Текст книги "Без нее. Путевые заметки"

Автор книги: Марлена Штрерувиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Даже мысль о рычаге передач утомляла. Она ехала по Бэррингтону. Потом – вниз, в Уилтшир. Всюду огни. Еще не до конца стемнело. Низкие облака. Между ними – вечернее небо. Она ляжет спать. Выспится. Купит воды – и сразу в постель. Никакого телевизора. Надо пользоваться усталостью. Если бы у Анны Малер был хоть один шанс. Так или иначе, а она нашла человека, который безоговорочно встал на ее сторону. И Анна Малер Манон – совсем другая, чем Анна Малер Кристины Херши. И та, и другая приписывали Анне Малер собственные желания. Манон к тому же хотела рисовать. Надо спросить у нее – что? Была ли Манон такой же консервативной бунтаркой? Как Анна Малер? Боровшаяся с ненавистным прошлым при помощи еще более давнего прошлого? Играла ли она Баха в пику боготворившей Вагнера матери? Ди Фордайк рассказывала ей в Лондоне, что причина разрыва матери с дочерью – в этом. А почему не в венском модерне? Ведь был Шёнберг. Должен ли отец стать последним из великих? Потом не было никого. Отца превзойти нельзя, можно лишь вернуться к прошлому. Далекому. Противопоставить религиозную строгость растворению религии. Религиозно. Как должна была чувствовать себя дочь, мать которой вечно занималась лишь собой и не сделала ничего, что было бы признано окружающим миром? Маргарита всегда подозревала, что музы – шлюхи. Их зовут, чтобы быстро удовлетворять возникшую потребность. Или вызывать. Потребность. Если самому никак. Или больше никак. Нелегко понять. Она сидела с женщинами, которые словом воскрешали подругу. Испуганными осознанием, сколь тщетна такая безрезультатная борьба и сколь несчастлива – пожалуй, справедливо – была Анна Малер. Она знала лишь тех, чья борьба определяла их собственную жизнь. И в материальном отношении – тоже. Справедливее ли забвение не реализовавшего свои способности человека, чем того, кто не имел никакого дара? Чьей-то жизни? Такой, как ее. В нормальной жизни о ней забудут. Она не пыталась ничего сделать, она ничем не стала. Она не представляла себе, что такое значимость, лишь каждый вечер видела в театре потуги на вечность. И каждый вечер не могла их понять. Каждый вечер ходить к морю. Или к реке. Утром и вечером. Шум прибоя. Или плеск волн. Пение гальки, перекатывающейся по дну Дуная. Больше она ничего не хотела себе представлять. Просветленность вечного повторения. Дойти до сути силой мысли, а не через растворение в ближнем. Освободиться от него. Именно поэтому. Он – причина смятения. С ним – никакой надежности. С ним, постоянно все отменяющим и откладывающим. Она ехала. Все время притормаживала. Опустила окно. Теплый ветер. От гаража она направилась в гостиничный супермаркет. Пришлось пройти мимо собственной двери. Другой дороги она не знала. Пальмы у бассейна взволнованно качались на ветру. За ними – темное небо. В супермаркете был другой продавец. Худой седовласый пожилой европеец. Он стоял за кассой, прислонившись к стене и глядя себе под ноги. Глаз он не поднимал. Хватал бутылки. Двигал их. Пробивал цену. Она взяла бутылки и вышла в боковую дверь к бассейну. Под водой и вокруг бассейна горели лампы. Ветер морщил воду. Лежаки выстроены ровными рядами. Она прошла мимо лежаков. Темная дорожка к дому. Фонари на клумбах. Слабый свет на дорожке. Открытые двери балконов. Доносящиеся разговоры. Звон посуды. Пока она поднималась на третий этаж, встретила две парочки. Нарядно одетые. Дамы – в темных платьях. Очень коротких. Мужчины – в темных костюмах. Поздоровались. Маргарита сказала: «Hi», – и улыбнулась в ответ. Наверное, стоило бы сказать: «Have a nice time». [152]152
  Приятного вечера.


