Текст книги "Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Назад вверх по лестнице, работать, два или три раза в течение утра сбегать вниз за чашечкой эспрессо, вдохнуть поглубже свежего, не загаженного выхлопными газами воздуха, ну и, возможно, купить маленький или два маленьких, совсем крошечных земляничных пирога у барочного херувима. Выходы и возвращения регистрировались троллем и ее отрядом, экипированным в форму с напечатанным на блузе цветком. «Buon giorno», – единственные слова, которыми мы обмениваемся. Я потеряла надежду на радушие леди в черных чулках и разуверилась в возможностях шоколада.

В квартире есть стерео, но единственными кассетами, помимо «Memoria e Metodo», были, конечно, Элвис и Рой, им я и подпевала. Я пела потому, что мне было хорошо. Сколько домов я обустроила? Интересно. А сколько еще смогу? Некоторые люди считают, что когда ваш дом закончен, пришло время умирать. Мой дом не закончен.

На третий день уборка и разбор завалов были практически завершены, настало время покупок. Фернандо хотел, чтобы мы все выбрали вместе, поэтому, когда его рабочий день заканчивался, я подходила к банку, и мы шли в «Джезурум» за плотными простынями цвета охры, покрывалом на постель, за искусно простеганным вышитым пуховым одеялом. Мы купили кипы пушистых белых полотенец и банных простыней молочного цвета, украшенных шоколадной окантовкой, красивую полотняную скатерть с комплектом салфеток, по размеру напоминающих кухонные полотенца. Все это обошлось нам совсем не дешево, но наконец мы навели толику уюта в логовище моего героя.

На следующий день мы купили замечательное кружевное покрывало цвета слоновой кости в мастерской неподалеку от Кампо Сан-Барнаба. Неся наше сокровище в руках, мы через несколько ярдов повернули за угол и подошли к барже, плавучему овощному рынку, который в течение семисот или восьмисот лет, в том или ином виде, покачивался у Фондамента Джерардини каждый день. Мы купили килограмм персиков. Кружева и персики, рука моего спутника. Что еще нужно для счастья. Я вспоминала нашу вечернюю прогулку, пока драпировала и крепила ажурную ткань над кроватью, тщательно расправляя падающую волнами на спинку кровати материю. Получился baldacchino, полог. Теперь у нас был будуар.

Ваза синего кобальтового стекла, которую я нашла под раковиной, великолепно смотрелась с побегами форзиции, купленными у цветочницы на imbarcadero, дебаркадере. Экстравагантная квадратная пепельница размером с большое блюдо, такого же синего оттенка, теперь была занята артишоками на толстых длинных стеблях и лимонами, покачивающимися на зеленых веточках. Сливы сорта «рейна клод», цвета молодой травы, устроились в корзинке, которая отправлялась с Мадейры в Нью-Йорк, Калифорнию, Миссури и наконец очутилась в Италии. Там, где раньше лежали поломанные пыльные модели самолетов и громоздились залежи старых номеров «Gazzetta dello Sport», за вымытыми до скрипа стеклами выстроились в аккуратном порядке книги. Я вставила в серебряные рамки около двадцати фотографий и расставила их на заново натертой воском и отполированной крышке старинного сундука из сосны, который Фернандо называл cassapanca. Он рассказал, что его отец привез сундук из Мерано, города на границе с Австрией, где семья жила, когда родился Фернандо.

Мою любовь к тканям похоронят вместе со мной. Обивочный материал имеет для меня большее значение, чем сама мебель. Отобрав семейные реликвии и старинные вещицы, требующие реставрации, я решила, что сделаю все не хуже, чем если бы у меня была возможность пригласить специалиста из «Итан Аллен». Я решительно отправилась на рынок Лидо, открытый по средам. Я купила рулон узорчатой бежевой обивочной ткани, которой без подгиба хватит, чтобы согреть черный кожаный диван.

Рулон сливочного шелка-сырца я отобрала для обивки разностильных стульев. Обеденный стол из стекла и металла накрылся белым льняным постельным покрывалом, концы которого были завязаны толстыми узлами вокруг ножек. Коллекцию грузинских подсвечников, натертых до блеска, я поставила в середину. Я нашла удачные места для своих любимых старых подушек, с которыми не смогла расстаться в Сент-Луисе. Лампочки, более уместные в операционной, сменились на создающие более интимную атмосферу и ароматизированные свечи, расставленные повсюду. Солнечный свет днем, искусственное освещение вечером: электрический свет не должен быть избыточным. Я была на верху блаженства, мой герой привыкал с трудом.

