Текст книги "Братья Волф. Трилогия"

Автор книги: Маркус Зузак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

3

Педик. Голубец. Дрочила.

В нашем районе это обычные слова, когда хотят качнуть понт, обозвать или просто унизить. А еще каким-то из этих слов плюются, если ты хоть в чем-то не таков, как обычные заурядные ребятки с округи. Или если ты кого-то нечаянно разозлишь, и тот не придумает ничего лучшего. Думаю, так оно повсюду, но за другие места не могу поручиться. Единственное мне известное место – это здесь.

Вот этот город.

Эти улицы.

Вы скоро поймете, к чему я об этом завел…

В четверг той недели я решил пойти постричься, а это всегда довольно рискованное решение, особенно когда волосы у тебя торчат так упрямо и неизлечимо, как у меня. Только молишься, чтобы стрижка не кончилась трагедией. Надеешься вопреки всему, что парикмахер не пропустит мимо ушей все указания и не нашинкует твою голову мелкими кубиками. Но на этот риск приходится идти.

– Пр-ривет, дружище, – сказал цирюльник, когда я, забурившись поглубже в город, приглядел себе парикмахерскую. – Садись, я скоро.

В замызганном холле лежала изрядная куча журналов, хотя, глянув на обложки, всякий понял бы, что эта кипа пылится на столе не первый год. Там были «Тайм», «Роллинг стоун», что-то про рыбалку, «Ху уикли», какой-то компьютерный, «Блэк энд уайт», «Серфинг лайф» и вечная любовь – «Инсайд спорт». Само собой, в этом журнале самое приятное – не спорт, а едва прикрытая женщина, выставленная на обложку. Она обязательно упругая, а в глазах у нее призыв. Купальник маленький и изящный, ноги длинные, красивые и загорелые. А груди такие, что только мечтать потрогать и помять (прошу прощения, но вот так). Бедра у нее невероятно стройные, золотистый плоский живот, шея только мечтать присосаться. Губы обязательно пухлые и жадные. А в глазах написано: «Возьми меня».

Она всегда сногсшибательна.

Безупречно сногсшибательна.

Ты себе напоминаешь, что внутри журнала могут быть интересные статьи, но сам знаешь, что это брехня. В смысле, хорошие статьи там, конечно, есть, но черта с два ты взял «Инсайд спорт» из-за них. Только из-за женщины. Только. Уж поверьте.

Поэтому обычно я озирался кругом, убеждался, что никто не смотрит, брал «Инсайд спорт», быстро распахивал и притворялся, будто просматриваю оглавление, в поиске интересных статей. А сам (вполне предсказуемо) сверялся, на какой странице будет женщина с обложки.

На семьдесят шестой.

– Давай, приятель, – сказал парикмахер.

– Я?

– Так вроде никого больше нет, а?

«Да, но ведь, – думал я растерянно, – я еще не добрался до страницы семьдесят шесть».

Все прахом.

Парень изготовился стричь, и уж кого не стоит заставлять ждать – это чувака, который собирается тебя обкорнать. Он всевластен. Строго говоря, он мог бы с равным успехом быть Господом Богом. Такая вот у него власть. Несколько месяцев парикмахерских курсов, и вот этот человек становится на десять-пятнадцать минут самой важной персоной в твоей жизни. Золотое правило: не нервируй его, не то расплатишься по полной.

Я в тот же миг кинул журнал на стол, обложкой вниз, чтобы парикмахер не увидал сразу, какой я извращенец. Ему это удастся только потом, когда станет наводить порядок на столе.

Сидя в кресле (а это почти так же опасно, как на электрическом стуле), я раздумывал про всю эту ситуацию с женщиной на обложке.

– Коротко? – спросил цирюльник.

– Не, не очень, если можно. Я хочу немного отпустить, чтобы они не торчали постоянно.

– Легко сказать, ага?

– Ну.

Мы обменялись взглядами взаимной приязни, и мне стало гораздо легче под обстрелом ножниц, кресла и парикмахера.

