Текст книги "Рапорт из Штутгофа"

Автор книги: Мартин Нильсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

31. НОЧЬ С 9 НА 10 МАРТА

Наступил вечер 9 марта. Я вышел во двор. Мокрое, пропахшее карболкой бельё я надел на себя, чтобы оно побыстрее высохло: мы чувствовали, что скоро снова отправимся в путь, в последний путь… В бараке стонали больные. Они метались в жару, бились головой об пол. Вонь стояла ужасная. Благодаря оттепели экскременты уносила талая вода. Поэтому ночью было не обязательно ходить в уборную, и мы оправлялись прямо у дверей барака.

Я посмотрел на холмы, опоясывающие город со стороны Лемборка. Оттуда непрерывно доносился отдалённый гул орудий. На север проехал поезд; он как раз миновал ту самую маленькую рощу, где мы хоронили покойников и где была могила Отто. На платформах стояли танки и самоходные орудия, а на подножках сидели немецкие солдаты.

– Это уже третий за сегодняшний день, и всё в одном направлении, – сказал мой польский товарищ.

Это могло означать только одно: русские прорвали наконец фронт в районе Тукла-Хейде, который немцы до сих пор удерживали.

У станции Навиц сотни беженцев расположились на ночь прямо под открытым небом. На холмах возле одной небольшой деревушки заняла огневые позиции полевая артиллерия.

Меня знобило. Пошёл мокрый снег. За эсэсовским бараком стояло несколько поляков – «полупроминентов»; это были мои знакомые, и я подошёл к ним. Мы старались понять, откуда доносится канонада. Прямо за эсэсовской уборной стоял Чёрный и избивал прикладом заключённого, У бедняги завелись вши, как, впрочем, и у каждого из нас. Староста комнаты приказал ему выйти во двор и передавить всех вшей. Поэтому пришлось снять одежду.

Гулкие удары прикладом, доносившиеся из-за барака, сливались с далёким громом орудий.

Я заглянул в барак. Чёрный методично опускал свой приклад на человека, который уже едва дышал. Я поймал его безумный, отчаянный взгляд; тут он рухнул на землю и скатился в небольшой ручей, по которому текли нечистоты и талая вода. Там он и остался лежать. Но Чёрному этого было мало: он спрыгнул в ручей и начал топтать коваными сапогами распростёртое тело. Под конец он ещё два раза ударил прикладом по голове трупа.

– Этакая свинья, вшивый пёс, – сказал Чёрный возмущённо, покончив со своей жертвой. – Он бы нас всех погубил своими вшами, кретин проклятый!

Я вернулся к своим польским товарищам, стоявшим за эсэсовским бараком. Мы немного поговорили о создавшейся обстановке. Было совершенно ясно, что наступает развязка.

– Они наверняка эвакуируют нас сегодня ночью, – сказал один из поляков. – Что будет с больными!

– Их, конечно, убьют, – ответил другой, просто констатируя факт.

Гром пушек на мгновение приблизился, а может быть, это только ветер изменил направление.

– Что бы там ни случилось, скоро всему конец, – сказал мой друг железнодорожник. – И в общем двум смертям не бывать, а одной не миновать, – добавил он тихо.

– Во всяком случае, не только нам крышка. Сегодня ночью или завтра утром, но и на тот свет мы пойдём вместе с нашим конвоем, – сказал другой.

Мы громко рассмеялись. Я сам не знаю почему. На наш смех из барака вышел украинский шарфюрер с пистолетом в руках.

Что, радуетесь? Не слишком ли рано? Уж нас-то мы живыми отсюда но выпустим! А теперь убирайтесь, сукины дети!

Он направил на пас пистолет, и мы со всех ног бросились бежать.

Я вернулся в барак. Нервы у всех были напряжены до предела. Команда дровосеков вернулась в лагерь раньше обычного. Они рассказали, что все дороги, ведущие в Данциг и Гдыню., забиты отступающими немецкими войсками. Запертые в «котле» немцы уже почти по оказывали сопротивления, а мы были в самом центре этого «котла».