Фернандо фактически побелел, как снег, когда я продемонстрировала ему свежевымытые стены в спальне. Он кричал, что стены в Венеции можно мыть только осенью, когда воздух относительно сух, в противном случае нас ждет нашествие страшной черной muffa, плесени, которая будет разрастаться и разрастаться. Тоже мне, проблема, решила я. И мы по очереди, стоя на стремянке, сушили поверхности моим феном.

Он оплакивал горшки с засохшими растениями, которые я выставила на террасу рядом с канистрами краски.

– Non sono morte, sono solo un po’addormentate. Они не погибли; они только спят.

– Верю тебе на слово, ты наверняка представляешь, как они выглядели, – ворчу я, возвращая горшки в спальню и обрезая сухие листья с безжизненных стеблей. Я пришла к выводу, что иногда очень удобно высказаться на языке, который возлюбленному понятен не до конца.

Белый коврик из Сардинии скрыл выщербленные полы в ванной, а старое зеркало в красной пластмассовой рамке, висевшее над раковиной, мы поменяли на старинное, таинственно мерцающее в причудливом багете, купленное у Джанни Кавали на Кампо Санто-Стефано. Он уговорил нас приобрести два подсвечника сусального золота, в виде лилий на тонких, покрытых листвой стеблях, чтобы повесить с двух сторон зеркала, хотя там не проведены электрические провода.

– Просто прикрепите их к стене и вставьте свечи, – посоветовал антиквар, и мы его послушались.

Атмосфера квартиры неуловимо изменилась, ушло ощущение бесприютности, печали. Мы согласились друг с другом, что теперь это больше похоже на загородное поместье или коттедж, чем на апартаменты. Я начала называть наше обиталище «дачей», и Фернандо нравилось. Мы создали очень личное пространство, где можно было разговаривать и думать, есть и пить, отдыхать, заниматься любовью. Каждый день Фернандо три-четыре раза обходил всю квартиру, недоверчиво рассматривая, касаясь поверхностей и предметов, и в его полуулыбке все яснее читались нотки одобрения.

Терзаемая любопытством, однажды вечером тролль позвонила в дверь, размахивая как предлогом только что пришедшей почтой.

– Posso dare un occhiata? Можно глянуть хоть одним глазком?

Ее возбужденное щебетание льстило Фернандо.

– Ma qui siamo a Hollywood. Brava, signora, bravissima. Auguri, tanti auguri. Ну, просто как в Голливуде. Браво, синьора, брависсимо. Счастья, как можно больше счастья, – тараторила она, удирая вниз по лестнице.

Бункер будет проинформирован еще до полуночи. Благодаря троллю я начала понимать, насколько Фернандо нуждается в поддержке, благожелательной оценке со стороны, прежде, чем он сможет проникнуться моим взглядом на вещи. Ему было важно, чтобы то, что я делаю, вызывало одобрение у окружающих. Я могу утверждать, что даже теперь, семь лет спустя, на три дома позже, он по-прежнему ждет, когда будет высказано хотя бы одно, а лучше два независимых мнения, чтобы окончательно для себя решить, что ему тоже все нравится.

Окрыленный троллем, Фернандо начал приглашать соседей и коллег зайти быстренько глянуть на преображенную квартиру. Никому не предлагалось присесть, выпить бокал вина. Задача визитеров – провести разведку и доложить еще не охваченной части острова. Я – предмет интерьера, и никто не обращался непосредственно ко мне. Разглядывая воздух в восьми дюймах над моей головой, некоторые из них даже выдавливали из себя что-нибудь простенькое, типа: «Signora, Le piace Venezia? Как вам Венеция, мадам?» Исполнив ритуал, они оглядывались по сторонам и уходили. Позже я поняла, что это вполне принятая форма общения по-венециански и что некоторые из «посетителей» многие годы будут на полном серьезе вспоминать, как прекрасно они провели время в нашем доме. Не чувствуя почвы под ногами, я невольно начала задаваться вопросом, а случится ли это когда-нибудь. Более того, не потеряю ли я себя настоящую, ощущение реальности происходящего. Я играла в дом. Было немножко похоже на время, когда дети еще не вылезли из ползунков, и я как будто играла в куклы. Пожалуй, нет. Тогда я была намного старше.