[Закрыть]Она отперла дверь. На автоответчике мигала красная лампочка. Она заперла дверь. Поставила бутылки у телефона и включила автоответчик. Стояла, опершись о стойку и глядя в раковину. Он спрашивал, почему она не звонит. Ему ведь тоже плохо. Он же тоже страдает. Он ведь тоже радовался поездке. И – здорова ли она. Потом Фридерика сказала, что у нее все в порядке и спокойной ночи. Она ложится спать. Маргарита снова прослушала сообщения. Потом пошла в туалет. После чего открыла балконную дверь. До пляжа – далеко. Она смотрела в небо. Светлые облака тянулись к морю. Сквозь них проглядывали звезды. Не густо. Она налила в стакан воды. Села на диван. Встала. Еще раз прослушала автоответчик. Постояла у телефона и хотела стереть запись. Вернулась к дивану. Прижала ладони к глазам. Потому что слезы наворачивались. Потому что от плача появляются морщины. Разгладила лоб. Та складка между бровями не должна углубляться. Нет, надо было отложить поездку. Но он ее вообще не спрашивал. Даже не предлагал. Отпустил ее. Стоял у паспортного контроля. Остался стоять. Не бросился за ней. Чтобы потянуть назад. Он дал ей уйти. Остался стоять, а когда она в третий раз обернулась, его уже не было. Уже. А теперь… Теперь свершилось.

Свершилось. Далеко друг от друга. Тоска по нему. Желание. Все вообще. И знать, что все – в прошлом. И жить дальше, и гнать мысли о нем. Прочь. Дрожа и всхлипывая, прижимая ладони к щекам и глазам, вцепившись пальцами в волосы, она мечтала вернуть его. Чтобы он сидел в кресле, и протянуть руку, и дотронуться. Она пошла в ванную. Смыла тушь с век и щек. При каждом взгляде в зеркало – вновь слезы. Смотрела на себя. Как кривится рот. Краснеет нос. На лбу – красные пятна. Потом – снова слезы. Ручьем по щекам. Вновь слезы, от собственного вида. Она разобрала постель. Закрыла жалюзи. Балконную дверь оставила открытой. Ничего же не случится. Села в постель. Плакала. Выключила лампу. Сидела в темноте. Снаружи пробивался слабый свет. Она слышала, как по коридору проходят люди. Открывают двери. Шумит вода. Далеко. В соседнем номере – шорох. Царапанье по стене. Она сидела и плакала. Представляла себе светскую жизнь. Этих нарядно одетых людей. Как они все время борются за существование. Здесь. Ей этого вовсе не хотелось. Не было интересно. Ей хотелось его. Его. Она поняла, что он бросил ее один на один с этим мгновением. Ничего не сделал, чтобы уберечь. Да, можно было бы подождать, пока Сандра снова не… Вместе. Но он сделал выбор. И для нее единственная возможность – всегда быть вместе. А для него – нет. И все это – безразлично. Потом. Ведь хватило бы и того, чтобы не приезжала герцогиня. Прошло много времени, она встала и стерла сообщения. Автоответчик повторил их еще раз. Она слушала. Плакать не было больше сил. Тяжесть в животе, и давит грудь. Вот задача. Сдаться. Она стояла рядом с телефоном и слушала, как с шорохом и шуршанием стирается запись. Залезла в постель.

Пожалела, что не купила вина.

[Вторник, 6 марта 1990]