Он принялся стричь, а я, как сказал минуту назад, размышлял об обложках с красотками. На их счет у меня была, и сейчас есть, своя теория: меня, конечно же, возбуждает плотская сторона женщины. Но все же я искренне верю, что моя похоть – это лишь поверхность моей натуры, а в ее недрах, глубоко под поверхностью живет куда более острое желание сделать женщине приятно, быть кавалером и хмелеть от ее души.

Я искренне в это верю.

Искренне.

Однако, нужно было бросить раздумья и поболтать с парикмахером. Таково еще одно правило посещения цирюльни. Если говоришь с мастером и сумеешь ему понравиться, может, он и не напортачит. Ну можно на это надеяться. Не обязательно тебя ждет немедленный успех, но повлиять может, так что пробуешь. В мире брадобреев никаких гарантий не бывает. Тут решает случай, что бы ты сам ни думал по этому поводу. Нужно было завязывать разговор – и поскорее.

– Как вообще бизнес? – спросил я, пока чувак прорубался сквозь чащу моих звериных волосьев.

– Эх, знаешь, приятель. – Он на миг бросил стричь и улыбнулся мне в зеркало. – По-разному. Держусь на плаву. Это главное.

Потом мы еще немного поболтали, и он рассказал мне, сколько лет работает в городе, как сильно изменились люди. Со всем, что он говорил, я соглашался или опасным кивком головы или негромким «Да, наверное, так». Сказать по правде, он был довольно клевый мужик. Дородный. Косматый. С хриплым голосом.

Я спросил, не над парикмахерской ли он и живет, и он ответил:

– Да, последние двадцать пять лет.

Тут мне стало его слегка жаль: я представил, что он никуда не ходит и ничем не занимается. Стрижет. Ужинает в одиночестве. Может, из микроволновки (хотя его ужины вряд ли могли быть хуже тех, что нам готовила миссис Волф, благослови ее Бог).

– Можно спросить, вы были женаты? – спросил я его.

– Конечно, можно, – ответил он. – Женат был, но несколько лет назад она умерла. Я хожу на могилу каждые выходные, но не ношу цветов. Не разговариваю. – Он негромко вздохнул – рассказывал без всяких ужимок. Просто. – Хочется верить, что этого ей хватало при жизни, понимаешь?

Я кивнул.

– Мертвым это уже ни к чему. Это нужно делать, пока вы оба живы.

Он уже несколько секунд не стриг, и я мог без опаски кивать и кивать. И я спросил:

– Ну а что вы делаете, когда приходите на могилу?

Он улыбнулся.

– Вспоминаю. Что ж еще.

«Красиво», – подумал я, но вслух не сказал. Только улыбался через зеркало мужику за спиной: я представил, как он, большой, косматый, стоит над могилой, зная, что делал все, как нужно. И представил еще себя рядом с ним, в ненастный серый день. Его – в белом парикмахерском халате. Себя – как обычно. Джинсы. Фуфайка. Ветровка.

– Ну как? – спросил он в моем видении.

– Ну как? – спросил он в парикмахерской.

Я очнулся и ответил:

– Отлично, спасибо большое, все классно.

Хотя знал, что через сорок восемь часов вихры опять будут торчать, как захотят. А все равно был доволен и не только стрижкой. Разговором тоже.

Стоя посреди собственных волос, я отдал ему двенадцать долларов и сказал:

– Большое спасибо. Приятно с вами поговорить.

– Взаимно.

Большой косматый парикмахер улыбнулся, и мне стало стыдно за журнал. Оставалось лишь надеяться, что он поймет про разные слои моей натуры. Ведь он, в конце концов, парикмахер. У парикмахеров есть все ответы, как управлять страной – так же как у таксистов и кошмарных радиожурналистов. Я еще раз поблагодарил и распрощался.

Вышел на улицу, и был еще ранний вечер, так что: «Почему бы нет? – сказал я себе. – Можно и в Глиб».

И ни к чему договаривать, что я туда оправился и стоял под окнами той девчонки.

Стефани.

Смотреть, как за плечами города оседает солнце, оттуда не хуже, чем из любого другого места, и, потоптавшись, я уселся под стеной и снова стал думать про парикмахера.

