Текст книги "Без нее. Путевые заметки"

Автор книги: Марлена Штрерувиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Нет. Дома. В Зальцбурге. Еще ходила в школу. От сна запомнился только кусочек. Заросшая лесом долина. Высокие деревья. Яркое солнце. Мягкая, усыпанная хвоей лесная земля. Она стоит высоко на склоне. Но видит все, и снизу тоже. На дне долины-лачуги. Бревна. Доски. Гофрированная жесть. Картон. Все грязное. Запущенное. Все было запущено. Ужасно запущено. И не само по себе. Намеренно. И люди. Ухмыляются. Такие же мерзкие, как все вокруг. Они ждут ее. Она, стоя высоко на склоне, знает, что эти люди ее ждут. А видя все и снизу тоже, она знает, что спустится. Такое одичание она видела в фильмах Джона Уотера. Потом. И в других, тоже американских. Но при всем том, это мог быть и дом двоюродной бабушки. Именно из-за беспорядка на дворе дядя и не увидел Вернера. Сидя в тракторе. Она поехала обратно. Что могло вызвать такое ощущение потери самой себя? Впрочем. Чувство было не только неприятным. К нему хотелось прижаться. Лицом. Как-нибудь. Но, может, это и не утрата себя. Может быть, это просто отказ. Может, она просто не хочет знать того, что знают люди на дне долины. В этом-то и вся соль. Они ей что-то покажут. Эти, внизу. Родителей она не видела. Но они тоже там. Какой ужас – то, что ей покажут. Или что она ощутит. Услышит. Этот ужас каким-то образом связан с ней. Ей придется испытать его. Она включила радио. Шинейд О'Коннор пела «Nothing compares 2 u».

* * *

В номере она опять первым делом заглянула за занавеску. Потом заперлась. Быстро проветрила. Потом заперла балконную дверь тоже. Разумеется, Бетси права. Все эти запоры никого не удержат. Скорее всего, их можно взломать простым перочинным ножом. Она села на диван. Включила телевизор. Пробежалась по каналам. По местному телевидению объявляли имена победителей воскресного турнира по бриджу. Она взяла газету. Встала. Открыла бутылку вина. Выпила бокал. Снова взялась за газету. У Рональда Рейгана проблемы с имиджем. Спустя год после окончания президентства. Ему повредили глупая кичливость Нэнси и иранские дела. Рейган собрал команду специалистов по пиару, чтобы они исправили ситуацию. Ясно. Актеру Рейгану нужна новая роль. Рейган. Он был членом IRRC вместе с Альмой Малер-Верфель. «The International Rescue and Relief Committee». [76]76
  Международный комитет по спасению беженцев.


[Закрыть]Антифашизм превратился там в антикоммунизм. А какую роль сыграл при этом антисемитизм? А в Восточной Германии, в Биттерфельде, уровень жизни отставал от среднего по стране на пять лет. Она отложила газету. Встала. Принесла «In Cold Blood». Налила вина. Села. Читала. Дойдя до третьей страницы, отложила книгу. «Four shot-gun blasts that, all told, ended six human lives». [77]77
  Залп четырех охотничьих ружей оборвал шесть жизней.


[Закрыть]366 страниц ловить преступников. Смотреть, как они убивают. Самой умирать от страха. Стать жертвой. Читая такие книги, она всегда чувствовала себя жертвой. Вагенбергер называл это «комплексом девушки-жертвы». И говорил, ничего удивительного в том, что девушек приносили вжертву. Вагенбергер всегда интересовался сакральным аспектом принесения девушек в жертву. Одним из его любимейших писателей был Метерлинк. Он инсценировал несколько произведений такого сорта. Девушки чуть лине силой заставляют приносить себя в жертву, говаривал он. И без малейшей иронии. А если дочитать книжку до конца, то в конце она неизбежно отождествит себя с преступниками. Потому что тут жертвами станут они. Их казнят. Бессмыслица. Она открыла последнюю страницу. Какая-то женщина разговаривает с неким мужчиной. Ей нужно дальше. Быстрее. Мужчина желает ей всего хорошего. «Leaving behind him the big sky, the whisper of wind voices in the windbent wheat». [78]78
  «Заставляя его забыть огромное небо, шепотом легких голосов ветер клонил пшеницу».


