Текст книги "Братья Волф. Трилогия"

Автор книги: Маркус Зузак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

9

– Возьми вон ту сумку, – говорит мне Стив.

Как и обещал, он переезжает. Все его вещи вынесены из подвала, он уходит из дому, поселится на квартире со своей девушкой. Думаю, квартиру он какое-то время поснимает, а потом, наверное, и купит. Стив у нас уже давно работает. У него хорошая работа, а недавно он поступил в университет на заочное. Хорошие костюмы. Неплохо, да? Всего несколько лет после школы. Он говорит, что должен съехать, раз мать с отцом стараются сами за все платить, и отец отказывается от пособия.

Стив не выпендривается.

Не бросает на свою комнату теплого ностальгического взгляда.

Только улыбается, обнимает мать, трясет руку отцу и шагает прочь.

На крыльце мать плачет, отец на прощанье подымает руку. Сара прижимает к груди последнее тепло объятия. Сын и брат уезжает. Мы с Рубом едем с ним, помочь выгрузить оставшиеся вещи. Квартира, где он будет жить, всего в километре от нас, но Стив говорит, что хочет перебраться подальше на юг.

– Куда-нибудь к Национальному парку.

– Хорошая мысль.

– Свежий воздух, пляжи.

– Да, классно.

Мы отъезжаем, и только я оглядываюсь на оставшуюся часть семьи Волфов на крыльце. Они будут провожать машину взглядом, пока та не исчезнет из виду. Потом, один за другим, вернутся в дом. За сетку. За деревянную дверь. За стены. В свой мир внутри большого мира.

– Пока, Стив, – прощаемся мы, затащив вещи.

– Я пока просто чуть дальше по улице, – говорит Стив, и я ищу в этом голосе хоть какое-то подобие одобрения. Ну чтобы как будто: «Все нормально, ребята. У нас все наладится. У всех нас». Однако в голосе Стива ничего такого нет. Мы все знаем, что у Стива все наладится. Для него в этом выражении иронии не припасено. У Стива всегда все будет ладно. Так уж заведено.

Мы не обнимаемся.

Стив жмет руку Рубу.

Стив жмет руку мне.

Его последние слова:

– Берегите маму, ладно?

– Ладно.

Домой мы возвращаемся бегом, в почти сумраке вторничного вечера. Рубу приходится меня дожидаться. Он меня подталкивает. Следующий бой околачивается где-то рядом, как вор, выжидающий момента украсть. Остается пять дней.

Каждую ночь он мне снится, следующий бой.

Еженощный кошмар.

Я потею.

Во сне я дерусь с Перри. Со Стивом и с Рубом.

И даже мама выходит и отделывает меня по полной. Но страннейшая вещь – каждый раз отец стоит в толпе и только смотрит. Ничего не говорит. Ничего не делает. Просто наблюдает течение событий или читает объявления в поисках неуловимой работы.

Субботней ночью я вообще почти не сплю.

В воскресенье весь день слоняюсь из угла в угол. Почти не ем.

Как неделю назад, Перри подбирает нас, но теперь мы едем в Глиб, в самый его конец.

Все как в тот раз.

Публика того же сорта.

Те же мужики, те же блондинки, тот же запах.

Тот же страх.

Склад старый и дряхлый, и раздевалка, где мы сидим, едва не рассыпается по кирпичику.

До того, как распахнуться двери, Руб напоминает мне:

– Запомни. Или противник тебя порешит, или Перри. На твоем месте я бы знал, что выбрать.

Я киваю.

Двери.

Уже открыты.

Перри опять выкликает и, глубоко вздохнув напоследок, я выхожу в зал. Противник ждет меня, но сегодня я на него даже не смотрю. Ну или не сразу. Пока судья не закончил предсхваточные наставления. Ни за что.

Первый раз вижу его, когда мы оказываемся лицом к лицу.

Он выше.

У него козлиная бородка.

Удары у него не быстрые, но тяжелые.

Я ныряю, ухожу и отступаю в сторону.

И всё, никакой тревоги.

