Текст книги "Ящики незнакомца. Наезжающей камерой"

Автор книги: Марсель Эме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

XII

Пьер Ленуар сидел один в крохотном кабинетике, смежном с кабинетом управляющего кадрами, которому поручили ввести его в круг обязанностей. Пьер, обложенный отчетами и папками, завалившими весь стол, зевал над листком белой бумаги. Протянув руку, он перелистал какую-то папку, бросил взгляд на сводную таблицу движения рабочей силы в 1935 году и вновь перевел глаза на белый листок. Он начал рассеянно чертить на нем круг карандашом и вскоре заинтересовался своим делом. Круг получился хороший, и это его удовлетворило. Закончив, он вписал в него квадрат, в квадрат – еще один круг и так далее, чередуя круги и квадраты. На четвертом круге, который вышел меньше диаметром и не очень правильной формы, он призадумался, так как вписать туда четвертый квадрат было сложно. Он вышел из положения, вписав треугольник, что его, естественно, побудило нарисовать в центре глаз. Глаз навел на мысль пририсовать к самому большому кругу два уха и нахлобучить на него цилиндр. Затем он поставил это чудище на ножки, обутые в беговые ботинки с шипами, торчащими из подошв, как жесткая щетина. После чего он почувствовал, что создал совершенное творение, к которому ничего нельзя было добавить, не нарушив его гармонии. Однако он взирал на свой шедевр без радости. Сердце сжималось при мысли, что он доживает последние дни тихой жизни. Его брат Луи, включенный в дирекцию завода, уже неделю, как приступил к своим обязанностям, именно накануне забастовки. Забастовка была весьма и весьма щадящей и продлилась три дня – рабочие заняли помещения из принципа. Работа уже возобновилась почти в нормальном режиме, хотя по отдельным вопросам еще велись переговоры. Пьер знал, что скоро будет помещен в кабинет к своему брату, и ему придется гнуть спину по девять-десять часов в день под сенью этого палача от труда, тирана, возможно, еще более опасного и въедливого, чем Ленуар-отец. Обладать таким богатством, такими способностями к бегу на длинные дистанции – и влачить ничтожную жизнь за нудной и отупляющей работой вместо того, чтобы регулярно тренироваться и ежедневно улучшать свой шаг. Пьер Ленуар, впав в депрессию, пририсовал длинную трубку, мундштук которой выходил из вершины треугольника. Это смотрелось крайне вульгарно. В тот же миг управляющий кадрами, приоткрыв дверь, просунул в нее голову и спросил:

– Все в порядке, мсье Ленуар?

– Да, в порядке, спасибо, – ответил Пьер вяло.

– Если вам понадобятся какие-то сведения или возникнет загвоздка, смело прибегайте к моим услугам.

– Вы очень любезны, но я не стану вам мешать. Здесь все настолько ясно…

– Да, думаю, что материал неплохо подобран. Если хотите, можем рассмотреть вместе некоторые более узкие вопросы.

– Да-да, только не сегодня утром. Мне здесь еще во многом надо разобраться. После обеда… или к вечеру.

– Когда вам будет угодно, мсье Ленуар, когда вам будет угодно.

Дверь закрылась, и Пьер снова погрузился в свои печальные мысли. Он представил, как сидит прямо напротив брата, за одним столом, не сводя глаз с сурового лица, жесткой складки губ, откуда ежеминутно срывались бесчеловечные приказы и распоряжения – то заполнить ведомость, то составить сводку. Его взгляд, полный томления и мольбы, обратился к окну. Разделенное надвое высокой трубой, небо над заводскими крышами было нежно-голубым. Воздух казался ему тонким и свежим в своей утренней чистоте… Он вдруг ощутил в ногах импульс пробежаться метров на восемьсот и пощупал ногой паркет, как беговую дорожку перед началом забега. Он наклонился под стол, закатал одну штанину и подумал, пощипывая мускулы на икре: «Один месяц, и я наверняка не удержусь в форме». Сравнивая свою ногу с ногой великого Ладумега, очертания которой всегда держал в памяти, он присмотрелся к ней поближе и вздрогнул. В подколенной впадине он различил легкую припухлость, намек на жировые отложения. Помрачнев, он выпрямился и обвел свои папки злобным взглядом. При виде унылых перспектив дальнейшей судьбы ему ударила в голову разрушительная ярость слабых. Со всем сердечным пылом он призывал на помощь революцию, которая должна была смести хозяев и рассыпать в прах отцовские амбиции, революцию, которой он посвятит свои самые громкие рекорды. Он запел голосом гневным, но поначалу негромким:

 
– Мадам Вето, почто грозишь
Загнать на бойню весь Париж?
 