Солнце сияло. Она проснулась. Свет бил сквозь жалюзи, наполняя комнату мерцанием. Она лежала в постели. Колет левое бедро. Она повернулась на правый бок, колотье прошло. Не надо так долго лежать на боку. От этого на щеках появляются морщины. Вдоль носа. Но на боку – так удобно. Она поправила подушку под головой и снова свернулась. Семь часов. Пока можно не вставать. Лежать в тепле. Натянув на плечи одеяло и прикрыв им голову. Думать только о тепле и об одеяле. И о том, что можно пролежать так еще три часа. Потом открыть горничной. Лежать. Сказать Питу, что никуда не пойдет. Рассказать Манон, что болит голова. И до завтра. Наконец отдохнуть по-настоящему. Но так не годится. Конечно же. И усталость будет все тяжелее. Она уже пробовала однажды. Когда Диффенбахер уехал в очередной раз. Просто лежать. Сказала, что у нее мигрень. Чтобы Фридль не удивлялась. На третий день она уже едва держалась на ногах. Качало. Голова кружилась, даже когда она лежала, а потом на самом деле началась мигрень. Но представлять себе, как лежишь и думаешь только о теплом одеяле. Она встала. Открыла балкон. Подняла жалюзи. За окном солнце переливалось на влажной траве. Сверкало в лужицах после полива. Тихий шелест. Никого. В коридоре раздались шаги. Соседям приходится рано вставать, чтобы успеть в свои конторы. В восемь на бульваре Вашингтона в сторону Санта-Моники начинаются пробки. А добраться можно лишь на машине. Манон говорила, что есть трамвай. До Сан-Диего. Ранний подъем и Л.-A. как-то не подходили друг другу. Наверное, потому, что частным детективам в романах всегда было необходимо проспаться после попойки. А в фильмах снимали исключительно ночную жизнь. Так ей, во всяком случае, казалось. В сериалах нет времени. Конкретного времени суток. Все может происходить в любой час. Так что все обратимо. По Аристотелю. Она сварила кофе. Оделась как вчера. Кроссовки. Собралась пробежаться. Попробовать. Надо бы купить спортивные брюки. В джинсах не очень-то удобно бегать. Вышла на улицу. Через двор и холл прошла на Виа-Марина. Не встретила ни души. Все закрыто. Жалюзи опущены. На улице пошла направо. Решила обежать вокруг здания, а потом – к морю. Прошла несколько шагов и перешла набег. Пришлось заставить себя. Казалась себе странной. Сумасшедшей. Казалось, что кто-то за ней наблюдает. Она рассердилась на себя и прибавила ходу. Здесь нет провинциальной недоброжелательности. Это в Зальцбурге за тобой все время подглядывают. Там все должно быть по правилам. Там быть как все – добродетель. А здесь никто никем не интересуется. Стало быть, и тем, что она бежит и выглядит нелепо. Бежать было трудно. Топать. Она поняла, что выглядит неуклюжей. Запыхалась. Трусила мимо гостиниц. Домов. Гаражей. Ухоженных кустов между зданиями и деревьев над кустами. Садиков, где задержалась ночь. Вдыхала через нос, выдыхала через рот. Пыхтела. Дышать носом стало тяжело. Стала дышать ртом. Еще больше запыхалась. Заболели горло и грудь. Скоро она вспотела, по разгоревшимся щекам поняла, как раскраснелась. Надо пересилить себя. Надо. Ну, до следующих ворот. Еще два гаража. До перекрестка. Ноги сами собой перешли на шаг. Она пошла дальше. Тяжело дышала. Заломило ноги. Шла медленно. Тащилась. Не очень-то далеко она убежала. Всего-навсего вокруг квартала. А казалось, что все очень легко. Когда другие бегали на пляже. На бульваре Вашингтона она повернула налево. Пошла прямо. И по песку – направо, к воде. Шла вдоль полосы прибоя. Волны шумели на песке. Накатывались и пытались забраться повыше. Тут прохладнее. Свежо. Навстречу – бегуны. Вот невысокий бородатый мужчина. Она видела, что вечером он тоже бегает. Шла быстро. Весь залив перед ней. Широким изгибом. Бульвар Оушн и Санта-Моника сияют на солнце. Дальше – Малибу. Темные горы. Голубое небо. Легкие облака. Прозрачные. Не скрывают солнце. Светлое море. У берега вода темная, но дальше – светлая и блестящая. Чайки бегают по песку. Что-то клюют, потом снова взлетают. Пахнет солью, рыбой и водорослями. Она поднимала раковины. Бросала их в воду. У ручья повернула обратно. Теперь солнце впереди слева. Светит в лицо. Шла. Смотрела на море. На то, как вздымаются и разбиваются о песок волны. Через прибой выгребали серфингисты. Лежали на досках далеко от берега. Она остановилась посмотреть, как они оседлают волну. Но серфингисты держались за полосой прибоя. Разговаривали. Она пошла дальше. По песку вернулась на бульвар. Купила у китаянки «Los Angeles Times». Все-таки непонятно, почему здесь ей приходится платить больше, чем в супермаркете. Взяла газету. Шла мимо закрытых ресторанов. Мимо офисов. Пустые светлые комнаты. На бульваре Вашингтона полно машин. В обе стороны. Какой-то человек подстригает живую изгородь. Водит пилой над кустами. Летят листья и ветки. Падают на тротуар. Пахнет зеленью. Влажной травой и бензином от пилы. Она задумалась, не нужно ли ей чего к завтраку. Решила, что все есть. Пошла в номер. В бассейне плавал старик.

Неторопливо. Голову держал над водой.

