Текст книги "Small World"

Автор книги: Мартин Сутер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– А если у него нет родных?

– Тогда это вправе сделать официально назначенный опекун.

– А разрешение Комиссии по вопросам медицинской этики получить можно?

– Если течение болезни оправдывает испытание и все случаи риска точно просчитаны, тогда можно получить от них разрешение на разовый эксперимент.

– Вы тоже проводите такие испытания? Доктор Штайнер отрицательно покачал головой.

– Это делают профессора и приват-доценты, с которыми фармацевтические фирмы заключают договор на исследовательскую работу, а также врачи непосредственно в больницах.

– Вы знаете кого-нибудь из этих людей?

– Доктора Вирта.

– А кроме доктора Вирта?

– В вашем случае пациент пользуется частными услугами по уходу за больным. И это создает проблемы. Было бы проще, если бы он находился в клинике. Такое решение для вас приемлемо?

Симона не раздумывала ни минуты.

– Нет, об этом не может быть и речи.

– Тогда это будет трудно сделать. • . . .

– Но может, вы все-таки попытаетесь выяснить как? Доктор Штайнер колебался.

– Ну пожалуйста.

– Я дам вам знать.

Когда Симона вошла в гостиную, Конрад Ланг сидел за столом. Его рука покоилась на большом пластиковом мяче с яркими цветными полосками. Она села рядом с ним. Через какой-то промежуток времени он оторвал свой взгляд от мяча и посмотрел на нее.

– Погляди, – сказал он и показал на мяч, – как это все уходит назад.

– Ты имеешь в виду цветные полоски?

Он поглядел на нее изучающим взглядом, как учитель на безнадежно тупую ученицу. Потом покачал головой, засмеялся и принялся снова изучать мяч.

– Да, теперь я тоже вижу, – сказала Симона. Конрад удивленно взглянул на нее.

– А как вы вошли сюда?

Сразу после этого посещения Симона отважилась на отчаянный поступок. Она взяла ключ от «Выдела» – он висел на вилле в кладовке возле кухни. Выждала, пока охрана совершит свой обход и покинет территорию виллы. И после этого вышла из дома. День был пасмурный. Везде уже зажглись огни, и был густой туман. Плащ Симоны за недолгий путь вниз по парку до «Выдела» основательно намок. Она вошла в переднюю, словно имела на то полное право.

В доме было тепло и хорошо проветрено. На комоде рядом с вешалкой, как обычно, стояли свежие цветы. Эльвира всячески поддерживала у прислуги уверенность в том, что может в любое время без предупреждения вернуться домой и должна найти все так, как если бы вышла из дома всего на несколько часов. Симона постояла какой-то момент в нерешительности в прихожей, обдумывая, с чего начать. И направилась в «утреннюю» комнату.

И здесь тоже свежий букет цветов. А на столе у окна сегодняшние нетронутые газеты. Единственная мебель, которая могла бы ее здесь заинтересовать, это небольшой сервант из вишневого дерева. Она по очереди открывала одну дверцу за другой. Все, что она нашла, был чайный сервиз из майсенского фарфора на двенадцать персон, еще кое-какая посуда для завтрака, несколько бокалов и рюмок и бутылки с разными ликерами.

В «утренней» комнате, помимо двери в прихожую, была еще одна – она вела в гардеробную. Симона открыла эту дверь и обмерла от страха – в тот же момент на противоположной стене открылась дверь и обозначился женский силуэт. Но уже в следующий миг она сообразила, что противоположная стена – сплошное зеркало. По обеим сторонам комнаты находились высокие раздвижные двери. Когда Симона открыла одну из них, в шкафу-купе, куда свободно можно было войти, зажегся свет.

Она безуспешно обыскала четыре таких шкафа с платьями, бельем, блузками, туфлями, шубами и костюмами. И вдруг обнаружила дверную ручку на зеркальной стене. Она открыла еще одну дверь – та вела в элегантную ванную комнату, облицованную мрамором в изумрудных тонах. Симона проверила несколько зеркальных шкафчиков, выдвижных ящичков, набитых косметикой, маленький холодильник с ампулами инсулина и прошла в следующую дверь.

