Текст книги "Без нее. Путевые заметки"

Автор книги: Марлена Штрерувиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

[История Мэтью Фрэнсиса]

Что до вашего вопроса, то я ни в коем случае не считаю, что она принадлежала миру изобразительных искусств. Ее мир – мир музыки, в нем она жила. Она была частью музыкального мира, а не мира ИЗО. И уж наверняка – не здесь, не в Лос-Анджелесе. Она принадлежала к очень старой школе. Старомодной. – Я сам это выяснил со временем. Мы об этом никогда не говорили, но книги, которые она мне давала, ее доклады и все такое… – Ей было неинтересно анализировать собственные произведения. Она работала над формой – и все. Это все, чего ей хотелось. – Если уж вести речь об Анне, так говорить интересно не о ее работе, а о ее личности. Мне ее работы нравятся. Ее бюсты. Некоторые. Еще была маленькая женская фигура, что лежала во дворе. Она ее не доделала. Хотела закончить к этой выставке. – «Башня масок» мне вообще не нравится. – Бюсты совершенны с точки зрения техники. Работая над бюстами, она приноравливалась к натуре, и если чувствовала, что что-то не так, даже мельчайшая мелочь, то начинала сначала. – Я ей помогал обрабатывать камни и доставать их. Она любила здесь работать, но никогда не могла достать нужный камень. Она звонила и просила меня помочь с этим. С камнем. – Я очень старался добыть ей подходящий камень из того, что тут было. Был огромный кусок белого мрамора. Белый мрамор она ненавидела. Он слишком чистый. Она это ненавидела. – Она сделала глиняную модель женской фигуры и сказала мне, это будет ее последняя работа и ей нужен камень. Модель готова, надо работать. Она начала с конца. Сначала сделала модель, потом стала искать камень. Найти камень под модель невозможно. Гораздо проще наоборот – искать натуру под камень. Я так и не понял, отчего она работала именно так. Это сложнее всего. Тогда я позвонил в Виргинию поставщику, у него был черный стеатит. Я попросил его прислать образец, Анне понравилось. Черный стеатит. Не думаю, что раньше она уже работала с этим камнем, но он ей нравился. Как он выглядит и какой на ощупь. Тогда я взял все на себя, заказал камень, что было очень непросто. Этот поставщик – весьма ненадежный. Не профи. Не знает, как обращаться с камнем, а Анна ждала. В конце концов камень прибыл, и оказалось, что это вообще не то, что ей надо. Я говорил, как распилить камень, а он ничего не сделал. Я думал, что смогу исправить дело, чтобы она работала как ей хочется. Но она просто отставила его. Потом с камнем работал мой отец, готовил его для нее. Но она так и не начала работу. Упала и сломала бедро. – Так что, получается, я не смог достать ей нужный камень. Пока большой камень не был доставлен, я помогал ей с меньшими. У нее была знакомая в Вэлли, у которой она покупала мрамор. Это последнее, над чем она работала. Маленькая скульптура из розового мрамора. Не знаю, где она. Это – последняя работа. Еще я купил ей песчаник. Кусок красного песчаника, она работала с ним, но получилось не то, чего ей хотелось. Ей нужен был другой камень. Но так ей было чем заняться, пока она ждала стеатит. Очень грустно стало, когда она сказала, что это будет последняя работа. А потом ничего не получилось. Настоящая трагедия. – Она была очень изящной. Весила не больше 100 фунтов. – Поразительно. Всю работу она делала в одиночку.

