Текст книги "Братья Волф. Трилогия"

Автор книги: Маркус Зузак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

14

Куда я пошел потом?

Что я делал?

Как все повернулось?

Что ж, в принципе, уже конец, и на нескольких оставшихся страницах будут все ответы. Не думаю, что они вас удивят, хотя все бывает. Мне неизвестно, умница вы или тупица. Откуда мне знать, вдруг вы Альберт Эйнштейн или выиграли какую-нибудь премию по литературе, а может, вы просто средний человек, как и я.

Так что можно перейти сразу к делу: я расскажу вам, чем все, в общем, закончилось в ту зимнюю пору моей жизни. Конец начинается так:

Уныние.

Я кис все воскресенье и в понедельник в школе. Внутри у меня что-то колыхалось, подымаясь из живота, оно вытягивало руки и изнутри сдирало с меня кожу. Жгло.

В среду в школе я перекинулся парой слов с Грегом: в основном из-за того, что увидел на его лице следы побоев.

– Что с тобой случилось? – спросил я, столкнувшись с ним на дорожке.

– Да, фигня, – ответил он, – ничего.

Но нам обоим было предельно ясно, что ребята, которым он покупал дурь, все же не оценили его стараний, даже после того, как он раздобыл денег.

– Тебя все же прижали, да? – спросил я.

Я мрачно улыбнулся, а следом и Грег.

– Прижали, ну. – Он покивал. Улыбка у него была знающая, ироническая. – Они решили подкинуть мне за неудобства, которые я им доставил… У того чувака дурь кончилась, им пришлось искать нового продавца. Мои трудности им до фонаря.

– Ну что, справедливо, – заключил я.

– Ну, наверное, ага.

Через несколько секунд мы разошлись в разные стороны, и, оглянувшись, я посмотрел Грегу вслед и попробовал молиться за него, в духе тех молитв, которые я говорил раньше в этой истории, но у меня не получилось. Не смог. Не спрашивайте, почему. Я надеялся, у него все будет норм, но молиться об этом не находил в себе сил.

Да и какая все равно от моих молитв польза?

Уж точно они ни черта не помогли мне самому, – но помните? Я так ни разу и не удосужился помолиться о себе самом, точно? Хотя, может быть, в конечном счете, в этом и была цель. Я сам. Может, единственная настоящая причина моих молитв о других – призвать удачу для себя. Так ли оно было? Так ли? Нет. Никогда. Не так.

А может, молитвы на самом деле помогли.

Если задуматься, так это вполне вероятно, потому что дома Сара стала висеть на телефоне в замену былых марафонских тисканий на диване, Стив начал ходить, Руб немного подразобрался в себе, мама с батей вроде были всем довольны, и уж несомненно Ребекка Конлон была счастлива со своими мечтами о Дейле Перри…

Выходило, что у всех дела шли более-менее норм.

У всех, кроме меня.

Довольно нередко я ловил себя на том, что повторяю слово «бедолага» как ничтожное существо, каким я и был.

Про себя я скулил.

Ныл.

Хныкал.

Расчесывал себя изнутри.

Потом смеялся.

Над собой.

Это случилось, когда я гулял вечером после обеда.

Сосиски с грибами утрясались в животе, и при всей тоске, которую я всюду носил с собой, из меня прорывался какой-то странный смех. Отрывая ноги от земли, я улыбался, а потом наконец оперся рукой на телеграфный столб, передохнуть.

И, стоя у столба, я выпустил из себя этот смех, и люди, шедшие мимо, наверное, думали, я рехнулся, или обкурился, или еще под какой гадостью. Они смотрели на меня, будто спрашивая: «Чему это ты смеешься?» Но торопливо шли мимо, к своим жизням, а я стоял, замерев, посреди своей.

Вот тогда-то я и решил, что мне надо что-нибудь решить.

Мне надо было решить, что я буду делать, кем быть.

Я стоял у столба и ждал, чтобы кто-то что-то сделал, пока не понял, что кто-то, которого я жду, – это я сам.

Внутри у меня все онемело, едва ли не помертвело, ну прямо как будто боялось пошевелиться, ожидая моего решения.

Я выдохнул и сказал: «Ладно».

Большего и не требовалось.