Из деревни вернулась команда водоносов. По их словам, – немецкий гарнизон Навица собирался покинуть город, а бургомистр приказал всем гражданским лицам эвакуироваться из города ночью. Местные жители лихорадочно грузили вещи в огромные фургоны, которые уже несколько дней стояли готовые к отправке.

Я попытался хоть немного ободрить Людвига и Свена. Людвиг лежал на животе, уткнувшись лицом в пол, и стонал. Уже много дней он болел тифом. Когда я объяснил ему обстановку, он сразу всё понял:

– Я останусь здесь, а там будет видно. Новый поход – это для меня смерть. Я пройду не больше километра, а что будет потом – ты сам знаешь. Нет, я остаюсь.

Мой старый друг Свен был без сознания. Я поднял его и попытался надеть на него бельё. В соответствии с новейшими «легальными» методами убийства он уже несколько дней лежал почти голый.

– Я пойду с вами, – сказал он в бреду, когда я натягивал на него рубашку. – Мы должны всегда быть вместе… – И он снова потерял сознание.

Ко мне подошёл Карл. Как всегда спокойный, уравновешенный, с чуть застенчивой улыбкой на губах, он сказал:

– Я останусь с больными, я ухаживал за ними всё это время и не могу бросить их теперь на произвол судьбы. В общем-то здесь не опаснее, чем в любом другом месте. А если с нами что-нибудь случится, так ведь то же самое может случиться всюду. Я остаюсь.

Я не мог вымолвить ни слова; только пожал Карлу руку, а на его губах всё ещё играла улыбка, ещё более застенчивая, чем всегда.

В 8 часов вечера у нас было уже совершенно темно, так как ставни были закрыты. Эсэсовцев охватило смятение. До заключённых никому не было дела, и каждый был предоставлен сам себе. Товарищи, только что вернувшиеся в лагерь, рассказали нам о том, что по холмам на окраине Лемборка бродят сотни коров. Фельдфебель приволок в лагерь двух коров, и сейчас они привязаны возле эсэсовского барака. Он сказал, что завтра утром их зарежут.

Мы с Ове лежали рядом. Несмотря на кромешный мрак, мы уложили в рюкзаки самые необходимые вещи и свернули одеяла. Приходил Землеройка и предупредил, что в любой момент мы должны быть готовы к эвакуации из лагеря.

Я лежал, задумавшись, и потихоньку отпарывал лагерный номер от старой, грязной и рваной куртки, которую получил от Красного Креста. Очевидно, я всё время думал о бегстве, но как-то подсознательно, даже не отдавая себе в этом отчёта. Потом Ове рассказал мне, что слышал, как я в темноте срывал номер; кстати, он сделал то же самое, хотя тоже не признавался себе, что хочет бежать.

Мысли ни на минуту не давали мне покоя. Что будет с больными, что будет с больными? Мы знали по собственному горькому опыту, что эсэсовцы убьют их. Они не допустят, чтобы уцелевшие заключённые рассказали русским о том, что здесь творилось. Хемниц и эсэсовский врач неспроста приезжали в лагерь. Что же будет с заключёнными?

Я встал и нащупал в темноте соседнюю койку. Людвиг и Свен, лежавшие рядом со мной, были в полузабытьи. Я нашёл Роберта, он был весь мокрый от пота.

– Я останусь здесь, – сказал он. – Будь что будет…

Я крепко пожал его влажную горячую руку и подошёл к художнику. Он тоже обливался потом, но по обыкновению настроен был оптимистично. Я подполз к Вейле, моему верному другу из оружейной команды. Он лежал под столом и был без сознания. Я несколько раз погладил его влажный лоб и поднялся с пола. На столе рядом с умирающим норвежцем лежал Фриц М. Фриц первый заболел сыпным тифом, но теперь он уже выздоравливал. К нему снова вернулись бодрость и сила духа,

– Оставайся с нами, Мартин. Я не пойду. Это самоубийство. Через несколько часов придут русские. И мы должны попытать счастья. Несколько поляков остаются здесь, чтобы помочь своим больным товарищам. Они хотят обезоружить эсэсовскую охрану. Оставайся с нами, Мартин.