Его красивое, свежее лицо, розовое, с копной хорошо расчесанных темных волос, откормленное, с тоненькими голливудскими усиками и напряженной от старания вывести низкие ноты шеей над белым накладным воротничком сверкало, как у разгневанного ангела. Грубый, рубленный ритм возбуждал его все больше. Дойдя до припева, он не смог удержаться, чтобы не повысить голос:

 
– Станцуем карманьолу,
И да здравствует пушек гром…
 

Он весь побледнел при мысли, что управляющий кадрами, возможно, что-то слышал. Чтобы заглушить впечатление, он кинулся к телефону и громко попросил соединить его с мадам Ласкен.

– Это вы, мама? Это Пьер. Я вам звоню… так просто…

– А я как раз собиралась тебе звонить. Мне что-то не по себе. Не знаю, что стряслось с Мишелин, но она выглядит нервной, усталой, расстроенной. По-моему, она плакала.

– Печально. Вероятно, переутомление. Бедняжка Мишелин. Вы прочли статью Джо Дюпона о вчерашнем кроссе? Очень рекомендую. Помимо всего прочего, в ней мастерски объяснено, почему команда Западного округа сбавила обороты. Над этой статьей должен поразмыслить каждый бегун на кроссдистанции.

– Прочту, – пообещала мадам Ласкен. – Но, знаете, я очень беспокоюсь о Мишелин. Если бы вы могли пораньше приехать…

– Конечно, приеду… прямо сейчас выезжаю! Скажите Мишелин, что я уже еду. Я вам привезу эту статью.

Забыв циклопа в шапокляке на самом видном месте посреди стола, он побежал в кабинет директора и сообщил дрожащим от счастья голосом:

– Мне придется уехать. Мне только что позвонили, что заболела жена.

– Надеюсь, ничего серьезного? – спросил директор.

– Еще не знаю.

Прибыв на улицу Спонтини, Пьер обнаружил мадам Ласкен в волнении более сильном, чем это можно было понять из телефонного разговора. Он изобразил на лице подходящую к случаю мину.

– Какой вы молодец, что так быстро приехали. Я прямо места себе не нахожу. Она там, наверху, и из комнаты не выходит. Говорить мне ничего не хочет, а только что буквально выставила меня за дверь.

Мадам Ласкен всплакнула и, с подозрением взглянув на зятя, робко осведомилась:

– Пьер, что случилось? О, я прекрасно знаю, что вы не такой, как другие мужчины, Пьер. Но поймите, я вижу, что Мишелин так несчастна, прямо сама не своя, и упрямо молчит, я помимо воли начинаю думать… воображать себе… Ну, вы же делите с ней ложе. О, я вовсе не хочу сказать… Нет, это так, просто подумалось. Кстати, знаете, мне тут пришло в голову, не лучше ли вам разъехаться по разным комнатам? Вам бы обоим гораздо лучше спалось. Знаете, это очень широко практикуется.

В голосе мадам Ласкен звучало лукавство. Пьер не понимал смысла этих завуалированных и сдержанных вопросов. Он испытывал смутное беспокойство, хоть и не чувствовал за собой особой вины. Его смущал обширный опыт тещи в вопросах супружеской жизни. Во всяком случае мысль о том, чтобы разъехаться по разным комнатам, ему весьма понравилась, поскольку он никак не мог привыкнуть засыпать бок о бок с Мишелин. В женском теле, как бы оно ни было прекрасно, была какая-то округлость форм, внушавшая ему поначалу недоверие. Грудь в лучшем случае казалась ему разрывом некой симфонии мускулов. Нечаянно натыкаясь ночью на тело Мишелин, он всегда испытывал слегка неприятное чувство, будто бы и его телу угрожала опасность разложения.

