Текст книги "Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава 9
ПОНЯЛА ЛИ ТЫ, ЧТО ЭТО САМЫЕ ПРЕКРАСНЫЕ В МИРЕ ТОМАТЫ?

На следующее утро мой герой решил разбудить меня. После того как Фернандо собрался в банк с пустым портфелем, я побежала убирать квартиру, выскабливать воск и взбивать подушки, быстро одеваться, покупать булочки у «Мадджон» и на море, а затем бодрой рысью преодолела полмили до пристани, чтобы поймать девятичасовой катер. Я отправлялась на рынок.

Риальто, литературное название «высокая река», всегда претендовал на то, что первое венецианское поселение выросло здесь. Сюда приезжали с древних времен купцы со всего мира торговать, и до сих пор оно остается неоспоримым сердцем венецианской коммерции. Символ Риальто – высокий мост, протянувший знаменитые колоннады и арки над каналом, и для каждого пилигрима это одно из важнейших мест в Венеции. Когда проплываешь под ним сквозь солнечный удар летнего света или холодный дым февральского тумана на носу медленно движущегося судна, взгляд обращается в прошлое, и можно увидеть старого Шейлока в плаще и шляпе с плюмажем, грустно стоящего у колонны.

Я готова вечно гулять по Риальто, наслаждаясь очарованием этого места, если бы не блеск других итальянских рынков. Теперь я обосновалась здесь надолго и мечтала о более близком знакомстве. Первое, что следовало открыть для себя – как пройти на рынок с задних улиц, а не через мост, забитый ювелирными магазинами, киосками, где вывешены дешевые маски и уцененные футболки, тележками, которые приманивают туристов яблоками, покрытыми воском, чилийской клубникой и половинками кокосовых орехов, промытыми водой из пластиковых бутылок. Далее вниз по ряду тележки, полные фруктов и овощей, рекламируют самые заманчивые рыночные соблазны. И за всей этой суматохой спряталось красивое здание венецианского трибунала XVI века.

Я встречала на Риальто претора, судей в летящих мантиях, покинувших свои скамьи, чтобы быстро выпить кофе или «Кампари», бросить взгляд на нагромождение баклажанов и капустных кочанов, осмотреть нитки чеснока и чилийского перца и вернуться снова за тяжелые двери трибунала и возобновить деятельность венецианской юстиции. Однажды я видела священника и судью, подолы их одеяний волной колыхались вокруг них, они шли, огибая повозку с овощами, церковь и государство рука об руку, перебирая связки фасоли. Даже подобные фольклорные сцены не заставят меня проходить вверх и вниз через ежедневный карнавал на мосту. Я постараюсь приплыть на катере, который останавливается перед Риальто на Сан-Сильвестро. Я пройду через тоннель и войду в ruga, «морщину», вступив прямо в великолепие рынка.

Я слышала, чувствовала его, меня тянуло туда со страшной силой. Я шла быстро, потом еще быстрее, отклонилась влево, минуя магазин сыра и торговцев пастой, окончательно затормозила перед прилавком, роскошно оформленным, будто в ожидании кисти Караваджо. Теперь я продвигалась медленно, нерешительно протягивала руку, растерянно улыбалась, не зная, с чего начать. Я отправилась к рыбному рынку, шумному павильону, полному острым головокружительным запахом морской соли и рыбьей крови, где извиваются, скользят, колются, крадутся, плавают, ползают, дышат морем фантастические создания с глазами из драгоценного камня, которых вытащили из сверкающей Адриатики и бросили на мраморное ложе. Я любовалась кипучей деятельностью, продавцами, которые разделывали рыбу на почти прозрачные куски и за своими страшными занавесками потрошили кроликов, диких и домашних, подвешивая их за задние ноги, с клочками меха, прилипшими к ляжкам, оставленными специально, чтобы покупатель был уверен, что это не кошка.

