Текст книги "Дети Шини (СИ)"

Автор книги: Мартин Ида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Видел, видел, это безобразие. Ерунда полная, но местами смешно.

– В основном над тем, какой он легковесный и глупый, как в том мультфильме про мышонка: «Какой чудесный день! Какой прекрасный пень! Какой веселый я и песенка моя!».

– Да, не глупый он. Так, прикидывается. А с Кристиной никогда и не разговаривал даже.

– Не обязательно разговаривать с человеком, чтобы знать его, – уж это я знала наверняка. – Уверена, что причина должна быть. По какому-то же признаку она выбрала всех нас. Это может быть что угодно, пусть цвет глаз или форма носа, но связь совершенно точно должна быть.

– У тебя какие глаза? – Якушин на полном серьёзе заглянул мне в лицо. – О, зеленые. У меня тоже, но у тебя намного ярче.

Про свой цвет глаз он мог мне и не рассказывать.

– Это просто так, для примера. У Маркова карие глаза. Он хоть и очки носит, но глаза у него, как угли – прожигают на месте.

– Одноклассник?

– Типа того. А хочешь чаю?

Но он тут же посмотрел на часы, моментально собрался и ушел, оставив на столе неразвернутый холодец и запах апельсинов в коридоре. Я закрыла дверь и отчетливо ощутила внезапно образовавшуюся пустоту квартиры, словно он сначала принес, а потом снова забрал с собой всю энергию и тепло.

А на следующий день позвонила Сёмина и сказала, что хочет встретиться со мной в двенадцать возле школы.

Мамы уже дома не было, а папа неожиданно оказался свободен и, когда я встала, сидел на кухне и чистил яблоки для соковыжималки.

Папа у меня очень красивый. То, что мама красивая, воспринимается само собой, а вот красивый папа попадается не часто. Он считается ещё молодым, ему тридцать шесть, и из-за работы ему приходится тщательно следить за своим внешним видом, чтобы производить благоприятное впечатление на клиентов. Не знаю, как на клиентов, но на клиенток он точно производит благоприятное впечатление, а мама это спокойно терпит и называет «издержками производства».

Папа яркий брюнет с пронзительными голубыми глазами, он стройный и подтянутый, потому что ходит в спортивный зал три раза в неделю, и это даже на один раз больше чем мама.

И перед каждым родительским собранием Инна Григорьевна, наша классная, спрашивает меня «придет ли папа?». А он и был-то на этих собраниях всего пару раз за всё время моей учебы в школе.

– Какие новости? – папа явно был настроен поболтать.

Но ведь нельзя просто так взять и поболтать раз в полгода. О чем нам говорить?

– Шутишь? Новости – это то, что по телевизору показывают, а у меня – однообразие и скукота, – я налила молоко в глубокую тарелку и сунула греться в микроволновку.

– Чего так рано вскочила? Каникулы же.

– Мне встретиться нужно.

– Понятно, – он понимающе кивнул. – Кстати, хочешь, поедем сегодня на каток?

Предложение было неожиданным и довольно заманчивым, мы с папой никогда никуда вместе не ходили, однако сначала нужно было поговорить с Сёминой, и я так задумалась, что едва не переборщила с хлопьями.

– Давай, давай, решайся. Хватит кровать пролеживать. Я уже и с Решетниковыми созвонился. Они готовы. Часа в четыре.

– Значит, мы не одни?

– Конечно, – папа удивленно посмотрел на меня, – компанией же всегда веселее.

Ну и поэтому я, конечно же, не поехала.

С Сёминой мы встретились, как два инопланетных существа, впервые узнавших о существовании друг друга.

Она – высокая, в бело-черной анимешной меховой шапке с ушами и лапками, в чёрных тяжелых шнурованных ботинках на тощих дистрофичных ногах и длинными серебристыми прядями, занавешивающими почти всё лицо кроме намалёванных дочерна глаз. Весь её вид от массивных платформ до острых ушек выражал тотальную меланхолию и обреченность.

А я обычная: в обычной полосатой вязаной шапке, в обычной зеленой парке с капюшоном и большими карманами, в обычных синих джинсах и обычных замшевых коричневых сапогах со шнуровкой, с самого момента покупки выглядящих так, будто их уже несколько лет до меня носили.

