Текст книги "Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Глава 2
ВЕНЕЦИАНЕЦ В МОЕЙ ПОСТЕЛИ

Аосемнадцать дней спустя, и всего через два дня после моего приземления в Соединенных Штатах, Фернандо прилетел в Сент-Луис, и это было его первое путешествие в Америку. Дрожащий, бледный как полотно, он шел через ворота. Он опоздал на пересадку в аэропорту Кеннеди, передвигаясь недостаточно быстро через пространство больше Лидо, венецианского острова, где он живет. Полет был безусловно самым долгим промежутком его жизни, который он перенес без сигареты в зубах, с тех пор как ему исполнилось десять лет. Я протянула букет, он взял, и мы поехали домой, будто так всегда было и всегда будет.

Пальто, шляпа, перчатки и теплый шарф – не раздеваясь, он мягко скользил по дому, пытаясь что-то найти. Он открыл двустворчатую дверь, явно ожидая увидеть гардероб, но это был холодильник, поразивший его воображение.

– Ma e grandissimo, потрясающе, – удивился он.

– Ты голоден?

Я начала суетиться на кухне. Он обнаружил маленькую корзинку tagliatelle, домашней лапши, которую я раскатала и нарезала днем.

– Даже в Америке можно найти свежеприготовленную пасту? – он был так потрясен, как если бы обнаружил древнеегипетскую пирамиду в штате Кентукки.

Я приготовила ванну, с таким тщанием, как для собственного ребенка или давнего любовника: налила в воду масла сандалового дерева, зажгла свечи, разложила на столике полотенца, мыло и шампунь. А сама села с крошечной рюмочкой сухого хереса. Время тянулось тревожно медленно, потом он неторопливо вошел в гостиную, встряхивая роскошными, влажными волосами. На нем старомодный темно-зеленый шерстяной халат, один из карманов порван, торчала пачка сигарет. Бордовые теплые носки с рисунком в ромбики натянуты до тощих коленок, на ногах уютные замшевые шлепанцы. Я сказала ему, что он похож на Рудольфо Валентино. Он согласился. Мы устроились за низким столиком напротив зажженного камина. Сидим на подушках, потягивая красное сухое вино. Ему нравится. Такой вот ужин с незнакомцем.

На столе белое овальное блюдо с тушеным луком-пореем, припущенным в сметане, под золотой, пузырящейся корочкой эмменталя и пармезана. Я не знала, как сказать «лук-порей» по-итальянски, поэтому мне пришлось встать, чтобы найти словарь.

– Ах, porri, – протянул он, – я не люблю porri.

Я снова стала перелистывать словарь, делая вид, что ошиблась.

– Нет, это не porri; это – scalogni, – сочиняю, не моргнув глазом.

– Никогда не ел, – ответил он и потянулся попробовать.

Оказалось, мой герой очень любит лук-порей, пока тот называется луком-шалот. Еще была tagliatelle, тонкая желтая лапша, запеченная в соусе с грецкими орехами. Нам и хорошо, и немного неловко. Мы больше улыбались друг другу, чем говорили. Я попробовала рассказать немного о моей работе, о том, что я журналист и что пишу главным образом о пище и вине. Объяснила, что я – повар. Он кивал снисходительно, но кажется, находил мои верительные грамоты не слишком убедительными. Молчание его не тяготило. Я приготовила десерт, который не делала многие годы, – забавно выглядящий пирог из хлебного теста, фиолетовых слив и неочищенного сахара. Густой темный сок фруктов мешается, образуя с сахаром корочку, из-под которой вырывается чудесный сладкий пар, мы поставили пирог между нами и ели его прямо из потрепанной старой кастрюльки, в которой я пекла. Фернандо зачерпнул последнюю ложку сливового сиропа, и мы допили вино. Он встал и пересел ко мне. Он разглядывал мое лицо, потом нежно прикоснулся, обхватив за подбородок и слегка наклонив вправо.

– Si, questa e la mia faccia, – шепчет он. – Да, это мое лицо. Я хочу к тебе, в твою кровать. – Он тщательно, ясно выговаривал слова, будто бы прорепетировал заранее.