Ни раздумий.

Я принимаю удар плечом и бью в ответ. Прохожу на ближнюю и коротким пытаюсь попасть в лицо. Но мимо. Пытаюсь еще. Мимо.

Его здоровенный кулачище, кажется, сначала встряхивает меня, а потом уж врезается мне в подбородок. Я отвечаю – по ребрам.

– Вот так, Кэм, – я слышу, кричит Руб, и когда раунд заканчивается, он улыбается мне.

– Раунд поровну, – говорит он, – ты спокойно можешь этого клоуна вырубить.

Руб даже смеется.

– Просто представь, что дерешься со мной.

– Хорошая мысль.

– Ты меня боишься?

– Чуток.

– Ну, в общем, мочи его все равно.

Он дает мне глотнуть воды, и я выхожу на второй раунд. В этот раз тактику меняет публика. Голоса толпы лезут сквозь канаты и окутывают меня. Когда я оказываюсь на полу, голоса потоком проливаются на меня, заставляя встать.

Третий раунд без событий. Мы сцепляемся и лупим друг друга по ребрам. Я разок крепко достаю его, но он смеется надо мной.

В четвертом он кое-что говорит в самом начале. Он говорит:

– Слышь, я вчера твою мамочку имел. Чмошная она. Грязная, слышь.

В этот-то момент я решаю, что должен победить. Мысленно увидел маму, миссис Волф, за работой. Усталую до смерти, но всю в работе. Ради нас. Я не теряю головы и не ярюсь, но пыла во мне прибавляется. Я терпеливее, и, улучив момент, три раза славно угощаю его в голову. Когда бьет гонг, заканчивая раунд, я не перестаю его молотить.

– Что на тебя нашло? – смеется Руб в нашем углу.

Я отвечаю.

– Проголодался.

– Молоток.

В пятом раунде я падаю дважды, а тот чувак, Громобой Джо Росс, один раз. Оба раза публика вынуждает меня встать, и когда звенит гонг и объявляют итог боя, мне хлопают, в мой угол летят монеты. Перри собирает.

Бой я проиграл, но дрался хорошо.

Не остался лежать на ковре.

Только это и было нужно.

– Держи. – В раздевалке Перри отдает мне все до цента. – Двадцать два восемьдесят. Хороший приз. Большинство бедолаг счастливы пятнадцатью-двадцатью.

– Он не бедолага.

Это голос Руба, который стоит позади меня.

– Как скажешь, – соглашается Перри (ему плевать, правда это или нет) и уходит.

Когда на ринг выходит Руб, зрители наготове. Не сводят с него глаз, следят за каждым движением, изучают каждую повадку, рассматривают все: похоже ли на то, что они о нем слышали. Слухи, будто Перри Коул обзавелся новым крутым бойцом, разошлись быстро, и всем хочется посмотреть на это чудо. Но с виду ничего особенного.

Руб начинает с мощного хука левой.

Противник падает на канаты, и Руб бьет без остановки. Месит его. Молотит. Кулаки врезаются парню в ребра. Апперкот за апперкотом. Уже на середине раунда все кончено.

– Вставай! – орет публика, но парень элементарно не в состоянии. Он двигаться-то едва способен.

Руб стоит.

Над ним.

Без улыбки.

Толпа видит кровь, чует ее. Все глядят в затоптанное пламя Рубовых глаз. Рубака Рубен Волф. На это имя они теперь будут ходить сюда еще и еще.

И вновь по дороге с ринга толпа сдавливает его.

Пьяные мужики.

Похотливые тетки.

Все трутся об него. Тянутся потрогать, а Руб идет себе. Прямо сквозь них, улыбаясь по обязанности и благодаря, но не теряя сосредоточенности в лице.

В раздевалке он говорит мне:

– Мы сегодня хорошо выступили, Кэм.

– Да, мы да.

Перри вручает ему полтинник.

– Победителю призовых не бывает, – говорит он, – так и так имеешь свои полсотни.

– Без вопросов.

