Текст книги "Голубая кровь"
Автор книги: Маруся Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Тут черт принес этого Шамиля, и он позвал меня к директору! Я пришел в кабинет, вежливо поздоровался со всеми и сел подальше от этой ненормальной. Она уже была там, вся бледная и гордая собой. Ее попросили рассказать, как было дело, и почему это ей вдруг такое пришло в голову. Она встала, вся затряслась и стала вопить, прямо как с трибуны. Она вопила про партию, про шестую статью, что она против нее, и про академика Сахарова, какой это замечательный человек. Я с ней, конечно, кое в чем согласен, мне тоже не нравятся всякие партийные, но ведь среди них есть и хорошие, настоящие коммунисты, и при чем здесь дети, почему они должны страдать. Ей, кстати, так и сказали, и Шамиль выступал, и парторг, и даже Галя. Я с ними был согласен. Я даже сам хотел выступить, я подумал, что тогда, может, меня не будут так уж ругать. Но мне директор не дал, он заставил меня писать объяснительную записку, а сам как начал, и пошел, и поехал. Он все смешал в кучу, и забастовку, и меня. Он вопил, что был ранен и даже показывал всем шрам на голове! О господи, как мне повезло! Это же надо было так влипнуть! Эта дурацкая забастовка продолжалась минут пятнадцать, не больше А она, оказывается. уже и на телевидение позвонила, хотела выступить и рассказать про свою позицию – она сама проговорилась. Ну в общем-то, даже и неплохо было бы, если бы меня показали по телевизору, я как раз в тот день прекрасно выглядел, и на мне была моя любимая шубка из волка. Веня бы меня по телевизору увидел, так просто упал бы!
А потом встала моя начальница и сказала, что я не оправдал ее надежд. Директор покачал головой и меня отпустили. Но я остался стоять у кабинета, чтобы потом зайти и попросить прощения у него. Скоро все разошлись, и он остался один. Я заглянул в дверь и спросил: "Можно?" А он так приветливо:
"Заходите, заходите, Павлик!" Я зашел и сказал, что признаю свою ошибку. Что такое больше не повторится, что я буду работать хорошо, мне очень не хотелось оттуда уходить, мне там уже понравилось, и я привык. А он говорит:
"Ну хорошо, Павлик, только вы должны договориться с вашей начальницей. Я-то против вас ничего не имею, но она очень агрессивно настроена. Уж такой она человек, никак ее не убедишь. Поговорите-ка с ней!" Я обрадовался. Выскочил из кабинета, думаю: "Ну эту-то я уговорю, она ко мне хорошо относится!" Вижу, а Галя стоит и меня ждет. Она так печально кивает головой, как огромный слон, и говорит мне сочувственно: "Ну что, выгоняют?" Я решил пойти с ней покурить, а потом уже к начальнице сходить, до конца работы оставалось еще много времени, а она никогда раньше времени не уходила, наоборот, всегда старалась на полчаса дольше пересидеть. Мы в подвал спустились, и я Гале все рассказал, я был просто счастлив! А она смотрит на меня так грустно-грустно и говорит: "Ты разве не знаешь? Это он всегда так делает. А как только ты из кабинета вышел, он снял трубку и твоей начальнице позвонил. И сказал ей, что ты должен быть уволен, что это приказ. Так уже много раз было. И что, ты думаешь, она тебе после этого скажет? Пусть она тебя хоть как любит, все равно с директором ссориться не станет, и ты вылетишь отсюда, как миленький. Поэтому, советую тебе, и не пытайся, все равно не выйдет! Лучше сам пиши заявление." Я ей не поверил, подумал, что это она против меня интриги плетет, и все равно пошел к начальнице. Но она стала так извиваться, как будто ее на раскаленную сковородку посадили, я ей одно, она мне – другое. И все получается, что меня никак нельзя в соборе оставить. Под конец она мне так надоела, я взял и написал заявление! Ну и сволочи, я таких просто за всю жизнь столько в одном месте не встречал!
Но только я все равно решил не сразу уйти, а так написал, чтобы еще месяц поработать. Мне как раз до Западного Берлина, и деньги будут."
x x x
Марусе еще нужно было встретиться с Гришей.