– Я бы поместила вас в соседнюю комнату, – настаивала мадам Ласкен. – Вам там было бы очень хорошо.

– Да, возможно. Во всяком случае спешить некуда. Пусть Мишелин сама решает. Говорите, она у себя? Сейчас попробую разговорить ее.

Мишелин сидела на разобранной кровати в купальном халате, неподвижно глядя перед собой сухими глазами. Она узнала шаги мужа и, повернув к нему неприветливое лицо, спросила:

– Уже двенадцать?

– Еще нет. Я сегодня ушел чуть раньше.

Несколько смущенный прохладным приемом, он остановился посреди комнаты, не зная, оставаться или нет. Он обвел комнату взглядом, неспешно изучил обивку на стенах, мебель лимонного дерева, меха, в которых утопали ноги Мишелин, подклеенный холст над кроватью, изображавший клумбу с нарциссами, портрет Ладумега на противоположной стене и, думая о заводской конторе, где ему пришлось бы томиться до двенадцати, если бы плохое настроение жены не дало удобного предлога, наслаждался этой нежной и комфортабельной роскошью. В свою очередь, он спросил ее участливо:

– У тебя грустный вид. Какие-то неприятности?

Мишелин повела плечами, словно пытаясь стряхнуть его присутствие, и ответила усталым голосом:

– Нет, со мной ничего. Оставь меня. Оставь.

Он сел рядом с ней и несколько раз повторил ее имя с ласковым упреком. Она молчала и оставалась напряженной. Он со спокойной совестью собирался выйти из комнаты, но лень и какое-то приятное ощущение удержали его на месте. Возвышаясь над женой на полголовы, он стал смотреть на нее, поначалу рассеянно. Завернутая в купальный халат, приоткрывавший внизу одну ногу, она выглядела не так, как обычно, когда ее женские формы были выставлены напоказ. Кожа, еще красная от холодной воды и волосяной мочалки, белокурые волосы, стянутые повязкой, насупленное и упрямое выражение ясного лица придавали ей сходство с мальчишкой. Кровь прилила к щекам Пьера, и он ощутил лихорадочное желание, осуждаемое его спортивным сознанием. Но возбуждение нарастало, и он отбросил все угрызения, подумав, что все равно потерян для бега и может отдаться страсти без зазрения совести. Он рывком распахнул халат и сжал Мишелин в объятиях. Она стала яростно отбиваться, но, поскольку он был сильнее, прижалась к нему и с жаром прильнула к его губам. В самый кульминационный момент дверь из коридора открылась и тут же закрылась, затем последовал возглас мадам Ласкен.

Шовье, которому в конторе сообщили, что племянница заболела, приехал к полудню, и его провели в сад, где сидела сестра. Она прижала к губам платок, слезы текли ручьем и грудь сотрясалась от рыданий. На вопросы брата она смогла издать только несколько обрывков слов, из которых можно было понять, что Мишелин умерла или, по меньшей мере, в агонии.

– Да погоди ты, – воскликнул он в отчаянии, – убери платок и скажи, что стряслось с Мишелин. Чем она больна?

– Мишелин не больна. Но Пьер только что… о нет, это непристойно. Даже сказать не могу.

– Да что он, этот Пьер, любовницу завел, что ли?

– Еще нет, но он уже встал на этот путь! – вскричала мадам Ласкен.

Дав волю своему негодованию, она сообщила брату о том, что только что произошло в спальне молодых супругов.

– И это он, которому я так доверяла! Ах! Как я обманулась в нем. Я думала, что он совсем не такой, как все мужчины. Он казался мне таким чистым. И чтобы сотворить такую непристойность!

– Может, ты слишком спешишь осудить его, – мягко заметил Шовье. – Возможно, инициатива немного развеяться исходила от Мишелин. Бедная Анна, ты, кажется, потрясена. Что ты хочешь, все переменилось. В наше время молодые женщины уступали мужьям с чувством, что исполняют тяжелый долг. Сегодня они этим наслаждаются. Это, конечно, любопытно, но тут уж ничего не поделаешь. Надо принимать вещи, как они есть.

Зная, с какой легкостью он умеет увиливать от драматических ситуаций, мадам Ласкен подняла на брата недоверчивый взгляд.