Никому не позволяла помогать. Любила заходить в магазины, где торгуют инструментами. Но только не электрическими. Я брал ее с собой, и она вела себя, как ребенок в магазине игрушек. Увидеть молоток или резец, каких она еще не видела, было для нее чудеснее всего. Она постоянно искала хорошие молотки. Нет. Нет. Здесь все есть. В Лос-Анджелесе одна проблема – найти нужное. Знать, где искать. – Я больше не работаю ни с глиной, ни с камнем. Использую металл и все, что можно. Делаю абстрактные скульптуры. Мне очень интересно, как Бойс пришел к своему материалу, и я ищу свой материал для своих вещей. – Анна мне рассказывала, что была в Греции, и ничего более великого в жизни не видела. Не знаю, когда она была там. Но она была в восторге. Это было ровно то, что ей надо. И когда она видела эти скульптуры снова, она обнаруживала в них то же совершенство. Это ее очень беспокоило. Правда-правда, эти статуи лишали ее покоя. Они были так совершенны, что ей пришлось уехать. Они ей прискучили. Она говорила, что первой ее реакцией было: «Ах!», а во второй раз она их возненавидела. Лувр она также не переносила. Но не говорила, почему. – Не скажу, что греческое искусство она воспринимала как вызов. Для нее все работы были одинаковы. Может быть, это было для нее то же самое, что белый мрамор. Слишком совершенно. Но точно не знаю. Выставок у нее не было. Она не для того работала, чтобы зарабатывать. Даже не пыталась. Думаю, мы делаем то, что делаем, потому что хотим делать именно это. Но и деньги зарабатывать надо. Это, конечно, парадокс. Заниматься искусством за деньги не хочется. Никто так не делает. Но, с другой стороны, все имеют на это право. – Анна жила так, словно денег у нее немного. Не ремонтировала дом. Тратилась только на камень. Стеатит был тогда не такдорог. Дорогой была перевозка. Больше 1000 долларов. – Не верю, что художник должен бороться за жизнь. Хороший пример – Сезанн. Он рисовал исключительно для собственного удовольствия. И он – один из величайших художников всех времен. Думаю, что борьба – миф. Наверное, кому-то он помогает. Но не обязательно. – Я даже не думаю, что нужно иметь особое дарование. Только желание. Это связано с Бойсом. В любом случае, жить можно куда веселее. Раскрепощен-нее. Анна явно любила работать с камнем, но была разочарована. Ожесточена. Она явно стремилась к признанию. – Даже выставка в Зальцбурге не была настоящей выставкой. Второсортной. Я ее видел, там главным было имя: Малер. Она – дочь этого божества, глядите, на что она способна. Так это было. – Она точно посещала выставки, я полагаю. Но не знаю, где и на какие. Знаю, она ходила на концерты. – Мне лично было очень тяжело с ней разговаривать. У моей жены это получалось гораздо лучше. И она не хотела навязываться. Была очень вежливой. Да мы и не так часто бывали вместе. – Она радовалась выставке в Зальцбурге. Рассматривала ее как ретроспективу. Не знаю, что бы она сказала, если бы побывала там. В любом случае, это стало признанием. – Современную музыку она не любила. Она заявила об этом после концерта Пьера Булеза здесь, в UCLA. У него действительно странная музыка. Моя жена ходила на тот концерт, и Анна тоже. Ей не нравилось. Но она ходила. Она любила Шёнберга, даже очень, и была с ним знакома. Он приезжал сюда, за год с небольшим до смерти. Это было что-то вроде несостоявшегося романа, но подробностей я не знаю. Его музыку она любила. – Однажды сказала моей матери, что замуж выходить вообще ни к чему. Она считала, что надо быстренько переспать с кем-нибудь, а потом жить дальше своей жизнью. Она трижды была замужем. Нет, четырежды. – Да. Она не была близка со своей матерью. Но и с отцом у нее тоже были проблемы. С ним тоже близости не было, такое у меня создалось впечатление. В последние годы. То есть я уверен, что так оно и было. Конечно же, мне неизвестно, что это были за чувства на самом деле. Они как-то связаны со смертью ее сестры. Звучит дико, но ответственность за ее смерть она возлагала на отца. Потому что мать уехала с ним, и не было должного присмотра. Она нам сама рассказывала, к тому же были проблемы и с завещанием. Она упрекала мать. Ей вечно нужно было за что-то бороться. Вот сложности и возникали. – Я полагаю, она носила фамилию отца, чтобы сохранять независимость от этих своих многочисленных мужей, хотя эта фамилия тоже тяготила ее. – Она ненавидела де Кирико. Он постоянно говорил, что все нарисованное или написанное ею – неправильно. Под конец она прятала от него все, что делала. – Не любила критики. Нет. Всегда называла де Кирико «известный художник». Вообще не упоминала его имени. Не знаю, как она относилась к его творчеству, но в качестве учителя – ненавидела. – Но у нее был другой учитель, совершенно неизвестный художник, и его она ценила. Не знаю его имени. Моя мать знает. – Не знаю, почему она бросила преподавание. Она очень зло отзывалась о UCLA. Они уволили ее, как только нашли кого-то получше. Она была очень консервативна, но учительницей была замечательной. – Альбрехт тянул ее назад. Они должны были расстаться – и расстались. У него – свой дом. У нее – тоже свой. Думаю, они развелись. Она хотела работать и не хотела с ним считаться. Но они часто говорили по телефону. Они были очень близки. – Просто работа была для нее важнее. – Я знал ее всю жизнь. Меня с детства к ней брали. Моя мать тоже училась в университете, но всем пожертвовала ради семьи. Очень жаль. Они все встретились в UCLA в начале 50-х. Я родился в 62-м. Она звала меня «the sculptor-boy». [193]193
  Мальчик-скульптор.