Встретились и встали напротив, на расстоянии вытянутой руки, так, что время от времени между нами проскакивали торопливые прохожие.

– Привет, – едва слышно произнесла она. – Ты как?

– Нормально.

– Везет. А я – нет.

– Почему?

– Что? – Сёмина посмотрела на меня так, точно я произнесла какую-то дикость. – Из-за Кристины, конечно.

– Ты с ней дружила?

Глупый вопрос. У Сёминой прямо на лбу читалось: «держитесь от меня подальше, я странная».

– Кристина ни с кем не дружила.

– Ты-то хоть знаешь, почему попала в этот список?

Однако вместо того, чтобы нормально ответить, Сёмина стала ныть, что ей тоже постоянно кажется, что она лишняя в этом мире и никому не нужна. А потом вдруг решила, что мы должны ехать в больницу к Кристине и попросить у неё прощения.

Но я сразу отказалась. Во-первых, мне лично не за что было просить у Ворожцовой прощения, а во-вторых, в больницу нас всё равно не пустили бы. Я это знала наверняка, у моей мамы знакомая недавно из реанимации. Те, кто в коме, все там лежат. И никого, даже родственников туда не пускают.

После этих моих объяснений Сёмина сделалась ещё более унылой и заявила, что нужно было прямо сказать, что я не хочу, а не придумывать отмазки.

Я же посоветовала ей прекратить выдумывать всякую фигню, и больше думать о причине, а не о следствии. Тогда она всё-таки рассказала, что немного дружила с Кристиной, когда они ходили вместе в художественную школу. И с тех пор, та очень сильно изменилась. А в школе они лишь здоровались, и совершенно не понятно, почему Ворожцова вдруг вспомнила о ней, но раз такое произошло, то значит, так и должно быть.

– Знаешь, что? – в конце концов, предложила я, чтобы хоть как-то прекратить это занудство. – Нам нужно всем вместе встретиться.

– С кем встретиться? – не поняла Настя, всё ещё пребывая в своих страданиях.

– Всем, кого перечислила Кристина. Только так мы сможем хоть что-то понять.

– Что понять? – Сёмина страшно тормозила.

– Мои родители постоянно куда-нибудь уезжают, так что можно собраться у меня.

И тут она неожиданно встрепенулась и будто даже ожила, в голубых глазах промелькнула неподдельная заинтересованность.

– Ты приглашаешь в гости? Я обязательно приду. У меня все каникулы свободные.

==========

Глава 3 ==========

Ребят я позвала к себе шестого, когда мама с папой поехали к Решетниковым на дачу. Они никогда не могли посидеть спокойно дома, всё время летели куда-то сломя голову. И я, по их мнению, была занудой и плесенью.

Самым первым, на целых двадцать минут раньше назначенного срока, пришел Петров.

Он был темненький, с россыпью симпатичных шоколадных родинок на обеих щеках, кареглазый, курносый и очень улыбчивый. Каштановые волосы, были намеренно взъерошены так, будто он только что прокатился на американских горках. В этой прическе и во всем его внешнем виде: модных узких синих джинсах, яркой бирюзовой толстовке на молнии, белой футболке с надписью «It'not my problem» под ней и маленькой блестящей сережке в левом ухе, читалось явное стремление хорошо и броско выглядеть. Он него пахло кондиционером для белья и лёгким, спортивным парфюмом.

С первой же минуты Петров повел себя со мной шумно и по-приятельски, как бы показывая, какой он простой и контактный. Но это получалось у него немного наигранно, с перебором, как бывает, когда кто-то очень старается скрыть своё смущение.

Прямиком зайдя в мою комнату, он стал снимать на камеру всё подряд.

– Одиннадцать сорок пять, явочная квартира Осеевой. Мы собираемся тут, чтобы разгадать страшную тайну Чёрной Кристины и дать ответы на вечные вопросы, такие как: «Кто виноват?» и «Что делать?».

Он прошел туда-сюда по комнате, зачем-то поснимал мой стол, кровать, даже вид из окна, затем перевел объектив прямо на меня:

– Так, Осеева, что ты скажешь в своё оправдание?