– Во всяком случае уверяю тебя, он не был похож на парня, который хочет казаться приятным.

– Ну, знаешь, это не так легко определить.

– Он был весь красный. А глаза, какие у него были глаза!

На этих словах Мишелин вышла в сад, на ее щеках играл румянец, взгляд был живым. Она весело расцеловала дядю и, увидев расстроенное лицо матери и ее покрасневшие глаза, всполошилась. Мадам Ласкен, слишком взволнованная, чтобы отвечать на вопросы, удалилась, сдерживая рыдания, и предоставила брату возможность давать объяснения. Пьер остался наверху, в супружеской спальне. Он не решался сойти вниз и оттягивал момент, когда придется встретиться взглядом с тещей. Не только воспоминание о приоткрывшейся двери наполняло его жгучим стыдом, но он был весь проникнут сознанием своей виновности. Одно то, что он поддался искушению между одиннадцатью и двенадцатью часами, прямо среди дня, казалось ему позором. Он причислял себя к слабым и вредоносным людишкам, которые готовы в любую минуту расстегнуть ширинку и обожают рассказывать байки о женщинах. Мораль спортсмена вкупе с правилами приличия осуждала его поведение. Пьер так ясно осознавал свой проступок, что его вдруг охватила паническая мысль: наверное, он похотливый козел. В таком состоянии духа он и спустился в столовую, присутствие дяди Шовье, оставшегося на обед, не слишком его утешало. Дядя был рассеян и как бы не замечал тяжелого молчания, воцарившегося за столом. С дневной почтой пришло письмо от Малинье, адресованное мадам Ласкен с покорной просьбой передать его Шовье. Там говорилось дословно следующее:

«Привет, дружище. Я опять пишу тебе на квартиру сестры, так как забыл при нашей последней встрече на Елисейских полях взять твой адрес. Мы спешили тогда и так быстро расстались, а я думаю, нам еще есть о чем поговорить. Почему бы тебе как-нибудь в воскресенье не зайти к нам? Жена, которой я частенько рассказывал о тебе, была бы рада познакомиться. Мне не терпится узнать, что ты думаешь о нынешней ситуации и т. д. и т. п.»

Как только сели обедать, мадам Ласкен подняла на зятя взгляд, полный боли и негодования. Пьер покраснел и опустил глаза, полностью признавая таким образом свою вину в содеянном. Мадам Ласкен отметила это признание и обернулась к брату, чтобы взять его в свидетели, что не ошиблась. Но мысли Шовье витали вдалеке. Раздумывая о письме Малинье, он спрашивал себя, не написано ли оно по внушению Элизабет, и мысль о том, что о нем, возможно, жалеют, была ему приятна.

В продолжение всего обеда Пьеру пришлось терпеть молчаливую укоризну тещи, почти не сводившей с него глаз. Щеки его горели, и младший брат Мишелин сказал ему об этом. Положение было тем тяжелее, что в своих несчастьях он не мог взбодриться даже горьким вкусом несправедливости. Он признавал, что заслужил презрение, которое похотливый сатир должен внушать всякому честному человек. Однако перспектива жить отныне пред лицом живого укора в образе мадам Ласкен приводила его в отчаяние. Такая голгофа казалась ему не по силам. С тех пор как он был потерян для занятий бегом, Пьер уже не верил в Бога, но в мыслях своих устремился жаждущей душой в прохладу исповедальни, где он мог сбросить свой тяжкий груз. «Отец мой, каюсь в грехе сладострастия. Среди бела дня, будучи с головы до ног одетым…» Тем временем Мишелин и не подозревала о мытарствах, через которые проходил ее муж, и о терзаниях своей матери. Пьера возмутила эта спокойная невинность, в его глазах более грешная, чем агрессивный цинизм. Он почувствовал угрозу еще острее, чем когда-либо.