– Не могу.

Я чувствовал себя частью большой группы товарищей, за которых в какой-то мере отвечал перед своей совестью. И я не мог их покинуть. Когда ночью был отдан приказ выступить из лагеря, большинство датчан построились в походную колонну.

Я попрощался с теми, кто не мог идти. Одни были в сознании, другие – в забытьи. Я подошёл к Освальду, который работал вместе со мной в оружейной команде.

Ему было очень плохо. Он взял мою руку и крепко сжал её:

– Если тебе удастся спастись, Мартин, зайди к моей жене и передай ей привет.

– Хорошо, Освальд.

Я ощупью пробрался к своей койке, которая стояла между Свеном и Ове.

– Пожалуй, я скажу на прощанье несколько слов, – шепнул я Ове.

– Да, надо попрощаться с теми, кто остаётся.

Я поднялся со своей койки и сказал, обращаясь в темноту:

– Товарищи, в любой момент мы можем расстаться. Я не знаю, куда нас погонят, но я знаю, что двадцать пять товарищей, с которыми мы делили радость и горе, вынуждены остаться здесь. Неизвестно, что ждёт каждого из нас. Но прежде чем расстаться, я хочу поблагодарить остающихся друзей за товарищескую поддержку в самых тяжёлых условиях, какие только знало человечество. Я благодарю каждого из вас и желаю вам всем удачи. И что бы ни случилось, мы можем с уверенностью сказать: день победы близок!

Едва я успел договорить, как прямо за окнами барака загремели орудия. Бараки ходили ходуном и сотрясались до самого основания. Несмотря на ставни, отекла со звоном вываливались из окон. На миг воцарилась тишина, потом раздался второй орудийный залп, и снова стало тихо.

Товарищи рассказали, что это стреляла немецкая артиллерия, которая занимала позиции на холмах у Лемборка. Однако немцы успели дать только два залпа и тут же прекратили огонь. Мы слышали, как пушки с грохотом выезжали на дорогу. Они двигались на восток, к Данцигу и Гдыне.

– Становись! Быстрей, быстрей! – послышался чей-то голос.

Мы выбежали во двор и построились в окутавшей нас снежной мгле. Все огни были потушены. Я оказался на левом фланге, возле самого крестьянского двора, где стояли три-четыре пьяных эсэсовца и следили, чтобы никто не сбежал.

– Долго нам придётся идти? – спросил я в темноту.

– Всю ночь и весь день, – прозвучало в ответ.

– Это невозможно. Мы не выдержим.

– Будьте благоразумны, – сказал один из эсэсовцев шёпотом. – Вы должны выдержать. В этом ваше спасение… И наше тоже, – добавил он ещё тише.

Нас построили и пересчитали. Из 1198 самых крепких и выносливых заключённых, которые вышли из Штутгофа 25 января, осталось всего 346. После того как мы простояли около получаса, нас снова загнали в бараки, предупредив, что скоро колонна выступает из лагеря.

Через полчаса нас опять построили. Начался новый поход.

32. 10 МАРТА

Мы вышли из лагеря и свернули в Навиц. Снег хлестал по лицу. Ничего не было видно, и нам приходилось лавировать между грузовиками и повозками, которые в любой момент могли двинуться в путь. Пьяные немецкие солдаты кричали нам вслед ругательства и били отставших прикладами. Когда мы свернули на шоссе, появился – Чёрный; он был пьян, едва держался на ногах и громко ругался. Он двинул прикладом двух заключённых, которые недостаточно проворно освободили ему дорогу.

На шоссе фельдфебель скомандовал «стой», чтобы, хоть немного привести колонну в порядок. Мы подравнялись, но ненадолго, так как через минуту сошли с шоссе на тропинку, которая бежала вдоль железнодорожного полотна. Здесь можно было идти лишь в колонну по два, и ни о каком равнении уже не было речи. Справа темнел еловый лес.