[Закрыть]Я им и был. – Нет. Она всегда была серьезной. Никакой иронии, никакого юмора в работе. Ей это неведомо. – Она всегда была уверена, что сделанное ею – искусство. – Меня беспокоит будущее ее работ. Кому они нужны? Где их хранить? Купив в 68-м виллу в Сполето, она раздала большинство здешних работ. Но что будет с ее вещами теперь? Еще был бюст Авраама Линкольна. По-моему, заказной, но потом его не взяли. Отец говорит, он был ужасен. Его заказала какая-то школа. По-моему, в Топанге.

* * *

Вернулась Манон с Линн и Чарли. Маргарита представила им Мэтью. Манон знала его ребенком. Они поговорили о его родителях. Как дела у матери? Очень хорошо, сказал Мэтью. Она преподает. У нее все очень хорошо. Манон кивнула. Почему Марго не сварила кофе? Он пьет только воду, сказал Мэтью. Никакого кофеина. И попрощался. Нельзя ли посмотреть его вещи, спросила Маргарита. Да. У него. Он живет в Вэлли. Это не очень далеко, 15 миль. Маргарита пошла проводить Мэтью до ворот. Они остановились у бассейна. Когда она в следующий раз будет в Лос-Анджелесе, то позвонит. Мэтью ушел. Маргарита смотрела ему вслед. У выхода он обернулся и помахал. Маргарита махнула в ответ. Вернулась в квартиру. Чарли пила колу. Манон варила кофе. Она должна выпить кофе, потом можно ехать. Маргарита спросила Чарли, как дела в школе. Чарли скорчила рожу. Манон сказала, что попытается устроить Чарли в частную школу. Сейчас она ходит в государственную, там все очень плохо. И ученики, и учителя. Ничему не учат. Но она хочет всегда сидеть с Барбарой, закричала Чарли. Линн читала газету. Мать уже читала? Никсон был в Белом доме. Впервые после отставки в 1974 году. Сколько времени уже прошло, сказала Манон. Этот мошенник. Хотя актер ничем не лучше. Он-то все и развалил. Манон пила кофе. Чарли складывала puzzle. [194]194
  Головоломка.