Только одно слово. И, рванув домой, я знал, что намерен сделать: прийти, помыться, пробежать пять километров до дома Ребекки Конлон и спросить ее, не хочет ли она чем-нибудь заняться на выходных. Какая разница, кто что подумает? Мне было все равно, что скажут мать или отец, Руб или Стив, Сара или вы. Я знал, чего именно я хочу, вот и все.

– Сейчас же, – убеждал я себя на бегу, бросая плечи вперед и газуя, словно за механическим зайцем. И дурнота разливалась во мне, словно еда в животе превращалась в кислоту. Но все равно я не сбавлял ходу и заскочил в калитку и в дом – и увидел.

Сару на телефоне. Телефон.

«Да, телефон! – подумал я. – Ну конечно». Столько бежать, а потом говорить с ней лицом к лицу теперь казалось довольно страшным, так что возник новый план: дойти до ближайшей телефонной будки. Я выгреб у себя из стола немного мелочи, переписал из отцовского блокнота себе на руку телефон Конлонов и снова убежал на поиски телефона.

Во дворе меня догнал окрик:

– Эй! – Это был Стив, с крыльца. А я его даже не заметил, врываясь в дом. – Куда помчался?

Я остановился, но не стал отвечать. Я быстрым шагом вернулся к крыльцу, внезапно вспомнив, что он сказал мне в последний раз, когда говорил с крыльца, в тот вечер, когда мы с Рубом вернули знак «Уступи дорогу».

«Вы такие раздолбаи». Вот что он тогда сказал, и теперь, поднявшись на крыльцо, я наставил на Стива, который потягивался, откинувшись на перила, палец и сказал:

– Еще раз скажешь, что я раздолбай, я тебе рожу расквашу. – Я не шутил, и по лицу Стива было видно, что он это понял. Он даже улыбнулся, будто что-то такое знал. – Я боец, – закончил я, – а не раздолбай. Есть разница.

Еще на какую-то долю секунды я задержал на нем взгляд. Я совсем не шутил. Отвечал за каждое слово. Стиву это пришлось по душе. А мне еще больше.

Телефонная будка.

Я двинулся прочь, с одним стремлением.

Единственный недостаток телефонного плана: я нигде не мог найти будки. Я помнил будку в одном месте на Элизабет-стрит, но оказалось, что ее убрали. Оставалось только бежать, на этот раз в направлении Конлонов, и наконец километра через три я заметил телефон. Еще бы пара километров, и я в конце концов смог бы поговорить с ней лично.

– Ой, чувак. – У телефона я встал, упершись ладонями в колени. – Чувак.

Я совершенно неожиданно понял, что добежать до телефона было самой легкой частью задачи. Теперь мне предстояло набрать номер и поговорить.

Мои пальцы скребли, будто когти, старинный диск, я набрал цифру за цифрой, и…

Ждал.

…ын-н.

Пошли гудки.

Ын-н-никого.

Никого.

Никого.

Трубку взяла не она, и мне пришлось объяснять другому человеку, кто я такой.

– Кэмерон.

– Кэмерон?

«Кэмерон Волф, старая дура!» – хотелось мне завопить, но я взял себя в руки. Нет, я ответил даже с достоинством:

– Кэмерон Волф. Я помогал сантехнику.

Произнеся эти слова, я понял, что еще нисколько не отдышался после бега. Я тяжело дышал в трубку, даже когда услышал там наконец Ребекку Конлон.

– Ребекка?

– Да?

Голос, ее голос.

Ее.

Я говорил, запинаясь, но не от оцепенения. Я собрался, и все говорилось с расчетом, со страстью, даже с какой-то суровой твердой гордостью. Мой голос полз к ней. Вопрошал. Мозжил телефон. Ну давай же. Пора. Спроси.

– Да, я думал… – В горле жгло. – Думал, если бы…

Суббота.

В субботу лучше всего.

Нет.

Нет?

Именно, нет – ты меня понял.

Вообще-то, Ребекка Конлон не произнесла слова «нет», когда отказалась встретиться со мной где-нибудь в субботу. Она сказала: «Я не могу», – и теперь, вспоминая наш разговор, я пытаюсь понять, было ли огорчение в ее голосе искренним.

Конечно, пытаюсь, ведь она тут же сказала, что ничего не может планировать и на воскресенье, и на следующие выходные из-за каких-то там семейных дел или чего-то из той же серии. Притворяться ни к чему. Она готовила себе крепкую почву, чтобы не подпустить меня ближе. Понимаете, про воскресенье я даже не успел спросить. Не говоря уж про следующие выходные! Боль в ухе считала мне секунды. Черное небо как будто опустилось на землю. Мне казалось, будто меня засасывает в серые тучи над головой, и медленно-медленно наш разговор сошел на нет.