Хотя Фернандо оставался на собственной земле и занимался тем же, чем и до встречи со мной, его также не покидало ощущение, что он очутился в Зазеркалье. Он двигался по тем же улицам, желал доброго вечера тем же людям, покупал свои сигареты у того же продавца табачных изделий, выпивал тот же самый aperitivo в баре, которому не изменял в течение тридцати лет, но что-то неуловимо сдвинулось. У Фернандо появилось отражение, в котором он и узнавал, и не узнавал себя.

– Это другая жизнь, – уверяла я.

Он спорил. Жизнь всего одна.

– По крайней мере, в той жизни я не был лишь наблюдателем, – заметил он.

В голосе его слышалась сладкая горечь. И привычно подавляемая гневная дрожь. Я размышляла о том, как должен быть одинок в этом мире человек, не пытающийся выбраться из защитной скорлупы, в то время как вокруг бушует жизнь. Я верю в судьбу, в предопределение, но не спрячешь же голову под подушку! Я помню безмятежность юности, когда читала Толстого. «Жизнь все расставит на свои места», – обещал он. Никогда не могла полностью согласиться, хотя и приятно думать, что можно перепоручить судьбе часть собственной работы, чтобы отдыхать время от времени. Но спать, как спал Фернандо, грустно.

Суббота, вечер, плывем в никуда. На палубе вапоретто я вынула из своего баула бутылку «Просекко»; вино, выдержанное в холодильнике в течение часа, приятно холодило нёбо, рассыпаясь на языке щекочущими пузырьками. Фернандо все никак не мог расслабиться, надеясь, что никто не примет его за туриста, но это не помешало ему сделать пару добрых глотков.

– Hai sempre avuto una borsa così ben fornita? У тебя в сумке всегда найдется что-нибудь интересное? – спросил он.

Моя сумка в процессе жизни трансформировалась из изящной дамской штучки в баул для пеленок, объясняла я. Точнее, пыталась объяснить. Мы приспособили к общению некий гибрид наших языков, своего рода самодельный эсперанто. Иногда Фернандо задавал вопрос на английском, а я отвечала на итальянском. Каждый стремился, чтобы другому было удобно. Лодка скользила по темной воде, воздух трогал щеки влажным шелковистым прикосновением, последние лучи заката отливали сначала розовым, потом в цвет янтаря и наконец золотом.

На «Дзатерре» мы пересели в другую лодку и отправились обратно к Сан-Дзаккарии. Было около девяти вечера. Непривычно мало народа вокруг, воздух неподвижен, площадь будто дремала. Шагов не слышно, из открытых окон cafés сквозь безлюдное пространство летели звуки скрипок, Вивальди, Фрескобальди. Вокруг никого не было, и мы танцевали. Мы танцевали, когда музыка закончилась, пока к нам не присоединились неистовые немецкие туристы, шедшие на ужин и решившие поддержать компанию.

– Sei radiosa, – сказал Фернандо. – Ты светишься. Венеция тебе идет. Так не всегда бывает, даже среди венецианцев, а иностранцы чаще всего игнорируются, остаются в тени. Туристы в Венеции невидимки. Это не про тебя, – продолжил он тихо, и не понятно, что было бы для него проще.

Мы решили поужинать в «Маскароне» у Санта-Мария Формоза, который я очень полюбила за время предыдущих визитов. Мне нравилось сидеть за старой деревянной стойкой бара, заставленного большими оплетенными бутылками «Рефоско», «Просекко» и «Торболино». Нам налили по полному бокалу шипучего токайского вина, принесли закуску. На белых овальных блюдах были сервированы: baccala mantecato, мусс из трески; castraure, вареные артишоки; sarde in saor, сардинки в маринаде; fagioli bianchi con cipolle, белая фасоль с луком. Выверенный веками, острый, чувственный вкус. Настоящая Венеция до самых зубчиков вилки.