[Закрыть]До этого волосы женщины сверкали на ветру. Ветер шуршал в пшенице. Плодородие. Жизнь. А что дальше? Она прочитает эту книгу потом. На сегодня довольно. Из-за страха? Она боится? Что на нее могут напасть? В чужой стране… Действительно ли она боится за себя? Нет. Боится за Фридерику? Это другое дело. Нет. Это здешний страх. Он вызван другим. Он – в ней. И – вне ее. Он связан с почвой под ногами. Упасть. Полететь вниз. Она допила бокал. Достала из холодильника бутылку и слабительное. Села. Следовало принять три маленькие красно-коричневые таблетки. Она приняла. Запила вином. Было бы ей сейчас в компании с мужчиной страшнее, чем одной? Или это – разные страхи? Не все ли равно. Печальная песня Шинейд О'Коннор вновь вызвала их к жизни. Она любит этого мужчину. И должна расстаться с ним. Так жить невозможно. И нет способа удержать любовь хоть на день. Если бы они сразу поженились. Тогда. Может быть.

Но она не хотела. И не могла. Никаких отчимов для Фридль. Она хотела любви. Никогда не хотела ничего другого. Хотела просто любить его и все с ним связанное. С ними. И покой. Достоинство. Гордо идти рядом. Нескончаемая вязь узнавания друг друга. Свобода следует за пленением. Никакого страха. Украсть у вечности время, проведенное вместе. Вообще. А теперь придется начинать все сначала в одиночку. Налила вина. Приняла еще три таблетки. На всякий случай. Запила их вином. Больше ей не сидеть с ним на концерте. Не смотреть, как он, сдвинув брови, слушает музыку. Не слушать музыки, прислонившись к его плечу. И не думать, когда музыка прискучит, о часах после концерта. Так, в любом случае, больше не будет никогда. Это отказ без возврата. Она и не смогла бы так сидеть. Подле него. Хотя очень хочет. Или же теперь ей пришлось бы сидеть. Заставлять себя. Наверное, это и называют борьбой за любовь. Она сдалась слишком рано. А может, это доказывает, что она не способна любить. Как в детстве она была уверена, что любить не может. Вообще не знала, что это за чувство. Как это. Любить Иисуса. Всем сердцем. Отдать, если нужно, жизнь. Из любви. Уже тогда она обнаружила глубоко в себе холодность. Пожертвовала бы жизнью. Но из чувства долга. Не добровольно. Из любви. Так далеко она не зашла. Не пожертвовала жизнью. Не стала жить его жизнью. Не любила его больше собственной жизни. Как эта Трауде. С ее покушениями на самоубийство. И все пошло наперекосяк. Достоинство потеряно. Достоинство она израсходовала. Ожидая его. Когда ждешь, потерянное время все забирает с собой. Просто это не сразу замечаешь. И к чему столько сложностей. Любовь! От любви к человеку слиться с ним настолько, что он станет неподвластен никаким приговорам. И будет любим. При этом. И если бы была взаимность. Она его любит. Но узнать его смогла лишь с началом любви. Иначе она не может. И знает все точно с тех пор, как ожидание стало уж слишком бросаться в глаза. Заседания. Такой важный теннис. Должен был пребывать без нее. Или хотел. Так или иначе, а без нее. Допила вино. Она никогда не играла никакой роли. Ни в одном из своих романов. Всегда оставалась неизвестной всем этим мужчинам. И потому непонятой. Да они и сами говорили. «Я тебя больше просто не понимаю». Как сказал потом Вагенбергер. И связал преданную любовь с предательством идеалов. При этом слово «любовь» употребляли обе стороны. Все называли любовью все, что делали. Но имели в виду разное. Она – больше никаких мужчин. Не терять себя. Не поддаваться. Не ждать. Не зависеть от подарков. И никогда больше не доходить до сути, оглохнув от боли. Захотелось спать. Пошла к кровати. Откинула одеяло. Не плакала. Сама удивлялась этому. Была совершенно спокойна. Слегка покачивалась. Опять бутылка вина на пустой желудок. Не умылась. Не почистила зубы. Кого она этим накажет. Легла. Не уснуть. Дремала. Рассматривала сумрачную комнату. Под утро проснулась от боли в животе. Внизу живота бурчало и резало. Тянуло. Она скорчилась. Подложила под живот подушку. Потом встала. Приняла две таблетки «тайленола». Чтобы не болело. Потом – еще две. Лежала. Алкоголь. Колики не снимают таблеткам и от головной боли. Надо было взять с собой «бускопан». Но дорожная аптечка – его забота. Если бы он отказался раньше. Вовремя предупредил ее. О своем дезертирстве. Она заплакала. А она еще шампунь хотела у него позаимствовать!