Она шла вдоль огромного серого дома. Гриша стоял на углу уже давно Они пошли вместе, впереди шли какие-то девицы.
"Карлицы, ужасные карлицы, жуткие прыщавые карлицы. Они живут и радуются. они думают, что они решают все сами. но их жизнь уже заранее предопределена, их судьбы вершатся свыше," – пробормотал Гриша.
'Это ты про Бога, что ли?" – спросила Маруся.
"Неважно, ты прекрасно знаешь, о чем, – сказал Гриша, – хотя, пусть так: просто могучие силы природы и инстинкты определяют всю их жизнь. А им кажется, что это они – ее хозяева." Одна из девиц обернулась, посмотрела на Гришу и дико захихикала. Гриша – огромного роста, толстый, с желтыми оскаленными зубами, в ложной шапке-ушанке, какие обычно носят женщины, и в дорогой дубленке – злобно сплюнул в сторону и, ускорив шаги, перегнал девиц. Маруся начала было говорить, но он зашипел: "Тише, тише..." и стал оглядываться по сторонам. Маруся уже давно не видела Гришу и отвыкла от его поведения. Любой прохожий вызывал у Гриши подозрение, смешанное со злобой. "Ну и рожа", – постоянно повторял он. Детей он тоже ненавидел. "Бегают тут всякие вовики, хуевики..." – говорил он, завидев ребенка. Марусе казалось, что вряд ли Гриша сможет работать в КГБ и даже хорошо, что его туда не берут. Хорошо хоть, что Грише удалось вступить в партию, он этого тоже очень хотел.
Гриша был младше Маруси на три года и учился с ней в одной школе.
Однажды в метро пьяные хулиганы отняли у него знамя, которое ему поручили отнести в школу после первомайской демонстрации, и побежали, размахивая им, по эскалатору. Гриша за ними, конечно, не погнался, а подошел к милиционеру и сделал заявление. Милиционер записал приметы этих хулиганов. Все же Гришу в школе ругали.
У Маруси в школе тоже был случай, связанный со знаменем. У них в классе было очень мало мальчиков, да и те, которые оставались, никак не хотели ходить на демонстрацию, поэтому нести знамена поручали девочкам. Они установили очередь, чтобы никому не было обидно, и часть пути должна была нести знамя Маруся, а часть – другие девочки. И она его несла, но ей это скоро надоело, знамя было тяжелое и нести его было очень неудобно, на конце у него был острый шип и надо было следить, как бы им кого-нибудь не поранить. Была такая хорошая погода, светило солнце. Маруся могла бы вообще незаметно выйти из колонны и пойти гулять, а вместо этого ей приходилось тащить это проклятое знамя. Она решила избавиться от него и попросила девочек передать знамя девочке из другого класса, как будто была ее очередь нести знамя. Маруся знала, что знамя нельзя не брать, ведь не может же она его бросить. Но та девочка быстро догадалась, кто передал ей знамя, и послала его обратно Марусе. Маруся ужасно разозлилась, что ее план не удался, а знамя уже дошло до нее, ей его протягивали, но она его не брала. Девочке надоело протягивать знамя Марусе, и она просто прислонила его к ней. Маруся стояла и курила, знамя лежало у нее на плече. Тут колонна тронулась, и Маруся вместе со всеми шагнула вперед. Знамя покачнулось и упало.
Разразился ужасный скандал. Их классная руководительница стала вопить так, как будто ее режут. Прибежала директриса и другие учителя, прибежал и мужик, ответственный за комсомольскую работу в школе, его звали Владимир Андреич. На Марусю так кричали, что она вообще перестала что-либо соображать.
На следующий день в школе было заседание комитета комсомола, разбирали вопрос о поведении Маруси, почему она бросила знамя. Перед этим ее подруга Степанова сказала Марусе, что ей дадут такую характеристику, что и в тюрьму не возьмут, и посоветовала осознать и раскаяться. Маруся еще до заседания подходила к комсоргу их класса и, пытаясь прослезиться, говорила, что, мол, как она могла бросить знамя, то есть, не бросить, конечно, а просто отойти в сторону от знамени, ведь знамя было к ней прислонено, а ведь наши деды проливали кровь за это знамя, и даже во время войны некоторые бойцы обматывали себя знаменем. Комсорг недоверчиво смотрела на Марусю, но все-таки на заседании комитета комсомола она сказала, что Маруся раскаивается.