Руб идет в туалет, и мы с Перри перекидываемся словом.

– Его любят, – говорит Перри, – как я и рассчитывал. – И, помолчав: – А знаешь, за что?

– Угу.

Я киваю.

Но он все равно объясняет.

– Он высокий, красавчик и умеет драться. А еще он голодный. Вот это им нравится больше всего. – Перри ухмыляется. – Телки в зале умоляют меня рассказать, где я его нашел. Они любят таких, как Руб.

– Ну, этого и следовало ожидать.

На улице, когда уезжаем, топчется какая-то блондиночка.

– Привет, Рубен. – Она на цыпочках бежит к нам. – Мне нравится, как ты дерешься.

Мы шагаем, она семенит рядом, ее плечо слегка касается плеча Руб. А я тем временем разглядываю ее. Всю целиком.

Глаза, ноги, волосы, шею, дыхание, брови, груди, лодыжки, молнию на куртке, блузку, пуговицы, сережки, руки, пальцы, ладони, сердце, рот, зубы и губы.

Она офигенная.

Офигенная, тупая и глупая.

В следующий миг я обалдеваю.

Обалдеваю от того, что мой брат останавливается, и они смотрят друг на друга. И тут же ее рот впивается в него. Она заглатывает его губы. Они приваливаются к стене. Девица, Руб, стена. Прижимаются друг к другу. Сливаются. Руб целует ее взасос довольно долго. Язык в ее рту, руки повсюду.

Потом отпускает ее и шагает к машине.

Бросая на ходу:

– Спасибо, милая.

– Слышь, Руб. Опять не спишь?

– Как обычно. Ты вообще можешь не трепаться по ночам?

– Сейчас не могу.

– Ну, сегодня у тебя, так-то, есть оправдание – ты по правде хорошо дрался.

– Где мы в следующий раз?

– Кажется, в Эшфилде, потом Хеленсберг.

– Руб?

– Ну что еще?

– Ты почему не занял комнату Стива?

– А ты почему?

– Почему Сара не заняла?

– По-моему, мать хочет сделать там что-то типа кабинета, чтоб заниматься бумагами и все такое. Ну, так она говорила, по крайней мере.

– Это было бы неправильно, я считаю, – говорю я.

Подвал – владения Стива, и всегда так и останется. Стив уехал, но в доме все остались на своих местах. Так нужно. Я чувствую это в пыльном ночном воздухе, чую на вкус.

У меня есть еще один вопрос.

Я его не задаю.

Не хватает смелости.

Про ту девицу.

Я думаю про нее, но не спрашиваю.

Есть вещи, о которых не спрашиваешь, так-то.

10

Мы тренируемся, и выступаем, и еще тренируемся, и у меня первая победа. Это происходит в Хелленсберге, где против меня – какой-то жлоб, который все время называет меня ковбоем.

– Все, что ты можешь, ковбой?

– Бьешь, как моя мамуля, ковбой.

Ну и в таком духе.

Я сбиваю его с ног один раз в третьем раунде и два раза в пятом. Побеждаю по очкам. Полсотни баксов, но гораздо важнее – победа. Подпёсок почуял ее запах. Это – бесподобное чувство, особенно когда после боя Руб улыбается мне, а я – ему.

– Я тобой горжусь.

Это он говорит потом, в раздевалке, и тут же снова уходит в себя.

Позже мне становится за него тревожно.

Он… Не знаю, как сказать.

Я замечаю в своем брате какую-то волевую перемену. Он стал жестче. В нем как будто появился переключатель, и перед выходом на ринг он поворачивает его и перестает быть моим братом Рубом. Превращается в машину. Это Стив, но иной. Злее. Стив – победитель, потому что он таким был всегда. Руб – победитель оттого, что решил вышибить из себя неудачника. Стив знает, что он победитель, но Руб, мне кажется, еще только доказывает это себе. Он неукротимее, свирепее, он готов до последнего крушить кулаками собственную неудачливость.

Он Рубака Рубен Волф.

Или он на самом деле рубится против Рубена Волфа?

В душе.