Мой герой, незнакомец, спал, прижавшись щекой к моему плечу, а рукой крепко обняв за талию. Я бодрствовала, легко гладя его по волосам. Венецианец в моей постели, я чуть не произнесла эти слова вслух. Я поцеловала его в макушку и снова вспомнила неприязненную резкость, с которой ставила мне задачу наш редактор, отправляя много лет назад в командировку. «Проведете две недели в Венеции и возвратитесь с тремя статьями, полными местного колорита. Фотограф к вам присоединится в Риме», – бросила она, не поздоровавшись и не попрощавшись. Почему мы не встретились тогда, в первой поездке? Вероятно, потому что мой редактор не ставила мне задачу привести с собой кусочек Венеции. Тем не менее он здесь – незнакомец с длинными тощими ногами. И мне надо поспать. «Спи», – уговаривала я себя. Но сон бежал. Как я могла спать? Я вспоминала то отстраненное равнодушие, которое всегда испытывала по отношению к Венеции. Я всегда находила возможность отложить поездку туда. Однажды я путешествовала почти по краям ее водянистых юбок, по автостраде от Бергамо до Вероны и Падуи, и, когда оставалось не более двадцати миль, внезапно повернула свой маленький белый «фиат» на юг, к Болонье. Даже после того, как моя застарелая неприязнь была исцелена первыми часами в Венеции, я всегда прятала поглубже желание вернуться, прося отправлять меня на задания по возможности куда-нибудь поближе, переворачивая отдел путешествий в поисках подходящего, дешевого билета.

Я отправилась в Сент-Луис, Миссури, из Калифорнии поздней весной, жила в течение двух месяцев в арендованной комнате, пока не была закончена реконструкция дома и не открылось маленькое кафе. К июню жизнь обрела привычный ритм: кафе, еженедельный обзор ресторанов в «Риверфронт таймс», осваивание каждодневных маршрутов через мой новый город. Тут меня обуяла охота к перемене мест. Не находя покоя, в первых числах ноября я отправилась со своими друзьями, Сильвией и Гарольдом, прямиком в сладкие объятия Венеции.

По утрам мы располагались на кухне лицом друг к другу на выцветших бархатных стульях: у каждого по словарю, полный, исходящий паром кофейник, крошечный кувшин сливок и тарелка намазанных маслом булочек. Устроившись, мы говорили о себе.

– Я пытаюсь вспомнить все самое важное, чтобы поделиться с тобой. Я рассказал о детстве, о том, как был молод. В сущности, я самый обыкновенный человек. В кино меня взяли бы на роль человека, не привлекающего внимания женщин.

Он не грустил и не извинялся, изображая себя таким. Однажды утром он спросил:

– Ты вспоминаешь, о чем мечтала?

– Ты имеешь в виду – ночью?

– Нет. Днем. Чего ты хотела? Как представляла свою жизнь?

– Конечно. Многие свои фантазии я воплотила. Я мечтала о детях. Это было главным моим желанием. После того как они родились, большинство моих надежд было связано с ними. И когда они стали старше, я начала мечтать немного по-другому. Но я действительно пережила многие из своих фантазий. И сейчас переживаю. Хотя некоторые развеялись, как дым. Я помню все, и вокруг меня всегда витают новые идеи. А ты?

– Нет. Ничего подобного. Я рос, думая, что мечты – удел отчаявшихся неудачников. В детстве священники, и учителя, и мой отец внушали мне понятия логики, разумных мотиваций, этики, достоинства. Я хотел летать на самолетах и играть на саксофоне. Я сбежал в колледж, когда мне исполнилось двенадцать, и, поверь мне, жизнь среди иезуитов не сильно поощряет мечтательность. Когда я возвращался домой, что случалось не слишком часто, обстановка там была такая же мрачная. Юность и особенно отрочество были неприятным периодом, во время которого почти каждый пробовал руководить мною.

Его речь ускорилась, я вынуждена просить, чтобы он говорил помедленнее, растолковывал бы мне значение то одного, то другого слова. Я еще разбираюсь с иезуитами и саксофоном, в то время как он уже рассуждал о собственной загубленной юности. Он полагал, что если будет говорить громче, я буду понимать лучше, и теперь он брал дыхание, как стареющий тенор, и его голос нарастал крещендо.