Думаю, что у каждого здесь мелькнула мысль о бегстве. Вскоре мы услышали стрельбу в конце колонны. Были отчётливо видны вспышки огня, сопровождавшие каждый выстрел. Я не знаю, скольким заключённым удалось бежать, но один мой хороший друг, русский майор танковых войск, после этого исчез. Как-то он сказал мне, что сбежит при первом же удобном случае.

Примерно в полночь мы прошли через большой город, названия которого я не помню. На дороге стояли сотни немецких грузовиков, миномётов, танков и пушек, которые, по-видимому, застряли здесь надолго. Солдаты бегали взад и вперёд или просто сидели, ожидая дальнейших распоряжений. Мы лавировали между всей этой техникой и, наверное, могли бы легко удрать, но никто на это не решился, так как со всех сторон были немецкие солдаты.

Мы двигались всю ночь и к рассвету вышли на шоссе между Лемборком и Гдыней. Здесь тоже стояли сотни немецких повозок, танков, грузовиков и самоходных орудий. Два соединения непобедимой немецкой армии отступали с такой поспешностью, что столкнулись на развилке дорог и образовали гигантскую пробку. Теперь офицеры громко переругивались, выясняя, кто кому уступит дорогу. Фельдфебель всё время торопил нас. Ведь в любой момент могли появиться русские самолёты и разбомбить это беспорядочное скопление людей и машин.

Мы всё время слышали у себя за спиной гром пушек и разрывы снарядов. Через несколько километров шоссе повернуло на север и стало круто взбираться вверх. Вдоль шоссе одна за другой стояли тяжело нагруженные повозки. Лошади скользили, падали и уже не могли подняться. У обочины лежали трупы заключённых, у каждого была рана в затылке. Значит, перед нами шли другие колонны. А потом мы узнали, что и следом за нами шли колонны заключённых. Почти все они погибли. Эсэсовцы использовали их в качестве прикрытия от наступающих русских войск.

На склоне горы застрял большой фургон. У него сломалось колесо. Возле фургона стояло типичное семейство восточнопрусских крестьян: муж, жена, девочка-подросток и мальчишка лет десяти. Немного поодаль лежала женщина, уткнувшись носом в снег. Её голые ноги распухли и почернели от холода. Это была еврейская рабыня, принадлежавшая этому семейству. Она умирала, а хозяева поглядывали на неё равнодушно и чуть-чуть боязливо. Когда на следующий день мы стали свободными людьми и возвращались обратно, на этом же самом месте мы увидели её труп.

С колонной поравнялась лёгкая бричка, стараясь обогнать нас. В бричке ехали женщина и мужчина, который сидел на месте кучера с винтовкой между колен и хлыстом в руке. Заключённые были слишком измучены, чтобы обращать внимание на его крики. И лишь после того, как он пустил в ход свой хлыст, ему наконец дали дорогу.

Где-то позади раздался страшный грохот.

– Это не пушки, это разрывы снарядов, – сказал Фюглен, подходя ко мне. Ведь он воевал ещё в Испании и разбирался в военном деле.

Навстречу на мотоцикле промчался мальчишка из гитлерюгеида с двумя нацистскими девицами на заднем сиденье и автоматом на шее. Он наверняка спешил остановить наступление русских. «Хайль Гитлер!»

– Ты заметил, что немецкие солдаты вечно спорят: никто не хочет нести пулемёт, – сказал Ове.

И действительно, теперь ни у кого не было желания таскать пулемёты.

Около И часов утра мы свернули в маленькую деревушку. Она называлась Швезлин. Здесь уже почти не осталось жителей.

Фельдфебель приказал нам остановиться возле школы, а сам пошёл позвонить по телефону. Мы тем временем улеглись на каменную ограду или прямо на дорогу. Голодные, больные и измученные, мы больше не могли ступить ни шагу. На нас не осталось ни одной сухой нитки, а обувь совершенно развалилась.