– Ну, может как-нибудь в другой раз.

Я злобно ухмыльнулся замызганной телефонной будке. Голос у меня, однако, все еще был любезным и сдержанным.

– Ага, здорово было бы, ну.

Славный, чудный голос. Слышу ли я его в последний раз? Наверное, если, конечно, она не настолько дура, чтобы оказаться дома в будущие выходные, когда мы с отцом будем заканчивать работу.

Да, этот голос, и почему-то я уже не мог сказать, действительно ли он мне такой настоящий. Слишком он недоступен для настоящего.

– Ладно, до скорого, – попрощался я, но ничего скорого с ней не предвидел.

– Ага, пока-а. – Этим добавила к ранению оскорбление.

Она повесила трубку – зверски. Я слушал изо всех сил, и звук этот рвал мне голову. Медленно, очень медленно я отпустил трубку и вышел, бросил ее висеть, полумертвую.

Схваченную.

Допытанную.

Повешенную.

Бросил ее висеть и пошел прочь, домой.

Обратный путь не был таким тоскливым, как вы могли бы подумать, потому что мысли воевали у меня в голове, и от этого время бежало быстрее. Каждый шаг оставлял на тротуаре невидимый след, который только я смогу учуять, проходя мимо в будущем. Повезло.

На полдороги я заметил на углу еще одну телефонную будку, она трунила и смеялась надо мной из боковой улицы.

«Ха!» – только и сказал я про себя, продолжая путь и пытаясь почесать лопатку усталой пятерней, что вытянулась на конце выгнутого, перекрученного локтя.

На этот раз я ввалился в калитку, пооколачивался по дому и где-то в половине одиннадцатого уже лег.

Я не спал.

Я потел, дрожал – один.

И видел картины, налепленные мне на глаза.

Вброшенные в них.

Видел все. В подробностях. От бейсбольной и крикетной бит, лекарственного холодка, столба без знака, снов, отцов, братьев, матери, сестры, Брюса, друга, девушки, голоса, пропавшего – и до. Меня.

Моя жизнь топталась по моей постели.

Слезы чугунными ядрами катились по лицу.

Я видел, как иду к телефону.

Говорю.

Бреду домой.

Потом, где-то около часу ночи, я встал, натянул джинсы и босиком пошел на задний двор.

Из комнаты.

По коридору.

Через черный ход.

Ледяная ночь.

По цементу и на траву, там я остановился.

Я стоял и смотрел – в небо и на город вокруг меня. Стоял, свесив руки, и видел все, что со мной произошло, и кем я был, и как все всегда будет у меня в жизни. Истину. Никаких желаний, никаких догадок. Я знал, кто я и что буду делать всегда. Я не сомневался в этом, зубы у меня сомкнулись, а зрение жгло глаза.

Рот у меня распахнулся.

Оно случилось.

Да, подняв голову к небу, я завыл.

Раскинув руки, я выл, и все из меня выходило вон. Образы лились из горла, и прошлые голоса окружили меня. Небо слушало. А город – нет. Мне было плевать. Меня занимало одно: выть, слышать собственный вой и запоминать, что в этом мальчишке есть сила, есть, что отдать. Я выл ой как пронзительно и безнадежно, сообщая миру, что я здесь и не сдамся.

Ни сегодня.

И никогда.

Да, я выл, а за дверью черного хода столпилась, неведомо для меня, вся семья, смотрела на меня и не понимала, что это я затеял.

Сначала все черно-белое.

Черное на белом.

Это где я иду, по страницам.

Вот по этим страницам.

Иногда получается, что одна нога у меня идет по страницам, по словам, а другая – по тому, что они сообщают. И я снова оказываюсь там: замышляю всякие проделки с Рубом, боксирую с ним, помогаю отцу, слышу от матери, что я животное, вижу, как жизнь Сары в руках Брюса идет под откос, и заявляю Стиву, что разобью ему лицо, если он еще раз назовет меня раздолбаем. Я даже вижу, как купленная Грегом дурь вылетает в печную трубу и накуривает воздух над его крышей. Одна нога несет меня к дому Ребекки Конлон, куда я приходил работать, куда звонил. Другая задерживает меня в картинке, где задушенная трубка в телефонной будке мертво висит с остатками моего голоса внутри.