– Отец стремился к тому, чтобы я быстро sistemato, освоился, хорошо устроился, нашел работу, выбрал обеспеченный и безопасный жизненный путь и пошел по нему, покорный долгу. Я рано научился хотеть того же, чего хотел он. И со временем на мои глаза слой за слоем легла еле проницаемая для белого света повязка, сквозь которую не проникнуть мечте.

– Подожди, – я судорожно листала страницы, пытаясь найти значение слова «cerotti» – повязка на глаза.

– Так что произошло с глазами? Почему они были завязаны? – пыталась выяснить я.

– Non letteralmente. Не буквально, – ревел он.

Мой герой нетерпелив.

Я – дура, которая, после двенадцати часов проживания с итальянцем, не успевает следовать за полетом его фантазии. Он добавлял третье измерение, чтобы втолковать мне. Он возвышался посреди кухни. Рывком подтянув носки до морщинистых коленок, поправив халат, он обертывал кухонное полотенце вокруг глаз, выглядывая через край. Незнакомец добавил к скорости и звуку театральное мастерство. Можно было не сомневаться. Итак, он продолжал:

– И через какое-то время вес повязки, непроницаемость ее для эмоций, стали привычными и едва замечались. Иногда я выглядывал как бы искоса, всматривался сквозь дымку, чтобы понять, могу ли мельком увидеть старые мечты в реальном свете. Иногда мне казалось, я что-то такое видел. Но проще было жить с завязанными глазами. По крайней мере, до сих пор. – Голос его тих. Представление закончено.

Да, такие персонажи не пользуются успехом у дам, если дама, конечно, не Тэсс из рода д’Эбервиллей или не Анна Каренина. Или, возможно, не Эдит Пиаф. Сколько же в нем глубокой тоски! И эти постоянные мысли о времени…

Когда я спросила его, почему он сорвался так быстро, не дрогнув перед перспективой пересечь океан, Фернандо ответил, что устал от ожидания.

– Как устал? Ты примчался сюда через два дня после того, как я сама вернулась, – напомнила я.

– Нет. Я слишком долго ждал. Я чувствую, как время течет сквозь пальцы. Жизнь – это conto, счет, – заговорил в нем банкир. – Количество дней, отпущенных нам, доподлинно не известно, и один драгоценнее другого. Их не сдашь на депозит.

Эта аллегория давала блестящую возможность разобраться, от чего отталкивается в своих рассуждениях мой герой.

– Я много дней потратил на сон. Один за другим, я просто переживал их, и они проходили. Это довольно обычное явление, если ты один, просто находишь себе безопасную нору и прячешься в ней. Каждый раз, когда бы я ни задумывался о сути бытия, что мне интересно, что я чувствую, чего хочу, ничто не задевало меня глубоко, не становилось важным, не имело значения больше, чем что-нибудь еще. Я был ленив. Жизнь катилась мимо, а я волочил ноги, всегда на два шага позади. Fatalita, судьба. Легко. Никакого риска. Все ошибки – чужие, заслуги – тоже. Больше я не намерен ждать, – повторил он.

Когда пришла моя очередь, я начала рассказывать о вехах своей жизни – как мы двигались от Нью-Йорка к Калифорнии, о не долгом, неприятном опыте работы в Американском кулинарном институте в Гайд-парке, о гастрономических путешествиях в самые отдаленные части Франции и Италии в поисках лучшей еды и вина. Звучало как история болезни, и после короткого перечисления подобных эпизодов я поняла, что все это уже не важно, что бы я ни делала и кем ни была до этой минуты – все осталось в преамбуле. Даже в эти первые дни вместе было пронзительно ясно, что чувство к незнакомцу превзошло другие приключения в моей жизни. Оно перетасовало все и вся, куда бы я не двигалась. Любовь Фернандо походила на локальное землетрясение, которое прояснило для меня важнейшие жизненные схемы. Я не претендовала на полное понимание владеющих нами чувств, но охотно позволяла необъяснимому обладать магическими свойствами. У меня был собственный набор устоявшихся ценностей и привычек. Потрясающе, с какой нежностью один человек открывает свое сердце другому.