Утверждает себя.

Перед собой.

Я не знаю.

Это в обоих глазах.

Вопрос.

В каждом вдохе.

Кто с кем рубится?

В каждой надежде.

Сегодня на ринге он рвет соперника в клочья. С самого начала боя на ринге будто бы один Руб. У Руба есть что-то такое против них всех. Его жажда сурова, а кулаки быстры. В этом бою всякий раз, как противник оказывается на полу, Руб стоит над ним и призывает:

– Вставай.

И опять.

– Вставай.

На третий раз тот уже не может встать.

И Руб орет на него.

– Вставай, пацан!

Он тузит кулаками свой угловой мешок и еще пинает разок, уходя с ринга.

В раздевалке он не смотрит на меня. Произносит слова, не обращенные ни к кому. Он говорит:

– Еще один, слышь. Два раунда и он всё, на полу.

Он еще больше нравится женщинам.

Я вижу, как они наблюдают за ним.

Молодые, уличные, смазливые. Им нравятся суровые парни, и плевать, что суровые парни такого плана вряд ли будут обращаться с ними ласково. Думаю, среди женщин многие тоже просто люди. Иногда они оказываются так же глупы, как и мы. Кажется, они симпатизируют негодяям.

«Не негодяй ли Руб?» – спрашиваю я себя.

Хороший вопрос.

Он мой брат.

Может быть, это все, что я о нем знаю.

Мимо нас текут недели, он дерется, побеждает и не морочится с бритьем. Руб выходит и побеждает. Выходит и побеждает. И только улыбается, когда хорошо дерусь я.

В школе на него теперь смотрят иначе. О нем знают. Его узнают. Известно, что он крутой, все что-то слышали. Все в курсе, что он выступает на подпольном ринге, хотя никто не знает этого про меня. Оно и к лучшему, по-моему. Если б кто из школы увидал, как я дерусь, он бы только посмеялся. Я был бы прицепом к Рубу. Говорили бы: «Сходи посмотри, слышь, как эти Волфы дерутся. Младший – как его зовут-то? – клоун, но Рубен хлещется как сумасшедший».

– Да это всё слухи, – так Руб отвечает на расспросы. – Нигде я не боксуюсь, кроме как у себя во дворе. – Он ловко врет. – Глянь, вон у моего брата фингалы. Мы дома постоянно махаемся, вот и все. Только так.

Как-то в субботу утром, особенно холодным, но ясным, мы отправляемся на пробежку. Солнце только показалось над горизонтом, и на улице мы замечаем каких-то ребят, которые возвращаются домой. Гуляли всю ночь.

– Эй, Руби, – орет один из них.

Это старинный Рубов дружок по имени Сыр. (Ну, по крайней мере, прозвище у него такое. Думаю, настоящего имени его никто и не знает.) Сыр стоит на аллее, ведущей к Центральному вокзалу, с огромной тыквой подмышкой.

– Привет, Сырчо. – Руб поднимает голову. Мы подходим к ребятам. – Как поживаешь, чем занимаешься?

– Да как-то ничем. Просто живу в пьяном тумане, ну. Я как школу бросил, так только работаю и пью.

– Да?

– Оно клево, друган.

– Тебе нравится?

– Тащусь каждую минуту.

– Во, такое я рад слышать. – На самом деле брату все равно. Он скребет свою двухдневную щетину. – А че это за тыква у вас?

– Болтают, ты вроде как боксер.

– Да не, разве что во дворе. – Руб что-то вспоминает. – Уж кто-кто, а ты должен знать.

– Да конечно, друган.

Сыр, случалось, бывал у нас, когда мы доставали свои перчатки. Он вспоминает про тыкву, что у него подмышкой. Подымает ее, суя обратно в разговор.

– Вот нашел на аллее, хотим поиграть ей в футбол.

К нам подходят его дружки.

– Здесь, что ли, Сыр? – спрашивают они.

– Ну да.

И он крепким пинком отправляет тыкву по аллее. Кто-то бросается следом и бежит обратно с тыквой.