Спальня Эльвиры Зенн.

Ни следа от холодной сдержанности, ясных четких линий и подобранности цветов, как в других помещениях. Здесь царил безудержный хаос из югендстиля, барокко, бидер-майера и стиля в духе Беверли-хиллс. В комнате пахло пудрой и тяжелыми духами, спальня уже наполовину погрузилась в рано надвинувшуюся темень сумеречного дня.

Симона задернула гардины, зажгла свет и решила заняться сначала секретером.

В общую программу договорных обязательств частной охраны входили также дополнительные патрульные рейды. «Вызываем дополнительный патрульный рейд на виллу „Рододендрон“, – раздалось в переговорном устройстве, когда, закончив работу, охранники уже въезжали в подземный гараж центральной диспетчерской.

– Проклятая контрольная камера, – выругался Армии Фрей, сидевший за рулем.

– Но мы ведь можем быть уже дома, – предложил Карл Вельти. У него было назначено свидание с хорошенькой ассистенткой зубного врача.

– Однако мы же еще не ушли, – возразил Армии Фрей, которому ни с кем не светило свидание, разве что с собутыльниками в его постоянном кабаке, где он мог бы сказать за столом: «А знаете, что сегодня опять выкинула с нами эта чертова контрольная камера?»

Он развернулся и поехал назад к вилле «Рододендрон».

– По крайней мере остановиться на минутку у телефона-автомата, ты, зануда, в состоянии?

– Так уж сразу и зануда, и все только потому, что не надуваю работодателя.

– Вон телефонная будка, эй, зануда!

Когда они снова прибыли на виллу, уже совсем стемнело. Они открыли ворота и доложились в домофон:

– Охрана. Дополнительный патрульный рейд. – И направились в мокрый парк, пробивая сетку дождя пучками света карманных фонариков.

Дойдя до «Выдела», они заметили полоску света в окне спальни – искрились и вспыхивали мокрые листья рододендрона.

– Но этот объект помечен как временно нежилой, – сказал Армии Фрей.

– Только этого нам не хватало, – простонал Карл Вельти.

Симона совсем отчаялась. И в спальне ничего. Она погасила свет. Стоя в темноте, она не отрывала глаз от секретера. Здесь что-то все-таки не так. Она снова зажгла свет и поняла, что сделала неправильно: крышка секретера была поднята вверх, когда она вошла в комнату, а сейчас она была опущена. Она захлопнула ее и повернула ключ. Но язычок не вошел, замок не запирался. Она попробовала еще раз и еще. И когда ничего не вышло, она крутанула ключом в другую сторону. Тот легко повернулся, и замок защелкнулся.

Она опять погасила свет, но снова поглядела на секретер: опять что-то не так. Включив свет в третий раз, она увидела, что боковая стенка верхней части секретера отошла. Симона приблизилась и убедилась, что стенка открывается, как дверка. По-видимому, поворотом ключа в другую сторону она отперла ее. За дверкой скрывался тайник – полое пространство в двойной задней стенке. Там и лежали девять фотоальбомов в разных переплетах.

Симона вынула их, защелкнула потайную дверцу и потушила свет.

Но стоило ей открыть дверь в прихожую, как ее ослепили два мощных пучка света.

– Охрана. Не двигаться, – приказал возбужденный голос.

Оба охранника знали Симону и тут же извинились. Симона извинения отклонила.

– Это приятное чувство, когда охрана не дремлет. Могу я вам что-нибудь предложить?

Армии Фрей не отказался бы. Но Карл Вельти сухо сказал:

– Спасибо, мы на работе. – Если не мешкать, он еще успеет на свидание. Армии Фрей решил ему отомстить и стал медленно доставать блокнот из нагрудного кармана.

– Ну, тогда нам только понадобится еще ваша подпись.

– Оставь, в случае хозяев это не обязательно.

– Этот дом был заявлен как временно нежилой. – Армии Фрей начал педантично заполнять отчетный бланк: место нарушения – спальня на «Выделе», время нарушения

– 18 часов 35 минут.