Мой герой приезжал со мной в кафе каждое утро, помогал с выпечкой, измельчал розмарин и засыпал муку в «Хобарт». Он полюбил доставать focaccia, пшеничные лепешки, из печи деревянной лопаткой, учась ловко переворачивать горячие плоские хлебцы на стеллажи для охлаждения. Мы всегда выпекали один небольшой хлебец для себя в самой горячей части печи, где он получался коричневым, как лесные орехи. Нетерпеливо ломали ароматное совершенство, обжигая пальцы. Фернандо признался, что обожает запах моей кожи, пропахшей свежеиспеченным хлебом и розмарином.

Днем мы заходили в офис газеты, если я вела колонку, чтобы кое-что отредактировать или поменять. Мы гуляли в Форест-парке, ужинали в кафе или отправлялись к «Балабану» или в «Кафе у Зои», а затем в центр города – в джаз-клуб. Он совсем не знал географию, и еще три дня назад не представлял, что Сент-Луис находится в Миссури. Фернандо сказал, что понимает теперь, почему менеджер в туристическом бюро в Венеции сильно раздражался, когда он требовал зарезервировать ему билет до Сент-Луиса в штате Монтана. Что не мешало ему предложить мне в один день прогуляться по Большому каньону с заездом на ланч в Новый Орлеан.

Однажды поздно вечером мы возвращались после обеда у «Зои». Мы разговаривали о том немаленьком периоде жизни, когда росли мои дети. Я достала из ящика письменного стола небольшой альбом для фотографий в зеленой матерчатой обложке, ища снимок, чтобы показать дом на Лейн Гейт-роуд в Колд-Спрингс, штат Нью-Йорк, который все мы так любили. Устроившись у камина, мой герой рассматривал старые фотографии. Я села рядом и увидела, что он все время возвращается к снимку, на котором я держу на руках новорожденную Лизу. Он заметил, что лицо ребенка прекрасно, оно осталось таким же красивым на более поздних снимках, фотографиях взрослой женщины. Он уверял меня, что я тоже очень красива, мы с Лизой удивительно похожи. Фернандо выразил сожаление, что он не знал меня тогда, хотелось бы ему прикоснуться к лицу на старой фотографии.

Затем незнакомец начал расстегивать пуговицы на моей груди, его руки были красивыми, большими и теплыми, не слишком ловкими, поскольку он запутался в бретельках лифчика. Он обнаружил немало хлебных крошек между моих грудей.

– Cose questo? Что это? Весь твой день отложился в декольте. Вот следы сожженного ржаного тоста; два, возможно, три вида печенья; focaccia, лепешки; кофе мокко – все заархивировано в дамском белье, – описывал он, на всякий случай дегустируя некоторые из позиций, чтобы не дай бог не ошибиться.

Я хохотала до слез, а он продолжал:

– Теперь о слезах. Как часто ты плачешь? Ты всегда будешь полна lacrime e bricole, слез и крошек?

Он вдавил меня в прохладный плюш дивана, и пока мы целовались, я чувствовала вкус собственных слез, смешанный с крошками имбирного печенья.

«Ты всегда будешь полна слез и крошек?» Он – умудренный жизнью человек, размышляла я, вспоминая его вопрос, пока любовалась на него, спящего. Да, крошки – вечный символ моего неудержимого желания все время что-нибудь грызть, а моя грудь выступает достаточно, чтобы им было где задержаться. А также слезы. Смеяться до слез или смех сквозь слезы, кто знает причину? Тревожили давние воспоминания. Из тех, что навсегда – часть души. Они не жалят, не вызывают слез, ночных слез, когда бередятся старые раны. «Встаньте те, кого не тревожат горькие воспоминания», – сказал мой друг Миша однажды вечером за двойной порцией водки, после того как один из его пациентов покончил с жизнью при помощи инкрустированного перламутром пистолета.

Мой крик – скорее радость и удивление, чем боль. Вопль трубы, теплое дыхание ветра, звон колокольчика на заблудившемся ягненке, дым догорающей свечи, первый луч солнца, сумерки, свет от камина. Каждодневная красота. Я плачу, опьяненная жизнью. И возможно, совсем немного – из-за того, как стремительно она бежит.