Сама Маруся никак не могла объяснить свое поведение, она только бубнила, что знамя к ней прислонили, и что она не нарочно и больше так не будет. За Марусю вступился еще и ответственный за комсомольскую работу в школе Владимир Андреич. Он вообще сказал, что Маруся очень ответственный товарищ, и что она всегда прекрасно выполняла любое комсомольское поручение. Марусю это очень удивило, но она была ему благодарна. Потом, уже много позже, она узнала, что Владимира Андреича посадили за совращение несовершеннолетних, что он жил с одной комсомолкой из их школы, и она даже от него забеременела.
Гриша же, узнав про тот случай со знаменем, вообще долгое время с Марусей не разговаривал.
Единственный раз в жизни Гриша связался с бабой, она была дневальной на судне. Но мать запретила Грише на ней жениться, она сказала, что эта баба блядь, раз она плавает среди мужиков, и что Гриша испортит себе жизнь. Она потом отсудит у него половину жилплощади и будет водить к себе мужиков, так говорила мама. После этого случая Гриша с бабами не связывался, а если ему предоставлялся случай, он прежде всего старался узнать ее биографию. В общем-то, на этом все и кончалось, потому что всегда находилось что-то такое, что Гришу отпугивало и могло воспрепятствовать его назначению в КГБ. Потом он все же познакомился с одной толстой бабой, она очень хорошо готовила и сама любила пожрать. Она два раза приезжала к нему домой вечером и даже один раз осталась на ночь. Она хотела, чтобы Гриша дарил ей чеки на "Альбатрос" и разные подарки. Но после того как один раз переспала с Гришей, стала всем рассказывать, что это слишком противно и что больше это не повторится.
Марусе было жаль Гришу, она видела Таню, так звали ту дневальную, в сущности, она была единственным человеком, который его понимал, а он был совсем как ребенок.
Когда Гриша был маленьким, Марусин отец постоянно следил за ним, не занимается ли он онанизмом. Гриша спал, спрятав руки под одеялом. Отец его от этого отучал. Он часто приходил ночью с карманным фонариком в их комнату и долго сидел и следил. Маруся не могла заснуть, и Гриша тоже не спал. Если отец замечал что-то подозрительное, он бил Гришу. Гриша громко ревел, но Марусе так и оставалось непонятно, занимается он онанизмом, или нет.
Еще Гриша в детстве любил "указывать". У него была такая палочка, которую он называл "указка". Он играл с ней и что-то чертил на земле. За это его тоже преследовали, считалось, что в этом есть что-то ненормальное и что, если Гришу не отучить вовремя, то он вырастет сумасшедшим. Он прятал свои "указки", их находили, ломали, Гриша плакал, ему нравились это тонкие веточки, так красиво скользившие в мягкой пыли и чертившие в ней прекрасные узоры. Маруся тоже помогала искать "указки" и сообщала, когда он заводил новые – в общем, с ним долго мучились.
Когда Гриша пошел в школу, он учился хорошо, и вообще, был послушным мальчиком. Но отец хотел воспитать из него настоящего мужчину и требовал, чтобы Гриша дрался. Гриша драться не хотел, но отец его наказывал, и поэтому он стал придумывать разные истории с драками.
Маруся шла по темной улице мимо ободранных домов, из подворотен воняло дерьмом, потому что пришла весна, и все разлагалось. Мимо проезжали машины, от их дыма и гари небо казалось желтым. Маруся остановилась на набережной и закурила. Она смотрела на темную воду канала, на плавающую грязь.
Потом она зашла в пирожковую. Там у прилавка стоял молодой человек, у которого было только пятнадцать копеек, и вслух считал, может ли он купить себе бульон и два пирожка. Хватало только на один.
Маруся в душе завидовала ему. Ей вдруг захотелось жить так, "как птицы небесные", не знать, что будет завтра, и никогда ничего не иметь, или хотя бы никого не любить, чтобы можно было всегда все бросить и уйти. И начать сначала.