К концу обеда Шовье, уже не столь рассеянный, осведомился, куда сестра планирует выехать на лето. Она еще об этом не думала, но, пользуясь случаем, заявила, что Мишелин ужасно нуждается в отдыхе, и подкрепила эти слова осуждающим взглядом в сторону зятя. Она несколько раз вернулась к этой теме и почувствовала желание его добить. У мадам Ласкен был дом в Ле Пила у Аркашонской бухты. Она тут же решила, что увезет туда Мишелин и Роже, как только закончатся занятия в школе. Ничто не указывало на то, что Пьер должен участвовать в этом переселении, и потребовалось дипломатичное вмешательство Шовье, чтобы этот пункт прояснился. Да, его возьмут с собой, но взгляд мадам Ласкен ясно говорил: если он будет хорошо себя вести!

День выдался для Пьера Ленуара решительно неудачным. Он опоздал на завод на пятнадцать минут и только взялся за работу, как его вызвали к брату. Это ничего хорошего не предвещало. Луи Ленуар, едва поступив на завод, обосновался в кабинете Ласкена, который после его смерти не занимали в знак уважения и из скромности. Это был молодой человек тридцати лет, видный, как и его отец, на которого он был похож и некоторыми чертами лица. Но он был лишен той бурлящей радости жизни, которая чувствовалась в веселой грубоватости мсье Ленуара. Его обращение было холодным, высокомерным, взгляд – инквизиторским, слова – тщательно взвешенными. Он любил работу, ответственность, тяжкие усилия и, не отступая ни перед какими препятствиями, отдавался делу с хладнокровной и методичной страстностью.

Когда Пьер вошел в кабинет своего покойного тестя, Луи, который был один, пригласил его сесть и еще несколько минут продолжал писать. Чтобы разрешить неловкость, Пьер стал думать об удивительной женитьбе своего брата, который, несмотря на сопротивление мадам Ленуар, сочетался браком с певичкой из кафешантана. Но мысль об этом браке не открывала ему никаких подходов к брату и ни в чем не смягчала видимых очертаний этого необычного характера. Чувства этого человека были упрятаны в герметичную камеру. Наконец Луи поднял голову и сказал брату:

– Я сегодня утром заходил в управление кадрами чуть позже половины одиннадцатого. Ты уже ушел.

– Да, мне позвонили, что Мишелин нездорова.

– Ничего серьезного?

– Нет.

– Я так и думал, – сказал Луи. – Значит, ничто не оправдывало твой уход, ты просто нашел повод. А сейчас приходишь на пятнадцать минут позже. Не так ли?

Пьер воздержался от ответа. Он думал о том, что достаточно было бы произнести несколько слов, чтобы избавиться и от завода, и от опеки брата, но этим простым и легко произносимым словам какие-то непобедимые чары никогда не дадут сорваться с его губ. Луи приподнял пресс-папье и вытащил листок бумаги, на котором Пьер опознал нарисованного им утром циклопа в шапокляке.

– Вот что я нашел у тебя на столе.

– Ну, могу же я на минуту отвлечься, – осмелился выдавить Пьер.

– Это была долгая минута, – заметил Луи. – Такая тщательная композиция требует времени и даже размышления. Но дело не в этом. На, забирай свой рисунок. Раз навсегда ты должен понять, что находишься здесь, чтобы выучиться работать. Ты должен стараться больше, чем любой другой служащий. Ввиду твоего особого положения люди слишком склонны смотреть на тебя как на любителя, и ты должен прилагать все возможные усилия, чтобы не производить такого впечатления. Во-первых, точность и аккуратность в работе. Впрочем, я сам за этим прослежу.

Пьер держал в руке циклопа и смотрел на него с сожалением, как на последнюю и смешную попытку к бегству. Разговор, кажется, был закончен, и он поднялся.

– У тебя дома никаких новостей?

– Никаких. Мишелин с матерью думают вскоре отправиться в Ле Пила. Мне как раз хотелось бы узнать, когда смогу уехать я и как надолго.

– Что касается отпуска, тут все просто. Поскольку ты здесь работаешь всего месяц, отпуска у тебя не будет. Возможно, в сентябре ты сможешь получить три дня, но мне кажется, приличнее было бы их не брать. Смотри сам.

Пьер вернулся в свой кабинет, где работал до вечера почти не отвлекаясь, в печальной надежде свыкнуться со своим адом. Впрочем, после утренних событий завод казался ему менее неприветливым, чем улица Спонтини. Вопреки тому, что думал брат, он с легкостью смирился с необходимостью не выезжать на лето из Парижа, и мысль о предстоящих неделях разлуки с женой и с мадам Ласкен несла ему облегчение.