Когда мы вернулись на лодку, небо было темно-синего цвета. Я переполнена эмоциями. Виной тому – мой сосед. Меня так легко сделать счастливой. Я готова быть счастливой. Но мистер Ртуть своим изменчивым настроением нарушил мою безмятежность.

Когда я начала расспрашивать о выстроившихся вдоль набережных палаццо, художниках и стилях, он отвечал неохотно или вообще пропускал мои вопросы мимо ушей.

– Венеция для венецианцев не музей, – буркнул мой герой. – Я далеко не все знаю. В городе есть районы, где я ни разу не был. Мне важнее, чтобы мы лучше узнали друг друга, наш внутренний мир, а потом уж займемся проблемой, как тебе почувствовать себя в Венеции как дома. – Похоже, в нем говорила ревность. – Понимаешь, что ты здесь не на каникулах?

Каникулы? Мне хотелось визжать. Он вообще помнит, как я провела последние недели? Я с жалостью смотрела на свои руки, постаревшие лет на двести. Резкие слова уже вертелись у меня на языке, да что толку, Фернандо сделает вид, что не понял, хотя по сути ему, конечно, все было ясно.

– Я ничего не могу найти в своем собственном доме. Мне понадобились ножницы, а их нет, – высказался он с знакомым выражением раненой птицы в глазах.

– А у меня даже дома нет, – напомнила я со всей резкостью, на какую была способна. Меня понесло, и мне уже все равно, поймет ли он. Я собралась высказаться и сделаю это на собственном языке.

– У меня нет ни уверенности в завтрашнем дне, ни работы. Любовь? Кто смотрел мне в глаза и умолял приехать? Проблема в чистых стеклах? – я кипела.

Мы немного прошли молча, прежде чем он остановился, освещенный лунным светом и зарождающейся в глазах улыбкой, будто мы не ругались только что, а читали друг другу стихи, и сказал:

– Помоги мне понять, что сделать, чтобы ты чувствовала себя как дома.

Моя очередь не отвечать. Месть сладка.

Глава 7
ЗА МГНОВЕНИЕ ДО ЗРЕЛОСТИ

Постепенно, очень постепенно я начала ощущать себя дома. Иногда я сходила со сцены на мгновение, чтобы оценить, есть ли смысл в спектакле под названием наша совместная жизнь. Мы уже не молоды, сможем ли начать все с начала? Но мы и не стары. Мы встретились в тот замечательный миг накануне зрелости, когда чувство созвучно мягкому, плавному голосу рапсодии. Мы по-прежнему незнакомцы, но в уютном пламени свечей, в атмосфере непреходящей нежности, нам хорошо друг с другом на нашей маленькой даче. В чувстве, связавшем нас, вкус риска, жажда перемен, искрящиеся пузырьки добротного «Просекко» на языке. Даже когда мы приводили друг друга в замешательство, доводили один другого до полной невменяемости, не проходило ощущение внутренней связи, взаимопроникновения, единения душ. Мы жили в предвкушении счастья.

Мой герой любил послушать мои рассказы. Как-то вечером, лежа на диване, положив голову мне на колени, он попросил:

– Расскажи, как ты впервые приехала в Венецию.

– Я уже рассказывала, – застонала я.

– Далеко не все. Я хочу услышать полностью. Ты была не одна, правильно? – он сел, чтобы видеть меня.

– Неправильно, но какая разница? – не без иронии осведомилась я.

Но он серьезен, нежен.

– Пожалуйста, расскажи.

– Хорошо. Тогда закрывай глаза и внимательно слушай, потому что история – красивая. Постарайся не заснуть, – попросила я. – Я уже рассказывала, что жила в Риме и не хотела переезжать в Венецию. Но у меня было задание сделать несколько публикаций о местной кухне, и я отправилась в путь. Это ты помнишь? – Я строила рассказ, соблюдая все законы жанра.

– Да. Я помню, что ты приехала поездом и высадилась на Сан-Дзаккарии, надеясь услышать Марангон.

– А он не звонил, – прервала я.

– Не звонил. Но почему ты не вышла на площадь? Ты стояла рядом, но повернула назад? – Фернандо снова сел, чтобы видеть мое лицо. Он прикурил сигарету от свечи, прошел через комнату и открыл двери на террасу. Оставаясь снаружи, он прислонился к перилам, обернувшись ко мне в ожидании ответа.