* * *

Она быстро шла по длинному коридору к номеру. На ходу выудила ключ из кармана джинсов, чтобы сразу открыть дверь. Захлопнула за собой дверь и кинулась в туалет. Стало труднее терпеть. В последнее время. Раньше она могла полдня не ходить в туалет. Вагенбергер завидовал, что ей много часов не надо в туалет и не нужны антракты. Налила воды в кофеварку, вставила фильтр и насыпала кофе. Включила и пошла под душ. Замочила волосы, пришлось вымыть голову. Вытерлась перед зеркалом. Рассматривала себя. Над лобком – складка. Круглая. Охватывающая снизу живот. Больше никаких признаков старости. Во всяком случае, очевидных. Быстро провела по груди. Соски напряглись. Сунула руку между ног. Не хочется. Надела купальник. Закрутила волосы полотенцем. Посижу на солнце. Высушу волосы и загорю немного. Будет тепло. Сегодня. Улеглась в постель с кофе и хрустящими хлебцами. Прислонилась к спинке и укрылась. Поставила кофе рядом. Грызла хлебец и читала газету. Пила кофе. Иск об отмене опрыскивания отклонен. Противники опрыскивания не смогли доказать, что отрава опасна для людей. Как во время дебатов об атомной энергетике. Возможный риск отрицается. Не соотносится с действительностью. И что? Точно так же господин Денкмейджен говорил о смертной казни лишь применительно к другим. Знал, что сам-то – в полной безопасности. Он-то в такое положение никогда не попадет. Это – для других. Для всех остальных. Как только можно быть таким самоуверенным? И таким примитивным. Откуда ему знать, что будет дальше. Что с ним ничего подобного не случится. Что никто из его окружения не попадет в ситуацию, когда эта уверенность не обернется против него или нее. Ни ядовитая химия, ни смертная казнь. Или же он принадлежит к роду патриархов, которые приносили в жертву своих сыновей? И вот сын подпадает под действие закона. Но скорее всего – нет. Власть имущих не казнят. А детей во время опрыскивания куда-нибудь отсылают. Пока кусты роз снова не станут гладкими и зелеными. А оставшихся детей не следует выпускать из дому. Для начала. А то, что подобные мероприятия могут иметь отдаленные последствия, об этом даже не упоминается. Однако. О Чернобыле тоже больше не говорят. В Вене. Иногда в прессе проскальзывает упоминание об уровне цезия. Она отложила газету. Принесла вторую чашку кофе. Снова села в постель. Натянула на ноги одеяло. Эта пропасть между тем, что говорят, и тем, что на самом деле. Почему смерть так далека от действительности? Она откинулась назад. Как уничтожить пропасть? Тогда Герхард говорил, что Фридль спокойно может играть на улице. Об опасном для жизни уровне не может быть и речи. Он узнавал. У приятеля.

У одноклассника, который стал физиком. И тот тоже отпускает детей в парк. Герхарда раздражали ее причитания по поводу Чернобыля. Но что этот физик мог знать об уровне, опасном для жизни ее ребенка. И тот врач тоже. Когда он стоял в дверях и говорил, чтобы она не переживала. Так кончается каждая шестая беременность. А она ответила, что все равно переживает. Тихо сказала. Почти беззвучно. Иначе бы опять расплакалась и не знала, как успокоиться. Только так и могла говорить. И одиночество. Чувствовала себя отверженной. Словно смерть имеет отношение лишь к ней, а всем остальным известно что-то еще. Ее же оставляют в неведении. Не говорят ей. Для врача это – одна из беременностей. Для Герхарда – уровень, опасный для чьей-то жизни. А для нее – дети. Живая и мертвый. Вот бы научиться смотреть на вещи со стороны, дистанцироваться. И не терять спокойствия. Сидеть в Лос-Анджелесе и беспокоиться, чему может повредить это опрыскивание. Возмущаться, что кто-то присваивает право судить о жизни и смерти. Как бы подняться надо всем? Смотреть на вещи свысока. Почему она так привязывается к фактам? Запутывается в них. Как она сможет написать о человеке, если не занимает объективной позиции и кидается от симпатии к неприязни? Она всегда принимает свои темы слишком близко к сердцу. Так не придешь ни к какой оценке. Она встала. Взяла два полотенца. Газету. Зачесала волосы назад. Взяла ключи и пошла к бассейну. Там были всего две пожилые пары. Загорали недалеко от входа в супермаркет. Она расстелила на лежаке одно из полотенец. Легла на живот. Волосы свесились вниз через край. Сунула под голову второе полотенце. Тут же почувствовала кожей солнечное тепло. Пальмы за спиной. Она смотрела на их кроны. Ясное сияющее небо за веерами пальмовых листьев. Облака стали гуще и рассеивают свет. Мерцание. Она закрыла глаза. Без очков читать нельзя. А очки она забыла. Просто лежала. Теплое солнце. Прохлада от земли. Плеск воды в бассейне, голоса. В отдалении. Слишком долго лежать нельзя. Она сгорит. Как ужасно она обгорела тогда в Испании. К коже было не прикоснуться. Даже спать хотелось стоя. Но тут хотя бы не было Герхарда. И на том спасибо. Тем не менее нужно соблюдать меру.