Возможно, большинство венецианцев из лавок на Риальто по-прежнему покупают специи в бакалейном магазине Маскари. Унция гвоздики, пригоршня ямайского перца горошком, мускатный орех величиной с абрикос, длинноногие палочки корицы, кора с приторным запахом, черный каштановый мед из Фриули, разные сорта чая и кофе, шоколад, фрукты, засахаренные или в ликерной карамели… Мне физически хотелось достать бумажки и монеты из маленького черного кошелька, висевшего у меня на груди, и вложить деньги в грубые тяжелые руки продавца. Это был другой вид голода, более страшный, чем тот, что мучил меня, когда не было денег. Я хотела всего, но приходилось обуздывать разыгравшийся аппетит. Я купила персики, красные от спелости, маленькие букетики испещренного красно-коричневыми прожилками белого салата-латука, дыню, чей совершенный мускусный вкус меняется в зависимости от района, где она выросла.

Продавцами работали в основном женщины, домашние хозяйки разного возраста и физических пропорций, но с универсальными голосами, высота их тона приближалась к воплю. Они толкали на меня рыночные тележки, быстро и успешно убеждая остановиться именно на их товаре. В сторонке сидели несколько стариков, занятых – среди изобилия других товаров – спокойной торговлей зеленью руколы, одуванчиков и другими букетами дикорастущих трав, связанных бумажными нитками. Фермеры – мелочные торговцы, невежественные, слащавые, вечный объект для насмешек. Они шоумены, отпускающие колкости на диалекте, и это был новый для меня язык, который предстояло изучить. «Ciapa sti pomi, che xe così tei». Что он сказал? Он предложил мне ломтик яблока? «Tasta, tasta bea mora; i costa solo che do schei. Попробуйте, попробуйте, красивая черноволосая леди, это стоит так дешево».

Не много времени прошло, а мы уже стали обмениваться улыбками, я могла попросить принести мне немного мяты или майорана на следующий день, сохранить для меня кварту черной смородины. Я познакомилась с Микеле, кудрявым, часто краснеющим блондином, обвешанным толстыми золотыми цепями; с Лучано, дизайнером прилавка в стиле Караваджо; и с рыжеватой дамой с длинными острыми ногтями, в зеленой шерстяной шапке, которую она носила летом и зимой. Это избранное общество давало ежедневные представления. Кто-то протягивал шелковый гороховый стручок или жирный плод пурпурного инжира, из которого капает медовый сок сквозь кожицу, лопнувшую от жары; кто-то раскалывал маленький круглый арбуз-ангурию и предлагал ломтик ледяной красной мякоти на кончике ножа. В глубине сцены продавец разрезал бледно-зеленую кожицу мускусной дыни-канталупы, протягивая ее лососево-розовый край – дыни покоились в коричневой колыбели бумажной сумки. Еще один кричал: «Мякоть этого персика бела, как твоя кожа».

Однажды утром, ожидая двух телячьих щек у мясника, я услышала, как женщина спрашивает:

– Puoi darmi un orecchio? Можете дать мне ухо?

Как мило, подумала я. Она готова обсуждать со своим мясником заказ. Возможно, она хотела получить обрезки для котов или добыть жирного каплуна на субботу. Себастьяно спустился с подмостков, исчез в святая святых холодильной камеры и вернулся, держа высоко в руке большую розовую оборку полупрозрачного мяса.

– Questo può andar bene, signora? Годится ли это, синьора?

Она одобрила, довольно поджав губы и полузакрыв глаза. Продано. Одно свиное ухо.

– Per insaporire i fagioli. Для запаха в горох, – ни к кому особенно не обращаясь, произнесла покупательница.