[Понедельник, 5 марта 1990]

Понос начался после многочасовых колик. Она вставала и ложилась. Лежала. Слабая. Разбитая. Потная. Истерзанная. После восьми живот успокоился. Хотелось поспать еще. Но при мысли, что появится Хулия или другая горничная, было не уснуть. Она повернулась на правый бок. Вытянула ноги. Свело левую щиколотку. Она потрясла ногой. Села, чтобы помассировать ее. Судорога заставила подняться и встать на вывернутые судорогой пальцы. Пока не отпустило. Судорога прошла, только икру тянуло по-прежнему. Встать на пальцы. Это он ей показал. Раньше она просто лежала в постели. Ждала, пока судорога отпустит. Думала, что не двигаться – лучше всего. Кусала подушку и ждала. Принесла бутылку воды. Села на диван и выпила столько, сколько смогла. Посмотрела в окно. Облачно. Темно. Моросит дождь. Встала. Мокрые тротуары, с листьев капает. Она пошла в ванную. Поплелась. Колени дрожат. Трясутся. Если бы он был с ней, ничего бы не случилось. Но она прогнала эту мысль. Запретила себе думать. Голова сильно болела. Она встала под душ. Вымыла голову. Шампунь попал в глаза. Зазвонил телефон. Пусть звонит. Стояла под теплым душем. Долго. Потом вытерлась. С особым тщанием почистила зубы. Намазала кремом лицо. Высушить волосы не удалось. Только вытереть полотенцем. Вилка ее фена не подходила к розетке. Нужно купить переходник. Или спросить у портье. А у него переходник нашелся бы. Она оделась. Десятый час. В одиннадцать они с Линн встречаются у библиотеки. Линн сказала, ее легко найти. Можно пройтись. Волосы все равно влажные. Она надела кроссовки. Дождевик. Взяла деньги и ключи. Заспешила. Быстро навела порядок. Сунула газету в мусорное ведро под мойкой. Туда же – бутылку из-под вина. Вымыла бокал. Положила «In Cold Blood» на полку. Картинкой вниз. На обложке – семейная фотография. Отец семейства. По фамилии Клатгер. У него такая же прическа, как была у ее отца. Пробор. Справа. Высоко. Волосы очень коротко подстрижены. Уши открыты. По-военному. Она ушла. В бассейне – никого. В холле полно народу. Пожилые люди в клетчатых брюках. Мужчины и женщины очень похожи друг на друга. Сидят в креслах. Пьют кофе из коричневых пластиковых стаканчиков. Разговаривают. Она быстро прошла через холл. Вышла на улицу. Быстро пошла вниз по Виа-Марина. На бульвар Вашингтона. Хотелось к морю. В конторах кипела работа. Нескончаемые потоки машин в обе стороны. Она почти бежала. Скользкий тротуар. Сырость. Канал опять пустой. Изрытая черная земля. Никого на улице. Она прошла мимо китайского магазина. Газета промокнет. Сразу за прокатом велосипедов в начале набережной она спустилась по песку к морю. Направо – и прямо к воде. Ноги вязнут в песке. Тучи над водой и сушей. Порывистый ветер. На пляже он сильнее. Иглы дождя. Ветер режет кожу. Из-за мокрых волос стынет голова. Она добралась до воды. Пошла вдоль линии прибоя. Стремительно. Скоро в куртке стало жарко. Опять она слишком тепло оделась. Навстречу попадались только бегуны. В дождевиках – никого. На фоне туч – белые здания Санта-Моники и Оушн-парка. Она дошла до ручья. Повернула обратно. Орали чайки, сбиваясь в большие стаи. Снова разлетались. Темная вода. Она пошла медленнее. Как можно дольше не уходить от моря. Посмотрела вдаль. В открытом море – большие корабли. Наблюдать за китами. Вот чего ей хотелось бы. Ни о чем не тревожиться. Хотя. В ее-то состоянии – да на корабль. От быстрой ходьбы слабость в ногах слегка уменьшилась. Стоит остановиться – и она тут как тут. Болит в заднем проходе. И низ живота. Непорядок. Сверлящая боль. Слабее. Время от времени. Это все ее нетерпеливость. Нет у нее терпения. Все надо сразу. Надо было принять лишь первые три таблетки. Как написано. И ждать. А может, это все от вина. Хотелось лежать в шезлонге под одеялом и смотреть на море. Целый день. Она пошла обратно. Купила газету в гостиничном супермаркете. За кассой – Сильвестр. Она спросила, не видел ли он Бетси. Да. Вчера она весь день провела у бассейна. Пусть передает ей привет. Пошла в номер. Взяла сумку. Завязала волосы в хвост. Для библиотеки нужен паспорт. Она остановилась перед зеркалом. Не накрашенная. Ввалившиеся глаза – блеклые без туши. Бледные губы. Бледная кожа. Нос от ветра покраснел. На скулах кожа натянулась. Складки. Глубокие морщины от углов глаз. Она схватилась за косметику. Поставила все обратно. Не хочется. Она чувствует себя отвратительно. Не хочется раскрашивать лицо. Она – в трауре. В трауре по нему и потому, что все на свете так. И она покажет это всем. Ничего не спрячет за гримом фирм «Clinique» и «Lauder». И никто этого не заметит. И не заинтересуется. Она убрала косметичку в сумку и вышла. Глупости какие. Можно ли на самом деле отказаться от чужого внимания, если ты должна это сделать. Ты, женщина. Довольно неприятно. Пятью годами раньше выйти ненакрашенной было бы достижением. Она шла. В машине посмотрела по карте, как доехать до UCLA. Примерно так же, как до Манон. И дальше – к Альбрехту. Она поехала. Удивилась. Бак полон больше чем наполовину. А она столько ездит. Но «форд» был почти новым. Всего 800 миль пробега.