Не прошло и недели, как однажды утром я проснулась абсолютно больной. Я никогда не болела гриппом. Я даже не простужалась годами, и вот теперь, именно сейчас, когда в моей розовой, застеленной шелком постели лежал настоящий венецианец, я горела в лихорадке, в горле пожар, на груди стофунтовый камень, не дающий дышать. Я задыхалась от кашля, пытаясь вспомнить, что есть у меня в аптечке, но увы, там были только витамин С и просроченная, десятилетней давности бутылка с детской микстурой от кашля, сопровождавшая меня в переездах от самого Нью-Йорка.

– Фернандо, Фернандо, – с трудом выталкивала я слова из воспаленного горла. – Кажется, у меня температура.

В тот миг я еще не знала, что само слово «жар», «лихорадка», вызывает образ чумы в воображении каждого итальянца. Думаю, это генетическая память, навеянная ужасами средневековья. Лихорадка вне всякого сомнения должна привести к медленной и мучительной смерти. Фернандо отшатнулся от кровати, причитая «febbre», температура, затем бросился назад, гладя мои лоб и щеки. Он повторял «febbre» как мантру. Он прижался еще горячей после сна щекой к моей груди и сообщил, что мое сердце бьется очень быстро и это – грозный признак. Он поинтересовался, где лежит термометр, и я вынуждена была признаться, что у меня его нет. Я впервые увидела, как лицо Фернандо исказилось от боли. Я поинтересовалась, почему отсутствие термометра так его расстроило.

Не обращая внимания на нижнее белье, он натянул джинсы и просунул голову в свитер, готовясь к миссии милосердия. Фернандо выяснил, как сказать «termometro» по-английски, будучи уверенным, что в аптеке не поймут его итальянского произношения. Я написала требуемое на бумажке, добавив: «Тайленол и что-нибудь от гриппа». Смеяться было больно и неудобно, но сдержаться я не смогла. Фернандо заявил, что истерика не редкость в таком состоянии, и проверил наличность.

Кроме лир он обнаружил два золотых южноафриканских крюгеранда. Я напомнила, что аптека принимает только доллары, и он воздел руки к небу, сообщив, что теряет время впустую. Он ушел, в спешке натягивая пиджак, закручивая шарф вокруг шеи, водружая на место меховую шапку и натягивая левую перчатку, правая испарилась во время перелета над Атлантикой. Итак, венецианец бесстрашно отправился в экспедицию по Дикому Западу. Это стало его первым столкновением с американской действительностью. Он вернулся, потому что забыл словарь, дважды поцеловал меня, качая головой, просто отказываясь верить, что с нами такое стряслось.

Напившись теплого чая и приняв множество таблеток и микстур, которыми венецианец меня напичкал, я проспала большую часть дня и всю ночь. Проснувшись среди ночи, я обнаружила его сидящим на краю кровати, внимательно наблюдающим за мной, и глаза его были полны нежности.

– Температура спала, ты холодна и прекрасна. Dormi, amore mio, dormi. Спи, любовь моя, спи.

Я любовалась на его узкие сутулые плечи, на лицо, полное беспокойства. Он встал, чтобы поправить одеяло, я смотрела, как он склоняется надо мной, тощий человек, одетый в шерстяное белье, ходячая реклама стимулятора мышц, и думала, что он – самое красивое, что я когда-либо видела.

Я спросила:

– Ты решил – я собралась умирать?

– Нет. Но я испугался. Ты была очень больна, и сейчас больна, и нуждаешься в отдыхе. Но ты должна знать, если случится так, что ты умрешь раньше меня, я придумал способ, как найти тебя. Я не желаю ждать еще пятьдесят лет и пойду к святому Петру, спрошу, где кухня, точнее, дровяная печь. Как думаешь, в раю пекут хлеб? Если да, то ты будешь там, обсыпанная мукой и пахнущая розмарином.

Он говорил мне все это, расправляя сбитое постельное белье, пытаясь выровнять непослушные углы простыни. Когда конечный результат его удовлетворил, он подсел поближе, мой венецианский незнакомец, похожий на Питера Селлерса и немножко на Рудольфо Валентино, и глуховатым баритоном запел колыбельную. Ласково коснувшись моего лба, он произнес:

– Ты знаешь, я всегда мечтал, что кто-то споет мне, но теперь думаю, что еще лучше, когда сам можешь спеть кому-то.