[Закрыть]Линн читала газету. Маргарита перемотала пленку. Подписала обе кассеты. Он очень симпатичный, этот Мэтью. Красивый парень, сказала Манон. Да. Действительно, прекрасно выглядит, подтвердила Линн. Какая у Марго хорошая профессия. Встречаться и разговаривать с людьми. С такими интересными молодыми людьми. Маргарита рассмеялась. Манон поставила чашку в мойку. Они пошли к машине. Чарли прыгала на одной ножке по плиткам вдоль края бассейна. Линн взяла ее за руку. Чарли вырывалась. Наклонилась к воде, Линн оттащила ее. Все засмеялись. Манон сказала, они едут к Альбрехту. Линн и Чарли сели на заднее сиденье, Маргарита – вперед. Манон включила зажигание. Сунула в нос кислородные трубки. У Маргариты тянуло живот и кружилась голова. Она откинулась назад. Поправила ремень. Тут, в Брентвуде, так ярко светит солнце из-за тонких облаков. Она надела темные очки. Хотелось лечь. На полчаса. Чарли и Линн болтали о какой-то учительнице, имеет ли та право орать на Чарли. Линн попросила Чарли изобразить, как та орет. Чарли изобразила учительницу. Похоже на рычащую собаку. Чарли понятия не имеет, как бывает, когда на тебя орут, сказала Манон. Но она поговорит с учительницей. Манон и Линн заговорили о домах и садах, мимо которых они ехали: что они слыхали о новых владельцах, что изменилось. Маргарита сидела и слушала их. Смотрела в окно. Завтра в это время она будет садиться в самолет. Когда она завтра летит? – спросила Манон. В 17.15, сказала Маргарита. Тогда ей надо выезжать в три. А лучше – раньше. Нужно же еще сдать машину. В два. Ах, мама, закричала с заднего сиденья Линн, ей же придется столько просидеть в аэропорту. А что за праздник будет в школе? – спросила Маргарита. Чарли играет в спектакле эльфа. Фею. Спектакль будет в полдень. А до того – спортивные состязания. А родители приготовят угощенье. Все матери принесут что-нибудь. Линн поручен картофельный салат, но приготовит его Манон, потому что у нее получается очень вкусно. Линн так и не овладела искусством приготовления картофельного салата по-венски, рассмеялась Манон. Счастье, что дома она постоянно крутилась на кухне. Так она, по крайней мере, готовить научилась. Позже это пригодилось. Но очень трудно найти нужную картошку. Венскую картошку. Как ее там называют? «Земляные яблоки», – подсказала Маргарита. Манон хлопнула по рулю. Ну все забываешь! Манон остановилась у дома Анны Малер. Чарли побежала во двор. Забралась на большой темный камень. На черный стеатит из Виргинии, как теперь было известно Маргарите. Чарли занялась электронной игрой. В машине это не разрешалось, потому что писк сводил Манон и Линн с ума. Линн присела на солнце на другой камень. Манон и Маргарита вошли в дом. Манон пошла на кухню к Марку. Маргарита направилась сквозь анфиладу комнат в спальню, не очень веря, что ей удастся найти дорогу. В доме сумрачно. Пахнет сухим деревом. Пылью. Альбрехт лежал в постели. Прежде чем он ее заметил, Маргарита успела подойти к самому изголовью. Он взглянул на нее. Улыбнулся. Как мило. У него гости. Маргарита стояла у кровати. Как он себя чувствует? Она пришла попрощаться. Она возвращается в Вену. Альбрехт улыбался. Вена. Ну, да. Это ведь она собирается писать об Анне? Да? Маргарита кивнула. Улыбнулась. Да. Она собирается. Альбрехт ощупал кровать слева от себя. Там лежала светло-коричневая папка. Он взял ее, протянул Маргарите. Вот, сказал он. Аннины письма. Она постоянно писала ему. Анна его любила. Всегда любила. До конца. Он все держал папку. Она должна прочитать письма, тогда сама увидит. Это письма о любви, до самого конца. Маргарита взяла папку. Пусть она прочтет, но не забираете собой. Они нужны ему. Пусть садится и читает. Маргарита стояла в нерешительности. Потом поблагодарила, подошла к деревянному креслу, села. Стала читать. Письма были развернуты и сложены стопкой. Авиапочта. Синяя шариковая ручка. Маргарита начала читать. Некоторых слов ей было не разобрать. Мелкий почерк. Дрожащий. Первое письмо в папке – от 18 октября 1986 года. Потом – письма за 1987-й. Год рядом с датой указан не всегда. Анна Малер умерла 3 июня 1988 года. Значит, письма 87-го. Она читала. Листала письма. Некоторые были написаны очень размашисто, другие-теснее. Речь шла о дочери. Об Альбрехте. О книгах. О музыке. Политике. Кино. Ее здоровье. О людях, которые бывали у нее. В одном из писем говорилось, как она надеется, что человек, намеревающийся приехать к ней в Сполето, будет подолгу гулять. Она таклюбит играть напианино. Хотя если играет больше часа, то начинает кружиться голова. Маргарита закрыла папку. Альбрехт лежал в постели. Она подняла глаза. Нельзя. Никак нельзя. В одном из писем Анна описывала свою любовь. Как она менялась со временем и вечно обновлялась. Это написано не для нее. Маргарита не двигалась. Смотрела на мужчину. В луче света плясали пылинки. Маргарита встала, прошла через все комнаты и вышла из дома. Ее ослепило солнце. Чарли сидела рядом с Линн, прислонившись к матери, играла. Линн закрыла глаза, подставила лицо солнцу. Маргарита вернулась в дом. В библиотеке пахло табачным дымом. Анна Малер курила? Маргарита стояла посреди комнаты. Она никогда не вернется сюда. Она никогда не напишет эту биографию. Она не может. Не может задать вопрос, курила эта женщина или нет. И вообще – никакой вопрос. Не может оправдать ожиданий. Не может написать о любви этого старика, лежащего в постели, раз не знает, как все было на самом деле. Какой была настоящая Анна Малер. Вдруг она почувствовала, что понимает ее. Та стала ей чем-то близка. «I wonder if I was born with the knowledge that everything changes all the time, every meeting, every feeling», [195]195
  Хотела бы я знать, родилась ли я с этим сознанием неповторимости всего, любой встречи, любого чувства.


[Закрыть]– написала Анна Малер. Маргарита поняла, что она имела в виду, и чуть не расхохоталась. Анна Малер победила. Маргарита не посягнет на нее. Она вернулась к Альбрехту. Положила папку рядом с ним. Большое спасибо. Это замечательные письма, они очень помогли ей. Она села в кресло.