– Хватай его! – вопит другой, и игра началась. Моментом делимся на команды, парня с тыквой валят, и ее обломки летят по всей аллее.

– Руб!

Я прошу пас. Он бросает мне.

Я роняю.

– Ну, балбес безрукий!

Сыр хохочет. Разве кто-то еще употребляет это слово? Его деды еще говорили. Ну, как бы оно ни было, я заглаживаю промах, повалив захватом следующего игрока на бетон.

Мимо идет нищенка, выискивая чего-нибудь на завтрак.

Потом несколько парочек обходят нас стороной.

Тыква уже пополам. Мы продолжаем играть одной половиной, а вторая – брызгами на стене рядом с банкоматом.

Руба роняют.

Меня роняют.

Все валяются, и вокруг нас стоит плотный угар из пота, сырой тыквы и пивных паров.

– Чуваки, от вас воняет, – говорит Руб Сыру.

– Вот спасибо-то, – отвечает Сыр.

Мы играем, пока от тыквы не остается кусок размером с мяч для гольфа. Тут-то и появляются копы.

Они идут по аллее, мужик и тетка, улыбаются.

– Ребята, – обращается к нам мужик, – как дела?

– Онанист Гэри! – восклицает Руб. – Ты что здесь делаешь?

Да, вы верно угадали. Эти копы – наши добрые знакомцы с собачьих бегов. Гэри, коррумпированный податель ставок, и Кэсси, роскошная брюнетка, сногсшибательная напарница.

– А-а, ты! – Коп смеется. – На бега захаживаешь?

– Не, – отвечает Руб, – некогда последнее время.

Кэсси пихает Гэри в бок.

Тот умолкает.

Вспоминает.

Обязанности.

– Ладно, парни, – начинает он, и мы все знаем, что услышим дальше, – вы ж понимаете, так не годится. Тут все тыквой устряпано, и когда солнце пригреет, она завоняет, как боты моего папаши.

Молчание.

Потом несколько «ага».

«Ага» то, «ага» это и «ага, ну да, правда».

Но никто не внимает, на самом-то деле.

Всем до лампочки.

Я ошибся.

Я ошибся, потому что вдруг выступаю вперед со словами:

– Ладно, Гэри, я понял, о чем ты, – и начинаю собирать обломки тыквы. Ни слова ни говоря, Руб присоединяется. Остальные, бухие, только смотрят. Немного помогает Сыр, другие стоят столбом. Они слишком обалдели. Слишком пьяны. Слишком запыхались. Слишком тормозные.

– Спасибо, – говорят Гэри и Кэсси, когда мы заканчиваем, а наши пьяные друзья отправляются своей дорогой.

– Пожалуй, я бы кое-кого из этих ребят отметелил, – замечает Руб. Фраза небрежная, но злая. То есть он бы так и сделал, если бы копы хоть на минуту отвернулись.

Гэри смотрит на него.

Смотрит долго.

Замечает.

И говорит вслух.

– Ты изменился, приятель. Что случилось?

– Не знаю, – это все, что отвечает Руб.

И я не знаю.

Это мой разговор с самим собой, на Центральном вокзале. Он происходит у меня в голове, пока Гэри с Рубом перекидываются еще парой фраз.

Разговор такой:

– Эй, Кэмерон.

– Что?

– Почему он тебя вдруг так напугал?

– Он стал какой-то свирепый и даже если рассмеется или улыбнется, то сразу же перестает и снова уходит в себя.

– Может, он просто хочет быть кем-то.

– А может, хочет кого-нибудь убить.

– Не дури, что за ерунда.

– Ладно.

– Может, ему до смерти надоело быть пустым местом, и совсем не хочется снова им оказаться.

– Или это он сам боится.

– Может.

– Но боится чего?

– Не знаю. Чего может бояться победитель? Поражения?

– Нет, не все так просто. Могу сказать тебе…

– А Кэсси все равно шикарная, правда?

– Ну еще бы…

– Но чего боится-то?

– Сказал же. Не знаю.