Важно вот что: мы с этим парнем делали одни и те же вещи, но в обратном порядке. Он вспоминал. А я предвкушал. (Признаю, мечтательное, почти смехотворное предвкушение.)

Стемнело, и я решил, что пора домой, к ужину. Там, я думал, будут остатки стейка с овощами, разваренными до беспамятства.

Я поднялся.

Сунул руки в карманы.

Поглядел, понадеялся, пошел – в этом порядке.

Понимаю, что убого, но, видимо, такова была моя жизнь. Какой смысл отпираться.

Двинув оттуда, я понял, что засиделся допоздна, и решил ехать домой на автобусе.

На остановке немного народа. Мужик с портфелем, непрерывно курившая тетка, парень – с виду рабочий или плотник, и парочка, которая обнималась и целовалась в ожидании автобуса.

И я не мог удержаться.

Я на них глазел.

Не в открытую, конечно. Так, бросал взгляды.

Проклятье.

Меня заметили.

– Чего уставился? – Парень злобно ткнул в меня словами. – Заняться больше нечем?

Нечем.

И нечем было мне ответить.

Нечем вообще.

– Ну?

Все равно нечем.

Тут и девчонка напустилась:

– Иди на кого другого пялься, трехнутый. – У нее были светлые волосы, зеленые глаза, обжатые светом фонаря и голос, как тупой нож. И она пырнула меня им: – Дрочила.

Типичный случай.

Этим словом обзывают на каждом шагу, но в тот раз оно меня задело. Думаю, задело потому, что от девчонки. Не знаю. Но, в общем, было довольно погано, что до этого дошло. Даже автобуса ждать мирно у нас не получается.

Знаю, знаю. Нужно было огрызнуться, да позлее, но я не стал. Не мог. Вот тебе и по-Волфчьи, ага. Вот тебе и дикий пес, которым я раньше был. Я только бросил на них еще один быстрый взгляд, чтобы понять, собираются ли они отполировать свой наезд еще какими-нибудь словечками.

Парень тоже был светлый. Не дылда, но и не коротышка. В темных штанах и ботах, черной куртке, с глумливой рожей.

Между тем, мужик с портфелем глянул на часы. Дымильщица прикурила новую сигарету. Рабочий переступил с ноги на ногу.

Больше слов не было, но, когда пришел автобус, все ломанулись, и я оказался последним.

– Извините.

Я вошел и хотел расплатиться, но водитель сказал, что цена недавно поднялась, и у меня не хватает на билет.

Я вылез, досадливо усмехаясь, и застыл на тротуаре.

Автобус был почти пустой.

Я двинул по улице, и видел, как он отчалил и поволокся по улице. Мысли заковыляли у меня в голове, в том числе:

– сильно ли я опоздаю к ужину;

– спросят ли меня, где я бродил;

– позовет ли отец нас с Рубом помогать в субботу;

– выйдет ли когда-нибудь девушка по имени Стефани и увидит ли меня (знает ли она вообще, что я там торчу);

– сколько времени понадобится Рубу, чтобы отделаться от Октавии;

– вспоминает ли Стив нашу переглядку в понедельник на стадионе так же часто, как я;

– а как там дела у Сары (мы давненько не разговаривали);

– огорчаю ли я миссис Волф, знает ли она, что я вырос таким неприкаянным;

– как там сейчас парикмахер над парикмахерской.

А еще я понял на ходу, а потом – на бегу, что у меня нет даже никакой злости на парочку, которая меня обзывала. Я понимал, надо разозлиться, но нет. Временами мне кажется, что мне не помешало бы побольше дворняжки в крови.

Кладбище

Идем дальше, но пес по-прежнему держится на расстоянии. Без слов. Без вопросов.

Он ведет меня прочь – из города, в темноту, которая поначалу пахнет бедой. Но мы подходим ближе, и я понимаю: то, к чему мы идем, вовсе не беда. Это смерть.

Обычная тихоня смерть, во всей ее терпеливости.

Мы останавливаемся под угольно-черным небом, и я понимаю, что передо мной кладбище человечества. Здесь каждый, кто когда-то жил и умер, и каждый, кому предстоит жить и умереть. Мы все тут. До единого.