– Мне бы тоже не хотелось, чтобы вы подали рапорт. Речь идет о сюрпризе для госпожи Зенн к ее восьмидесятилетию. – И она указала на фотоальбомы. Армии Фрей выразил понимание.

– Ах, вот что. Мы такое тоже проделали, когда моему отцу стукнуло шестьдесят. Со старыми фотографиями.

– Именно так, – сказала Симона.

– Так, так, – торопил его Карл Вельти.

Альбомы относились к разным периодам. Большинство из них к концу пятидесятых – началу шестидесятых годов, на фотографиях был запечатлен грузный, слегка вульгарный Эдгар Зенн и юная Эльвира, тоненькая и элегантная, казалось, державшаяся на дистанции, словно посторонняя. На отдельных снимках можно было увидеть Томаса Коха, но нигде не было Конрада Ланга.

В одном альбоме были собраны фотографии первых послевоенных лет. На большинстве из них красовался Томас: в школьной форме, на теннисном корте, в спортивном лыжном костюме, верхом на лошади и, наконец, во время конфирмации. На некоторых из этих снимков попадался один и тот же нескладный мальчик, возможно, это и был Конрад.

Второй из самых старых альбомов был, видимо, сделан еще до войны. Там было полно фотографий самых знаменитых в мире мест, и почти на всех была узнаваема молодая Эльвира иногда с одним, а иногда с двумя маленькими мальчиками.

Самый первый альбом содержал фотографии тридцатых годов. Почти все снимки были сделаны на вилле «Рододендрон» или в парке рядом с домом. И на них – ребячливого вида Эльвира и стареющий Вильгельм Кох.

А еще пустые места с остатками белых клочков от вырванных с мясом фотографий.

На следующий день Симона сделала лазерные копии с тех трех альбомов, где встречался Конрад. И – сама не зная почему – с того, где были вырваны фотографии. Затем она снова пошла на «Выдел» и положила все девять альбомов назад в тайник. Вернувшись в гостевой домик около полудня, она застала раздраженную сестру Ирму Катирич.

– Не ест, – с упреком выкрикнула та, будто Симона была в этом виновата.

Она вошла и увидела Конрада сидящим за столом, перед ним стояли тарелка с нетронутыми канелони (Короткие толстые макароны с начинкой.) с овощной начинкой, стакан свежевыжатого сока из моркови, сельдерея и яблок и блюдечко с листьями салата.

Сестра Ирма наклонилась, подняла с пола салфетку и энергично повязала ее Конраду.

– Так, теперь мы покажем нашей гостье', как хорошо мы умеем кушать. – Когда она раздражалась, с ней случались такие казусы: она начинала разговаривать как больничная сестра, забывая, где находится.

Конрад сорвал с себя салфетку и бросил ее на пол.

– Сейчас получишь, – зарычал он на сестру. Ирма воздела глаза к небу и демонстративно вышла.

– Мне нужна твоя помощь, – сказала Симона. Конрад удивленно посмотрел на нее.

– У меня есть несколько фотографий, и я не знаю, кто на них.

Она помогла ему встать (после воспаления легких он иногда чувствовал слабость в ногах), и они уселись рядышком на тахте. Симона принесла альбом, где был сфотографирован нескладный мальчик, про которого она думала, что это Конрад.

– Вот тут, например. Ты не можешь сказать, кто эти люди? – Снимок был сделан на колесном пароходе. Несколько мальчишек-сверстников с рюкзаками за спиной и взрослый мужчина тоже с рюкзаком и в белой фуражке с козырьком.

Конрад даже задумываться не стал.

– Вот это Баумгартнер, наш классный учитель. Во время школьной экскурсии на Рютли'. Это Хайнц Альбрехт, это Йозеф Биндшедлер, это Мануэль Айххольцер, это Рихард Мартхалер, мы звали его Мартели, а толстяк – это Марсель фон Гунтен. Томи тот, кто без рюкзака.

– А почему Томи без рюкзака?

– У нас был один на двоих.

– И? Ну, как прошла экскурсия?

– Когда Фуррер делал это фото, дождь как раз перестал идти.

– А кто такой Фуррер?