Указатель уровня бензина должен быть в порядке.

* * *

Линн оказалась права. Все было очень просто. На каждом углу-указатели. Но нет парковок. Маргарите пришлось остановиться перед библиотекой. Идти в холл через большую площадь перед ней. Линн стояла у стойки и беседовала с библиотекаршей. Маргарита перебила их. Сказала Линн, что ей еще надо найти, где поставить машину. «Good luck», [79]79
  Удачи.


[Закрыть]– произнесли хором обе. Улыбнулись ей. Маргарита выскочила на улицу. Ездила кругами у входа. Пока не отъехала одна из машин. Парковаться пришлось дважды. В первый раз она поспешила и остановилась слишком далеко от тротуара. Штраф ей ни к чему. Пошла в библиотеку. Оказалось, далеко. Она извинилась перед Линн. Библиотекарша взглянула на часы. Ее не было всего десять минут. Своего рода рекорд. Здесь. Маргарите показалось, что прошло больше времени. Библиотекарша дала ей оранжевую карточку. Линн все уже сделала. Линн дошла с ней до входа в читальный зал. Не заболела ли она, спросила Линн. Маргарита рассказала о слабительном. Линн рассмеялась. Ей это знакомо. Она принимает слабительное уже много лет. Маргарита решила объяснить, почему была вынуждена принять эти таблетки. Обычно ей ничего такого не нужно. Линн все смеялась. Знает она все эти объяснения. Маргарите пришлось предъявить паспорт. Линн сказала, что та женщина будет у ее матери. В четыре. Та подруга Анны. Она сможет подойти? Конечно, она придет, отвечала Маргарита. Манон столько для нее делает. Линн снова рассмеялась. Ее матери такие дела необходимы. Она им рада. И ей нравится, что все возятся с Маргаритой. А не с ней. Пришла библиотекарша. Принесла стопку коробок. Пригласила Маргариту в зал. Линн попрощалась. Маргарита отправилась дальше с-другой библиотекаршей. Они прошли в небольшую комнату. Светлую. Высокие окна выходят в парк. На каждом столе – зеленые настольные лампы. Впереди, на подиуме, сидел за пультом мужчина. За столами – мужчина и женщина. Разложив бумаги. Библиотекарша поставила коробки на стол в первом ряду. Прямо под пультом. Маргарита села. Посмотрела на коробки. Темные картонные коробки. На этикетках – «Франц Верфель» и номер. Она начала с первой. Достала все из нее. Положила перед собой на стол. Читала и складывала листки обратно в коробку. В том же порядке. Счета. Ноты для издателя в Лондоне. Письма от издателя из Лондона. Записки. Деньги. Речь все время о деньгах. Связи. Заметки. Адрес Верфеля на письмах: 610 Бедфорд-драйв, Беверли-Хиллз. Судя по всему, дом Альмы. Дом, в который Анна была обязана возвращаться к ужину. В пятьдесят-то лет. Об Альме почти не упоминается. Много – о Малере. «Религиозная театральность этой сцены с абсурдным пафосом рисует живую картину бездумного времени, не постигшего себя и обожествлявшего декоративную сторону искусства. Ныне я с восхищением вижу, каким простым, поистине „новым" человеком был Малер в этой среде торжественных комедиантов». – «Юный Малер впитал эту австрийскую музыку, и вегодуше она неповторимо слилась с древним богемским напевом». – «В музыке Малера нет программности, зато есть поэзия. Это поэтическая музыка, полная образов, сравнений и потрясений». – «Музыка Малера – трагическая музыка». – «Во многих из своих симфоний Малер воплотил титаническое усилие, на которое обречен человек в великом горе. Поэтому более всего его музыка потрясает во время войны». – «Условием этого симфонического мира является природа. В центре ее – человек. Но над человеком – божественное небо. Музыка Густава Малера – не только трагическая, но и мистическая. Она всегда стремится ввысь. Даже когда человеку очень тяжело, сольная партия альта возвещает, что Бог даст ему путеводный светоч, который укажет дорогу к вечной жизни. Этот светоч, его собственная верящая и надеющаяся душа, сияет в этих произведениях в кульминационные моменты. Поэтому их трагизм никогда не сковывает, но утешает и возвышает». Письмо Альбрехта Йозефа. О «Якубовском и полковнике». Альбрехт жил тогда по адресу: 2143 1/2 Грувер-стрит. Письмо от 26 августа 1942 года. Об Анне Малер упоминается всего один раз. Герберт Фукс-Робертен написал 28 марта 1945 года: «Дорогой Франц, когда пришла Ваша каблограмма от 18 марта „please give Anna Fistoulari Dlrs 100 monthly kisses", [80]80
  Пожалуйста выдавайте Анне Фистулари по 100 долларов ежемесячно целую.