XIII

Встав спозаранку, когда еще и семи не было, Пондебуа не мог усидеть на месте и расхаживал по квартире на улице Лилль. Он был, очевидно, раздражен и взволнован. Против обыкновения он даже вымыл ноги, чем озадачил слугу. Нервозность его еще больше возросла, когда принесли почту. Там было два манифеста – от писателей левого толка и от писателей правого толка. Соответствующие комитеты предлагали ему их подписать. Левый манифест ставил живые силы французской интеллигенции на службу грандиозной задачи социального освобождения, которое уже начали трудовые массы. Правый же от имени честных и смелых писателей клеймил предательство и разрушение общества, задуманное Народным фронтом. Пондебуа хотелось бы подписать оба манифеста и таким образом прославиться во всех направлениях. Но, к сожалению, он не мог одобрить ни один из них. И это приводило его в ярость.

– К которому часу готовить обед? – спросил Ноэль у хозяина, который собрался уходить.

– Не знаю. К часу. Но может случиться, что я буду обедать где-то в другом месте. Я постараюсь позвонить вам. Прощайте, Ноэль.

– Вы не будете подвергать себя опасности и впутываться в какие-нибудь темные политические дела?

И вправду Пондебуа прощался с Ноэлем со столь взволнованным видом, будто отправлялся на рискованное дело.

– Да нет же. Не волнуйтесь, я, наверное, вернусь к обеду. Ну, до свидания, Ноэль. До свидания, друг мой.

На набережной Вольтера Пондебуа поискал глазами такси, но не увидел ни одного ни на стоянке, ни на подъезде. Автобусов тоже не было. Лишь время от времени проезжали частные машины на какой-то непривычной скорости. На противоположном берегу Сены набережные тоже были пустынны. Ненормальная тишина нависла над Парижем, сонным и вялым, словно после бурной ночи с возлияниями и иллюминацией. Пондебуа думал о заре катастрофы и мало верил в успех своей экспедиции. В надежде, что забастовка не коснулась метро, он направился к площади Сен-Мишель и, подходя к станции, был впечатлен замедлением ритма жизни и движения на бульваре Сен-Мишель. У кафе на открытых террасах столиков не было, а на тротуарах стояли группки людей, болтавших о том и о сем с серьезными минами. В метро он попытался отвлечься, думая о письме, которое напишет племяннице в Сен-Бриёк, но ум его не смог надолго прикрепиться к проекту послания. Замешательство, которое он ощутил уже на выходе из квартиры и которое возросло при виде пустых улиц, переходило в физический ужас. Когда поезд метро замедлил ход на подъезде к какой-то станции, у него возникло паническое желание выйти и вернуться домой, но какой-то фатализм удерживал его на сиденье и толкал к цели путешествия.

Выйдя у Восточного вокзала, Пондебуа встал у входа для пассажиров. К счастью, поезда долго ждать не пришлось. Он издалека заметил высокий силуэт мсье Ленуара и почувствовал, как сводит желудок и шевелятся большие пальцы в ботинках. «Я с ума сошел», – подумал он в последнюю секунду.

– Мой друг, какая встреча! – воскликнул мсье Ленуар. – Вы здесь случайно?

– Нет, не случайно. Я видел Пьера, он сообщил мне, что вы сегодня утром приезжаете, и я решил встретиться с вами, чтобы вас поздравить. Эта забастовка прошла на удивление спокойно, на зависть всем заводам Парижа и пригородов. Бастующие прекратили работу на три дня, частично заняли помещения или скорее это была имитация того, что они заняли помещения, и ни одного инцидента, все без сучка и задоринки! Это же просто чудо!

Они шли рядом по улице Фобур Сен-Мартен, и мсье Ленуар заметил, что на проезжей части нет такси и автобусов. По этому поводу они обменялись несколькими замечаниями, но Пондебуа довольно круто перевел разговор вновь на заводскую забастовку, проявляя сдержанный энтузиазм.

– Вот видите, – рассмеялся мсье Ленуар, – я вовсе не преувеличивал мощь своих связей.