Пес замирает.

Голова его висит.

Она всегда висит. Можно сказать, болтается.

Могилы, насколько хватает глаз: бесконечность смерти.

Мы идем между ними, пока пес не замечает женщину, неподвижно стоящую у надгробья.

У нее в руках ни цветов, ни речей.

Человек вспоминает, вот и все.

Завидев нас, она бросает последний взгляд на могилу и уходит.

А мы подходим.

Опустив головы, туда, где она стояла.

Мы подходим, и я читаю имя на плите. Там какие-то слова, которых никак не разобрать, и даты, которых я не могу прочесть.

Четко вижу только имя:

КЭМЕРОН ВОЛФ.

Надеюсь, это правда.

4

– Эта псина – сплошное позорище, – сказал Руб, и я понял, что есть вещи, которые никогда не меняются. Вроде уходят, но возвращаются.

После той истории на остановке я вернулся домой, и после ужина мы с Рубом повели на обычную прогулку Пушка, соседскую собачку-козявку. Как всегда, мы накинули капюшоны, чтобы никто не узнал, потому что, говоря словами Руба, такая картина, как этот Пушок, – полный кошмарик.

– Когда Кит станет брать новую собаку, – заметил Руб, – скажем, чтобы выбрал ротвейлера. Или добермана. Ну или хоть какую-нибудь, с которой не стыдно показаться на люди.

Мы остановились на перекрестке.

Руб наклонился к Пушку.

Сладеньким голосом заворковал:

– А ты мелкий уродец, Пушок, а? Уродец? Уродец. Ты уродец, ты в курсе? – И псина облизнула губы и довольно запыхтела. Если б он только понимал, что Руб его обложил с ног до головы. Мы перешли улицу.

Мои ноги шаркали.

Ноги Руба танцевали.

Пушок скакал, и поводок-цепочка звенела в такт его пыхтению.

Разглядывая его сверху, я понял: тело у него крысиное, а вот шуба на нем – что-то непостижимое уму, иначе не скажешь. Как будто он тысячу оборотов прокурился в центрифуге. Засада была в том, что мы, вопреки всему, полюбили эту животину. Даже в тот вечер после прогулки я ему скормил кусок стейка, не доеденный Сарой за ужином. Вот незадача, мясо оказалось жестковато для Пушковых малюсеньких зубиков, и бедняга чуть не подавился.

– Итить твою, Кэм, – смеялся Руб, – ты что, уморить хочешь бедного уродца? Он ща задохнется.

– Я думал, разжует.

– Разжует, черта лысого. Ты глянь. – Руб махнул рукой. – Глянь!

– И что делать? – спросил я.

У Руба возникла идея.

– Может, тебе достать у него из пасти, пожевать и отдать?

– Что? – Я посмотрел на Руба. – Хочешь, чтобы я пожевал?

– Точно.

– Сам, может, пожуешь?

– Ну щас.

В общем, мы фактически оставили Пушка давиться. Уже было ясно, что все обошлось.

– Это закалит его характер, – изрек Руб, – ничто так не укрепляет волю собаки, как хороший кусок, застрявший в горле.

Мы вместе увлеченно смотрели, как Пушок расправляется со стейком.

Когда он доел и мы убедились, что угроза гибели от непрожева миновала, мы отвели его домой.

– Надо просто швырять его через забор, – сказал Руб, но мы оба знали, что никогда так не сделаем.

Тут немалая разница: смотреть, как собака чуть не сдохла, подавившись, или швырять ее через забор. Ну и кроме того, наш сосед Кит был бы от такого очень не в восторге. А он умеет быть довольно противным, этот Кит, особенно если дело касается его дражайшего песика. Нипочем не подумаешь, что такой жесткий мужик может завести такого пушистика, но, я почти не сомневаюсь, он все валит на жену.

Представляю, как он говорит друзьям в пабе: «Это собачка жены. Повезло, что соседские пацаны-оболтусы ее выгуливают: их мать заставляет». Он иногда лютует, но вообще-то нормальный мужик, этот Кит.