– Ничего не скажу. Мне не в чем оправдываться.

– А какой твой любимый цвет?

– Никакой.

– Тогда почему у тебя в комнате нет ничего такого цвета?

– Очень смешно.

– Я всегда такие вещи подмечаю. Для кино, между прочим, это знаешь, как важно? Хороший фильм делают не только актеры и сюжет. Чтобы вызвать у зрителя эмоции, нужна правильная картинка. Гармоничная и соответствующая содержанию, а не как твои волосы.

– А что мои волосы?

– Они красные. Это цвет энергии, тепла и любви, а сама ты молчаливая и сдержанная. Получается, эмоциональное противоречие. И зритель, такой, сразу «не верю!».

– Красный – это сила и гнев, – строго сказала я, сразу давая понять, чтобы он не лез с этим.

И Петров тут же миролюбиво согласился.

– Понял, как скажешь.

Марков и Сёмина явились ровно к двенадцати, и Петров моментально переключился на Сёмину, спрашивая о любимом цвете и снова разглагольствуя про «правильную картинку». Настя же сильно застеснялась и сказала, что вообще не любит кино, а в аниме всегда очень яркие краски, не такие, как в реальной жизни.

Тогда к их разговору подключился Марков и заявил, что слова Петрова – чушь, потому что раньше снимали черно-белые фильмы, и там всё было понятно, что хорошо, а что плохо. А теперь – сплошная неразбериха. И если вообще запретить цветное кино, то всё снова встанет на свои места. Белое будет белым, а черное – черным.

На первый взгляд в Маркове не было совершенно ничего примечательного. Обычная ботаническая внешность. Короткие черные кудрявые волосы, такие же черные маленькие острые глазки, внимательно следящие через узкие прямугольнички лёгких, в металлической оправе, очков за всем, что происходит вокруг, за каждым чужим словом, за каждым движением и взглядом. Щуплые плечи, опущенные вниз, длинные тонкие локти и пальцы.

Но потом, приглядевшись повнимательнее, уже сложно было назвать его «обычным ботаном». Во-первых, из-за презрительной ухмылочки, так часто блуждающей у него на лице, словно каждый раз, открывая рот, ты произносишь величайшую глупость на свете и он, Марков, избран всей мировой общественностью для того, чтобы сообщить тебе об этом. А во-вторых, если что вдруг шло не по его, острый гладкий мальчишеский подбородок упрямо и заносчиво тут же задирался кверху, демонстрируя решительную готовность к любому вызову.

Сколько себя помню, Марков всегда носил вельветовые брюки: синие по форме или черные на праздниках. А ещё у него были однотипные рубашки в мелкую клеточку и однотонные шерстяные жилетки. Точно он как родился, родители сразу же начали лепить из него банковского служащего или аналитика. Папаша у него был каким-то среднестатистическим бизнесменом и, по слухам, мечтал отправить Маркова учиться в Англию, но за эти десять лет так никуда и не отправил.

Теперь же Марков прицепился к Петрову, ничуть не смущаясь, что тот старше и они почти не знакомы. Уселся на офисный крутящийся стул и принялся разглагольствовать о том, что эмоции в кино – это чушь, потому что в любом виде искусства гораздо важнее идея. Но ни то, ни другое Петрову всё равно недоступно, ведь для того, чтобы снимать что-то непопсовое, нужно иметь вкус и мозг.

Не знаю, как скоро ему бы удалось вывести отшучивающегося Петрова из себя, но прибежал Якушин и эту тему просто закрыли. С тысячью извинений, он влетел в квартиру, точно опаздывал на пожар. Впопыхах скинул куртку, чуть было не забыл разуться.

Раньше, с длинными волосами, он напоминал щенка, очень славного такого щенка, веселого и доброго. А теперь, изрядно возмужав и коротко выбрив виски, заметно посерьёзнел и, хотя щенячьи замашки по-прежнему время от времени проскальзывали, это выглядело очень мило.

– Только давайте договоримся, что мы будем говорить друг другу правду, иначе ничего не получится, – я заранее решила, что именно с этого и нужно будет начать.