Возможно, меня так тянуло на любимый рынок из-за «яичной леди», которая всегда устраивалась за прилавком в зависимости от того, с какой стороны дул ветер, и я сообразила, что она защищает своих кур. Это было пленительное действо. Каждое утро с фермы на острове Сант-Эразмо она привозила пять или шесть взрослых кур в бумажном мешке из-под муки. Однажды на рынке она удобно устроила сумку с квохчущими курами под прилавком, наклонилась и запела на диалекте: «Dai, dai me putei, faseme dei bei vovi. Идите ко мне, мои маленькие детки, несите мне чудесные яйца». Каждый раз она открывала сумку, чтобы быстро проверить, все ли в порядке. На ее прилавке лежала пачка старых газет, аккуратно разорванных на квадраты, и тростниковая корзина с высокой ручкой в форме арки, в которую она бережно помещала каждое новое яйцо, напоминая мадонну Беллини. В утро, когда она приносила две, даже три сумки с курами, корзина почти всегда была полна. В другие дни у нее только несколько яиц. Покупателю она обертывала каждое яйцо газетой, закручивая оба конца так, что яйца выглядели как конфеты, похожие на детские призы на сельском празднике. Если кто-либо хотел купить шесть яиц, ему приходилось ждать, пока она оформит шесть призов. Когда старая тростниковая корзина пустела, а покупатель уходил, старушка просила потерпеть, подождать минутку, пока она нагнется к своей стае, одобрительно что-то шепча. Потом, вспотев, с триумфом акушерки она демонстрировала теплое, с кремовой скорлупой, сокровище.

Старуха по имени Лидия приносила на продажу фрукты. Всегда закутанная в несколько шалей и свитеров, вне зависимости от сезона, яблоки и горошек она продавала осенью, персики, сливы, абрикосы, вишни и инжир летом, а в промежутках торговала сухофруктами. Я любила приходить к ней в разгар адриатической зимы, когда из-за рваных туманов рынок казался маленьким обособленным государством. Лидия разводила огонь в старом угольном ведерке, чтобы согреть ноги и руки. Она закапывала яблоки в тлеющую золу. И вскоре из ведра начинал струиться упоительный запах; тогда она доставала длинную вилку и вытаскивала почерневшие, лопнувшие, мягкие, как пудинг, яблоки. Тщательно удалив зольную кожицу, она ела бледную, пахнущую вином мякоть маленькой деревянной, вырезанной вручную ложкой. Однажды я рассказала ей о синьоре, которую встретила на рынке в Пальманова во Фриули. Я объяснила, что та тоже пекла яблоки на нагревателе для ног, каждое до красивого рдяного оттенка, заворачивая их в листы савойской капусты. Когда яблоки становились мягкими, она удаляла обуглившийся лист, затем очищала фрукт от золы и ела, элегантно прикладываясь к фляжке с ромом. Лидия посчитала мой рассказ неудачной выдумкой. Только от фриуланки, сказала она, можно ожидать подобного. Простых нравов эстетка в бобровом жилете, она спрашивала, кому понравится запах подгоревшей капусты.

– I Friuliani sono praticamente slavi, sai. Знаете, жители Фриули практически все славяне, – доверительно сообщила мне она.

Я проводила часы в заботе о сохранении этого общества, потому что мне было ясно, что они останутся со мной на долгие годы. Они давали советы относительно еды, приготовления и терпения. Я узнала о луне и море, о войне, голоде и праздниках. Они пели свои песни и рассказывали собственные истории и, по прошествии времени, стали моей новой семьей, а я – их новым ребенком. Я чувствовала грубые прикосновения мозолистых влажных рук, кислое дыхание при поцелуях; смотрела в старые слезящиеся глаза, цвет которых зависел от цвета моря. Они находились на нижних ступенях венецианской лестницы, как прислуга и дворецкие, некоторые получили свою участь по наследству: они – потомки венецианок, никогда не носивших жемчуга в волосах; потомки венецианцев, у которых никогда не было атласных панталон и которые никогда не пили мелкими глотками китайский чай у «Флориана». Это другие венецианцы, они ежедневно пересекали лагуну от островов, где находились фермы, до рынка, останавливаясь, лишь чтобы поймать рыбы на ужин или преклонить колени в деревенской церкви. На пьяццу Сан-Марко им не по пути.

Когда я однажды подошла к Микеле, его голова склонилась над работой, он сплетал сухие стебли маленьких серебристых луковиц в плети. Не глядя на меня, он освободил руки и протянул ветку томатов, таких мелких, что она была похожа на плотный бутон розы. Я потянула один плод, открутила и отправила в рот, медленно жуя. Его особый вкус и запах напоминали двухфунтовый созревший на солнце томат, который поместили внутри этого крошечного рубинового фрукта. Не поднимая головы, Микеле спросил: «Hai capito? Ты поняла?» Короткая форма от: «Поняла ли ты, что это самые прекрасные в мире томаты?» Он был уверен, что я пойму.