– Учитель географии. А здесь вот Томи на горной лыжной трассе «Ланигиро» в Санкт-Морице. «Ланигиро» то же самое, что «Оригинал», только написано задом наперед, это такой знаменитый веселый оркестр, они часто играли в Санкт-Морице. И я их снял.

Конрад лихорадочно листал альбом. Все фотографии, на которых он находил себя, он комментировал в мельчайших подробностях. Если не сразу вспоминал чье-то имя, сердился, как это делают те, с кем подобное случается редко.

– Ну вот, прямо вертится на языке, – говорил он каждый раз.

Он смог дать объяснения и к некоторым фотографиям, где его не было.

– Это Томи верхом на Relampago, по-испански значит «молния». Тогда я был еще на хуторе у Цельвегеров. Когда я вернулся на виллу «Рододендрон», жеребца уже продали.

По поводу одной фотографии Томаса с двумя молодыми людьми в пуловерах для игры в крикет и с теннисными ракетками в руках он сказал:

– Это Томас с нашими room-mates2 в «Сен-Пьере», Жаном Люком де Ривьером и Питером Кортом. А я заработал retenu, потому что меня застукали в деревне.

– Что такое retenu? – спросила Симона.

– Арест.

Сестра Ирма, вернувшаяся в комнату, опять начала ругаться:

– Сейчас вы снова заработаете retenu. потому что ничего не едите. Кони послушно встал, сел к столу и начал есть.

Тридцативосьмилетний доктор Петер Кундерт был психоневрологом. В больнице Св. Магдалены он участвовал в проведении клинических испытаний, которые сам лично считал пустой тратой времени. Его ровесник доктор Ян О'Нейл был биохимиком. Родом из Дублина, он был членом исследовательской группы при одной фармацевтической фирме Базеля, занимавшейся теми же проблемами.

Они познакомились и подружились. За бокалом вина они признались друг другу в своих сомнениях. В поздний час О'Нейл рассказал Кундерту о химическом соединении РОМ-55, у которого, по его мнению, было гораздо больше шансов. Кундерт допустил на следующий день непростительную ошибку, рассказав обо всем своему шефу. Тот воспринял это как критику в адрес собственного проекта. И тем самым вероятность испытать препарат О'Нейла в больнице Св. Магдалены сошла на нет.

Лабораторные биологические тесты РОМ-55 закончились, и их результаты были настолько обнадеживаюши, что теперь пришло время приступить к клиническим испытаниям, безусловно, под руководством О'Нейла, что означало бы конец совместной работы друзей. Поэтому они оба проявили немалую заинтересованность, как только услышали от доктора Штайнера о существовании пациента с болезнью Альцгеймера, находящегося в исключительно благоприятных условиях частного ухода. Это могло дать им шанс, и Кундерт, не бросая работы в больнице Св. Магдалены, принял бы участие в проекте друга. Пусть даже и не совсем официально.

Кундерт и О'Нейл оба пришли в восторг от состояния пациента. Утрата навыков или явные признаки распада речи свидетельствовали, что болезнь уже сильно запущена. Никакая Комиссия по вопросам медицинской этики не дала бы им в таком случае разрешения на проведение эксперимента. Они сидели в комнате Симоны, как два маленьких мальчика в ожидании новой игрушки, которую получат, если будут вести себя хорошо.

Кундерт был высокого роста и слегка горбился, словно хотел казаться поменьше. На лице его все время блуждала улыбка, он носил очки, снимал их при разговоре и держал в руке. В его черных волосах уже пробивались седые пряди.

О'Нейл был маленький и крепкого телосложения, его каштановые волосы потускнели от частого употребления лака, которым он пользовался, не давая торчать им в разные стороны. А выражение лица было как у дворняжки, которая не пропустит ни одной уличной драки.

Первым заговорил Кундерт:

– Хотя господин Ланг рассеян, но удивительно восприимчив к окружающему, даже если и не очень ясно отдает себе отчет в том, где и в какое время находится. Нас он постоянно называл де Ривьер и Корт.

– Это его товарищи по комнате в «Сен-Пьере», в сороковые годы, – пояснила Симона.