– Да, черт возьми! – воскликнул Пондебуа. – Ваш парикмахер – необыкновенный человек! Единственный в своем роде! Кстати, я как раз собирался изложить вам некоторые соображения на эту тему, но не решаюсь и спрашиваю себя, не найдете ли вы мое предложение по меньшей мере необычным, чтобы не сказать смешным.

– Да что вы! Мы же с вами друзья, нечего стесняться.

Пондебуа с несколько побагровевшим лицом кашлянул, чтобы придать силу своему слабеющему голосу.

– Ну, так я изложу суть дела в самых простых выражениях.

Вы знаете, а вернее, не знаете, что уже год, как со всей серьезностью ставится вопрос о выдвижении меня в командоры ордена Почетного легиона. Впрочем, меня это особо не занимало. Вы догадываетесь, что все эти пустяки мне сами по себе глубоко безразличны. Но, к сожалению, в нашем литературном деле невозможно с этим не считаться. Для читателей и даже для специалистов в области литературы звания и почести – это гарантия солидности произведения. И Боже мой, в какой-то мере это даже справедливо. В наше время писательством занялось столько людей, не имеющих к этому никаких способностей! Так или иначе, мои шансы получить командорскую ленту в этом году сильно уменьшились из-за моей безалаберности. И я спросил себя, не может ли случайно ваш парикмахер исправить положение и добиться, чтобы мне воздали должное. Учтите, что мои книги – это мировые бестселлеры, и если бы я хотел интриговать, как это делает множество моих собратьев, то я уже давно стал бы командором.

Они остановились у края тротуара. Мсье Ленуар чуть свысока посматривал на собеседника, во взгляде его сквозило радостное любопытство, весь вид выказывал солдафона, который, глядя на кукольный балаган, так расслабился, что забыл о своей злобности. Он расхохотался, как дитя, затем сказал серьезно:

– Почему бы и нет? Это очень соблазнительный и поучительный опыт. Заведение моего парикмахера находится буквально в двух шагах отсюда. Пойдемте. Я как раз собирался к нему заглянуть, так как, естественно, никогда не бреюсь перед отъездом в Париж. Я думаю, вам тоже не мешает что-нибудь обстричь?

– Да нет, я, как идиот, только что побрился и словно нарочно позавчера подстригся.

– Жаль. Возможно, от этого зависит ваш успех. На вашем месте, милый друг, я бы не колебался – постригся бы под бобрик. Да ладно, сориентируемся на месте.

Заведение парикмахера находилось на улице Реколле. Парикмахер выглядел лет на сорок, был тучноват, с одутловатым лицом и потухшим взглядом. Парикмахерская была скромнее некуда и представляла собой один длинный узкий коридор. Умывальник и отделка из серого мрамора, рифленые стулья, зеркала в резных рамах и с изъеденной местами амальгамой придавали ей провинциальный и обветшалый вид. Несмотря на близость Восточного вокзала, улица была непроезжей, и пассажиры в заведение почти не забредали. Жители квартала и несколько речников с канала Сен-Мартен составляли основную клиентуру. Хозяин сам обслуживал посетителей и управлялся с помощью одного-единственного мальчика. Когда Ленуар и Пондебуа вошли в салон, он как раз заканчивал стричь мальчугана в присутствии матери, которая хотела за свои деньги добиться желаемого результата. Мужчины уселись в глубине лавки, где к ним скоро присоединился хозяин. Он с почтительной улыбкой обратился к Ленуару:

– Ну, как доехали, мсье Ленуар?

– Да неплохо, Муто, неплохо. Почти без опоздания.

Пондебуа заметил, что Ленуар не подал руки парикмахеру и говорил с ним слегка снисходительно, как с подчиненным. Ему не понравилось такое поведение. По его мнению, оно могло повлиять на успех предприятия. Тем временем парикмахер украдкой разглядывал его, пытаясь создать себе мнение о степени его близости с мсье Ленуаром. Тот успокоил его одним взглядом, и парикмахер спросил, понизив голос:

– А как ваши дела на заводе, мсье Ленуар? Все прошло так, как вы хотели?

– Все было великолепно. Поздравляю, Муто. Завод был занят всего три дня, при этом царили невероятная дисциплина и спокойствие.