11

Я знаю только, что сам боюсь как-то по-новому.

Знаете, как собаки скулят, когда им страшно, например, перед ураганом? Вот, и мне впору так же. Хочется спрашивать кого-нибудь, от отчаяния.

Когда это так стало?

Как оно вышло?

Почему Руб изменился так быстро?

Почему я не рад за него?

Почему эта перемена меня пугает?

И почему не понять толком, в чем именно эта перемена?

Эти вопросы качаются сквозь меня, с каждым разом понемногу разъедая изнутри. Они качаются сквозь меня несколько следующих боев Руба. Сплошь нокауты. Они качаются сквозь меня всякий раз, когда Руб стоит над противником, призывая его подняться, и когда публика тянется потрогать его, урвать клочок его великолепия. Я задаю все эти вопросы в раздевалке, вдыхая запахи линимента, перчаток и пота. Задаю, видя Руба в следующий раз на задворках бойни в Марубре с девятнадцатилетней студенткой универа, пока он не уходит прочь (даже не обернувшись). В следующий раз – другая девушка. Потом еще одна. Я спрашиваю и дома за ужином, где мать разливает суп, Сара скромно ест, а отец вместе с супом поглощает свою безнадежность. Кладет в рот. Жует. Чует на вкус. Глотает. Переваривает. Привыкает к ней. Я спрашиваю, когда мы с Сарой сдираем белье с веревки («Вот зараза! – орет она. – Дождь! Эй, Кэм! Помоги белье снять!» Так клево – мы вдвоем мчимся во двор и срываем белье с веревки, и нам все равно, если оно раздерется на лоскуты, лишь бы, блин, осталось сухим.) Я спрашиваю, даже нюхая собственные носки, чтобы понять, можно ли их надеть еще разок или надо постирать при следующем походе в душ. Я спрашиваю, приходя в гости к Стиву на его новую квартиру, где он угощает меня черным кофе и молчаливым дружеским разговором.

Наконец появляется человек, который мне немного помогает.

Это миссис Волф, у которой, к счастью, тоже появились вопросы. Лучше всего в этой ситуации вот что: может, матери удастся что-то вытянуть из Руба, и это поможет мне лучше его понять. Кроме того, она выбрала день, когда я выиграл бой, а от фингалов не осталось и следа.

Это вечер среды, и мы с Рубом сидим на крыльце, треплем Пушка после прогулки. Неудивительно, что пес упивается вниманием на старом шезлонге. Он переворачивается на живот, мы с Руб гладим его и ржем над его смешными игрушечными клыками и когтями.

– Ой, Пушок!.. – вздыхает Руб, но это лишь тень его прежних призывных воплей, с которыми он приходил забрать Пушка на прогулку. И смеется Руб сейчас чем-то глубоким, из горла.

Что это?

Сожаление?

Раскаяние?

Гнев?

Я не знаю, но вот миссис Волф, она тоже это чувствует, и вот она выходит к нам на крыльцо в холодный тусклый свет.

Я люблю миссис Волф.

Должен прямо сейчас сообщить вам.

Люблю, потому что она классная, и она гений, пусть даже готовка ее реально убийственная. Люблю, потому что она бьется изо всех сил. Она боец похлеще Руба. И сам Руб вам это скажет – хотя в ее битвах не кулаками дерутся. Но крови там много…

Ее слова нынче вечером таковы:

– Мальчики, что творится? Откуда вы так поздно являетесь каждое воскресенье? – Она улыбается, одна. – Я знаю, вы похаживали на собачьи бега не так давно. Вы в курсе, правда?

Я смотрю на нее.

– Как ты узнала?

– Миссис Крэддок, – признается она.

– Чертова Крэддок! – бурчу я.

Это наша соседка, миссис Крэддок, постоянно околачивалась на бегах, вечно жевала хот-доги своими вставными зубами и вливала в себя пиво, будто напоследок. Не говоря уже про «Лонгбич», которые она смолила без передышки.

– Да не о собаках речь.

Мама вздыхает.

И говорит.