* * *

Над ней наклонилась Бетси. Воскликнула: «Hi, Маrgaux». [153]153
  Привет, Марго!


[Закрыть]Маргарита села. Улыбнулась Бетси. Спросила, как у нее дела. Посмотрела на часы. Прошло всего десять минут. Она присела рядом с Бетси около джакузи. Мать Бетси сидела в бурлящей воде. Улыбалась. Что она поделывает, спросила Бетси. Нашла ли она уже для матери квартиру, спросила Маргарита. У нее есть две квартиры на примете. Одна – в Санта-Монике. Другая – в Калвер-Сити. В Калвер-Сити социальные программы не очень-то хороши, а в Санта-Монике люди приветливее. Это квартиры с уходом. Каждый день будут приходить и приглядывать за матерью. Наверное, она остановится на этой квартире. Но эта дороже. Нужно еще хорошенько подумать. А мать рада. Она всю жизнь хотела жить в Калифорнии, и теперь это наконец осуществится. Бетси помахала матери. Та помахала в ответ. Улыбнулась. Тогда она, наверное, скоро уедет? Ну, там видно будет. Мать ведь здесь останется. А как доставят ее вещи? Мать сможет переехать уже через неделю, объяснила Бетси. Если они решат, какую квартиру выбрать. Конечно, мать не поедет обратно. У них полный багажник ее пожитков. Картины и одежда. Покрывала. Все остальное – купят. Матери много не надо. Кровать. Диван. Телевизор. Посуда у них тоже с собой. Еще ей нужен холодильник. Но без морозилки. Она не нужна. Бетси встала. Прошлась по краю бассейна. Она была в красном бикини. Повыше пупка – глубокие складки. Но на загорелой коже их почти не заметно. Бетси наклонилась к матери, стоя у нее за спиной. Что-то спросила. Старуха повернулась к ней. Подняла глаза. Кивнула и улыбнулась. Бетси вернулась. Налила из бутылки воды в пластиковый стаканчик. Отнесла его старухе. Снова села рядом с Маргаритой. Старуха сидела в воде. Вода бурлила вокруг нее. Пенилась. В руке она держала стаканчик. Прихлебывала. Улыбалась Бетси. Бетси спросила Маргариту, отчего та так рано ушла с вечеринки. Потом было очень весело. Да. Ей очень жаль, но она так устала. После перелета. Наверное. Внезапно она перестала понимать, где находится. Осознавать, во всяком случае. Ах, она понимает, что имеет в виду Марго, хихикнула Бетси. Выпрямилась и принялась разглядывать свои ноги. Провела по ним руками. Поискала что-то в сумке. Переставила бутылку с водой на другую сторону. Копалась в большом пластиковом мешке. Снаружи он был в больших красных розах. Внутри – белый. Отыскала тюбик и намазала ноги кремом. Маргарита взглянула на часы. Пора идти одеваться. Не тронулась с места.

Бетси спросила, довольна ли она номером. Своим. У них совсем мало стаканов. Приходится все время их мыть, их ведь всего четыре. Она считает, что этого недостаточно. На двоих. Маргарита сказала, что довольна всем. Но ее почти не бывает дома, поэтому она не обратила внимания, хватает стаканов или нет. Маргарита сидела. Бетси смазывала ноги. Водила рукой от пальцев до бедер. В джакузи бурлила вода. Пахло хлоркой. Старуха сидела в воде. Держала в руке белый пластиковый стаканчик. Голубая гладь бассейна и пальмы за ним. Голубое бледное небо. Теплое солнце, всюду свет. Не хочет ли она поплавать, спросила Бетси. Нет. Ей пора. Она приглашена на ланч. «Oh my god! – воскликнула Бетси. – You're a fast worker». [154]154
  О Боже!.. Ты быстро работаешь.


[Закрыть]А кто ее пригласил? Как они познакомились? Что она наденет? Бетси оценивающе оглядела Маргариту. Маргарита рассмеялась. Ах, просто отставной полицейский, ей нужно поговорить с ним. Высокий. Стройный. Около пятидесяти. «Just the right age for you», [155]155
  Возраст как раз для тебя.