Она вспомнила "Сайгон". Там всегда было много народу, все целыми днями пили кофе, потом курили на улице, потом опять пили кофе. С сахаром, без сахара... Некоторые кололись прямо через рукав тут же на подоконнике. Одного из них она хорошо помнила, его звали Родион.
Родион любил повторять: "Рождение – это зло, жизнь – это страдание, и только со смертью достигаешь нирваны". Родион часто рассказывал об этом всем, кто стоял рядом, и все слушали, развесив уши. Он был очень популярен, и многие все повторяли за ним. Но Маруся знала, что он просто шутит, так он развлекался. И в остальных она не видела действительного желания отречься от мира. Просто закомплексованные и неполноценные придурки, несчастные, конечно...
Маруся сама часто думала о смерти.
В десятом классе она даже решила пойти работать в морг, обмывать трупы. Кто-то ей сказал, что за каждый обмытый труп платят пятнадцать рублей. Недалеко от их школы была больница и при ней морг. Они часто проходили мимо этого домика, в окнах там горел синий свет. Они с подругой посоветовались и решили, что это огромные деньги и что, конечно, трупы обмывать не очень приятно, но они обмоют первый, купят бутылку коньяку за пятнадцать рублей, выпьют, а дальше уже все пойдет как по маслу.
Они долго собирались туда пойти, но никак не могли решиться. Наконец весной, в день рождения Ленина 22 апреля, они в веселом настроении все же туда отправились. Они были в белых фартуках. Подойдя к домику, постучали в дверь. Никто не ответил, они толкнули дверь, она легко открылась. Перед ними был длинный коридор, синие стены. В конце коридора за столом сидела женщина в белом халате. Она посмотрела на них и сочувственно спросила:
"Девочки, вы что, кого ищете? Кто у вас здесь?" Подруга вдруг испугалась и стала дергать Марусю за рукав и шептать: "Пошли отсюда, пошли!" Но Маруся решила довести дело до конца.
"Вы знаете. – начала она. – мы бы хотели устроиться к вам на работу."
Женщина вытаращила глаза: "На работу? Какую работу?"
"Ну, трупы обмывать. Нам сказали, что за это хорошо платят."
Женщина так и остолбенела с открытым ртом. В ее глазах появился ужас. Наконец она проговорила: "Девочки, если вам надо подработать, идите на "Ленфильм", а здесь здоровые мужики с трудом справляются".
"А что, они такие тяжелые? – не отставала Маруся. – Мы думали, их на пол и из шланга..."
"Да, тяжелые, очень и вообще... Вы не сможете..." – устало ответила женщина.
Тут Маруся отошла в сторону, и ее взгляд случайно упал на приоткрытую дверь, где она увидела чье-то голое мускулистое плечо и лысую голову. На железной каталке лежал мужик; то есть "это", синевато-серое, жуткое, неподвижное, когда-то было мужиком, а теперь "это" было тем, что они собирались обмывать. Маруся поскорее отвела глаза. Ее затошнило, и ноги стали ватными.
"Идите, идите отсюда," – женщина пошла вслед за ними и закрыла дверь.
На улице светило солнце, уже появились зеленые листочки. Маруся оглянулась на окно морга, там по-прежнему горела синяя лампочка.
"Пойдем, покурим, "– стараясь говорить, бодро предложила Маруся подруге. У подруги лицо было зеленого цвета. Она дрожащими руками достала из портфеля пачку болгарских сигарет "София", это были длинные сигареты белого цвета, "долгоиграющие", как они их называли, зашли в парадняк и поднялись на самый верхний этаж, к чердачной двери. Здесь им никто не мешал, они долго курили, стараясь заглушить все преследовавший их неприятный запах. Напротив было тусклое серое лестничное окно, и казалось, что во дворе пасмурно.