– Мы идём в Пуцк. Там нас посадят на судно, – сказал один поляк, который выведал это у фельдфебеля. – До Пуцка минимум пятьдесят километров, и мы должны покрыть их за сегодняшний день без единой передышки.

Мы все отдавали себе отчёт в том, что это смерть. Никто из нас не мог бы преодолеть такое расстояние. И, кроме того, мы всегда опасались эвакуации по морю, ибо знали, что это означает.

Из школы вышел фельдфебель и коротко заявил, что мы временно остаёмся здесь. А он попытается устроить нас на ночь.

Где-то совсем рядом снова загрохотала артиллерия. Фельдфебель взглянул на часы и заторопил нас. Колонна заключённых прошла через всю деревню. Полил дождь. Мы вошли во двор большого хутора, который соединялся с другим хутором. Посовещавшись со своими помощниками, фельдфебель отправил почти половину заключённых наверх, на сеновал. Забирались они туда довольно долго, так как одновременно их надо было всех пересчитать. Когда последний заключённый исчез на сеновале, крышка люка захлопнулась, а внизу встал часовой.

Теперь фельдфебель заглянул в хлев. Там стояли лошади. И тут случилось нечто совершенно невероятное: фельдфебель подозвал кого-то из обитателей хутора, велел им вывести лошадей и вычистить хлев. Затем по полу была разбросана солома. Всё это время мы стояли во дворе под дождём. Ове и я изо всех сил прижимались к стене, чтобы с крыши на нас не капала вода. Вдруг мы увидели, как украинский шарфюрер, явно чем-то озабоченный, подошёл к фельдфебелю. Тот достал карту, и они изучали её несколько минут, изредка поглядывая на часы. Потом фельдфебель, как бы успокаивая, похлопал его по плечу, и украинец вышел из ворот.

Раздался громкий взрыв. Мы с Ове отскочили от стены. Фельдфебель посмотрел на нас и улыбнулся. Когда заключённые входили в хлев, он пересчитывал их медленно и громко. Потом двери закрылись и во дворе был выставлен часовой.

33. ОСВОБОЖДЕНИЕ

Мы лежали совсем недолго, так как уже в четверть первого появились танки…

Я проснулся от холода и грохота орудий. «Это всего лишь воздушный налёт», – подумал я и перевернулся на другой бок. Но тут я услышал, что наверху, на сеновале, началось какое-то движение.

– Ложись, ложись! Это стреляют танки из пушек и тяжёлых пулемётов. Ложись, чёрт вас побери!

Этот призыв к благоразумию исходил от одного из товарищей, в своё время побывавших в Испании. Тем не менее я поднял голову и обнаружил, что мой сосед Ове куда-то исчез. Двери были распахнуты настежь, а часовой скрылся.

– Это русские, это русские, – послышалось с сеновала. – Часовые сбежали; они побросали винтовки, сорвали с себя эсэсовские нашивки и пустились наутёк, – кричали заключённые, которые проделали дыры в соломенной крыше и наблюдали за ходом боя. – По дороге движутся танки. Это русские, это русские!

Так они вели свой разноголосый бессвязный репортаж.

Словно шаловливый щенок, на четвереньках, во двор вдруг вкатился Ове и ворвался в хлев. Он схватил меня за плечо и закричал:

– Это русские, Мартин, это русские, я видел их! Пошли…

И снова бросился к воротам, по-прежнему прыгая на четвереньках.

Гремели пушки, трещали тяжёлые пулемёты, но мы не могли больше усидеть в своём сарае. Мы высыпали во двор, распахнули пошире ворота и выскочили на улицу. У ворот стояла женщина, это была русская, рабыня – худая, измождённая, вся в морщинах, одетая в жалкие лохмотья. Но она смеялась, смеялась и плакала и самозабвенно повторяла:

– Русские, русские, русские, русские…

Потом она вбежала в сарай и начала кружиться по полу, застеленному соломой. Она плакала и смеялась и всё время напевала:

Русские… Русские…

Смеясь и плача, она перецеловала нас всех, а потом чьи-то заботливые руки помогли ей подняться на сеновал. Она споткнулась, упала и воскликнула по-немецки:

– Ach, mein Gott![37]37
  Ах, боже мой! (нем.)