[Закрыть]– решила Бетси. Но у него, похоже, проблемы с алкоголем, сказала Маргарита. Он вместо воды дал ей стакан джина. Очень странно, сказала Бетси. Марго надо быть начеку. Нет. Нет. Ничего не случится. Ее приемная мать тут, в Л.-А., в курсе. А она все о нем знает. Но, может быть, она воспользуется случаем и купит себе что-нибудь нарядное. Маргарита посмотрела на часы. Начало одиннадцатого. Она отправится за покупками в Сан-та-Монику, сказала Маргарита. Вскочила. Она бы с удовольствием составила ей компанию, вздохнула Бетси. Но сейчас никак не получится. «Buy something real cute», [156]156
  Купи что-нибудь посимпатичнее.


[Закрыть]– сказала она. Маргарита собрала полотенца. Достала ключи из правой туфли. Попрощалась с Бетси. Помахала старухе и пошла в номер. Волосы еще не высохли. Холодили плечи и затылок.

* * *

Она ехала по Венису. Потом – по Оушн-парку. Окна не открыть. Холодный ветер щиплет кожу. Она заплела косу. Может, лучше было остаться на солнце? Но почему-то захотелось по магазинам. Наверное, просто чтобы уйти. Ехала. Она три дня не говорила с ним. Утром ей просто не пришло в голову позвонить. Неужели три дня? Два года они звонили друг другу каждый день. Во всяком случае, в те дни, когда не виделись. Включила ли она автоответчик? Фридль должна позвонить. И надо приглядеть ей подарок. Наверное, Герхарду тоже надо что-нибудь привезти. Хотя не за что, он ведь заботится о собственной дочери. И что-нибудь для Айзенхут. Больше никто в театре подарков не заслуживает. Сильвия Клейн больше ничего не дождется. Бывшая подруга. Но Айзенхут. Она всегда понимала ее. И она отвечает за финансы. Айзенхут наверняка будет с ней видеться, когда она перестанет работать в театре. Почему они так и не перешли на «ты»? Мелания. Айзенхут зовут Мелания. Она медленно двигалась вперед. За белым бьюиком. Большим. Большие красные задние огни. Бьюик ехал медленно. Она держала дистанцию. Водитель следующей машины потерял терпение. Он обогнал ее, как только началась вторая полоса. Она свернула на Барнард-вэй. По обе стороны – пальмы и белые здания. Слева море. Солнце стало ярче. Небо – синее. Море сверкает. В машинах – женщины с детьми. Люди входят в дома. Выходят. Какая-то женщина внесла в дом два больших коричневых мешка. Продукты. Она ехала. Радовалась предстоящим покупкам. У нее – час. Включила радио. Джаз. Ударные. Гитары. Саксофон. Подходящая музыка для такой поездки. Чистые улицы. Гладкий асфальт. По обе стороны – тротуары. Вокруг пальм – квадраты брусчатки. Чистота. Улица полого поднималась. Называлась Оушн-авеню. Маргарита свернула на Колорадо-авеню. По указателям доехала до гаража универмага. Доехала до третьего этажа и оставила машину недалеко от знака с красной стрелой. Огляделась. Все запомнила, чтобы потом найти машину. Пошла в ту сторону, куда указывала стрела. Двери открылись автоматически. Коридор. Снова двери. Она прошла мимо парфюмерии. Отказалась от пробника с «Eternity» от «Calvin Klein». Дошла до конфекциона. Бродила между вешалками. Пиджаки. Юбки. Блузки. Брюки. Платья. Короткие. Длинные. Костюмы, но брючных не видно. Продавщица спросила, чем ей помочь. Высокая. Полная. В сером шерстяном платье. И волосы того же цвета. Пожилая. Загорелая кожа в частых морщинах вокруг глаз. За 60. Она строго глядела на Маргариту. Ей нужен брючный костюм, произнесла Маргарита. Продавщица повернула направо. Прошла по узкому проходу между вешалками. Маргарита – за ней. Продавщица остановилась. Оглянулась. Смерила Маргариту взглядом. Отвернулась к брючным костюмам. Вот это ей подойдет. Сняла с вешалки жакет и брюки. Держа их на вытянутой руке, пошла к примерочным. Повесила распялку на крючок в кабинке. Маргарита остановилась на пороге. Все точно так же, как в субботу. Продавщица