***
Все стало сплошным туманом из которого лишь изредка выплывали безобразные рожи сморщенные кривые подслеповатые иногда встречались красные с мутными глазами Приходилось идти ощупью опираясь на вехи на палочки не зная где они попадутся Золотые звездочки вихрем поднимались вверх и лицо со злобным прищуром расплывалось становилось огромным потом их становилось много Вокруг бегали крысы и тараканы Крысы обнаглели они лезли пищали у них были длинные голые хвосты и человеческие морды
В огромной черноте отделялась какая-то плоскость и медленно опускалась потом все менялось местами Вдруг получился колодец в него тянет тянет Хлопнула дверь Там за дверью в ванной заперлась она чтобы не слышать этот странный голос который все говорил и говорил без остановки Голос менялся то высокий то низкий переходил в визг в шепот не умолкая Стулья расставлены вокруг стола Сейчас сюда придут люди много людей Они будут говорить все выясниться надо купить что-то к чаю Можно и не ждать они уже пришли они говорят
Если открыть окно и прыгнуть то полетишь Это искушение от Диавола Но ведь полетишь иначе как проверить?
Не мешайте Он говорит и его слышит вся страна Железныи голос проникает всюду сквозь каждую дверь окно слышат все никто не может от него скрыться
Когда идет дождь можно спокойно и долго спать и приятно слышать как он стекает на жестяной подоконник.
x x x
"Галя мне сказала, что при увольнении меня, наверное, лишат премии. Насмешили! Мне их премию Гюнтср выплатит в десятикратном размере, когда приедет. Хотя, конечно, жалко денег, вообще-то, я не миллионер. Я же тоже должен его принять, а для него всю жратву на рынке покупать нужно, того он не жрет, этого он не жрет. Если бы он не был иностранцем, я бы ему сказал! Мы зашли с ним в кафе-автомат на Невском, – так он заявил, что это как хлев, следовало бы сделать там жестяной желоб и привязать на цепочках много ложек – чтобы все хлебали. Большая экономия на посуде и посудомойках. Он даже поспорил с моей соседкой Шуркой. Она ему доказывала, что в кафе-автомате все очень вкусно. Наверное, боялась, чтобы он на нее куда-нибудь не настучал.
Вечером мы с Марусиком должны были идти в ресторан. Я познакомился на пляже с двумя австрийцами, одного зовут Торгом, другого – Клаус. Они приехали сюда изучать русский язык. У Торгома мать была армянка. Они хорошо говорили по-французски, а по-русски только учились, поэтому Марусик должна была мне все переводить.
В восемь часов Марусик зашла за мной. Она очень странно нарядилась, в какую-то розовую ночную рубашку с вышивкой на рукавах. Но я ей, конечно, сказал: "Марусик, куколка моя, какая ты красивая!" Я всегда так говорю бабам. На них это хорошо действует. Я же надел свои любимые черные брюки и зеленую шелковую блузочку с застежкой сбоку, она вроде косоворотки. На ноги я надел коричневые туфли на каблуке с серебряной пряжкой, расчесал волосы, они у меня так прекрасно лежат, что и фен не нужен – вымыл голову, расчесал – и готово!
"Ах, Павлик, ты просто красавец!" – сказала мне Маруся, и мы пошли пешком по Фонтанке.
У ресторана мы с Марусиком ждали довольно долго, вокруг сновали какие-то подозрительные личности, и я уже начал нервничать. Мы с Марусиком были так прилично одеты, и они вполне могли нас ограбить, и никто бы за нас не заступился. Мы уже хотели уходить, потому что решили, что эти австрийцы не придут, но они, наконец, появились Они очень извинялись, что задержались, но мы сразу так стали улыбаться, и Марусик по-французски загундосила.
У меня в этом ресторане работает знакомый официант, Леша, в молодости он был просто красавец – на Рейгана похож. Сейчас, конечно, тоже еще ничего. Леша принес нам разной колбасы твердого копчения, она была так красиво нарезана, с помидорчиками и огурчиками, и листьями салата, потом мясо в горшочках с грибами, очень вкусное, и было много водки и вина. Почему-то я очень загрустил, и мне захотелось напиться. На сцене прыгали и извивались жопастые бабы, и там сделали такой свет, как будто летят снежинки. Бабы все были одеты в купальные костюмы с блестками, на них все блестело и сверкало. Оркестр заиграл "Розовые розы Светки Соколовой". Ой! Это была моя любимая песня, я просто не мог усидеть на месте. И мы пошли танцевать. Рядом с нами танцевали две престарелые Дюймовочки. Они явно прорюхали кость и пытались протиснуться поближе к нам. Наверное, познакомиться хотели.