– Не знаю, Фернандо. Я не была готова. Не была готова к чувству города, которое обрушилось на меня с того мгновения, когда я вышла из дверей вокзала. Как будто бы Венеция больше, чем место. Как если бы Венеция была человеком, одновременно знакомым и незнакомым, но перед ним я беззащитна. Я была изрядно вымотана тогда. Много где побывала, многое видела, но подобный вихрь эмоций меня напугал, – пыталась объяснить я.

– Как во время нашей первой встречи? – улыбнулся он.

– Да. Очень похоже, – подтвердила я. – Если хочешь, чтобы я рассказывала дальше, возвращайся, ложись и закрывай глаза.

Фернандо последовал совету.

С картой в руке я дошла до «Газеттино», маленькой гостиницы, выбранной для меня издателями. Я довольно легко нашла Кампо Сан-Бартоломео, а потом свернула налево вслед за туристами на узкую, извилистую торговую улицу, таща за собой чемодан.

– Кампо Сан-Бартоломео? Лучше было бы от банка направо, – сообщил Фернандо снисходительно.

– Молчи и глаз не открывай, – сказала я.

Я попала в крошечную пустую прихожую со стойкой регистрации и позвонила в колокольчик на стене. «Газеттино», чей интерьер, как я узнала позже, был выдержан как пародия на венецианский стиль, поражал обилием стекла из Мурано: люстр, ваз, скульптур аляповатых форм и цветов, занимавших любую поверхность, соперничавших с гравюрами, изображающими самых вульгарных, кривляющихся персонажей карнавала. Освещение тусклое. Я опять вздохнула по Риму. Дверь позади меня открылась, влетела крошечная улыбающаяся женщина по имени Фиорелла, которая, непрерывно тараторя, подхватила мой тяжелый искалеченный чемодан и побежала вверх по лестнице. Моя комната была выдержана в общей стилистике гостиницы, и, не вытерпев, я накинула кружевную салфетку на самого жуткого из ухмыляющихся шутов. Атмосфера гротеска подчеркивалась светом единственного окна, выходящего на драматические декорации венецианских задворок Соттопортего де ле Аква (крытая улица, проходящая под зданиями, всегда мрачная). Я села на подоконник, прислонилась к массивным черным ставням и провела там некоторое время, впитывая окружающее. Я наслаждалась низким басом гондольера, доносящимся от канала, и он так прогибался, работая веслом, будто его маленькая рыскающая лодка прямо из канала вплывала на сцену «Ла Фениче». Наступили сумерки, я замерзла. Спрыгнув с подоконника, я боксером плясала по комнате, не понимая, как взять Венецию в обхват. Поужинать? Сейчас же на Пьяццу, или дождаться темноты? Я решила помыть голову, переодеться и набрести на уютное местечко по соседству в поисках гармонии и приличного аперитива.

Я уложила волосы, обмотала вокруг талии длинный шелковый шарф цвета шафрана, который купила много лет назад в Риме и который добросовестно служил юбкой в моем гардеробе. Получилось миленькое платье, решила я, застегивая серые сандалии змеиной кожи. Я была готова к знакомству с Венецией.

– Ты и сейчас его носишь? – заинтересовался Фернандо.

– Нет. С тех пор я располнела, выглядела бы смешно, поэтому шелк давно пошел на наволочки. Еще раз меня прервешь, я пойду спать, – пообещала я.

Фиорелла поставила меня перед фактом, что покорение города откладывается на завтра, только с утра я могла отправиться на поиски Венеции, едящей и пьющей, а пока за углом есть чудное местечко, «Антико Пиньоло» – «Старый зануда». Возражения не принимались. Фиорелла позвонила в «Зануду», заказала столик, строго наказала обслужить мою персону по высшему разряду и попыталась отправить меня наверх менять обувь – прежде чем она разрешит выйти. Я сделала вид, что не понимаю, и удрала в прозрачные влажные сумерки.