снова оценивающе взглянула на нее. Есть ли у нее боди. К этому жакету. С такими жакетами носят боди. Что такое боди, Маргарита поняла только со второго раза. Нет, у нее нет. Бюстгальтер? Продавщица поглядела на Маргаритину блузку. Нет, она не носит бюстгальтеров, сказала Маргарита. Хорошо. Она сейчас вернется. Продавщица исчезла. Маргарита осталась у входа в примерочную. Как на исповеди. Отчего ей пришлось сознаться, что она не носит бюстгальтеров? И почему с ней так неприветливы. Продавщица вернулась. Положила на табурет белое боди и белый бюстгальтер. Пусть Маргарита примерит. А она тут же вернется. Маргарита закрылась. Разделась. Глядя в зеркало, надела бюстгальтер. Припомнились истории с зеркалами в дамских примерочных из старых детективов. А бюстгальтер она в последний раз надевала в 19 лет. Поверх – боди. Глубокий вырез, ложбинка между грудями. Без бюстгальтера такой ложбинки у нее не было. Осмотрела себя в зеркале. Спереди. Сбоку. Грудь поднялась и округлилась. Талия кажется тоньше. Она натянула брюки. Так она выглядела в спортивном костюме, давным-давно. Только брюки тогда запрещались. А бюстгальтер был обязателен. Мать пошла с ней к корсетнице. На Гольдгассе. И купила ей первый бюстгальтер. Так ли уж он нужен, спросила корсетница, и мать вздохнула. Потому что соски обрисовываются, сказала она. А так-то там немного что есть. И обе рассмеялись. Сквозь смех говорили, что скоро «там» у Маргариты прибавится. Жакет сидел хорошо. Лацканы лежат на груди. Белый край боди там, где сходятся полы жакета. Стук в дверь. Маргарита открыла. Всегда нужно спрашивать, прежде чем открывать, осуждающе произнесла продавщица. Маргарита снова не разглядела бейджик с именем. Женщина поставила на пол туфли. Ей нравится? Туфли – синие. Как костюм. На невысоком каблуке. Выглядят элегантно. Маргарита примерила. Малы. Минуточку, сказала продавщица. Маргарита осталась в примерочной босиком. Наклонилась к двери. Выглянула. Вернулась продавщица. Туфли подошли. И они шли к костюму. Маргарита показалась себе другим человеком. Рассмеялась. Теперь ей еще нужны темные очки, и она будет полностью экипирована. Ну, это не проблема, сказала продавщица. Собрала Маргаритины джинсы, блузку, пуловер и старые туфли и опять пошла первой. Между вешалками с одеждой они пробрались обратно к парфюмерии. На зеркальных стойках – множество очков. Продавщица снова критически взглянула на Маргариту. Взяла очки со стойки. Большие стекла. Оправа – под черепаху. Широкие заушины. Эти ей подойдут, серьезно сказала продавщица. Это – «Paloma Picasso». Ей пойдет. Маргарита надела очки. И не узнала себя. Уставилась в зеркало на стойке. Перед ней – интересная особа. Эффектная. Продавщица рассматривала ее. Если она еще купит синюю сумку, то ансамбль будет завершен. Вот. Для высоких блондинок это – идеальная модель. Маргарита поторопилась сказать, что у нее уже есть все, что нужно. Продавщица кивнула. Маргарита сказала, что не будет переодеваться. Продавщица взяла в кассе ножницы и отрезала ценники. Маргарита не знала, что сколько стоит. Не спросила. Секунду колебалась, не отказаться ли от покупки. Но не стала. Слишком хлопотно. И все ей так идет. Продавщица ушла. С Маргаритиными вещами. За очки прошлось заплатить в парфюмерном отделе. За туфли – в обувном. Тем временем ее старую одежду уложили в пакет. Туфли завернули в тонкую бумагу. Маргарита рассчиталась с молодой кассиршей. Женщины веером нигде не видно. Очки стоили столько же, сколько туфли. Надо поискать что-нибудь для Фридль. Она ходила по отделам. Любовалась собой во всех витринах. Для дочки ничего не нашла. Вернувшись в гараж, долго искала машину. Прошла вдоль всех машин сверху донизу. Совсем утратила ориентацию. Красные стрелы были на всех этажах.