Мы так прыгали, что я весь вспотел, и мне захотелось в туалет. Там возле туалета стояли какие-то фарцовщики, и я побоялся туда идти, решил лучше потерпеть. Мы сели за стол и стали разговаривать. Я сказал, что Марусик в курсе наших гомосексуальных проблем. Торгом спросил: "Ну, Маруся, конечно, незамужем?" Он решил, что она лесбиянка. Но я сказал, что это не так, что у нее есть какие-то там мужики. Торгом сказал, что у них в Австрии плохо, что там над гомосексуалистами смеются, например, у себя на работе он должен всячески притворяться. "Ну как, например, смеются?" – спросил я. Мне это было интересно, потому что у нас-то ясно, что я не буду афишировать свои наклонности, иначе меня могут упрятать за решетку. Он сказал, что они издают разные звуки и крутят жопой, или поют песни, и это оскорбляет его чувства. Я его очень хорошо понимаю, все же люди в основном – ужасные грубые скоты, и это везде так, везде, не только у нас. Торгом выпил и так расчувствовался, что чуть не плакал. А Маруся тем временем стала подклеиваться к Клаусу, у него были такие красивые глаза, и он был помоложе, видно, она забыла, что я тоже здесь. Я строго сказал ей: "Марусик, ты что это, моя куколка, так расслабилась?" Она покраснела и отодвинулась, все же слушается! После этого у меня немного сбилось настроение, и мне расхотелось откровенничать с Торгомом. Все равно было видно, что он на меня клюнул и никуда не денется, а мне еще больше захотелось в туалет, и я решил идти домой. Было уже поздно, и, к тому же, время наступало опасное – могли убить, раздеть, все, что угодно. Мы вышли на Невский, кругом уже зажигали фонари, они были такие красноватые, и я удивился, потому что привык, что они обычно зеленоватые, наверное, это была новая система. Такой свет, по-моему, даже приятнее, он веселее. Рядом с рестораном стоял милицейский козлик, и там сидели в темноте квадратные менты. Я так и почувствовал, как они уставились на нас, как они приготовились выпрыгнуть из этой своей коробки и наброситься. Мы поскорее спустились в подземный переход, там попрощались с Торизмом и Клаусом, и они пошли в метро, а мы с Марусиком – домой. Сперва мы зашли ко мне, потому что она оставила у меня свой пиджак. Я сразу стал звонить Вене, потому что я, когда пьяный, всегда ему звоню. Я все же его люблю и не могу забыть, хоть он мне и сделал много гадостей. У него такая волосатая грудь, и он очень умный. Недавно он завел себе большую собаку, где он ее взял, я ума не приложу. Это овчарка, кобель, конечно. Он Веню очень любит и даже спит с ним вместе. Правда, он слишком много жрет, на него столько денег уходит, сплошное разорение, я бы не стал его кормить. Веня видел и Марусика. Еще очень давно, когда мы с Марусиком были молодые и красивые, мы приходили к Венечке, но в квартиру мы не зашли. Мы были с ней пьяные в жопу. Тогда мы пили весь день с самого утра и все переходили с места на место – то приходили к Марусику, то ко мне, то к знакомым. Выпили мы тогда за весь день три бутылки напалмовки это вьетнамская водка, она тогда продавалась в магазинах – и только поздним вечером зашли к Вене. Ему Марусик тогда не понравилась. Он сказал: "Она была совершенно пьяная и глаза у нее были стеклянные". Ему понравилось только ее имя, он сказал: "Маруся – хорошее имя, простое и не выебистос." Я это так хорошо помню – мы с Марусиком стояли на ободранной лестнице, и стены вокруг были исписаны и разрисованы, и даже у Вени на дверях было что-то нацарапано. Я тоже был пьян, и у меня тоже были стеклянные глаза.
Я пошел к Вене, потому что мне было так грустно, а он живет рядом. Веня тоже был один и смотрел телевизор. Телевизор у него японский, и видик тоже есть. Было уже поздно, и он смотрел видик. Я вспомнил, как мы с Веней познакомились, как он помог мне, и он тоже был такой грустный. Нежность переполняла меня, я обнял Венечку, и мы поцеловались. Потом он посмотрел на меня и сказал: "Ты меня совсем забыл..." При этом рот у него приоткрылся, и нижняя губа задрожала, а на глазах показались слезы. Глаза у него все еще очень красивые. Мне стало его так жалко. Я остался у него до утра.