[Закрыть]я уже распорядился об этих ежемесячных выплатах на основании письма Альмы от 12 февраля и сообщил ей об этом 11 марта. Выплаты будут продолжаться автоматически до тех пор, пока от Вас не поступит других распоряжений». Там же лежала телеграмма: «Chasebank instructed payments Anna Fistoulari stop». [81]81
  Выплаты Анне Фистулари прекратить.


[Закрыть]В восьмой коробке она обнаружила речь Верфеля. «Вы – пыль на ветру. В эмиграции это узнают все, и уважаемые, и известные, и даже богатые, внезапно понимая, что утратили привычный имидж, что больше они – не светские путешественники, а чужаки, которых терпят, что к ним относятся совершенно иначе, чем прежде, когда у них еще была родина, и что постепенно они становятся подозрительными призраками, вроде больных, которых осторожно избегают пышущие здоровьем ближние со щеками – кровь с молоком. Как обрести надежду в этом стигийском сумраке, как найти живительную мысль. Не говоря уже о новом духе? Ты доволен уже тем, что удается перебраться из одной страны в другую, забиться в какой-нибудь угол и коротать дни, не бедствуя. В большинстве случаев судьба расправляется с любым честолюбивым замыслом». Она обнаружила заметки. «Без божественного начала гуманности не бывает». – «Вместо ожидаемого пробуждения некоторые чудаки начали болтать во сне, а разные профессора и критики называли их болтовню „экспрессионизмом"». – «Женщины – самые надежные сберегательные кассы. В них дурные качества мужчин, с которыми они жили, реализуются с большими процентами». Маргарита положила листок к другим. Мужчина за пультом то и дело вставал, чтобы видеть, что она делает. Она с удовольствием осталась бы тут сидеть. Тихо. Все работают. Вошел молодой человек. Входя, обернулся на пороге и что-то кому-то сказал. Мужчина за пультом немедленно призвал его к молчанию, и тот вышел. Но. Ей больше не хочется разбирать почерк этого человека. И не хочется больше рыться в остатках его жизни. Она вынесла коробки за дверь. Это было неправильно. Следовало их оставить. Вернулась в читальный зал. Там ее записную книжку перелистали. Это показалось забавным. Она улыбнулась библиотекарше, а та велела еще и пиджак снять. Она собралась сказать, что утащила одну из записок Верфеля. Но представила, какая поднимется суматоха. А ей хочется пить. И болит голова. Наконец отпустили. Она направилась обратно в холл. Взяла в автомате две банки колы и села. По всему периметру холла шла скамья, обитая коричневой искусственной кожей. Она сидела. Пила колу. Устала. Смотрела прямо перед собой. Все расплывалось перед глазами. Уплывало. Как ей грустно. Но это – легкая грусть. Верфель в речи тоже сказал, что нужно забыть. Могли он? Имел ли на это право тот, кто смог сказать такое? Ведь только мертвые имеют право говорить. Лишь мертвые вправе поднять здесь голос. А раз они не в силах, то все должны молчать. Как это можно – взять и сказать: «забыть». И как забыть? Но это же ясно. Ясно и логично. «Даже когда человеку очень тяжело, сольная партия альта возвещает, что Бог даст ему путеводный светоч, который укажет дорогу к вечной жизни». И «трагизм никогда не сковывает, но утешает и возвышает». Она убрала блокнот в сумку. Ясно. Ясно, логично, очень по-католически. И они никогда не сожалели об этом. И ее родители не сожалели. Никогда не говорили: «Ах, вот бы этого не было». Ведь родители были католиками, и в нацистские времена им приходилось жить милостями дядюшек. Братьев ее матери. Хуторянина и офицера. Но