Иной раз, когда я поглубже забреду в страницы, буквы в каждом слове становятся огромными, словно здания в городе. Я стою под ними, гляжу вверх.

То, бывает, бегу.

А то ползу.

Сквозь.

Каждую страницу.

Сны укрывают меня, но случается, и обдирают плоть с моей души или просто стаскивают одеяло, и я остаюсь наедине с собой, зябну.

Пальцы трогают страницы.

Переворачивают меня.

Я продолжаюсь.

Я всегда продолжаюсь.

Все большое.

Страницы и слова – это мой мир, распахнутый перед вами, смотрите, трогайте. Оглядываясь, я вижу – расплывчато – ваше лицо, склоненное надо мной. Видите мои глаза?

Однако иду дальше, перехожу сновидение, которое несет меня со страницы на страницу.

Оказываюсь там, где вижу себя: как выхожу в морозную ночь на задний двор. Вижу город и небо, чувствую холод. Встаю рядом с собой.

Джинсы.

Босые ноги.

Голая грудь, дрожь.

Мальчишеские руки.

Они раскинуты, тянутся куда-то.

Налетает ветер, и бумажные листы взлетают и опадают вокруг нас, там, во дворе. Вой отчаянно ломится мне в уши, и я его впускаю.

Я хватаюсь за это отчаяние, потому что.

Без него никак.

Я его жажду.

Я улыбаюсь.

Лают собаки, пока далеко, но все ближе.

Рядом с собой слышу, как вою я.

Хороший сон.

Вою. Громко.

Сильно.

Последние листы бумаги все еще падают.

Я живой.

Никогда не был так…

Смотрю под ноги.

Слова – моя жизнь.

Вой не стихает.

Я стою по щиколотку в разлетевшихся страницах, вой – у меня в ушах.

Против Рубена Волфа

Посвящается Скаут

1

Собака, на которую мы ставим, похожа, скорее, на крысу.

– Зато помчится пулей, – говорит Руб.

Весь из фланелевых улыбок и крученых кед. Сплюнет и улыбнется. Сплюнет. Улыбнется. Милейший он парень, без вопросов, мой брат. Рубен Волф. На дворе обычная зима тревоги нашей.

Мы сидим на нижнем ярусе пыльной открытой трибуны.

Мимо проходит девица.

«Боже мой», – думаю я.

– Боже мой, – говорит Руб, и вот она разница, как мы с ним смотрим на девчонку, томимся, дышим, существуем. Такие вот девчонки – не самые частые гости на собачьих бегах. Те, к которым мы тут привыкли, – или мышки, прикуривающие одну от другой, или кобылы, без конца жующие пирожки. Или шлюховатые с пивком. Однако та, на которую мы глядим, – редкая птица. Я б поставил на нее, если бы она могла участвовать в забеге. Великолепная.

Ну а так лишь тоска у меня от вида ног, которых мне не коснуться, или губ, которые мне не улыбнутся. Или бедер, которые не льнут ко мне. И сердец, что бьются не для меня.

Лезу в карман и вынимаю десятку. Пора переключиться. В смысле я люблю попялиться на девчонок, но это обязательно кончается расстройством. Если смотреть издалека, глаза щиплет. В общем, остается только спросить что-нибудь вроде «Ну так ставим мы, или как, Руб?», что я и делаю в этот тусклый день в этом шикарном и распутном городе, где живу.

– Руб?

Тишина.

– Руб?

Ветер. Катится пивная жестянка. Сзади курит и кашляет какой-то чувак.

– Руб, мы ставим или как?

Я шлепаю его.

Тыльной стороной ладони.

По руке, брата.

Он смотрит на меня и опять лыбится.

– Давай, – говорит он, и мы озираемся, кого бы попросить за нас поставить. Кому по возрасту уже можно. Найти всегда нетрудно. Какой-нибудь старикан с полуспущенными штанами обязательно согласится. Он даже может затребовать долю в выигрыше: ну в смысле, если собака, на которую ты ставишь, победит. Вот только он нас нипочем не найдет – хотя мы по-любому его не обманем. Таким старым «не-дай-бог-мне-до-такого-дойти» пьянчугам надо пособлять. Пару бумажек с выигрыша им не повредит. Фокус в том, чтобы выиграть хоть сколько-нибудь. Такого пока не бывало.