А если рынок не дарил достаточно впечатлений, оставался ресторанчик «Кантина до Мори», расположенный точно в центре рынка. Я любила стоять внутри узкой, освещенной фонарем комнаты в ожидании забавного марша, не прерывавшегося столетиями. Бесконечная реприза; торговец рыбой в пластиковом фартуке, мясник в окровавленном рабочем халате, фермеры с салатом-латуком и торговцы фруктами, почти каждый человек с рынка – все были участниками пышной процессии: приблизительно с получасовым интервалом кто-нибудь из них входил в двери ресторана и деликатно пробирался в бар XV века, открытый для купцов, джентльменов и разбойников уже более половины тысячелетия. Потом несколькими изысканными движениями головой, глазами, пальцами каждый заказывал себе выпивку. Они быстро опрокидывали бокал «Просекко», «Рефоско» или «Белого Манзони» в один глоток, иногда в два, если в это время разговаривали, со стуком ставили опустевший стакан на стойку в свойственной каждому манере и уходили из боковых дверей работать дальше. Часто я оказывалась там единственной женщиной, кроме туристов, иногда, очень редко заходила хозяйка женского магазина, но все мы стремились быть благодарными гостями Роберто Бискотена, поклонника «Мунрейкера» и Джеймса Бонда в целом. Он здесь готовил, разливал и улыбался, как Джимми Стюарт, в течение сорока лет. Какие представления разыгрывались на подмостках его бара!

Японские туристы заказывали «Сашакайя» за тридцать тысяч лир стакан, немцы пили пиво, американцы читали вслух свои путеводители, англичане страдали от отсутствия стульев или столов, французам никогда не нравилось вино, а австралийцы всегда казались подвыпившими. И все они для местных были ничуть не важнее обоев.

К полудню рынок затихал, покупатели расходились по домам, а работники могли перекусить. У Роберто были готовы хлебцы с трюфелями, бутерброды с жареной ветчиной или копченой форелью, ломти остро пахнущего сыра, большие блюда артишоков, маленькие маринованные луковки, завернутые в анчоусы, и бочонки и бутылки местных и привозных вин.

В первую зиму, после того как была отмечена моя преданность чудесному заведению, Роберто снисходил до того, что брал у меня пальто, тряпочную сумку, набитую рыночными покупками, и уносил все на кухню, чтобы мне было удобнее. Я ела и пила по погоде и аппетиту и сейчас вспоминаю свои завтраки, как самые основательные в своей жизни. Постепенно я познакомилась с другими преданными поклонниками настолько, что начала принимать участие в розыгрышах и подшучивании, длившихся иногда по несколько дней – у кого-то якобы возникала лихорадка, у кого-то обострение желчного пузыря, необходим ремонт «Харлея», принадлежащего Роберто, есть новый рецепт тушения свежих бобов в камине, где найти в лесах Тревизо секрет приготовления долгохранящихся хлебцев и т. д. Поселившись в Италии, я осознала всю степень ехидства итальянских мужчин.

Я постепенно завоевывала право находиться в их кругу, свое мнение они меняли медленно. Но когда они начали сдаваться, формально троекратно целуя и крепко обнимая на прощание со словами «Ci vediamo domani. Увидимся завтра», я поняла, что в моем доме появилась еще одна комната.

На рынке говорили исключительно на диалекте, а я – по-итальянски, как умела, переходя на английский и своеобразное эсперанто, придуманное вместе с Фернандо. В «До Мори» мой социальный кружок состоял из мясников и торговцев рыбой, сыроваров и фермеров, выращивающих артишоки, местных ландшафтных художников, фотографовпортретистов, нескольких удалившихся от дел железнодорожников, двух сапожников и пары дюжин других людей, с кем я встречалась иногда каждый час, иногда раз в день. Мы вместе, потому что это место, где другие заметят и даже пожалеют, что кого-то из нас сейчас тут нет. Рынок и маленький ресторанчик – мое убежище в по-прежнему чужом городе.