– Он говорит удивительно живо и обладает поразительным запасом слов. Он даже разговаривал с нами по-французски и по-английски. И это означает, что то, что мы называем афазией, то есть распадом речи, еще не наступило или находится в зачаточной стадии.

– Так было не всегда, были периоды, когда он не говорил ни слова. Только с момента, как я нашла фотографии его юности, он опять проявляет ко всему интерес и демонстрирует красноречие.

– Важно, чтобы в период лечения вы продолжали рассматривать с ним эти фотографии.

– А вы думаете, есть шанс его вылечить? – спросила Симона.

Оба доктора посмотрели друг на друга. Теперь заговорил О'Нейл. Он говорил на хорошем немецком, но с английским акцентом и редкостной интонацией ирландцев, заканчивающих каждую фразу вопросительно.

– Для мозга больного Альцгеймером типичны три важнейших характерных признака: во-первых, бляшки, откладывающиеся на стенках сосудов головного мозга; во-вторых, чувствительные к воспалению нервные клетки; в-третьих, нейрофибриллы, тонкие волоконца в теле нервной клетки, утратившие свои функции.

Симона беспомощно смотрела на О'Нейла. Он почувствовал, что должен дать кое-какие разъяснения:

– Три важнейших альцгеймеровских признака, и мы не знаем, обусловливает ли один появление другого, короче, что из чего вытекает. – Господин Ланг стал бы одним из первых, на ком мы попробовали бы новый препарат РОМ-55.

– Чем он рискует?

– Тем, что болезнь будет прогрессировать.

– Это грозит ему и без эксперимента, – сказала Симона.

Октябрь. Вторая половина дня. Кони стоит перед оранжереей рядом с компостной кучей. От влажного замшелого кирпича, из которого сложен фундамент и пол теплицы, тянет гнилью. Отсюда видна скользкая мокрая листва на дорожке к домику садовника.

Они условились, что он стукнет два раза в оконное стекло позади себя, если случится что-нибудь непредвиденное. И что будет стоять спиной к оранжерее и ни при каких обстоятельствах не повернет головы. Он прятал в правой руке маленькое кругленькое зеркальце, с помощью которого шпионил.

Нельзя сказать, что он так уж много видел. В оранжерее царил полумрак, и цветочные горшки и веера убранных сюда на зиму пальм все загораживали. Но под определенным углом зрения он иногда нечетко видел, как мерцает в черной зелени оранжереи белое тело Женевьевы, покладистой дочери главного садовника, – не то грудь, не то упругая попочка. Про Женевьеву говорили, что та позволяет делать с собой что захочешь. Одни только фантазии на эту тему превращали свидания с ней в бурные и короткие встречи, во время которых неопытные любовники лишь безнадежно распаляли себя. Кони в число любовников не входил. Но в последнее время, когда он додумался до уловки с зеркальцем, он постепенно все чаще видел себя в роли любовника и представлял, что это он, а не кто другой, дрожащими руками стаскивает с нее розовые панталончики – или, может, бюстгальтер? – и обнажает ее зад – а может, грудь?

Кони стоял перед оранжереей рядом с компостной кучей. Вдруг он почувствовал запах погасшей сигареты. Он поднял глаза и увидел рассерженного главного садовника. Кони потерял самообладание и стукнул два раза в стекло.

Теперь он сидел в комнате в своем кресле и ждал, что будет.

Дверь вдруг отворилась, и Женевьева вошла с пылесосом. Она улыбнулась ему и начала пылесосить. Он смотрел на нее, как она манипулирует щеткой, медленно приближаясь к нему. Она отодвинула маленький столик, стоявший между его креслом и тахтой, и пропылесосила коврик у его ног. Теперь она подсунула трубку под тахту. Щетка застряла там, и она наклонилась. Ее зад был сейчас на уровне глаз Конрада. На ней самой – светло-зеленый рабочий фартучек-юбочка, едва доходивший ей до подколенных ямочек. Конрад знал, что Женевьева ничего не будет иметь против, если он возьмется обеими руками за подол фартучка и поднимет его. Он так и сделал. Какую-то долю секунды он разочарованно смотрел на смятые цветные трусики, затиснутые в прозрачные белесые колготки, потом услышал крик, а потом у него запылала щека от полученной пощечины.