родителям история с евреями досаждала. Чем-то. И им бы хотелось, чтобы такого не было. Но не из-за людей. А потому, что все пошло не так. Эта история с евреями. Тогда об этом молчали. Потому что досадно было. И впрямь. Это ведь было. И как бы поступила она. Неизвестно. Ей стало жарко. Жар ударил в голову. Стиснул горло. Во рту пересохло. Она выпрямилась. Нужно сидеть прямо. Очень прямо. Дышать. Глубоко. Почему она не осталась тогда с Вернером? Или не взяла его с собой? В курятник. Почему она не уберегла его. Тогда. Она должна была его уберечь. От взрослых. Речь шла о жизни и смерти. Речь всегда о жизни и смерти. Даже если светит солнце. Щебечут птицы. Первый розовый цвет на яблонях. И первый вечерний ветерок с горы. Она выбросила пустую банку из-под колы в корзину под автоматом. Взяла полную. Открыла. Нашла на плане, висевшем справа от двери, театр. Вышла. На ходу пила колу. Студенты и студентки. Портфели под мышкой. Пробегают мимо. Сидят на траве под деревьями. Здесь дождь только начинается. Она нашла театральный факультет. Широкие лестницы. Просторное низкое фойе. Кирпичные стены. Широкое окно. «Башня масок». Она показалась ей менее уродливой, чем на фотографиях. Маленькой. Запыленной. Старомодной.

50-е годы. Нужно бы заняться направлениями в архитектуре. Но какой реализм. Фантастика. А ведь эта женщина была современницей берлинского экспрессионизма. Придерживалась тех же взглядов, что и Верфель. Об экспрессионизме говорили. За ужином. К которому надо было возвращаться домой. «Болтовня». Наверное, она могла интерпретировать действительность лишь в классическом духе. Была ли в этом надежда на вечность в ином мире? Была ли метафизика необходима для постижения смысла собственной жизни? А жестокость – от какого-то бога, раздающего светочи. Обмен. Чтобы забыть. Причины. Историю. И дела. Ничем не заниматься. Мочь. Иметь право. Легко сидеть на университетском газоне и размышлять. Но после всего, что было… Разве нельзя было найти для скульптуры в фойе театра другого решения, чем башня из масок. Но это, вероятно, никого не интересует. Почему же она делает из этого проблему? Для той-то никакой проблемы не было. Однако это не может быть только наследием патера Сигизмунда. Результатом показанных им, шестилетним девочкам, перед первым причастием документальных лент, снятых в концлагерях. Потом он отправлял их на лужайку играть в мяч. Говорил, вот – зло. В фильмах. И в них оно тоже есть. Показывал им снятое нацистами. Заставлял их взглянуть на жизнь глазами нацистов. И не указывал никакого выхода. Как такое вынести? Даже думать об этом она могла лишь теперь. Неужели запреты действуют так долго? Так основательно. Для ее родителей этой стороны жизни как бы не было. К счастью для них. Зачем и существует забвение, как не для того, чтобы хранить в нем прошлое. В войну они потеряли все. А дядя после войны уехал за границу. От позора. Потом. Но те кофейные чашки, что они взяли в опустевших квартирах, те чашки им никогда не пришлось возвращать. Вот так. Она сидела на траве. Пила колу. Захотела в туалет. Вернулась в здание. Прошла мимо «Башни масок» в глубину здания. Спросила, где туалет. Ей показали. Потом припудрила нос. А то он слишком красный. Накрасила губы. Сухие глаза горят. Надо бы купить глазные капли. Вернулась к машине. На ветровом стекле – штрафная квитанция. На всех других машинах – тоже. На каждой – розовая бумажка, засунутая под дворник. И на всех – под одним углом. Нарядно смотрится.