Следующим утром, ориентируясь на запах его горящей сигареты, я вышла в гостиную.

– Ты не должна становиться вверх, – сообщил он по-английски, пытаясь загнать меня обратно в кровать. Он лег рядом, и мы заснули как дети.

Утром того дня, когда он должен был улетать в Венецию, мы решили не сидеть дома, даже кофе не допили. В кафе мы тоже не пошли. Говорили мало. Мы долго гуляли по парку, затем нашли скамью, чтобы отдохнуть. Стаи диких гусей с прощальными криками кружились в холодном прозрачном небе.

– Скоро они полетят на юг? – спросила я.

– Скоро, – ответил Фернандо. – Наверное, дожидались отставших или надеялись обрести потерянных. Важно, что теперь они уже в пути. Как мы.

– Ты поэт, – сказала я ему.

– Несколько недель назад я даже не обратил бы на них внимания, не услышал бы их крика. Теперь я по-другому чувствую. Да, я чувствую себя связанным обетом. Так точнее. Я чувствую себя уже женатым на тебе, будто всегда был на тебе женат, только не мог найти. Мне даже кажется лишним делать официальное предложение. Лучше сказать, пожалуйста, не исчезай из жизни моей. Стань ближе. Ближе насколько можешь.

Тихий голос мальчика, делящегося тайной.

Вернувшись тем вечером из аэропорта домой, я зажгла огонь в камине спальни и бросила на пол подушки, потому что он так делал каждый вечер. Я сидела там, где обычно сидел мой незнакомец, натянув его шерстяную фуфайку на ночную рубашку, и чувствовала себя хрупкой и потерянной. Мы обо всем договорились. Он должен начать собирать документы, чтобы мы могли зарегистрировать брак в Венеции. Я собиралась завершить свои дела в Америке и приехать в Италию так быстро, как смогу, держа в уме июнь в качестве крайнего срока. Я решила спать у огня, стянула с кровати одеяло и свернулась под ним.

Рубашка пахла его телом. Я наслаждалась этим запахом.

– Я люблю Фернандо, – повторяла я себе, глядя в огонь.

Я была ошеломлена переменами в моей жизни, причем скорее их стремительностью, чем самой сутью. Я искала причины этого folie a deux, безумия на двоих. И не находила. Все это любовное сумасшествие не давало возможности судить объективно.

Ни в каком туманном сне юности меня не сажал на белого коня кудрявый деревенский парень, «человек, которому суждено быть королем», мой «дорогой, любимый, единственный». Земля никогда не уходила у меня из-под ног. Никогда. Мое нынешнее чувство – тихое. За исключением первых часов в Венеции, не было беспорядка, сумятицы, никаких метаний, свойственных женщине среднего возраста перед решительным поступком в ее жизни. Все двери открыты, и из них струится теплый свет. Это не просто новая перспектива, но единственно возможное действие, зависящее только от меня, решительный шаг, который я никому не позволю помешать мне сделать. Фернандо. Я не должна была убеждать себя в своей любви, взвешивать его достоинства и недостатки. И при этом не хотелось еще раз напоминать себе, что я не становлюсь моложе, что должна быть благодарна за внимание еще одного «очень хорошего человека».

Как часто мы не позволяем себе простых ответов. Мы нарушаем естественный ход вещей, принося жертву практическим соображениям, а потом бредем, опустив голову в безнадежных поисках страсти и чувства. Позвольте невозможному стать возможным. Я люблю его. Тощие ноги, узкие плечи, печаль, нежность, красивые руки, красивый голос, морщинистые колени. Нелюбовь к саксофону. Никаких самолетов. Призраки иезуитов.

Сон сбежал от меня. Было уже почти три утра, когда я вспомнила, что через пять с половиной часов брокер по недвижимости с кучей помощников нагрянут, чтобы оценить дом. Я размышляла о визите в итальянское консульство в Сент-Луисе, в котором работают злые сицилийцы. Я понимала, сколько проблем возникнет в моей жизни из-за встречи с незнакомцем, но независимо от того, что могло еще случиться, я была влюблена впервые в своей жизни.