Наша встреча представлялась мне, как финальная сцена-развязка какого-нибудь классического детектива. Типа собираются все подозреваемые, и я начинаю задавать им вопросы. Слово за слово, история за историей, и вдруг, неожиданно, обнаруживается некая странная нестыковка в их рассказах. Становится совершенно очевидно, что кто-то лжет. И тогда, остается лишь вывести преступника на чистую воду. Мне бы искренне хотелось, чтобы им оказался Марков. Ну, или Герасимов. А ещё лучше тот самый незнакомый парень. Однако проблема заключалась в том, что сейчас мы все были обвиняемыми, причем одновременно.

– Да, – воодушевленно подхватил Петров. – Давайте, дадим клятву.

Якушин, рассматривавший книги на полке, ухмыльнулся:

– И подпишемся кровью.

– Всё правильно, – неожиданно поддержал меня Марков. – Если в поступке Кристины есть хоть какая-то логика, то, только рассказывая правду, мы сможем её установить.

– Разве в самоубийстве вообще может быть какая-то логика? – удивился Петров. – Это же просто порыв.

– Ты только о своих этих эмоциях и думаешь, – одернул его Марков. – Если Ворожцова заморочилась записыванием ролика, значит, это продуманный поступок. Значит, она хотела этим что-то сказать, а не просто взять и помереть.

– Ну, в этом-то я понимаю, – ответил Петров. – Каждый хочет после себя что-нибудь оставить.

– О чем вы говорите? – вдруг подала голос Настя. – При чем тут логика? Когда человек делает такое, значит ему плохо, ужасно плохо. Только представьте, что он чувствует, если идет на такое. И получается, что все эти самые страшные, самые отчаянные чувства вызывали в ней мы.

– И вот с этого момента, Сёмина, – Марков многозначительно помахал перед ней пальцем, – как раз и начинается логика. Если ты, конечно, понимаешь, что это такое.

– Твоя логика, Марков, в том, что ты просто отказываешься признать, что можешь быть дурным человеком.

– А ты докажи мне это, – с вызовом ответил Марков. – Докажи, что Кристина распрекрасная, а я дурной. Почему, если она сама решила умереть, то это сразу делает её ангелом?

– Не преувеличивай, пожалуйста, – пролепетала Настя, явно готовая сдаться. – Я не хочу с тобой спорить. И доказывать тоже. Мне просто очень грустно, что всё вот так получилось.

– Точно никто с Кристиной не был в ссоре? – сухо поинтересовался Якушин, вытаскивая учебник по биологии. – Скажу сразу за себя, потому что, видимо, знаю её лучше всех, мы с ней не ругались никогда. С ней довольно сложно было поссориться. Ангел – это, конечно, преувеличение, но она очень добрая, умная и немного фантазерка.

– Добрая, – невесело хмыкнул Марков, – очень сомнительно. А вот насчет фантазерки, поподробнее, пожалуйста.

– Думаешь, Кристина просто шла по школе, увидела тебя и ни с того, ни с сего решила, что с этого момента ты должен стать одним из самых жестоких и равнодушных людей в её жизни? – этот вопрос я и сама себе задавала сотню раз.

– Короче, – сказал Якушин. – Я считаю, что может мы все и не сделали ничего ужасающего, но наверняка как-то её обидели. И не нужно выдумывать лишнее. Связи там какие-то.

– Но я с ней даже ни разу не разговаривал, – беспокойно вскинулся Петров.

– А может, ты её в школе как-то не так снял, а потом в сеть выложил? – предположила я. – С тебя станется. А она девчонка. Может, стыдное что-то.

– Думаешь? Фиг знает. Нужно будет проверить, что у меня там.

И все резко замолчали. Якушин уткнулся в учебник, Петров снова схватился за камеру, Марков задумчиво чесал в затылке, а мы с Настей просто переглядывались. Повисла неловкая пауза.

Тогда Сёмина предложила ещё раз пересмотреть ролик, и мы дружно согласились, потому что никаких других идей не было.

«Никто никому не нужен. А выживает лишь тот, кто, придерживается законов эгоизма, подлости и силы. Дружба ничего не стоит, а смерть сильнее любви».

На последних минутах пришел Герасимов, помятый и недовольный, с таким выражением, точно нам всем одолжение делал.