Бросив вызов Фиорелле, я летела, пренебрегая советами, вниз по мерчерии к калле Фьюбера, пересекая калле деи Баркароли, калле дель Фруттарол и Кампо Сан-Фантина. Сидя за столиком «Таверны делла Фениче» я потягивала охлажденный «Просекко» и постепенно обретала покой. Нежный аромат вина, душистый, влажный воздух, гладящий мою кожу, как знать? Призрак стареющей инфанты дрожал на пороге сознания. И все же я не чувствовала себя инородным телом, мне уютно. Я скорее брела, куда глаза глядят, чем возвращалась в отель, останавливалась, разглядывая углы и стены, касалась штукатурки или охраняющего скромный дворец великолепного медного льва в виде дверного молоточка. Я начинала познавать завораживающий ритм, присущий одной лишь Венеции. Свет, перетекающий в тень, и тень, растворяющаяся в свете, закатное сияние набережных и сумрак заплесневелых, узких переулков. Я бездумно, на ощупь брела по городу. И так увлеклась, что опоздала на ужин часа на полтора.

Фернандо опять меня прервал:

– Ну, а после ужина ты пошла на Сан Марко?

– Да, – ответила я.

Я вышла на площадь с Пьяцетты деи Леончини, и она вся раскрылась передо мной. Длинный, залитый лунным светом бальный зал с парадными дверями, обрамленными куполами базилики. Стены – грандиозные арки Прокураций, выписанные тенями на белом холсте. Каменный паркет мостовой, отшлифованный дождями, водами лагуны и тысячами лет непрерывного танца ног: рыбаков и куртизанок, белогрудых аристократок, дряхлых дожей и голодных детей, завоевателей и королей. По площади бродили всего несколько пар, да на свежем воздухе возле «Квадри» много клиентов за столиками. От «Флориана» доносилась музыка: «Раммштайн», «Венская кровь», и две немолодые пары отплясывали, никого не стесняясь. Я села за столик недалеко от них, заказала американо и наслаждалась, пока никто не приземлился рядом, натанцевавшись, или паче чаяния не заиграл на скрипке. Я оставила на столе лиры, чтобы не тревожить официантов, сбившихся в кучу и прикуривающих друг у друга. Путь назад, в маленькую, страшноватенькую комнатку, выходящую на Соттопортего де ле Аква виделся неотчетливо, но – несколько неправильных поворотов на тихие калле, и я нашла гостиницу Фиореллы.

А потом я впервые приехала на Торчелло, бродила по пояс в траве и отдыхала в отражениях седьмого века, отбрасываемых Санта-Марией дель Ассунта. В беседке остерии «Понте дель Дьяволо» официант с напомаженными волосами, разделенными на прямой пробор, в оранжево-розовом шелковом шейном платке накормил меня ризотто с молодыми побегами хмеля.

– И мы отправились туда сразу после твоего возвращения, – заключил Фернандо.

За прошедшее время я обошла множество церквей, увидела фантастические полотна, которые они хранят, но приехав впервые, я не побывала ни в «Академии», ни в «Коррер». Мое исследование бакаро, старинных винных баров, не предполагало системы. Я просто натыкалась на еще одно заведение, заходила и заказывала «Белый Манзони», или бокал «Мальбека», или «Речото», всегда в сопровождении традиционных закусок. Меня восхищала безыскусность свежесваренных вкрутую половинок яиц, их желтки, оранжевые и мягкие, украшенные ломтиком сардины и крошечным жареным осьминогом, артишоков размером с ноготок большого пальца руки в чесночном соусе. Я причащалась к Венеции через кухню, легко, непринужденно, не понимая, что так долго настораживало меня. Мне был предложен конкретный выбор между погружением внутрь традиции и скольжением по штампам. Истинная Венеция лежала глубоко под разрекламированными образами. И я была способна проникнуть туда. Венеция требовала лишь толики мужества в качестве цены за проникновение.

Я не уловила миг, когда он окончательно заснул, вот он здесь, а вот уже слышится легкое посапывание. В любом случае, я рада была погрузиться в воспоминания. Бережно укрывая его на ночь, я воображала, как ему приснится незаконченная сказка и обещание на рассвете: «Я доскажу тебе завтра».