– Пошли.

Руб подымается, мы шагаем, а я еще вижу вдали ноги той девицы.

«Боже», – думаю я.

– Боже, – говорит Руб.

У окошек тотализатора нас ждет небольшое затруднение.

Копы.

«Какого хрена они сюда приперлись?» – думаю я.

– Какого хрена они сюда приперлись? – спрашивает Руб.

Вообще-то, меня копы не бесят. По правде сказать, мне их немного жаль. Эти шляпы. Вся эта дурацкая ковбойская снасть на поясе. И надо выглядеть одновременно суровым и дружелюбно-располагающим. И отпускать усы (хоть мужикам, хоть, случается, и теткам), типа они добавляют солидности. А все эти отжимания, подтягивания, приседания в полицейской академии, прежде чем выдадут лицензию на поедание пончиков. А сообщать людям, что кого-то из их семьи покалечило в дорожной аварии… И тут еще много чего можно вспомнить, так что я уж лучше помолчу.

– Глянь на того легавого с булкой.

Руб показывает. Его явно не волнует, что копы решили тут зависнуть. Ни капли. И вообще-то даже наоборот: Руб направляется прямиком к усатому копу, который жует булку с сосиской и соусом. Копов, вообще-то, двое. Один с сосиской, а второй – женщина. Брюнетка, волосы убраны под шляпу. (Только челка кокетливо падает на глаза.)

Мы подходим, и начинается.

Рубен Л. Волф:

– Как поживаете, констебль?

Коп с булкой:

– Я ничего, братан, а ты?

Руб:

– Нравится сосиска, а?

Коп, смачно откусывая:

– Еще, блин, как. А тебе чего, смотреть нравится?

Руб:

– А то. Почем они?

Коп, проглатывая:

– Бакс восемьдесят.

Руб, с улыбкой:

– Ну, вас ограбили.

Коп, откусывая:

– Я в курсе.

Руб, уже явно увлекшись игрой:

– Думаю, сосисочника надо за это свинтить, а?

Коп, с соусом на губе:

– А может, тебя свинтить?

Руб, жестом показывая копу, что тот испачкался:

– За что?

Коп, обнаруживая и вытирая соус на губе:

– За особо дерзкое умничанье.

Руб, в открытую почесывая яйца и бросая взгляд на напарницу копа:

– А ее вы где подцепили?

Коп, тоже увлекшись:

– В кафе.

Руб, бросая на нее новый взгляд и не прекращая чесаться:

– Почем?

Коп, приканчивая булку:

– Бакс шестьдесят.

Руб, перестав чесаться:

– Да вас ограбили.

Коп, опомнившись:

– Эй, ты смотри у меня.

Руб, одергивая затрепанную фланельку и штаны:

– А за соус накидывают? В смысле, у булки.

Коп, переступая с ноги на ногу, молчит.

Руб, подступая ближе:

– А?

Коп, не умея соврать:

– Двадцать центов.

Руб, остолбенело:

– Двадцать центов! За соус?

Коп, явно недовольный собой:

– Знаю-знаю.

Руб, искренне и всерьез или по крайней мере всерьез:

– Надо было не брать, из принципа. У вас что, нет силы воли?

Коп:

– Ты ищешь неприятностей?

Руб:

– Конечно, нет.

Коп:

– Уверен?

В этот момент мы смущенно переглядываемся с его напарницей-брюнеткой, и я представляю ее без формы. Лично я вижу ее в одном белье.

Руб, отвечая на вопрос:

– Да, сэр. Я уверен. Я не ищу никаких неприятностей. Мы просто гуляем с братом по городу в этот прекрасный серый денек, восхищаемся шустрыми животными, как они носятся по кругу. – Прямо мешок с подарками. Набитый мусором. – Это преступление?

Коп, теряя терпение:

– Тебе вообще что от нас надо?

Мы с напарницей переглядываемся. Вновь. На ней красивое белье. Я его представляю.

Руб:

– Ну, мы просто…

Коп, сердито:

– Просто что? Чего ты хочешь?

Напарница офигенно красивая. Звезда. Она лежит в ванне. В пене. Поднимается. Улыбается. Мне. Я дрожу.

Рубен, громко скалясь:

– Ну, мы думали, может вы за нас сделаете ставку…

Напарница, из ванны:

– Издеваешься?

Я, пробивая головой толщу воды:

– Ты, блин, шутишь, Руб?