Альбрехт взялся левой рукой за папку, переложил ее поближе и не отпускал руки. Смотрел в потолок. Маргарита была счастлива. Ей не придется запихивать в предложения эти разные воспоминания и давать им оценку. Не придется толковать чужие жизни. Как только ей пришло в голову решиться на такое? Собственное намерение показалось смехотворным. Пусть другие занимаются такими вещами. Те, кто больше уверен в себе. Она же и в собственной жизни не может разобраться. Стало грустно. Она разочарует Манон. Манон так мечтает об этой биографии. Все казалось таким простым: едешь в определенное место, говоришь с людьми, собираешь материал. Решаешь, что достоверно, что – нет. А потом суммируешь информацию. Если бы он был с ней, то она так не зацикливалась бы и работала дальше. Это просто работа. Все это. Может, она просто струсила. По-женски. Она почувствовала себя свободной. Удивилась самоуверенности, с которой вторгалась в чужие жизни в расчете получить за это деньги. Теперь придется зарабатывать иначе. В комнату вошла Манон. Все готово. Теперь они идут в ресторан. Их пригласила Маргарита. Не нужно ли Альбрехту чего? Маргарита вспомнила о печенье. Она его так и не купила. Альбрехту захотелось послушать музыку. Манон включила радио. Надела ему наушники. Альбрехт улыбнулся. Манон поцеловала его. И Маргарита – тоже. Пожала ему руку. Снова поцеловала. Вышла. Она никогда больше не войдет в этот дом. Никогда не увидит этого человека. Перехватило горло. Стало трудно дышать. Она прошла по комнатам. Все старое. Обшарпанное. Очень давно тут ничего не менялось. Нет ничего нового. «Чао», – бросила она в сторону мастерской и вышла. В голову вдруг пришло, а как все будет выглядеть после ее собственной смерти? Там, где она будет жить. Что толку думать о чужой смерти, когда на ум все время приходит своя собственная? А здесь, в J1.-А., она почти постоянно думает о смерти. Чарли и Линн уже сидели в машине. Линн играла. Чарли объясняла ей, что и как. Маргарита услышала, как к машине быстро идет Манон.

* * *

Они ехали по бульвару Беверли-Глен, потом – по Сан-сет. Чарли потешалась над матерью: Линн раз за разом проигрывала, снова и снова раздавался сигнал проигрыша, и Чарли опять смеялась. Манон дышала кислородом, не отводила глаз от дороги. Марку предложили место в супермаркете. Там нормированный рабочий день, и он сможет жить с семьей, с женой и ребенком. Они живут где-то за Пасаденой. С его точки зрения, это куда лучше. Она пообещала прибавить ему жалованье. Вынуждена была пообещать. Хотелось бы ей знать, действительно ли Марку предложили место, или он просто хотел прибавки? Хотя – не все ли равно. Ей так и так придется ему платить столько, сколько он хочет. Или еще кому-то. Трудно найти человека. Альбрехт ведь не со всяким поладит. Он Альбрехту нравится. Уже поэтому надо держаться за Марка. Она казалась сердитой. Озабоченной. Нелегко это, сказала Маргарита. Ухаживать за такими. Альбрехту хорошо, что он может оставаться дома. Ну, отвечала Манон, хоть под конец-то человека могут больше не выгонять. Или? Она бросила на Маргариту короткий взгляд. Укоризненный. Маргарите оставалось лишь кивнуть. Можно, конечно, сказать, что лично она никого не прогоняла, но она просто смотрела вперед. Свет стал мягче. Больше не слепил.

Манон проехала по Сансет дальше, чем всегда. Потом свернула налево. Вниз. Остановилась на парковке, зажатой высокими зданиями. Они обошли вокруг дома и спустились в ресторан. Платить надо было при входе. Всем хотелось стейков, и креветок, и колы. Уснет ли потом Чарли? – спросила Маргарита. Они встали в очередь в кассу. Перед ними – семья с тремя детьми. Все трое с визгом лазили по турникету на выходе. Родителям пришлось собирать детей, когда очередь дошла до них. Маргарита заказала по три порции стейка и креветок для взрослых. За Чарли платить не нужно. Если берешь две порции для взрослых, то детская – бесплатно. И салат. Разумеется. «Соке. Don't forget the соке», [196]196
  Колу. Колу не забудь.