У него тут же потекли слезы.

– 'звините, 'звините, но не надо юбка вверх, господин Ланг, – запричитала уборщица-румынка, когда вошла сестра Ирма, наблюдавшая всю картину по монитору.

– У нас пациентов не бьют, даже если они грязные похотливые старики.

Одним из новшеств, введенных доктором Кундертом, стала запись показаний монитора. На сутки хватало двух комплектов видеокассет, которые все время менялись, а потом перезаписывались, если не происходило ничего особенного. Таким образом он имел возможность изучать записи, сделанные медперсоналом за время его отсутствия.

Доктора Вирта не посвящали в планы предстоящего эксперимента, но поскольку он всегда приходил точно в назначенное время, не составляло труда предотвратить нежелательную встречу обоих невропатологов. По просьбе Симоны доктора Штойбли тоже держали в неведении. Она не склонна была полагаться на тактичность и сдержанность домашнего врача в отношениях со своей старой пациенткой Эльвирой Зенн.

Симона и доктор Кундерт просматривали на мониторе вместе с сестрой Раньей сделанную запись сцены. Конрад Ланг неподвижно сидит в кресле, с поднятой головой и улыбкой на лице. Вот слева в кадре появляется с пылесосом в руках девушка-уборщица. Отодвигает столик, пылесосит под тахтой, наклоняется прямо перед его носом, и тогда Конрад, совершенно естественно, задирает ей подол и зарабатывает за это оплеуху.

– Такое поведение совершенно для него не свойственно, – удивилась Симона.

– В том, что характер пациента претерпевает изменения, нет ничего удивительного для картины этой болезни.

– Все из-за фотографий, – тихо произнесла сестра Ранья, – тех фотографий, которые вы с ним разглядываете. Он сейчас такой, какими бывают подростки.

– Можно мне взглянуть на эти фото? – спросил доктор Кундерт.

Сестра Ранья вопросительно поглядела на Симону. Когда та кивнула, она вышла из комнаты и вскоре вернулась с альбомом фотографий периода «Сен-Пьера». Остальные альбомы с копиями Симона держала в своей комнате.

Кундерт просмотрел снимки.

– Недурное времечко в жизни мужчины, – обронил он под конец. – Если все сложится удачно, мы отпразднуем успех раньше, чем он утратит эти воспоминания.

Симона не была особо уверена, что им это удастся. Уже в последующие дни, так ей показалось, появились признаки того, что интерес Конрада к фотографиям угасает. И имена и обстоятельства, при которых они были сделаны, стали как-то стираться из его памяти. Мало ей было проблем с другими людьми, так нет, появились еще и свои собственные. Первые три месяца беременности протекли без всяких неприятных ощущений. А теперь, на четвертом месяце, они появились.

– Не волнуйтесь по их поводу, – сказал ей врач.

– Скажите это моему мужу, – ответила она.

Сначала чрезмерная заботливость Урса растрогала ее, но мало-помалу он стал действовать ей на нервы. Каждый раз, когда она вставала ночью, он спрашивал: «У тебя все О'кей, мое сокровище?», и если она дольше обычного задерживалась в туалете, он стучал в дверь и шептал: «Тебе что-нибудь нужно, мое сокровище?» Раньше он никогда так не называл ее. Скрыть от него рвоту по утрам было трудно, и ему потребовалось немного времени, чтобы обратить это в средство давления на нее против общения с Конрадом Лангом.

– Я восхищаюсь твоим милосердием, но сейчас пришло время, когда ты должна больше уделять внимания себе. Предоставь заботу о нем специалистам!

Это совпало к тому же с возвращением Эльвиры.

За время ее отсутствия Симона постоянно спрашивала себя, выглядит ли на «Выделе» все точно так же. как до ее вторжения? А вдруг альбомы лежали в тайнике в другом порядке? Не оставили ли в них люди, делавшие копии, своих предательских значков и пометок?

