а вот ее с работы выгонят! Да, вот это событие! Поэтому и директор такой злой был, и на меня набросился! Это же все из-за нее! Тут я увидел Галю, и она мне подробно рассказала, как было дело! Оказывается, в одиннадцать часов эта полоумная вдруг вскочила и с криком "Бастуем, бастуем!" выбежала из собора. Все вокруг подумали, что она шутит, все уже давно привыкли к разным ее заебам. А она, не встретив поддержки у экскурсоводов, помчалась в кассу. Там как раз работала эта девица, она новенькая и ничего не понимает. Может, она решила, что это приказ директора, может, ей показалось, что бастует весь музей, а только она сразу же кассу закрыта и села курить. А эта безумная старбень тоже была рядом, и, услышав вопли про забастовку, схватила огромную железную решетку, поволокла ее и перегородила вход. И тоже завопила: "Забастовка, забастовка!" А на улице, между прочим, был мороз, и там было много детей, они мерзли, как раз были школьные каникулы! И там была огромная очередь, а еще эта дура закрыла кассу! Нет, это же надо! Это же надо так мозги людям заебать! Мало того, что она там детей и стариков морозила, так еще и мне насрала! У меня такая злость на нее, просто ужас! Я бы ее задушил!