[Закрыть]

Потом она вскочила на балку и встала во весь рост, стройная и светлая, как свеча. Она взглянула на нас и выпрямилась ещё больше, словно хотела стряхнуть с себя что-то тяжёлое, а потом сказала гордо и величественно, словно была не рабыня, а королева:

– Мой бог… мой бог… Нет, у меня нет бога… нет бога!..

Она помолчала немного, а слёзы бежали по её исхудалым, грязным щекам. Потом она добавила медленно и серьёзно:

– Да, товарищи… Мой бог пришёл сегодня!

Она спрыгнула на пол. Я поцеловал её в мокрую щеку, и она выбежала на улицу, всё ещё напевая:

– Русские… русские…

Мы не могли больше сидеть в сарае и выбежали во двор. Поляки уже рыскали по всему хутору в поисках еды. Мы вышли на дорогу и быстро добрались до шоссе, ведущего на Нейштадт и Гдыню.

Здесь непрерывным потоком, со скоростью 20–30 километров в час двигались русские бронетанковые части.

Мимо проносились танки, миномёты, катюши, походные радиостанции, пушки, грузовики с моторизованной пехотой. По шоссе прошло не менее трёхсот-четырёхсот боевых машин, которые во все стороны разбрызгивали грязь и мокрый мартовский снег.

Мы размахивали руками и вопили, как сумасшедшие, а русские солдаты махали нам в ответ.

Один мой польский друг из оружейной команды схватил меня за руку и закричал:

– Мартин, смотри, это же поляки!

Он обнимал и целовал меня, плача и смеясь, и всё время повторял:

– Мартин, это же поляки, это же поляки!..

Да, это были поляки. По шоссе двигался танковый полк Польской Народной армии; на головном танке развевался польский флаг, а на четырёхугольных конфедератках и в петлицах сверкал польский орёл.

На минуту шоссе очистилось от машин, и мы рискнули перебежать на другую сторону. Здесь, возле пивной, стояло несколько советских танков и быстроходных амфибий, в которых сидели русские офицеры. Мы заговорили о ними, объяснили, кто мы такие, и спросили, что нам делать.

Назад, как можно скорее назад, – сказали они. – Подальше от передовой! Обратитесь в первую попавшуюся комендатуру, и там вам всё объяснят. Кстати, сколько километров до Гдыни?

– Что-нибудь около пятидесяти, – ответили мы.

– Значит, мы попадём туда ещё до вечера, – сказал самый молодой из них и дал газ.

Возвращаясь обратно на хутор, мы неожиданно повстречали какую-то странную процессию. Впереди шёл русский офицер с пистолетом в руке, за ним несколько солдат вели пленного немца, а дальше огромной толпой двигались узники Штутгофа.

Пленным оказался Чёрный, самый жестокий из охранников. Когда шествие приблизилось, я вдруг крикнул громко и повелительно:

– Mütze ab!

И Чёрный мгновенно выполнил мою команду, как выполняли её мы в Штутгофе. Его фуражка, с которой уже давно были спороты череп и скрещённые кости, щёлкнула козырьком о колено.

Русский офицер внимательно посмотрел на меня, грязного, изголодавшегося и оборванного, удивлённо пожал плечами и улыбнулся.

Они отвели Чёрного в сад возле пивной, русские солдаты стали у входа. Через несколько минут раздался выстрел. А потом заключённые до самого вечера приходили сюда посмотреть на труп.

Мы вернулись обратно в сарай. Почти все поляки уже исчезли. В деревне они достали продовольствие, лошадей и подводы и отправились в родные места.

Между тем мы чувствовали себя удивительно беспомощными. Мы слишком отвыкли от свободы. Никто не стерёг нас, никто нами не. командовал, никто не заставлял нас работать, никто не бил. Куда нам теперь деваться?