[Закрыть]– прошептала Маргарите Чарли. Маргарита заказала кока-колу. Заплатила. Получила чеки. Официантка уже ждала их и проводила к большому круглому столу. Взяла чеки и предложила самим пройти к салат-бару. Чарли и Линн тут же туда и отправились. Чарли приплясывала рядом с матерью. Все время повторяла, что съест целую гору креветок. Если берешь стейк с креветками, то креветок можешь есть сколько влезет. Маргарита спросила Манон, не принести ли ей салату. Да, согласилась Манон, зеленого, и с французским соусом. Манон откинулась на спинку. Часто дышала. Маргарита пошла за салатами. Все кругом было насыщенно-зеленым и ярко-розовым: дерево выкрашено в зеленый цвет, вся обивка, скатерти, занавески – розовые. За столиками – много семей с детьми. И все дети возбуждены, как Чарли. Чарли уже щебетала о десерте: там был большой стол со сладким. Чарли стояла с полной тарелкой салата перед десерт-баром. Можно ли ей что-нибудь? Маргарита пообещала ей все, что душе угодно, но начать все же стоите салата. Все уселись за стол. Ели салат. Принесли стейк и креветки. Чарли поменялась с матерью – отдала Линн мясо, забрала ее креветки. Они принялись за еду. Маргарита спросила Манон, как та готовит картофельный салат. Ведь есть столько рецептов. Она делает его с горчицей и молодым луком, сказала Манон. Обычный лук здесь, в Л.-А., слишком горький. В Вене лук был слаще. Значит, горчица. Столовую ложку развести в уксусе. А картошка должна быть еще теплой. Здесь так не готовят, поэтому картофельный салат невкусный. Или же его можно заправить майонезом. Иногда она еще добавляет черешки сельдерея. Для хруста. Кое-кто здесь вообще не ест сырого лука. Поэтому для школы придется приготовить две разные миски. Одну – с луком, другую – с сельдереем. А мне придется чистить картошку, улыбнулась Линн. Да у нее и мисок-то больших нет. У нас – только маленькие, потому что я еще маленькая, сказала Чарли, набивая рот креветками. Она спросила Манон, неужели ей не нравится? Ведь можно есть креветок сколько влезет, а платить не надо. Манон ответила, что ей стоит как следует поблагодарить за все Марго. Маргарита болтала с Чарли. Спросила, как зовут ее лучшую подругу? До какого часа у них уроки? Нравится ли ей заниматься спортом? Любит ли она креветок больше всего на свете? Больше всего – шоколад, ответила Чарли. А сразу потом – креветок. Потом Маргарита с Чарли отправились за десертом. Манон не хотела ничего, кроме кофе. А Линн пусть Чарли что-нибудь выберет. Творожный торт. Или что-нибудь еще. Маргарита взяла два куска творожного торта и один – шоколадного, для Чарли. Пошла платить. Отдала чеки официантке. Та принесла кофе. Потом – сладкое. Чарли набросилась на свой торт, политый толстым слоем шоколадной глазури. А места хватит? – спросила Маргарита. Линн ответила, просто удивительно, сколько может съесть этот ребенок. И при этом она такая худая. Слишком худая, добавила Манон. Она слишком мало ест на завтрак. Чудесное качество, сказала Маргарита, лишь бы Чарли его не потеряла. Просто дар Божий – есть сколько хочешь и не толстеть. Манон сказала, что так бывает только в детстве. Она тоже была такой. Прежде. Могла есть сколько влезет. Жрать. Манон сказала: «I stuffed my face». [197]197
  Я уплетала за обе щеки.


[Закрыть]А теперь она поправляется, стоит только взглянуть на еду. Но она же совсем не толстая, воскликнула Маргарита. Послушала бы она Анну. Анна всегда потешалась над Манон. Анна преувеличивала, заметила Линн. Чарли ела шоколадную подливку. Торт не трогала. Притихла. Чарли пора спать, сказала Маргарита. У нее же завтра выступление. Необходимо выспаться. Хорошая актриса должна быть крайне дисциплинированной. Да. Давным-давно пора быть дома, рассердилась Манон. Тогда нужно быстро подниматься, сказала Маргарита и встала. На улице стемнело. Они собрались уходить. Чарли попросила упаковать свой торт, чтобы съесть его на завтрак. Манон пошла вперед. Когда Маргарита, Линн и Чарли подошли к машине, она уже сидела и дышала кислородом. Чарли осторожно несла торт в коробочке. Как драгоценность какую. Манон поехала к Линн. Маргарита собралась выйти. Попрощаться. Манон удержала ее. Линн и Чарли пора бегом бежать домой. Маргарита пожала руку Линн, потом – Чарли. Черезспинкусиденья. Пока. Пока. Она даст о себе знать. А им надо бежать. Манон права.

А Чарли – ни пуха, ни пера. Манон подождала, пока Линн и Чарли не вошли в дом. Потом тронулась. Маргарита была обескуражена. Она бы с удовольствием простилась с Линн и Чарли, как полагается. Обняла их. Манон остановила машину у своего дома. Маргаритина машина ждала там. Не проводить ли Манон, спросила Маргарита. Она должна зайти, они еще выпьют чего-нибудь. Для них обеих это опрыскивание, может быть, не так уж и вредно. Они взрослые. И рожать больше не собираются. Дело – в Чарли. Манон пошла первой. Во дворе – темно. Дом. Темный контур бассейна. Светлые облака. Их отражение блестит на воде.