Она нервничала и в тот вечер, когда Урс пригласил к ним на ужин Эльвиру в честь возвращения. Симона не заметила ничего тревожного для себя в ее поведении. Эльвира выглядела отдохнувшей. Ее лицо было спокойно, покрыто легким ровным загаром, а волосы, подкрашенные чуть светлее обычного, выгодно оттеняли загар.

Она спросила:

– Как дела у нашего больного?

– Соответственно обстоятельствам.

– Сидит и смотрит перед собой в одну точку?

– Нет, разговаривает.

– О чем?

– О прошлом.

– О чем конкретно?

– В настоящий момент о днях в «Сен-Пьере».

– Но с тех пор прошло уже больше пятидесяти лет.

– Он все больше углубляется в свои самые ранние воспоминания.

– Она дойдет с этим Кони. А ей ведь надо щадить себя. – Урс улыбнулся Симоне. – Может, мы объявим обо всем?

Симона встала и вышла из комнаты. Урс продолжал сидеть с дурацким видом.

– Чего ты ждешь, иди за ней!

– Извини, видишь ли… Симона… Мы с Симоной…

– Я уже все поняла. Рада за вас.

Едва Урс вышел, Эльвира тут же встала.

Доктора Штойбли вдруг вызвали совсем поздним вечером. Около десяти часов он подошел к воротам виллы «Рододендрон» и встретился там с высоким молодым человеком, тот только что нажал на кнопку звонка в гостевой домик. Они кивнули друг другу в знак приветствия. Из домофона раздался голос Симоны:

– Доктор Кундерт?

– Да. это я.

– Я могу войти вместе с вами? – спросил доктор Штойбли. Кундерт колебался.

– Я, право, не знаю, здесь довольно строго следят за предписаниями мер безопасности. Вас ждут на вилле?

– Нет, сегодня на «Выделе». Но я тоже часто бываю в гостевом домике у нашего пациента Конрада Ланга. Я доктор Штойбли. По дороге он спросил Кундерта:

– Вы, вероятно, присоединились к нам недавно?

– Да, совсем недавно.

– Психиатр?

– Психоневролог.

– А доктор Вирт?

Они дошли до развилки. Штойбли остановился, дожидаясь ответа.

– Очень рад был познакомиться, – сказал Кундерт несколько поспешно и направился по дорожке к гостевому домику.

На «Выделе» его ждала взволнованная Эльвира.

– Ваш вид отнюдь не соответствует экстренному врачебному вызову, – улыбнулся Штойбли.

– Загар скрывает бледность. У меня поднялся сахар. И земля под ногами качается.

– Вам восемьдесят, и вы только что спустились с высоты в полторы тысячи метров.

– Мне еще не восемьдесят.

Он прошел за ней в спальню. И пока измерял ей кровяное давление, она бомбардировала его вопросами:

– Как у него дела?

– Без изменений с позавчерашнего дня, со времени нашего последнего с вами телефонного разговора.

– Вы тогда ни словом не обмолвились о его подробнейших воспоминаниях о событиях пятидесятилетней давности.

– Я этого не сделал, потому что это не так. Вашему кровяному давлению любой может позавидовать. Например, я.

– Симона говорит, он в деталях описывает свое пребывание в «Сен-Пьере».

– В данный момент он опять заговорил, но несет всякую чушь. Если она его понимает, тогда с ней самой не все в порядке.

– Она беременна.

– В таком случае она не должна разыгрывать из себя посреди ночи медсестру при молодом враче.

– А она это делает?

– Как раз сейчас. Я вошел вместе с ним. Некий доктор Кундерт, психоневролог.

– А что с доктором Виртом?

– Я тоже хотел это знать.

– И?

Штойбли пожал плечами.

– Ну так как у нас обстоят дела с сахаром?

– Я могу только сказать, как я себя чувствую, – холодно возразила Эльвира. Доктор Штойбли начал копаться в своем чемоданчике. ' – Что случилось с доктором Виртом?

– Я спрошу его об этом лично.

– Держите меня в курсе.

Эльвира отвернулась, когда доктор Штойбли уколол ее в кончик пальца.

Через два дня Кундерта уволили.