За прошедшее лето он как-то особенно сильно вырос. И хотя лицо его, само по себе, ничуть не изменилось, такое же гладкое, резко очерченное, правильное, густые светлые брови он стал хмурить ещё сильнее, а в упрямом взгляде серо-голубых, всегда будто бы немного прикрытых глаз, появилась ещё большая тяжесть. Этакий эпический персонаж скандинавов.

Зашел в комнату, сел на табуретку, придвинулся к столу, где стоял ноутбук и залип, загородив собою весь экран, а когда мы стали возмущаться, неожиданно остановил ролик.

– Слушайте, а почему вы этого чувака не позвали? Того, который на самой последний фотке?

– Потому, что его никто не знает, кэп, – ответил ему Марков.

– Я знаю. Он со мной в детском саду был, – сказал Герасимов таким тоном, точно это должно было быть очевидным фактом.

– Его странички в ВК я не нашла, – Настя была главным специалистом по социальным сетям.

– Даже если мы его найдем, это ничего не даст. Появится ещё один недоумевающий чел, – разумно заметил Якушин.

Герасимов прокрутил вниз страницу Ютуба с роликом, и тут вдруг Сёмина как вскрикнет:

– Смотрите, смотрите сколько просмотров! Да там и комментариев куча появилась.

И мы, аккуратно отпихивая друг друга от экрана, стали молча читать:

«Троечники и двоечники ненавидят тех, кто хорошо учится. Чувствуют что они лучше. Я тоже хорошо учился, меня тоже дразнили одноклассники. До сих пор их каждый день проклинаю».

«Обязательно нужно судить этих подонков! Здесь же все имена и фамилии!»

«Видимо, об издевательствах знала вся школа, и никто ничего не сделал. Что за люди? Не верю, что учителя ничего не знали».

«Каждый день уходит из жизни 7-10 детей. Это прискорбно, но факт!».

«А я знаю чувака на второй фотке!».

Последний комментарий заставил всех одновременно посмотреть на Петрова, который никак не мог протиснуться к компьютеру, поэтому бегал вокруг и снимал наши затылки на камеру.

-Что? – не понял он наши взгляды.

– Кажется, шутки кончились, – задумчиво резюмировал Марков.

– Да, бред какой-то, – возмущенно фыркнул Якушин. – Ты, что будешь к этому серьёзно относиться?

– Конечно бред, – поддержал его Герасимов.

– Ага, – сказал Петров. – Это не вы на второй фотке.

И никто уже больше не вспоминал о Кристине и не выяснял причины происшедшего. Завязалось бестолковое обсуждение того, стоит ли отвечать на эти комментарии или лучше их игнорировать. Все говорили громко и одновременно, получился какой-то восточный базар.

Настя с Петровым были за то, чтобы вступить в сетевую переписку и попытаться объяснить людям, что мы ничего плохого Кристине не делали.

Однако против Маркова, Герасимова и Якушина у них не было ни шанса. Марков сразу заявил, что не намерен «метать бисер», Герасимов сказал, что чем меньше это трогаешь, тем меньше оно воняет, а Якушин вообще посоветовал не сидеть в сети, и тогда никаких проблем не будет. Я тоже считала, что лишний раз привлекать к себе внимание глупо, но влезать не стала, потому что и так уже никто никого не слушал.

В итоге, все разошлись разозленные и взбудораженные, так что я даже пожалела, что собрала их.

А ночью, уже после двенадцати, мне в ВК неожиданно написал некий «Шепот Вертера». Довольно жуткая аватарка – темный, обмотанный окровавленными бинтами силуэт. Этакий тлетворный эпатаж.

Привет, Тоня.

Обычно всяким левым людям я не отвечаю, как правило, сразу блокирую их, потому что нефига. Если им есть что сказать, пусть сразу пишут, без этого двусмысленного «Привет».

Но этого заблокировать не успела.

Вертер:

Рад, что нашел тебя.

Осеева:

Ты кто?

Вертер:

Человек – загадка :)

Осеева:

Слушай, загадка, ещё один такой ответ и пойдешь в бан.

Вертер:

Я – Костя.

Осеева:

Ты, наверное, ошибся, Костя.

Вертер:

Я нашел тебя в ВК по школе, в которой училась Кристина. Тебя, Сёмину, Маркова и Герасимова.