* * *

Манон включила свет над диваном. Пусть Маргарита нальет себе вермута. Бутылка – в холодильнике. Ей ничего не надо. Манон легла на диван. Взялась за кислородный шланг. Маргарита налила себе в бокал вермута. Села. Сидела в потемках. Держала бокал. Холодный вермут. Освещенная голова Манон. Сумрачная комната. Сидела. Манон лежала. Глубоко дышала. Маргарита не знала, что сказать. Не решалась открыть рот. Вцепилась в бокал. Потом Манон села. Прислонила к ручке дивана две подушки. Откинулась на них. Рада ли Марго, что возвращается в Вену? Конечно, ответила Маргарита. Она страшно скучает по Фридль. Особенно после этого вечера с Чарли. Можно только позавидовать. Ей и Линн. Да, ответила Манон. Пожалуй, так. Снова умолкла. Увидится ли Марго с тем мужчиной? Недумаю, ответила Маргарита. Аядумаю, что – да, возразила Манон. Не так-то легко найти хорошего мужа. Нужно вести себя разумно. Манон снова вздохнула. Ей кажется, она больше не сможете ним. Она не умеет вести себя разумно, отвечала Маргарита. Никогда не умела. Как это, спросила Манон. Ну. Пока она еще жила в Зальцбурге, летом, после окончания школы. Она тогда влюбилась. Его звали Альфред, и она так влюбилась, что все забыла. Натри недели. И она с ним… Он был первым. Потом они все разъехались. Она со своим классом – в Рим. Он со своим – в Грецию. Их автобус во время поездки перевернулся. Троих его друзей тяжело ранило. Один погиб. Они вернулись из Рима и услышали о несчастье. Вот. Она ему не позвонила. Не смогла. Ждала, чтобы он позвонил. Думала, он хочет, чтобы его оставили в покое. Ни с кем не может говорить. И она боялась встретить его. Боялась, что это несчастье важнее их любви, что оно убило любовь. Для нее то, что у них было в лесу, что они обещали друг другу, для нее это было самым важным на свете. Святым. Он не позвонил. Она ушла в себя. Бродила в одиночку. Всех избегала. По горам – вверх-вниз. Все время. Через неделю после возвращения она его увидела. Он сидел с ее лучшей подругой Клаудией перед кафе «Глоккен-шпиль». Они болтали через стол. Он что-то рассказывал. А потом они рассмеялись. Она прошла мимо. Бросилась домой. Ни с кем не разговаривала. Только думала о своей боли. Спрашивала себя, почему он не сказал, что они будут вместе. Каждую секунду. Что никакое путешествие их не разлучит. Ничто. Ничто не может встать между ними. Ничто. Ей трудно объяснить все это Манон, сказала Маргарита. Но как они болтали с Клаудией… Смеялись. Тут все пропало. Все кончилось. А какое отношение это имеет к мужчине в Вене? – спросила Манон. Ну, она же позвонила туда, а там эта женщина сняла трубку. Точно то же самое, как перед кафе «Глоккеншпиль». Когда она почувствовала свою отдельность от него, когда все кончилось, он продолжал преспокойно жить дальше. «You are a real romantic», [198]198
  Просто ты слишком романтична.


[Закрыть]– сказала Манон. Это непрактично. Но она понимает. И Марго ведь еще так молода. Она найдет новую любовь. Но это-то и скучно, вздохнула Маргарита. Вот у тебя одна любовь. Потом – другая. И еще одна. И снова. «Sweetheart. That's the fun», [199]199
  Душечка. В этом-то и соль.


[Закрыть]– Манон рассмеялась. Марго должна легче к этому относиться. Есть еще другие вещи, кроме любви. И вообще. Она же его любит? В этом она не так уж уверена. Маргарита крутила бокал. Он успел нагреться. Она простит его. Манон закрыла глаза. И. Любовь, собственно, единственная возможность прощать друг друга. Манон улыбнулась. Другие вещи важнее. Этому ее научила жизнь. Она всегда страдала от любви. Всегда платила за счастье. Но она бы немедленно начала новый роман. Хотя это, разумеется, невозможно. Но Манон, просипела Маргарита, неожиданно охрипнув. Пересохло горло. Ей пора, сказала Манон. Опять будет опрыскивание. Просто удивительно, как мы к нему успели привыкнуть. Так, что забываем о нем. И потом. Ей рано вставать. Из-за салата. Маргарита поднялась. Поставила бокал. Подошла к Манон. Быстро поцеловала ее. Она будет писать. Она даст о себе знать. Большое спасибо за помощь. Без нее она ничего бы не успела. Манон посмотрела на Маргариту. На щеках блеснули кислородные трубки. Пусть Марго бережет себя. Маргарита наклонилась к Манон. Расцеловала ее в обе щеки. Манон быстро ее обняла и сразу отпустила. Маргарита еще раз поцеловала ее. Прижалась щекой к щеке.