Утром мы проснулись счастливые, как молодожены, и я побежал на кухню сварить кофе. В коридоре я наткнулся на венечкиного кобеля, он на меня ревниво зарычал. Когда я пришел, Веня выставил его в коридор, и он там спал всю ночь. У Вени коммунальная квартира, и в кухне я увидел его соседку огромную старую развалину. Она не поздоровалась со мной. а отвернулась, и загородила плиту своей тушей. Веня мне рассказал, что однажды он разогревал голубцы на плите, он прямо в банке положил их в кастрюлю с водой, так на банке было написано, и забыл про них. У него были гости, и они все очень веселились. И вдруг он услышал взрыв. Это лопнула банка с голубцами. Он прибежал на кухню и увидел, что эти голубцы все налипли на потолок и стенки кухни. А эта старая скотина вместо сочувствия стала орать и заставила его делать ремонт. А когда к Вене забрались бандиты и били его, и он кричал, она со своим старым хрычом даже не пришли на помощь. Они сделали вид, что они глухие.
Я сварил кофе и отнес его Вене в постель. Потом мы с ним оделись и пошли ко мне на работу.
По дороге мы встретили нашего приятеля, он работает на телевидении, его зовут Вася. Он прекрасно выглядел, на нем были надеты джинсы и меховая телогрейка. Говорят, он подружился с одним стариком там, на телевидении, и они вместе поехали в Париж к знакомому миллионеру. Он нам стал рассказывать про Париж. Там есть много разных баров, где собираются голубые. У них это совсем просто. Можно прийти в бар, поболтать с кем-нибудь, а если тебе он понравился, то вы можете вместе пойти в такую специальную комнатку и там заняться любовью. Я-то все это уже видел в Западном Берлине, но в Париже, наверное, еще лучше, там это более изысканно.
Вася с Семеном Борисовичем там прекрасно провели время, этот миллионер их просто содержал, везде возил и кормил. Наверное, Васе было не очень весело, потому что Семен Борисович – это "бабушка", но он любит Васю и у него большие связи. Вася сказал, что этот миллионер скоро приедет сюда, он хочет встретиться с представителями какого-то ленинградского андеграунда, я не совсем понял, кто это. Он хотел помочь им что-то там сделать. Наверное, у него уже столько денег, что он просто не знает, куда их девать. Я бы тоже хотел познакомиться с этим миллионером. Вася мне это обещал устроить, он такой милый, жаль, что я ему давно не звонил.
Мы зашли в Дом архитектора, там очень хороший ресторан. За соседним столиком оказались разные грязные бородатые натуралы, – уж не знаю, как их туда пустили, ведь место-то приличное, – один был в рубашке, у которой все локти были продраны, то есть прямо от плечей и до манжет были огромные дыры. Лучше бы он эти рукава вообще оторвал, и у него была бы такая безрукавочка. Он был бородатый, с выпученными глазами, что-то все беспокойно жевал, и загребал своими длинными волосатыми руками, настоящая обезьяна! На ногах у него были суконные ботики, помню, мой дедушка такие носил, он их называл "прощай молодость". Второй был с совершенно белыми глазами, к тому же он их постоянно закатывал, на голове у него просвечивала лысина, но он пытался компенсировать этот недостаток длиной волос, они были у него размазаны по плечам, и еще у него была противоестественная борода, прямо как у водяного, она у него росла прямо из ушей, все волоски разной длины, какое-то чудо природы! Они все там трындели о культуре, это, оказывается, было заседание ассоциации разных культурных неформальных организаций. Потом пришла к ним еще одна баба, тоже поэтесса, с низкой жопой, в курточке, сама как квадрат; и тот, в суконных ботиках, засунул обе руки в карманы и начал заниматься онанизмом, глядя на нее, а она все так кокетничала и жалась, просто цирк! Я все смотрел и ждал, когда он кончит, он так весь дергался и подпрыгивал, по-моему, это все заметили, но продолжали обсуждать свои культурные проблемы. Потом они вдруг заметили Васю и стали с ним здороваться, чуть ли не в плечико его целовать, они, оказывается, давно мечтали попасть в телевизор со своей культурой. Я удивился, а Вася мне объяснил, что это известные поэты, но все, как один, ебанашки. Насчет ебанашек я и сам заметил. По-моему, поэты могли бы одеться и поприличнее. Или хотя бы помыться, уж мыло не так дорого стоит, правда, теперь оно по талонам. Они, наверное, совсем уж бедные. Я Васе посоветовал не пускать их на телевидение, а то люди испугаются. Он со мной согласился.