«До Мори» закрывался на несколько часов в час тридцать дня, и, чаще всего, я покидала его последней. Столы ободраны, тротуар засыпан морковной ботвой, пол рыбного рынка чисто вымыт, блестит, тишина нарушалась лишь ворчанием постоянно проживающих здесь кошек, проводящих жизнь в битвах за подачки от мясника, и стуком моих каблуков, когда я уходила. День переваливал на вторую половину.

Все траттории и рестораны были открыты, и никто не возвращался домой, чтобы сесть за стол или прилечь до четырех. Чаще всего я была сыта, выйдя от Роберто, и никуда больше не заглядывала. Я постигала Венецию.

Может быть, никто не знает город лучше, чем тот, кто придумал его себе сам. Венеция – квинтэссенция наших фантазий. Вода, свет, цвет, запах, уход от реальности, маски, скрученная золотая пряжа и прошитые ею юбки… Венеция кружит вокруг своих камней днем и разворачивает над лагуной не утихающий с темнотой водоворот ночей. Я следовала туда, куда Венеция вела меня. Я уже знала, где можно присесть отдохнуть в тени, где самый крепкий ледяной эспрессо, когда в полдень готова выпечка и в каких пекарнях, какие церкви всегда открыты и какие колокола прозвучат сквозь легкую дремоту. Один ризничий с гигантскими железными ключами, привязанными на длинную зеленую ленту, привел меня со свечой взглянуть на фрески Джакопо Беллини в светотени крошечной задней комнаты церкви. Глаза старика напоминали неполированные сапфиры, и в легком тумане тысячелетнего горения ладана он рассказывал мне старые истории о Каналетто, Гварди, Тициане и Тьеполо. Он говорил о них так, как если бы они были его товарищами, парнями, с которыми он ужинал в четверг вечером. Он описывал их жизнь в поисках красоты, и искусство, благодаря которому исчезает одиночество. Я думала об одиночестве, но я не одна – странница в голубой фетровой шляпке «колоколом», приехавшая в Венецию, чтобы связать воедино свои фантазии.

Я себя достаточно хорошо знала, поэтому фантазии фантазиями, но прежде всего я нуждалась в возможности от души готовить. И если я не могла готовить для нашего собственного стола, то буду готовить для какого-нибудь стола другого. Но чьего? Я подумала о тролле и компании. Нет. Тогда я представила сослуживцев Фернандо в банке. В один день белый шоколад и малиновый пирог, в другой – пирог с крошечными желтыми сливами. Я бы рискнула подать хлеб, еще теплый и свежий, с цельными лесными орехами, маскарпоне, пропитанный бренди. Все это я сложила бы в корзинку и как бы нечаянно оставила на столе. Вместе с Фернандо работали одиннадцать человек, и они вечно заказывали подносы с выпечкой, мороженым и бутылками «Просекко» в кондитерской «Россальва», так что мое угощение пришлось бы кстати. Правда, скорее всего, они будут чувствовать себя неловко, особенно Фернандо, который тут же попросит, чтобы я прекратила визиты в стиле Красной Шапочки и вернулась к «связыванию фантазий».

Однажды вечером мы с Фернандо ужинали на площади Руга Риальто в простой рабочей остерии и познакомились там с человеком по имени Руджеро. Кочевой тип, новичок в Венеции, он вздумал изумить простой народ, демонстрируя стадии приготовления еды. Руджеро был прирожденным шоуменом, который рассматривал остерию как театральные подмостки. Он ударял в корабельный гонг всякий раз, когда повар выносил большой котел ризотто или пасты с кальмарами и устанавливал его прямо на пол. Руджеро накладывал клиентам щедрые порции за умеренную плату в четыре тысячи лир с каждого. Здесь же можно было отрезать кусок от целого круга горного сливочного сыра и есть с поджаристым хлебом из пекарни на углу. Мелкая соленая треска и бадья с кипящими в оливковом масле бобами со сладким луком, сардины в вяжущем соусе – вот и все меню. Холодное белое вино разливали из бочки с затычкой каждому, кто подходил со стаканом, и среди шума сотни голодных, томимых жаждой венецианцев одни стояли, другие сидели за столиками, покрытыми бумагой, или ужинали в винном баре. Мы с Фернандо наслаждались спектаклем.