Руб, резко:

– Меня зовут не Руб.

Я, возвращаясь в реальность:

– Ой, прости, Джеймс, онанист ты.

Коп, со смятым пакетом от сосиски в руке, изнутри все в соусе:

– Онанист – это как?

Руб, огорченно:

– Господи Иисусе, такое бывает? Можно быть таким тормозом?

Коп, заинтересованно:

– Кто это – онанист?

Напарница, пяти футов и девяти дюймов росту и, не меньше, я бы сказал, четырех раз в неделю бывающая в полицейском спортзале:

– Ты его видишь каждое утро в зеркале.

Она высокая, поджарая и классная. Подмигивает мне.

Я: немею.

Руб:

– Вот именно, милочка.

Напарница, неимоверно притягательная:

– Ты кого милочкой назвал, милый?

Руб, не отвечая и вновь обращаясь к дремучему «знать-не-знаю-кто-такой-онанист» копу:

– Так вы за нас поставите или нет?

Коп-онанист:

– Что?

Я как бы всем, но, в общем, себе под нос:

– Ну это, блин, прямо смех один.

Люди толкутся вокруг, спешат мимо – делать ставки.

Напарница, мне:

– Не хочешь меня лизнуть?

Я:

– Умираю, как.

Все это, ясно, моя фантазия.

Коп-онанист:

– Давай.

Руб, потрясенно:

– Что?

Коп-онанист:

– Ладно.

Руб, ошалело:

– Правда?

Коп-онанист, рисуясь:

– Ну да, я за всех ставлю, правда, Кэсси?

Стопроцентная женщина-коп явно не впечатлена:

– Как скажешь.

Я:

– А это разве этично?

Руб, недоуменно, мне:

– Ты что, альтернативно одаренный? – (Руб в последнее время надоело слово «больной на голову». Ему кажется, что новое выражение звучит изощреннее. Ну или как-то, в общем.)

Я:

– Не, я нет. Но…

Все трое, мне:

– Заткнись.

Гады.

Онанист:

– Номер собаки?

Руб, довольный собой:

– Три.

Онанист:

– Кличка?

Руб:

– Ты-Сволочь.

Онанист:

– Не понял?

Руб:

– Клянусь, не вру. Вот смотрите, в программке.

Мы все глядим в программку.

Я:

– Как это им разрешили такую кличку?

Руб:

– Просто сегодня здесь много любителей. Бежит все, что на четырех лапах. Прям удивляюсь, что пуделей не привели. – Руб бросает на меня серьезный взгляд. – Но наша псина еще как шпарит. Точно говорю.

Онанист:

– Это та, что на крысу больше смахивает?

Роскошная напарница:

– Но, они говорят, носится, как оглашенные.

Во всяком случае, пока коп-онанист берет наши деньги, удаляется, выбрасывает в урну пакет от сосиски и делает ставку, происходит следующее: Руб непрерывно лыбится сам себе, леди-полицейская стоит, положив руки на свои медовые бедра, а я, Кэмерон Волф, представляю, как занимаюсь с ней любовью – и не где-нибудь, а в кровати моей сестры.

Это ведь неприемлемо?

А вот.

Ничего не поделаешь.

Вернувшись, коп говорит:

– Я тоже поставил на него десятку.

– Не пожалеете, – Руб кивает ему, забирая билетик. А потом говорит: – Эй, а я на вас настучу – ставите в тотализаторе за малолетних. Это по-зор. (Сколько я знаю своего брата, он никогда не говорил просто «позор». Ему обязательно надо рвать на две части. «По» и «зор». «По-зор»).

– И что? – говорит коп. – И потом, кому ты собираешься рассказать?

– Копам, – отвечает Руб, и мы все, поухмылявшись немного, идем занимать места на трибуне.

Садимся, ждем начала забега.

– Ну смотрите, чтоб ваш Ты-Сволочь не оплошал, – объявляет коп, но его никто не слушает.

Воздух сгустился в студень, все тренеры, игроки, воры, букмекеры, толстяки, толстухи, безостановочные смолильщики, алкаши, продажные копы и малолетние завсегдатаи тотализатора – все ждут, и их рассыпавшиеся мысли сыплются к дорожке стадиона.

– И впрямь похож на крысу, – говорю я, глядя, как мимо нас по-хорячьи и щупленько трусит гончая, на которую мы поставили.

– И вообще, оглашенный – это как?