И тут меня словно током ударило:

Тот самый чел с последней фотки?

Вертер:

Лол

Осеева:

Если что, я сама ничего не знаю.

Вертер:

А я знаю. Кристина просто хотела покоя, но у неё, увы, ничего не получилось. Впрочем, ей сейчас тоже, наверное, хорошо. Ничего не видит, не слышит, не чувствует.

Осеева:

Ты что несешь?

Вертер:

Я ей завидую. :)

Осеева:

Ты больной?

Вертер:

Конечно, как и все. Только в отличие от всех, я осознаю эту болезнь. Чувствую, как она развивается, растет и медленно убивает.

Осеева:

Что ещё за болезнь?

Вертер:

Глупенькая, это же жизнь.

Осеева:

Ты из этих суицидальных дебилов? Это ты её накрутил?

Вертер:

У нас просто были общие интересы.

Осеева:

Тогда ты должен рассказать всё, что знаешь.

Вертер:

Я ничего не должен.

Осеева:

Ты знал, что она собирается сделать?

Вертер:

Этого я не могу тебе сказать.

Осеева:

Слушай, не зли меня! Говори по-хорошему.

Вертер:

Приходи ко мне.

Осеева:

Ты совсем неадекват? Я тебя и знать-то не знаю.

Вертер:

А я тебя видел. Ты красивая. И у тебя зеленые глаза.

Осеева:

Иди нафиг, я тебя сейчас заблокирую.

Вертер:

Я писал в вашей школе олимпиаду по литературе. В прошлом году. Ты заявилась в класс, где мы сидели, и долго шарилась по шкафам, даже помню, на парту залезла. Я тогда ещё сидел в самом конце и всё боялся, что ты свалишься, потому что парта сильно шаталась. А потом пришла какая-то училка и сказала тебе, что нашла тот учебник, который ты искала, в библиотеке. Ты меня случайно не помнишь?

Осеева:

Ничего я не помню, и вообще, откуда ты знаешь, что это была я?

Вертер:

А у тебя в профиле разве не твоя фотка?

Осеева:

Ладно, туплю. В общем, давай без всякой этой ерунды. Расскажи просто про Кристину.

Вертер:

Я же говорю, приходи. Я сейчас дома сижу. Болею. Так что на улицу никак.

Осеева:

Напиши, и дело с концом.

Вертер:

Это исключено. Любую переписку можно прочесть. Откуда ты знаешь, что прямо сейчас тебя никто не читает?

Осеева:

Давай, я тебе позвоню?

Вертер:

А телефоны всегда прослушиваются.

Осеева:

Тебе точно есть что рассказать?

Вертер:

Приходи, узнаешь.

Осеева:

Я подумаю.

Вертер:

Замечательно. Буду ждать твоего решения. Спокойной ночи!

После этой странной переписки я ещё часа полтора никак не могла заснуть. У человека явно не все дома. Но он совершенно точно что-то знал, что-то, о чем мы все понятия не имели.

==========

Глава 4 ==========

Утром я позвонила Герасимову и сказала, что он должен пойти со мной, так как знает этого типа в лицо.

Герасимов, конечно, долго нудил, что не готов к лишним телодвижениям, и взамен пришлось пообещать весь февраль писать за него сочинения. Он хотел ещё и март выторговать, но я тоже себе цену знаю.

Вертер жил в пятиэтажке с другой стороны от метро. Обшарпанный и вонючий подъезд с расписанными похабщиной стенами и черными кругами от горелых спичек на потолке.

Я думала, в наше время люди уже не живут в таких условиях. Пока мы поднимались на пятый этаж, Герасимов шел с такой кислой рожей, точно его вот-вот стошнит. Даже брезгливо сунул руки в карманы, чтобы не прикасаться к перилам. Я же немного волновалась, сама не знаю почему, наверное, оттого, что плохо спала ночью.

Амелин открыл нам сразу, после первого же звонка, будто всё это время стоял за дверью и ждал.

В квартире было очень темно, и мы даже толком не могли рассмотреть его самого, только общие очертания фигуры в слабом потоке серого зимнего света, выбивающегося из приоткрытой в самом конце коридора двери.