Мой герой любит принимать ванны не меньше, чем я. Мы сразу поняли, что здесь у нас не существует разногласий. Принятие ванны – священнодействие для двоих, и я его верховная жрица. Я вливала масло сандалового дерева, экстракт зеленого чая или хвои, капельку-другую мускуса. Мне нравилась очень горячая вода, и я погружалась в пузыри и пар, когда Фернандо только входил в ванную. Он зажигал свечи. Ему требовалось не меньше четырех минут, чтобы привыкнуть к температуре воды, его бледная кожа приобретала темно-красный оттенок.

– Perché mi fai bollire ogni volta? Ты пытаешься сварить меня?

Итак, сегодняшняя тема – жестокость. Мне давно пора рассказать ему о своем первом браке. Я начинаю с предательства.

– Я не оправдала надежд своего первого мужа. Он был терпеливым человеком и долго ждал, когда я дам повод оставить меня. В нем не было жестокости, и он не мог просто сказать: я не хочу тебя, мне не нужен этот брак, рожденные в нем дети. Он признался только много лет спустя. А пока мы жили вместе, он развил во мне комплекс неполноценности, сознание, что любить меня не за что.

Он – профессиональный психолог, неплохо владеет ремеслом. Он загнал меня в тупик, перестав разговаривать со мной. Он ретировался, оставив меня биться головой об стенку в попытке понять, в чем же я виновата. Он открывал рот, только чтобы высмеять или напугать. Похоже, он наслаждался своей властью надо мной.

Лицо Фернандо в течение рассказа меняло цвет с красного на белый. Каждая фраза доходила до него в течение минут пяти, не считая времени на эмоциональное осмысление. Вода, конечно, остывала, но я только заводилась.

– Я понятия не имела, что такое депрессия, но, похоже, именно в ней я и пребывала. В эти чудные дни я обнаружила, что беременна Эриком. В общем, я уже понимала, что отца у него не будет. Так случилось, что именно Лиза, моя маленькая девочка, почувствовала первое шевеление ребенка. Ее голова лежала на моих коленях, и она сказала: «Мама, он толкается». Мы вместе пели нерожденному младенцу, мы так его заранее любили, что не могли дождаться, когда он появится на свет и мы сможем взять его на руки. Но все равно, Эрик – ребенок, родившийся в печали.

Фернандо завопил, не выдержав горечи моего рассказа, что я лучшая, что он не может без меня, что он немедленно должен меня обнять, и мы переместились в спальню.

– После рождения Эрика я еще пыталась пробиться сквозь душевную глухоту мужа, пыталась объяснить ему, как я одинока, как мне страшно. «Ты не можешь быть настолько жесток, – говорила я. – Неужели тебе безразлична твоя дочь? Маленький сын? Ты нас совсем не любишь?» Но он ждал своего часа, ждал, когда я сорвусь. И дождался, я дала ему повод, возможность уйти красиво. Я встретила человека и просто упала в него. Я думала, что нашла в нем то, чего мне так не хватало в муже. Мы редко встречались, и я принимала страсть за любовь. «Вот то, что я искала», – казалось мне. Муж недолго пребывал в неведении, правда, я надеялась, что он будет бороться за меня. Но через три дня он ушел. Я горевала недолго, ведь в моей жизни был человек, который любил меня. Я была уверена в его любви.

Мне не хотелось сообщать такие новости по телефону, я села в поезд и встретилась со своим любимым во время ланча. Я сказала: «Он знает, он все знает. И он ушел. Мы свободны».

«Свободны для чего?» – спросил меня возлюбленный, не вынимая сигареты изо рта. «Быть вместе. Мы ведь этого хотели?» – ответила я. Его колебания были видны невооруженным глазом. Сквозь новую затяжку дыма я расслышала: «Дура». Он, должно быть, еще что-нибудь говорил, но я не запомнила. Я встала и добрела до туалета. Я чувствовала себя настолько больной, что не могла собраться с силами и выйти. Служащая комнаты отдыха ждала, когда я наконец появлюсь, с мокрым полотенцем в руках. Она подхватила меня, посадила. Я попыталась улыбнуться, объяснить свое состояние возможной беременностью. «Нет. Это – разбитое сердце», – сказала она. Французы говорят, что сердце женщины разбивается всего однажды. Я умудрилась превратить свою жизнь в осколки дважды за одну неделю.

Так мы и лежали, пока Фернандо не встал надо мной на колени, не обнял и не сказал:

– В этом мире нет муки тяжелее, чем нежность.