– Без понятия, – отвечает мне коп.

Руб:

– Да какая разница, главное быстро носятся.

– Ага.

Коп с Рубом теперь не разлей вода. Закадычные друганы. Один в форме, с темным ежиком волос. Второй в лохмотьях, воняет потом и одеколоном «Безымянный», со светло-русой волнистой, свисающей до плеч копной волос. У него глаза как затоптанное пламя, мокрый шмыгающий нос, а вместо ногтей – обгрызенные когти. Ни к чему пояснять, что второй – это мой брат. Волф, пес, полнейший.

Еще леди-полицейская.

Ну и я.

Исхожу слюной.

– Погнали!

Какой-то, не побоюсь этого слова, полудурок орет в динамики и пускается сыпать кличками собак с такой скоростью, что я едва разбираю слова. Там бегут Жвачка-на-Подметке, Словарь, Без-Добычи, Злюка и Просто-Пес, и все они впереди Ты-Сволочи, который взбрыкивает на ходу, будто крыса с мышеловкой на заднице.

Толпа вскакивает.

Орут.

Напарница восхитительна.

Кругом вопят.

– Давай, Главарь! Главарь!

Поправляют:

– Он Словарь!

– Чего?

– Словарь!

– А… Давай, Главарь!

– Ай, ладно!

Толпа бьет в ладоши и орет.

Роскошно, говорю вам. Роскошно она выглядит. Темноволосая.

Тут, наконец, наш крыс отделывается от мышеловки и немного нагоняет.

Руб и коп ликуют.

Они орут, едва не поют от восторга.

– Давай, Ты-Сволочь, жми, Ты-Сволочь!

Собаки, как одна, мчатся по дорожке за смешным механическим кроликом, а толпа на трибунах – чисто сбежавший каторжник.

Бегут.

Надеются.

Понимая, что мир настигает.

Цепляются.

Цепляются, спасаясь от смерти, за этот момент освобождения, настолько грустный, что он вечно ускользает. Это мираж чего-то настоящего внутри абсолютно явной пустоты.

Визжат.

– Вперед, Злюка!

– Рви, Без-добычи!

Руб и коп:

– Давай, Ты-Сволочь! Вперед!

И мы все наблюдаем, как наш крыс стрелой мчится по внешней дорожке, вырывается на первое место, но, оступившись, откатывается на четвертое.

– Ы-ы, сволочь!

Руб морщится и в этот раз использует это слово не как кличку, а собачка рвет жилы, пытаясь вновь выйти вперед.

Рвет.

Он хорошо бежит, наш Сволочь.

И приходит вторым, что дает Рубу повод, глянув на билетик, задать копу вопрос. Он спрашивает:

– Ты поставил на победу и место или вчистую?

По лицу копа нам ясно, что он поставил вчистую. Все или ничего.

– Ну, что, чувак, толку с тебя примерно никакого, так? – Руб смеется и хлопает копа по спине.

– Ага, – отвечает тот.

Он больше не онанист. Просто парень, который про все на свете забыл на несколько мгновений, пока свора собак мчалась по дорожке стадиона. Звать его Гэри – имя, в общем, дрищовское, но что нам за дело?..

Мы прощаемся, и я напоследок еще разок мечтаю о Кэссиполисменше и сравниваю ее с другими воображаемыми женщинами в своей развратной, по юности, душе.

Я думаю о ней всю дорогу до дому, где нас ждет обычный субботний вечер:

Сестра – за порог. Брат у себя, и там тихо. Отец с газетой. Миссис Волф, наша мамочка, – пораньше спать. Мы с Рубом – поболтать чуток через комнату и баиньки.

– Она мне понравилась, – говорю я на крыльце.

– Я знаю. – Руби отворяет входную дверь и лыбится.

– Эй, Руб, не спишь?

– А ты как думаешь? Я, блин, две минуты как залег.

– Да подольше.

– Ни фига.

– Фига, педик несчастный. И вообще – ты че, а? Ты че? Че те надо-то?

– Свет выруби, вот что.

– Обломись.

– Все честно – я пришел первым, да и ты к выключателю ближе.

– И че? Я старше. Ты должен уважать старших и выключишь свет сам.

– Че за фигня…

– Значит, пусть горит.

Свет горит еще десять минут, а потом – угадайте. Выключаю его, конечно, я.

– Чмо ты, – говорю я брату.

– Спасибо.