* * *

На Олета-лейн она приехала слишком рано. Остановилась перед домом Анны Малер. Вышла. Подошла к каменным глыбам перед домом. Черно-серый камень. Ей до пояса. С одной стороны скруглен. Несколько камней поменьше. У одного – широкие борозды на верхушке. Она вошла в дом. Не хотелось, чтобы Пит ее видел. В доме – никого. Она прошла по комнатам. Мебель темного дерева. Темная обивка. Запах. Альбрехт лежал в постели. Слушал музыку. Входя в спальню, она вспомнила о печенье. Забыла купить. Или сказать Манон. Подошла к кровати. Посмотрела на Альбрехта. Альбрехт улыбнулся ей. Схватил ее руку и потряс. Не отпуская руки, потянул ее вниз. Она села на край кровати. Альбрехт держал ее руку. Улыбался ей. Она сидела. Улыбалась в ответ. Старик ничего не говорил. Не снимал наушников. До Маргариты доносились отголоски музыки. Струнные. Какая-то симфония. Бравурная. Еле слышно. Так и сидели. Мужчина улыбался ей. Она – ему. Упорно. Он крепко держал ее за руку. Рука у него мягкая и теплая. Может, надо наоборот. Ей держать его руку. Прошло много времени. Больше ей не высидеть. От неподвижности закололо в спине. Она сказала, они с Питом идут обедать. Ей пора. Он смотрел на нее. Улыбался. Она наклонилась. Поцеловала его в щеку. Вытянула свою руку. С порога помахала. Он смотрел в потолок. Слушал музыку. Улыбался. Она ушла. Снова – никого. Она прикрыла за собой дверь и пошла вверх по улице к дому Пита. Пять минут второго. Позвонила в ворота. Наверху залаяла собака. В доме. Встала на задние лапы и оперлась передними о стекло. Лаяла на нее. Появился Пит. Собака исчезла. Умолкла. Пит вышел из дома. Запер дверь. Натри замка. Сбежал вниз по ступенькам. Он – в джинсах. В рубашке с галстуком и джинсовой куртке. Вышел на улицу, сказал: «Hi», и как она здорово выглядит. Не выпить ли им у него? Она отказалась, и они пошли вниз. У новых туфель – гладкие подметки. Улица крутая. Маргарита поскользнулась. Пит схватил ее за плечо. Он сильный. Чуть не несет ее. Они шли посередине улицы. По обе стороны вниз свисают ветки кустов. Смыкаются тоннелем. Пит держался чуть сзади. По-прежнему придерживал ее за локоть. Хотела сказать, что она – еще не старая. Пока она решала, сказать ли «old lady» [157]157
  Пожилая дама.


[Закрыть]или «old woman», [158]158
  Пожилая женщина.


[Закрыть]они дошли до Беверли-Глен, и Пит ее отпустил. Свернули направо и опять стали подниматься в гору. Пит спросил, как продвигается работа. Она сказала: вроде хорошо. Она должна еще встретиться с Эрнстом Кренеком. Одним из мужей Анны. Тогда они оба были молоды. Он сможет что-нибудь рассказать. Они шли дальше. Густые кусты по обе стороны. Повернув налево, улица стала пошире. Слева – парковка. Деревья, густой кустарник, потом – проход. Выложенная плитами дорожка ведет к стеклянному павильону. Столики на террасе. Маленькие белые садовые столики. В здании – два ряда столов побольше, и на задней террасе – тоже. Белые и желтые скатерти. На каждом столе – горшочки с желтыми розами. Мужчина в белой рубашке и черных брюках провел их к столику в углу. Скульптура Анны Малер стоит перед домом. Лежит. Лежащая женщина. Маленькая. Подле маленьких столиков. Почти заросшая плющом. Мужчина спросил, что они будут пить. Маргарита заказала минеральную воду и бокал шардоне. Им подали меню. Пит толкнул ее в бок. Сказал, что их обслуживает сам хозяин. Пит заказал воду. Никакого алкоголя днем. Они углубились в меню. Главным образом – рыба. Половины Маргарита не поняла. Она заказала лосося на гриле. Пит – тунца, тоже на гриле. Хозяин принял заказ. Стоял у столика, слушал и кивал. Словно одобряя их выбор. Потом аккуратно сложил большие голубые папки с меню и ушел, неся папки перед собой. Маргарита чокнулась с Питом своим шардоне. Спросила его, всю ли жизнь он живет здесь. В Лос-Анджелесе. Он ответил, что – да. Его мать была актрисой. Она вынуждена была жить в Лос-Анджелесе. И как оно? Детство в Лос-Анджелесе? Пит рассмеялся.