– Я мог бы сделать и лучше, – как бы извиняясь, произнес парикмахер. – Отдав указание занять завод на три дня, я чуть было не передумал, решив свести все к одному дню. Впрочем, какой-то задел по времени нужен был. Политические лидеры могли бы нарваться на обвинения и неприятности. Все-таки приходится соблюдать видимость, не так ли? Это и вопрос корректности в отношении масс. В общем, главное, что вы остались довольны.

– Довольнее некуда, Муто. Я даже до такой степени доволен, что попрошу вас еще об одной вещи.

– О какой, мсье Ленуар? Я всегда готов оказать вам услугу.

– Ну так вот, я подумал, что ваше влияние могло бы быть полезным в одном деле, интересующем мсье Пондебуа.

Парикмахер любезно наклонил голову в сторону Пондебуа, который ответил улыбкой, полной нежности и доброжелательства.

– Как видите, мой друг – кавалер ордена Почетного легиона, – продолжил Ленуар, указывая пальцем на ленточку в петлице пиджака писателя, – чтобы упрочить репутацию, ему необходимо быть произведенным в командоры Почетного легиона. Вот в общих чертах и все дело.

– Ну, это просто, этот господин должен только записать мне свою фамилию и имя с необходимыми уточнениями. Это очень спешно?

– Спешно? И да, и нет, – ответил Пондебуа, сердце которого колотилось так, что буквально выскакивало из груди. – Конечно, мне хотелось бы получить повышение к 14 июля, но боюсь, уже слишком поздно, не правда ли?

– Да бросьте вы, этим господам просто придется приналечь и немного поспешить. Дело заметано, будьте покойны. Так что, мсье Ленуар, вас обслужить?

– Да, побрейте меня. Что касается волос, то, думаю, пока сойдет и так.

– Я вам их немножко поправлю сзади и возле ушей. Это минутное дело. Подойдите сюда, будьте любезны.

Мсье Ленуар уселся в рифленое кресло перед раковиной серого мрамора. Пондебуа занял соседний стул и, пока парикмахер хлопотал вокруг клиента и готовил свой инструмент, стал рассыпаться в извинениях.

– Мне очень неудобно причинять вам столько хлопот.

– Да ну что вы, – запротестовал парикмахер, водя бритвой. – Это совершенно естественное дело, не так ли? И исполнить его мне совсем не сложно. Если бы мне приходилось хлопотать только по таким делам, я бы не нервничал. Когда нужно только отдавать приказы, все просто. К сожалению, бывает и по-другому. Что изматывает – так это необходимость постоянно размышлять, предвидеть и комбинировать в государственных масштабах. Вы не представляете, какое хлопотное дело – управлять государством. Особенно для меня: на мне же еще и парикмахерская. Вы скажете, что я мог бы нанять еще одного человека, но это не избавит меня от необходимости присутствовать. Хозяина никем не заменишь, самый лучший наемник – это всего лишь наемник. В результате, не считая пары свободных минут среди дня, мне приходится только по вечерам принимать членов правительства. Конечно, я не всех принимаю – куда там, одних министров человек сорок, пришлось бы сидеть до утра. Я могу встречаться только с основными, и то это отнимает кучу времени. Скажу вам даже, что все эти сверхурочные дела моей жене не очень-то нравятся. Она меня так и пилит, чтобы я все это бросил. Но я ей говорю: не так-то легко отказаться от власти.

Водя кисточкой для бритья по лицу мсье Ленуара, парикмахер говорил без тени экзальтации, речь лилась монотонно, будто он был один и просто размышлял вслух. Его мягкий голос, почти без модуляций, казался очень усталым, да и весь его облик дополнял это впечатление. Дряблость лица, тяжелый, угрюмый взгляд человека, страдающего бессонницей, жирные, мертвенно-бледные руки, брюшко, высовывающееся в прорезь расстегнутого халата, полосатые брюки, стрелка которых ломалась о войлочные тапочки, – все в нем опровергало догадку, будто он предается игре воображения. Он передвигался довольно тяжело, и когда он вспомнил о варикозном расширении вен, которое его мучило в теплое время года, голос его вдруг стал более озабоченным. Затем он продолжал прерванную речь тем же сплошным речитативом. Пондебуа взволнованно ловил в зеркале взгляд Ленуара.