Мы решили, что пока останемся на хуторе, а утром что-нибудь придумаем. Несколько раз мы выходили на шоссе и смотрели на продвижение русских войск. Нам рассказали, что три танковые группировки прорвались одновременно к Данцигу и Гдыне. Нас освободила северная группировка. Если бы мы успели пройти ещё несколько километров к северу, эсэсовцы загнали бы нас на полуостров Хель. Но, вероятнее всего, мы погибли бы по дороге.

– Интересно, куда девался фельдфебель? – спросил я вечером датчан, которые первыми вышли на дорогу.

– Неизвестно. Мы видели, как он снял пояс, бросил в сад кобуру, сорвал эсэсовские нашивки и спокойно пошёл по дороге. Больше мы его не видели.

Из школы, в которой мы хотели обосноваться на ночь, вернулся Фюглен и сказал, что её уже заняла русская комендатура. Фюглен был вне себя от возмущения.

– Нет, это просто безобразие, просто безобразие! – повторил он несколько раз.

– Где безобразие? – заинтересовался я; если Фюглен возмущался, значит, для этого действительно были веские причины.

– Нет, – повторил он, – это просто возмутительно! Я только что осмотрел личную библиотеку учителя и сельскую библиотеку, которая тоже находится в школе. И представь себе, там нет ни одной настоящей книги: одна лишь грязная нацистская стряпня. Ни одного немецкого писателя: ни Гёте, ни Шиллера. Только проклятая нацистская писанина.

Фюглен был просто взбешён.

– А что ты принёс оттуда? – спросил я, показывая на книгу, которую он держал в руке.

– Это единственная книга, которая заслуживает внимания.

Мы взглянули на переплёт. Это была «История кашубов», история маленького мужественного народа, который нацистам так и не удалось поставить на колени. Если бы не кашубы, мы все передохли бы с голоду в Навице.

Нам ещё немало пришлось постранствовать, но Фюглен уже не выпускал этой книги из рук. Вместе с ним она побывала в Москве, а теперь стоит в его библиотеке в Ольборге как единственная память о третьем рейхе.

Мне в этом отношении не повезло. Мы с Фюгленом осматривали потом все библиотеки, которые попадались нам на пути. Фюглен оказался прав. Эти библиотеки были тщательно очищены от всего, что можно назвать настоящей литературой. Мне удалось найти одни английский детективный роман, который я читал во время отдыха на обочинах дорог и в лесах. Когда я его прочитал, он пошёл по рукам. К сожалению, один из наших товарищей где-то забыл его, и у меня не осталось никакой памяти о моём пребывании в гитлеровском рейхе.

Стемнело. Мы снова улеглись в нашем сарае. Ко мне подошёл Марокканец. Я не видел его весь вечер.

– Ты что-нибудь ел? – спросил он.

Нет, об этом я совсем забыл. Я почты умирал от голода, но мне и в голову не приходило, что теперь пища, так сказать, лежит у моих ног и надо только наклониться и поднять её.

– На, ешь, – сказал Марокканец и протянул мне кастрюлю с бобами, сваренными на молоке, которое он сам надоил. В бобы было добавлено жареное сало.

В жизни я не ел ничего более вкусного.

Насытившись, Фюглен, Ове и я зарылись в солому и завернулись в одеяла. Нам снова было тепло. Изредка в деревне раздавался выстрел, а по дорогам, распевая песни, бродили толпы русских и поляков. К ним присоединялись и датчане,

В сарае все спали глубоким сном. Иногда вдруг раздавался чей-то стон… Мы с головой закутались в одеяла и тихо переговаривались. Мы беседовали до самого утра. Мы только что вернулись из путешествия в страну смерти, и никто из нас не спал в эту ночь. За четыре долгих года это была первая ночь на свободе. Мы провели её в сарае, в маленькой деревушке на границе между Восточной Пруссией и бывшим Польским коридором.