Мы слушаем.

Так надо.

Если человека любишь и уважаешь – слушаешь.

– Я понимаю, ребята, сейчас непросто, но сделайте одолжение, возвращайтесь в нормальное время. Постарайтесь быть дома до темноты.

Я встреваю:

– Хорошо, мам.

Руб – нет.

Он говорит, прямо и твердо:

– Мы ходим в спортзал. В воскресенье вечером там дешевле, и можно брать уроки бокса.

Бокса.

Неплохо, Руб.

Нам ли не знать, что мама думает про бокс.

– И вот этим вы хотите заниматься? – спрашивает она, и я удивляюсь ее мягкому тону. Видимо, она понимает, что не сможет нас удержать. Она знает, что единственный способ – это дать нам убедиться самим. Она добавляет еще три слова: – Бокс? Да ну?

– Это безопасно. Там присматривают, и все налажено. Не то что мы во дворе тогда. Ничего похожего на эту фигню в одной перчатке.

И ведь он не врет. Да, на матчах присматривают, и все налажено, но кто это делает? Забавно, как ложь и правда могут ходить в одной и той же одежке. Они носят фланелевые фуфайки, кроссовки и джинсы и говорят устами Рубена Волфа.

– Присматривайте друг за другом.

– Конечно, – и я улыбаюсь миссис Волф, потому что хочу, чтобы она думала, будто все в порядке. Я хочу, чтобы она уходила на работу, не тревожась за нас. Она заслуживает хотя бы этого.

Руб тоже говорит ей: «Конечно».

– Молодцы.

– Мы постараемся возвращаться пораньше, – добавляет он, и миссис Волф уходит. Но сначала гладит Пушка, запуская сухие пальцы нашему приятелю в мягкий косматый мех.

– Вот посмотри на эту псину, – говорю я, когда мать уходит.

Просто чтобы сказать что-нибудь. Хоть что-то.

– А что она?

Я теряюсь и не знаю, что отвечать.

– Мне кажется, мы его уже успели полюбить, ну.

– Но что с того полюбления? – Руб смотрит на дорогу. – Никакого толку от этого.

– А от ненависти?

– А что мы ненавидим? – Он уже смеется.

Вообще-то, есть много всего, что можно ненавидеть. И любить.

Любить.

Людей.

Ненавидеть.

Ситуацию.

Мы слышим, как позади нас мама прибирается на кухне. Обернувшись, видим силуэт отца, он ей помогает. Мы видим, как он целует ее в щеку.

Безработный.

Он ее все равно любит.

А она – его.

Глядя на них, я вспоминаю те несколько схваток, которые мы с Рубом провели на складах и фабриках. И решаю, что его бои бледнеют. Бледнеют в сравнении. И еще я вижу Сару, как она работает сверхурочно (она стала так делать последнее время) или просто сидит у телика, или читает. И даже образ Стива появляется, который сам по себе где-то, живет. Но в основном все же мать и отец. Мистер и миссис Волф.

Я думаю о Рубаке Рубене Волфе.

Я думаю, каково это – рубиться против Рубена Волфа.

Внутри.

Думаю о розыске Рубена Волфа…

Я думаю о схватках, где знаешь, что победишь, и о схватках, где знаешь, что победят тебя, и о схватках, про которые ничего не понятно. Думаю о тех, в середине.

И это я теперь смотрю на дорогу.

И говорю.

Давай.

Скажи.

Я говорю:

– Не потеряй своего стержня, Руб.

И, не пошевелившись, мой брат чеканит в ответ.

Он говорит:

– Я не собираюсь его терять, Кэм. Мне бы его найти.

Этим вечером – ничего.

Никаких «Эй, Руб, ты не спишь?».

Ни «Конечно, блин, нет!».

Безмолвие.

Безмолвие, Руб и я.

И темнота.

Хотя он не спит. Я чувствую. Чувствую это, не видя.

Из кухни никаких голосов. Нет иного мира, кроме вот этого.

Этой комнаты.

Этого воздуха.

Этой бессонности.