– Привет, – негромко сказал он, запуская нас и, не дожидаясь пока разденемся, сразу пригласил пройти.

Наверное я слишком привыкла к комфортной и современной обстановке у себя дома, потому что комната Амелина производила впечатление дурного, болезненного сна.

Линялые, неопределенного цвета обои, старые деревянные облупившиеся рамы, скрипучий потертый паркет с огромными щелями между планками. Во всей комнате ни стола, ни шкафа, только широченный комод, как у моей бабушки Лизы на даче, на котором, кое-как подпирая друг друга, высились стопки книг. Зато на окнах – тяжелые бордовые шторы, а на полу толстый советский ковер с вензелями.

Над коротким икеевским диваном без подлокотников – картинки, распечатанные на принтере: простенькие цветные пейзажи рядом с черно-белыми ужасами, кажется, Брейгеля и скрин из «Кроликов» Линча.

Вдоль другой стены три деревянных стула с круглыми сидениями, точно ряд в деревенском кинотеатре.

Сам Амелин выглядел не менее странно, чем его комната. Довольно высокий, хотя, конечно, ниже Герасимова, бледный, с белыми крашеными прядками в нестриженой копне и без того светлых волос, замотанный по самый подбородок шерстяным шарфом, в растянутом черном свитере, он вполне мог сойти за какого-нибудь персонажа Тима Бёртона.

Большие темные и настороженные глаза недоверчиво следили за тем, как мы озираемся и переглядываемся, как будто завалились без спроса и пытаемся совать нос не в свои дела. Но потом вдруг словно оттаял и с застенчивой теплотой улыбнулся.

– Меня зовут Костя, – сказал и протянул нам по очереди руку, даже мне. – Не бойтесь, я не заразный. Простыл. У меня горло слабое место.

Я тоже дала руку, и когда он пожимал её, то держал так долго и так откровенно меня разглядывал, что это заметил даже Герасимов:

– Ты хотел нам что-то рассказать?

Амелин медленно перевел взгляд на Герасимова:

– И тебя я помню. У Маргариты Васильевны в группе вместе были. Немного. Потом я в первый класс пошел, а ты остался.

– Так что насчет Кристины? – настойчиво сказал Герасимов.

Амелин кивнул на стулья. Я села с краю, Герасимов посередине, а он сам, молча взяв второй крайний стул, обошел и поставил возле меня. Словно специально хотел сесть рядом.

И после того бесстыдного, оценивающего разглядывания такая перестановка меня несколько забеспокоила, поэтому я развернула свой стул спинкой вперед и села на него верхом. Кругом полно всяких озабоченных придурков, и я очень порадовалась, что додумалась взять с собой Герасимова.

Но когда Амелин достал из-под дивана ноутбук, принес и опустил его на тот пустой стул, получилось очень глупо, потому что оказалось, что я сижу к ноуту спиной.

– Там просто отсвечивает, – пояснил он.

Так что «придурком» в этой ситуации оказалась я.

– Ты знал, что Кристина собирается сделать? – пока он, сидя на корточках, возился с компьютером, я тихонько вернула свой стул в прежнее положение.

– Конечно, знал. Мы все друг о друге про это знаем.

– Кто это мы? – не понял Герасимов.

Амелин поднял голову, и какое-то время смотрел на него, словно подбирая слова:

– Вот, ты любишь дискотеки, дни рождения и прочие праздники?

– Терпеть не могу, – признался Герасимов.

И это было правдой, потому что он всегда сбегал со всех массовых мероприятий, и уж насколько я их недолюбливаю, Герасимов от любой вечеринки шарахался как от огня.

– Ну, а теперь представь, что тебя силой притащили туда, нарядили в колпак, дали в руки дудку и велели всех веселить. Что ты будешь делать?

– Ничего, – фыркнул Герасимов. – Пошлю всех и уйду домой.

– Всё правильно, – кивнул Амелин. – Потому что праздник жизни – это не для всех.

– Ни хрена не понял, – Герасимов вопросительно посмотрел на меня.

– Суицидники, – пояснила я и он, скорчив пренебрежительную гримасу, с отвращением фыркнул.