Потом пошла. В дверях еще раз повторила: «Good-bye». Манон подняла руку. Маргарита закрыла за собой дверь. В окно еще раз увидела лежащую Манон. Голова в свете лампы. Светлое сияние волос. Серебряный блеск кислородных трубок. Маргарита пошла дальше. В бассейне тихо плещется вода. Маргарита громко топала, чтобы разогнать тишину. Ни звука. Ниизодной квартиры. Ни из одного дома. Шум транспорта. Но далеко. Маргарита поехала. Медленно. Плотное движение на бульваре Уилтшир. Девять вечера. В Санта-Монике полно народу на улице. В Венисе – посетители во всех ресторанах и кафе. Она остановилась на бульваре Вашингтона. Захотелось к морю.

* * *

Некоторое время она сидела в машине. Соображала, не поехать ли в отель. Переобуться. Вышла. Перед баром у канала стояли люди до середины улицы. Экран над дверью. Баскетбол. Перед экраном стоят мужчины. Курят. С пивными банками в руках. Смотрят на экран. Темные силуэты на светлом фоне. Все рыбные ресторанчики полны посетителей. Смех. Голоса. Музыка. Компания мотоциклистов у ресторана на углу. Она шла по середине улицы. До пляжа. Потом свернула направо, к воде. По песку пошла к океану. Широкий пляж. Справа пальмы. Темные силуэты на фоне неба. Она чувствовала, как в туфли набирается песок. Трет ноги при каждом шаге. Она шла. Слушала прибой. Над головой – бледно-оранжевое небо. Далеко за спиной – набережная с киосками. В них темно. Освещено лишь кафе. Направо – огни Оушн-парка и Сан-та-Моники. У Малибу небо сливается с горами. Перед ней – море. Серо-белая пена на волнах. Она дошла до воды. Села на песок. Поставила между колен сумку. Блестит темная вода. Настоящая ночь – дальше. Ни звездочки. Волны с шумом бьются о берег. Вздымаются, гонят песок. С шипением поднимаются и откатываются. Прохладно. Холодно. Сыро. В туфлях – колючий песок. Она смотрела в море. На волны. Она – из тех. Для Манон она – из тех. Для Манон, которая не хочет ехать в Вену, боясь снова услышать этот язык. Услышать немецкий. Венский. Она даже языка слышать не может. И все-таки хочет, чтобы биографию подруги написали на этом языке. Хоть на этом. Признание потомков. Описание масштабов трагедии. Хотя бы. И как избежать этой грязи? Что делать, чтобы тебя не причисляли к этим? Невозможность искупления. Невозможность непричастности. Она сидела. Море приближалось. Неуклонно ползло вверх по песку, грохоча и шипя. Ей было холодно и грустно. Горько. Она чувствовала пустоту и беспомощность. Как же удалось кому-то измыслить все случившееся? Неужели мало было случайных несчастий? На память пришли голые тела. Голые тела женщин на экране в фильмах о концлагерях, что она смотрела в детстве, и как ей было за этих женщин стыдно. За их наготу. Особенно за тех, что смотрели в камеру, чей взгляд она встречала. Чей взгляд снимали. Чей взгляд она видела. Кого видела на экране глазами операторов-нацистов. Это католический священник заставлял ее смотреть глазами эсэсовцев. В шесть лет. Стесняться жертв вместе с жертвами. Никто бы не допустил роскоши возмущения. Как избавиться от такого наследства? Как снести его? Она сидела на песке. Дрожала от холода. Услышала голоса. Кто-то поблизости разговаривал. Страх. Горячий, пылающий, и сразу – снова холод. Она встала. В темноте пляжа никого не видно. Потом заметила фигуры на песке. Справа. Люди. А она думала, что одна. Что никого нет. Когда шла, никого не заметила. Она пошла к набережной. По песку, покачиваясь, брел мужчина. В ее сторону. Она свернула налево. Чтобы обойти его. Мужчина пошел в ту же сторону. Она сняла туфли и побежала направо. Мужчина остановился. Она бежала дальше. Вдоль берега. Мужчина остался стоять. У бульвара Вашингтона она выбралась на набережную. Надела на асфальте туфли и быстро пошла к машине. Запыхалась. Поехала по Виа-Марина в супермаркет. Пришлось искать. Разные сорта печенья занимали три стеллажа. Потом нашла бальзеновские кипфели. Взяла тринадцать коробок – все, что было. Заплатила. Сложила печенье в нейлоновую сумку и поехала на Олета-лейн. Плотное движение в Венисе и Санта-Монике. На бульваре Уилтшир – свободнее. Время от времени она вообще ехала в одиночестве. На Сансет машин еще меньше. На Беверли-Глен – вообще никого. Она подъехала к дому на Олета-лейн. В доме темно. И у соседей напротив – тоже. У Пита наверху горел свет. Она подошла к двери. Повесила сумку на ручку и уехала. Весь путь проделала с максимальной скоростью. Обгоняла всех, кого могла. Ехала быстрее всех.