* * *

Она поехала обратно. В гостиницу. Сделать нужные звонки. Выехала на бульвар Санта-Моника. Поехала вниз, к морю. Этих мест она не знает. Наверное, забралась слишком далеко на восток. Остановилась у закусочной. «Bob's Big Воу». Желтое здание посреди парковки. Асфальт и пыльная земля. Редкие дома. На газонах между ними – сухая трава. Рекламные щиты. До неба. Рядом с желтым зданием – огромная фигура. В три раза выше него. Желто-красная. Яркая. Человек. Клоун. Как детская деревянная игрушка. Но огромная и пластиковая. И без головы. У Bob's Big Boy нет головы. Низкие тучи. Прямо до плеч Bob's Big Boy. Но дождя пока нет. Она направилась ко входу. Сверкнула молния. Желтый отблеск в темных тучах. Мгновенный. Грома не слышно. Машины. Грузовики. Здесь куда больше грузовиков. Грохочут по улице. Подскакивают на выбоинах. Она вошла. Села за столик. Смотрела на улицу. Подошла официантка. Немолодая. Выглядела немолодой. Маленькая. Худенькая. В униформе тех же цветов, что и Bob's Big Boy. Очень короткая юбка, толстые белые чулки и резиновые шлепанцы. Волосы цвета шампанского уложены густыми мелкими кудряшками. Парик. Маргарита заказала fried eggs. Over easy. [82]82
  …яичницу. Едва поджаренную.