– Люди с рынка говорили, что ты – профессиональный повар, – сказал Руджеро однажды вечером. – Давай устроим прием. Мы пригласим народ по соседству, торговцев, судейских и других. Ты напишешь меню, я все куплю, ты приготовишь, я обслужу, – выпалил он на одном дыхании.

Фернандо пинал меня под столом, явно не желая иметь ничего общего с Руджеро или его знакомыми. Но почти каждый раз, когда оказывалась на Риальто, я сталкивалась с Руджеро. И всякий раз он напоминал о вечеринке. Когда он сообщил, что договорился с Микеле и Роберто, я ответила «да», не дождавшись благословения моего героя.

Я решила познакомить венецианцев с традиционной американской едой. Я подумала, что это будет забавно; они ведь считали, что американские повара, бедняжки, готовят в микроволновке, и то один попкорн. Я спланировала обед из шести блюд для пятидесяти гостей и попросила Руджеро показать мне кухню. Бывают пещеры, дыры, великолепно оборудованные помещения или не оборудованные вовсе, я работала в разных, но то, что я обнаружила позади качающейся двери, не могло не напугать. Кухня Руджеро привела меня в ужас. Пахло прогорклым жиром, им же были покрыты пол и стены. Дверцы ржавой газовой плиты висели на сломанных петлях. Немного инструментов и оборудования – все периода неолита. Вода была только холодная. Вспоминая ужины, которые здесь ела, я думала только о том, в какой грязи они были приготовлены; при этом Руджеро признался, что большинство подаваемых блюд готовились в других местах и доставлялись каждый день, и лишь главные блюда готовились на кухне: ризотто, минестроне и паста. Я с ужасом пыталась вспомнить, ела ли я их тут.

Неужели итальянские власти выдали разрешение? Я смотрела на лицензию, скрепленную всеми имеющимися штампами и печатями, висящую под стеклом на грязной стене. Я еще не успела рот открыть, а он уже начал обещать, что на следующей неделе будет наведен bello ordinato, полный порядок, в мою честь. Духовка будет починена и вымыта, а водопроводчик явится буквально с минуты на минуту. Руджеро сообщил, что все, в чем нуждается остерия, – энтузиазм и новые идеи, творческий дух, и мы могли бы составить прекрасную команду.

Поваром у Руджеро работала женщина пятидесяти лет с волосами цвета ваксы и в красных колготках, и едва Руджеро отошел, чтобы ответить на телефонный звонок, она спросила, знаю ли я Донато. Я, конечно, не знала. Она объяснила, что Донато – capitano della guardia di finanza, капитан налоговой службы, который приезжает завтракать каждый день и часто ужинает по вечерам, и что именно он «договорился» о лицензии Руджеро. Она открыла дверь и показала Донато и его завтрак. Я действительно хотела бы познакомить венецианцев с американской едой, но готовить на кухне в таком состоянии ни за что бы не стала. Сегодня вторник, давайте мы вернемся к разговору в четверг за ужином, предложил неунывающий хозяин.

Фернандо не мог понять, почему мы пошли ужинать в «Ла Ведова», если все равно собирались заглянуть вечером к Руджеро. Я посоветовала ему довериться мне на этот раз, что он и сделал. Мы дошли и прямиком направились на кухню. Я не сказала ничего такого, что могло бы подготовить Фернандо, и это было мудро с моей стороны, потому что иначе сейчас он упражнялся бы в остроумии по поводу моей манеры все преувеличивать. Помещение проветрили, новые резиновые циновки положили на отмытый пол, сияющие алюминиевые кастрюли и остальной скромный инструментарий развесили по стенам. Повар щеголяла в белом переднике. Прежде чем Руджеро получил шанс присоединиться к нам, женщина поведала, что хозяин предложил группе постоянных клиентов бесплатный завтрак и вина сколько выпьешь в обмен на два часа работы по очистке кухни. Сначала работали первые шесть человек, затем их сменила следующая команда, потом еще одна, и вот – результат. Она разочаровала меня тем, что духовка безнадежна, а водопроводчик так и не появился, но разве остальное не чудесно? Все еще настороженная, я таки села писать меню.