– Рад, что у тебя всё хорошо, – Амелин заулыбался такой смущенно-умудренной улыбкой, какая бывает у взрослых, когда они отвечают детям на примитивные вопросы. – Мы познакомились с Кристиной на одном форуме, и только потом выяснилось, что обитаем в одном районе.

– Раз ты её так хорошо знал, то можешь объяснить, что именно её не устраивало? Раньше же она была нормальная, – сказала я.

– Раньше всё было по-другому, – улыбаться Амелин не перестал, и от этого каждое его слово звучало, как издевка. – Когда маленькому ребенку больно, он истошно орет, но его учат терпеть боль и не жаловаться. Поэтому повзрослев, он уже кричит молча, беззвучно, внутри себя так, чтоб никто не услышал.

– Но всегда же есть какая-то основная причина, – у меня было стойкое ощущение, что он морочит нам голову.

– А если тебя спросить, почему ты любишь того, кого ты любишь, ты бы смогла назвать всего одну причину?

Мало того, что от каждой его фразы несло чистейшей показухой, я вообще терпеть не могу подобные разговоры. Особенно если они касаются меня. Понятное дело, что я люблю родителей, потому что они родители. Но для этого не нужна никакая причина. Да и с какой стати я должна обсуждать это с каким-то придурком, которого вижу в первый раз в жизни?

– Я никого не люблю.

– Всего одну причину?

В какой-то момент мне даже показалось, что он просто насмехается.

– С первого раза плохо понимаешь?

– Просто хотел объяснить, что не бывает никакой «одной» причины.

Вся эта чушь постепенно начинала меня бесить, Герасимов тоже не скрывал неприязни.

– Ладно, кончай нам мозги полоскать. Плевать на все твои тупые философии. Я только хочу знать, какого хрена мы попали в этот ролик.

– Ну, это не ко мне, – Амелин поднялся. Джинсы у него были потертые, застиранные, в уже совсем белесые на коленках, об их первоначальном цвете можно было сказать только по ярким черным полоскам от подворотов в самом низу штанин. – Вы просили рассказать про Кристину. Я думал, вас интересует она.

– Мне интересен только я сам, – в серых глазах Герасимова застыла упрямая непоколебимость. – И меня бесит, что с какого-то перепугу какая-то сумасшедшая решила навесить на меня свои заморочки. По мне, если бы вы всей толпой сиганули с высотки или утопились, нормальным людям дышать стало бы значительно легче.

Амелин изобразил удивление. Именно изобразил, потому что в голосе слышалась ирония.

– Ты же, Влад, добрый. Помню, в детском саду как-то принес коробку карандашей двадцать четыре цвета, и все подходили к тебе и просили дать карандашик, потому что детсадовские были все сточенные и погрызенные, а у тебя новенькие и блестящие. И ты давал. Каждому. Так, что потом у самого только коробка осталась. Все дети стали рисовать, а ты сидел один, просто смотрел на них и ни капли не обижался. Не знаю почему, но мне очень запомнился этот момент. И я тогда подумал, что вот это и значит быть добрым.

Герасимова прямо-таки физически передернуло от этих слов.

– А теперь я недобрый. Потому что задрало всю жизнь без карандашей оставаться.

Наконец, Амелин развернул к нам ноут, и мы увидели там открытую страничку. Хозяин профиля – Линор Идзанами.

Я её знала. Не лично, конечно, но этот персонаж был у меня «в друзьях». Этакий случайный сетевой друг, какие бывают у всех. Очень много схожих мыслей и взглядов, общее мироощущение. Единственный, наверное, человек, с кем я была довольно откровенной именно потому, что не была знакома в реале. Ведь как можно быть откровенным с теми, с кем встречаешься в обычной жизни? Это всё равно, что дать им в руки нож и сказать: прирежь меня.

В первые секунды на лице Герасимова совершенно отчетливо отобразилось узнавание, а потом он снова сделал «морду кирпичом»:

– И что?

И тут вдруг Амелин пристально глядя на нас своим темным глубоким взглядом, медленно и негромко проговорил стих. Не читал, не декламировал, а именно говорил, точно это были его собственные слова:

– Лжецы! Вы были перед ней – двуликий хор теней.

И над больной ваш дух ночной шепнул: Умри скорей!