[Закрыть]Сосиски с картошкой. Нет. Салата из салат-бара она не хочет. Все остальные посетители обедают. Дежурное блюдо – тушеное мясо по-домашнему. Она обрадовалась, что не заказала его. Была уверена, что коричневая подливка пахнет крахмалом и сладковатым бульоном. Вынести такое сейчас она не в состоянии. Выпила кофе. Принесли еду. Она проголодалась. Живот совершенно успокоился. Будто бы его и нет вовсе. Отчего, когда все в порядке, не получаешь никакого удовольствия. Все это европейские фокусы. Осознание через боль. Всегда. Она взялась за еду. Полила картошку кетчупом. Сверху положила желток. Давила языком во рту кусочки. Запивала сладким кофе. Улыбалась. Довольно глядела в окно. На улицу. Улица уходила в даль меж домов и рекламных щитов на пустых участках. Уличный шум – далеко. А в закусочной – шум кухни за стойкой. Звон тарелок. Приборов. Голоса. Шипение жаркого на гриле. Если бы можно было вернуться. В Зальцбург. На родину. Она могла бы поселиться в мансарде родительского дома. Растить Фридерику, и вообще. Ходить в церковь? Стать прихожанкой? Если сдавать дом, на жизнь хватит. Загородный дом можно продать. Она все равно не сможет содержать его. Ей только что прислали счет на 50 000 шиллингов за канализацию. И жила бы себе спокойно. На родине. Уединенно. Она заказала еще кофе и фруктов. Официантка поставила перед ней вазочку с кусочками дыни, виноградом без косточек, клубникой и киви. Она осторожно принялась за фрукты. Они – ледяные, и заломило зубы. Надо найти другую работу. Вагенбергер. Все стало слишком скверно. За десять лет он прошел путь от авангардиста до реакционера. Как многие шестидесятники. Восьмидесятые годы повсюду стали поворотным пунктом. Вагенбергер заговорил о вечных ценностях. Решил создать шедевр. Как это потомки ничего не узнают о нем. Но здесь это никого не интересует. Просто неинтересно. И что худого в том, что о тебе не вспомнят. Она посмотрела в окно. Сдать машину. Купить дешевую. И поехать. С запада на восток. Или на юг. И звонить. Время от времени. Печально. Что поделывает Фридль? Тоже не важно. Просто жить. Раствориться в бытии. И все, о чем она молилась, все сохранить в памяти. Для себя. Она допила кофе. Вот это жизнь. И она у нее будет. Когда-нибудь. Не сейчас. Сейчас – никак. Она не может без Фридль. Не хочет. Испить эту любовь до дна. А вот потом, когда постареет. Тогда она обретет свободу. Со страстью, которой научилась. Она достала из сумки деньги. Расплатилась. Оставила пожилой официантке очень большие чаевые. Улыбнулась ей. Вышла. Поехала в ту же сторону, откуда приехала. Снова начала узнавать местность. Долго добиралась до поворота на Сепульведу. Поехала в Марина-дель-Рей. Время еще было. Нужно спланировать встречи. В номере прибрано. Она открыла балконную дверь. Сумрачно. Низкие тучи. Но дождь и здесь кончился. Стала звонить. Встреча с Эрнстом Кренеком состоится. Его жена подтвердила это. У Аннелиз Эскин трубку взял муж. У его жены нет времени на подобные разговоры. Если им хочется, они могут говорить об этом с утра до ночи. Но что это даст. У Линн Адсон, Джейн Фрэнсис и Нины Расмуссен никто не отвечал. У Нины Расмуссен включен автоответчик. Она оставила свой номер. У Сида и Мэттью Фрэнсисов ответили жены, записавшие ее телефон. Она дала им еще и телефон Манон. Потом села. Надо пойти в австрийский культурный центр. И надо поговорить с доктором Клестилем. В Вене. Да что они знают? Что они могут знать? Что Анна Малер приходила на мероприятия. Иногда. И что она была интересным человеком. Это сообщил ей мужчина, которому она звонила в культурный центр. И спросил, есть ли у нее билет в «Спаго». Это он может устроить. Бывала ли там Анна Малер, осведомилась она. Он так не думает. Это – не ее мир, рассмеялся мужчина. Но ей все равно надо сходить. Стоит того. Она поблагодарила. Поняла, что Лос-Анджелес делится на мир стариков и мир молодежи, которая понимает, что такое Л. – А. на самом деле. Она еще спросила, получила ли Анна Малер компенсацию от австрийского государства. Об этом ему ничего не известно. И ему звонят по другому аппарату. Она налила в стакан воды. Бутылка почти пустая. Надо не забыть купить воды. В водопроводной слишком много хлора даже для того, чтобы чистить зубы. Манон спрашивала, по-прежнему ли в Вене такая чистая вода. В Вену вода поступает из горных источников, издалека. Чистая родниковая вода, объяснила она Чарли. Но и в Калифорнии – также. Это они в школе проходили. Чарли возмутилась. Ну ладно. Хорошо. Но она все равно ничего не понимает, отвечала Манон.

* * *

Она поехала к Манон. Над Санта-Моникой тучи еще темнее. Высокие волны в иссиня-черном море. Порывистый ветер. Она быстро ехала. Соображала, как ехать дальше. Продолжала путь. Он опять не позвонил. Остался недосягаемым. Ну и что. А она не позвонила Фридль. Не следует позволять ребенку обескураживать себя. Холодностью. Это ей в отместку. За то, что оставила дочку одну. На целые полгода – у отца. Но Фридль гордится тем, как хорошо ладит с отцом. А он был тогда один. Если бы тогда уже была Ивонна, она не смогла бы оставить с ним ребенка. А так. Так для Фридль лучше. А они кое-чего добились. Вагенбергер и она. Создали в Вене театр международного уровня. Это – достижение. Было. Теперь же, когда Вагенбергер возлагает все надежды на Бургтеатр, это достижение не кажется таким значительным. Но она ревновала к Герхарду. Чувствовала себя иногда лишней, когда они вместе. И все же. У Фридль есть кто-то, кроме нее. Фридль от нее не зависит. Это правильно. А она может уезжать, когда захочет. Далеко. Хотя. Было бы славно, если бы Фридль была рядом. Слушать ее. Не быть такой беспомощной. Фридль всегда дисциплинировала ее. Упорядочивала жизнь. Во всяком случае, в первое время. Когда она была так подавлена. Крохотный ребенок. Один день в точности походит на другой. Ничего не случается. Герхард хорошо к ней относится. Но близости нет. Она исчезает как личность. И ребенок.