Штойбли навел справки у Вирта, какая конкретно роль отведена Кундерту в лечении Конрада Ланга. Вирт был наслышан о Кундерте. Доктор Вирт спросил профессора о Кундерте. Тот ничего не знал и незамедлительно вызвал Кундерта на ковер.

Кундерт принял удар довольно мужественно и дал относительно честный ответ. Разговор длился десять минут. И после этого Кундерту был вручен приказ об увольнении без предварительного уведомления. Основание: грубое нарушение условий договора о приеме на работу. Юридические нормы были соблюдены, и возразить было нечего.

Сейчас он сидел у Симоны, сгорбившись больше обычного.

– Не остается ничего другого, как искать место, и по возможности подальше отсюда. У профессора очень длинная рука.

– А вы можете себя представить штатным сотрудником среди нашего медперсонала? – спросила Симона. – Хотя бы временно. Пока не уладите свои дела.

– Шеф О'Нейла не допустит меня к испытаниям.

– И тем не менее.

– А что вам от этого проку, если мы все равно не сможем провести испытания?

– Мне хотя бы не придется больше видеть физиономию Вирта. Кундерт улыбнулся.

– Это безусловно уважительная причина.

Врач больницы зарабатывает, конечно, немного, но денег, выделенных на Конрада, тоже слишком мало. Симоне не оставалось ничего другого, как поговорить с Урсом.

– Ты уверена, что это снимет с тебя тяжесть забот?

– Наверняка. Кундерт официально будет целиком и полностью занят только Конрадом.

– А что говорит Эльвира по этому поводу?

– Мне не хотелось бы обсуждать с ней все проблемы, вплоть до проблем с моей беременностью.

Этот аргумент возымел силу, и доктор Петер Кундерт мог немедленно приступать к работе.

Кони должен был оставаться лежать в постели, хотя и боялся темноты. Ему запрещали звать кого-нибудь или вставать. Иначе его заберут те горластые черные мужчины с белыми глазами, которые таскают уголь. Они приходили с тяжелыми черными мешками в подвал гостиницы, а уходили с пустыми. Однажды он видел, как один из них снова вышел с наполненным мешком. Он спросил маму Анну, а что у него там в мешке. «Такие же непослушные, как и ты».

– И что он с ними сделает?

– А ты как думаешь, что делают с непослушными?

Кони не знал, но рисовал себе картины одну страшнее другой. Но самое страшное было, если ему навсегда придется остаться в черном мешке. В вечной темноте. Раньше Кони никогда не боялся темноты. Только с тех пор, как они попали в Лондон. В Лондоне вдруг раздавался вой сирен, и потом вокруг делалось темно. Они готовятся к войне, так это называлось, и по людям было видно, что им тоже страшно. Собственно, он боялся воя сирен, но поскольку темнота была связана с этим воем, он стал бояться и темноты.

Кони мог, конечно, выбирать между боязнью темноты и страхом, что его засекут, если он зажжет свет. Случалось и так, что он выбирал второе и зажигал свет. За это мама Анна привязала его сейчас за ногу к кровати. Он слышал рядом с собой голос мужчины, но тот не должен был его видеть. Если этот мужчина увидит его, Кони попадет в черный мешок.

Сестра Ранья сидела в комнате наверху и наблюдала по монитору за спальней Конрада. В спальне было темно, и просматривались только контуры тела Конрада Ланга на белеющем фоне постели. Он не двигался, но она знала, что он не спит. Когда Конрад Ланг спал на спине, как сейчас, он храпел. Но храпа слышно не было. Только слабое дыхание и глубокие вздохи того, кто лежит ночью в темноте без сна. Сестра Ранья встала со стула и тихо пошла по лестнице вниз. Она осторожно нажала на ручку двери в спальню. Когда она вошла в комнату, она заметила, что он затаил дыхание.

– Господин Ланг? – позвала она шепотом. Никакой реакции. Она подошла к кровати. – Господин Ланг?

Конрад Ланг не шевелился. Теперь сестра Ранья забеспокоилась. Она поискала рукой выключатель, который находился рядом со звонком на перекладине над кроватью, и зажгла свет.

Конрад Ланг закрыл руками лицо.

– Я не зажигал света, мама Анна, – сказал он умоляющим голосом.