Будет миссисипская икра, тушеные устрицы, крабы, поджаренные в масле, говядина с перченой хрустящей корочкой в соусе на бурбоне из Кентукки с картофельными блинами и жаренным в масле луке, горячий пудинг с шоколадной глазурью и сливками на коричневом сахаре. Руджеро удивлен списком покупок, в котором нет никаких экзотических «американских» компонентов, и я объяснила, что сам способ приготовления превратит устриц и крабов, говядину и шоколад в американские блюда. Я попросила его держать кухню чистой и отправиться по магазинам, потому что сама уезжала в Тоскану на несколько дней. Я не стала поднимать вопрос о духовке и водопроводчика. Новости о нашей задумке распространялись по Риальто, все рвались пообщаться со мной. Такая популярность была мне особенно приятна, так как я не переставала радоваться, что люди, живущие на водном пространстве, могли столь интересоваться глубоко прожаренными кольцами лука и вкусом виски в бифштексе. Сложность же состояла в том, что ни духовка не начала работать, ни вода не стала горячее, но мы жарили в масле. Я договорилась готовить хлеб в печи булочной вниз по аллее. Руджеро-шоумен переоделся в смокинг. Руджеро-импресарио пригласил двух студентов, классических гитаристов из консерватории, и они исполняли произведения Фернандо Сора при свечах между длинными столами в странной остерии, приютившейся в переулке у рынка, через канал от моста Риальто в Венеции. Каждый из этих фактов приводил меня в восторг.

После того как все было сделано, я отрезала себе кусок пудинга и села между моим продавцом рыбы и Роберто, заметила Донато, капитана налоговой службы с хорошим аппетитом, который о чем-то договаривался с гитаристами, кивая головой в мою сторону. Руджеро попросил внимания, и в зале стало тихо. Медленно, пренебрегая ревностью и завистью, в ритме гитар и не особенно спрашивая разрешения, Донато подошел, поднял меня, красную от газовой плиты и пахнущую шоколадом, поцеловал руку и увлек в танго между столами. По своей доброте Миша преподал мне уроки танго как подарок много лет назад. Потом были вечера по вторникам с синьорой Кармелой под аккомпанемент компьютерного чуда от IBM. Медленное плавное скольжение, внезапный взрывной поворот. («Сдерживайте, сдерживайте свои страсти, – предостерегала синьора Кармела. – Крутой изгиб, шея вытянута, выше подбородок, выше, выше, глаза смотрят прямо, взгляд немигающий, с поволокой».) Я никогда не танцевала танго где-либо, кроме гимнастического зала средней школы в Покипси. Теперь я плавно скольжу и разворачиваюсь, в руках обаятельного плута, государственного чиновника, который прекрасно двигался и еще лучше выглядел в тесных серых форменных брюках. Я бы предпочла быть одетой во что-нибудь красное и обтягивающее, и чтобы волосы пахли розами, а не жареным луком, и мне кажется, что я недостаточно «поволакиваю». Донато «тлеет» несколько больше, чем следовало, а венецианцы уже на ногах и аплодируют. Фернандо дал понять, что пора уходить.

Пока гости глубоко погрузились в бокалы, мы тихо пожелали Руджеро спокойной ночи и направились к берегу. Мы выходили через бар и увидели группу пожилых гостей, собравшихся вокруг громадного чана с горячим помадным пудингом и выскабливающих его дочиста чайными ложками, облизывая пальцы на манер американских мальчишек. Мы слышали, как один из них сказал:

– Ma l’ha fatto l’americana? Davvero? Ma come si chiama questo dolce? Правда, американка это приготовила? И как называется этот десерт?