Мы с Венечкой пошли дальше. Мы пошли по Невскому через Мойку, потом через канал, потом мимо Екатерининского садика. В этом садике очень много наших. Еще там вокруг тусуются художники. Один предложил мне нарисовать мой портрет бесплатно. Я согласился, и он меня нарисовал. Портрет получился красивый. На нем внизу были нарисованы маленькие тоненькие слова на кривых ножках. Я подумал, что художник ненормальный. Веня загрустил, он стоял, опершись на ограду, очень задумчивый. Он смотрел на меня, как на чужого. Мне показалось, что он меня не знает, или что-то меняется во мне. Но я подошел к нему и взял за руку. Было странное чувство, рука тяжелая и как будто не его, как будто чужая. Но это продолжалось недолго. Все переменилось мгновенно, и мы взялись за руки и пошли."
x x x
Прошлым летом бабушка сломала ногу, и Маруся поехала к ней в Жмеринку. Бабушке было уже восемьдесят шесть лет. Сначала к бабушке поехал марусин брат Гриша. Гриша ухаживал за бабушкой уже три месяца. Маруся приехала ночью. На вокзале все было по-старому, только появился новый кооперативный киоск. Она пошла по темным улицам, фонарей там по-прежнему не было. Даже канавы остались те же. Маруся хорошо помнила дорогу. В доме светилось одно окно. Маруся открыла железную калитку, она загремела. Дверь в дом была не заперта. Бабушка лежала в кровати, увидев Марусю, она сразу же стала плакать и причитать.
Вокруг все соседи до одного ожидали бабушкиной смерти и спорили, кому достанется дом. За бабушкой ухаживали многие соседки, но наиболее вероятной претенденткой была Гандзя с золотыми зубами и огромными красными руками. Она ласково называла бабушку "Иванна" и всячески ругала Гришу. Другая соседка с огромной бородавкой на носу приходила каждый день и приносила бабушке супчику. У этой соседки был сумасшедший сын. Он, когда не был в дурдоме, постоянно сидел на завалинке и смотрел вокруг прищуренными хитрыми и злобными глазками. Она, каждый раз, проходя мимо, все время говорила: "Смотришь? Ну смотри, смотри, а то я тебе!" Сын сжимался и втягивал голову в плечи. Приходя навестить бабушку, она жарко шептала Марусе: "Не упускай из рук хату, хата добра, баба помре скоро, хата денег стоит, а с деньгами усе тебя любить будут, и усим потрибна будэш." Маруся покорно кивала головой. Ей было тоскливо и хотелось уехать, но было неясно, что же делать с бабушкой. Никто не соглашался ухаживать за ней просто так, все хотели дарственную на хату. Гандзя тоже требовала этого. У нее было два женатых сына с детьми и муж, который любил выпить. Мужа звали Мыкола, он был толстый, с багровой рожей и маленькими глазками, с плавными вкрадчивыми движениями. Они долго разъясняли Марусе, почему им обязательно нужна дарственная на хату, и рассказали страшный случай, когда один мужик ухаживал, ухаживал за одинокой старушкой, а, когда она, наконец, умерла, понаехали ее родственники и выгнали его из хаты, и даже спасибо не сказали, и остался он на улице. Фамилия Мыколы и Гандзи была Козлюки. Бабушка сказала Марусе, что согласна подарить хату Козлюкам, и они пришли договариваться насчет дарственной, они хотели, чтобы все было по-душевному, по-родственному, и чтобы бабушка отдала им сразу все, даже часть хаты их не устраивала.