Кстати о жестких мужиках: оказалось, отец хотел-таки, чтобы мы ему помогли в ближайшую субботу. Сейчас он нам очень неплохо платит и кажется вполне довольным. Недавно, как я уже говорил, он сидел без работы и ходил прям несчастный, но сейчас с ним работать – просто радость. Иногда мы на обед идем в кафе, едим рыбу в тесте, а бывает, играем в карты на отцовском замызганном красном «эскимоснике», но это все только если мы вкалываем, как кони. Клифф Волф – фанат конского вкалывания, и, если честно, мы с Руб тоже. А еще мы были фанатами рыбы в тесте и карт, хотя выигрывал обычно старик Клиффорд. Или выигрывал, или игра слишком затягивалась, так что он ее прекращал. Есть ситуации, где ничего не поделаешь.

Я еще не сказал вам, что у Руба водилась и другая работа. В прошлом году он закончил школу и, несмотря на кошмарные оценки на экзаменах, поступил учеником к плотнику.

Помню, как он принес эти оценки.

Он раскрыл конверт возле нашей покосившейся разболтанной калитки.

– Ну, как? – спросил я.

– Ну-у, Кэм… – Он улыбался, словно был доволен собой на сто двадцать процентов. – Могу сказать в двух словах. Первое слово «полный». Второе – «кабздец».

И все равно он нашел работу.

Сразу же.

Это же Руб.

И ему не было нужды работать на отца по субботам, но он почему-то все равно работал. Может, из уважения. Раз отец просит, Руб делает. Может, не хотел, чтобы его считали лентяем.

Не знаю.

Ну, так или иначе, в ту субботу мы работали со стариком Волфом, и он разбудил нас ни свет ни заря. До солнца.

Мы ждали, пока батя выйдет из туалета (а он обычно оставлял его в ужаснейшем состоянии – в плане запаха), и решили с утра пораньше перекинуться в карты.

Пока Руб тасовал и раздавал на кухонном столе, я вспомнил, что было, когда мы решили сыгрануть за завтраком, несколько недель назад. Идея-то была неплохая, да вот я умудрился разлить свои хлопья на всю колоду, потому что еще наполовину спал. И вот даже теперь на карте, которую я откинул в отбой, обнаружились присохшие хлопья.

Руб взял карту.

Рассмотрел.

– Ха.

Я:

– Знаю.

– Убогий ты.

– Знаю, – тут только согласиться и оставалось.

Послышался звук смываемой воды, потом пошумел кран, и папаша вышел из ванной.

– Идем?

Мы закивали и стали собирать карты.

На работе мы с Рубом рыли землю, как черти, болтали и смеялись. Признаю, с Рубом всегда здорово похохотать. Он рассказывал про одну прежнюю подружку, которая любила жевать ему уши.

– Ну пришлось ей купить, блин, жвачки, а то бы щас ходил без ушей.

«Октавия», – подумал я.

Я задумался, какую историю он расскажет о ней через месяц-другой, когда у них все закончится и уплывет за поворот. Ее внимательный взгляд, растрепанные волосы, обычные ноги с изящными ступнями. О каких ее причудах Руб расскажет, интересно. Может, она требовала, чтобы в кино он клал ладонь ей на бедро, а может любила просовывать пальцы ему в кулак. Я не знал.

Все получилось быстро.

Я открыл рот.

И спросил.

– Руб?

– Чего?

Он бросил рыть и посмотрел на меня.

– Сколько еще у тебя с Октавией?

– Неделю. Может, две.

Мне оставалось лишь рыть дальше, а день не спеша поплыл мимо.

На обед – рыба, жирная и вкусная.

Картошка – покропленная солью и пропитанная уксусом.

За едой отец просматривал газету, Руб взял у него телепрограмму, а я стал писать новые слова в уме. Карты на тот день закончились.

Вечером миссис Волф спросила, как у меня дела в школе, и я вернулся к своим недавним мыслям о том, были ли у матери причины в последнее время расстраиваться из-за меня. Я доложил ей, что в школе все путем. Какую-то секунду я раздумывал, не сказать ли кому-нибудь про слова, которые стал записывать, но нет, я не мог. В каком-то смысле это было стыдное, что ли, хотя только эти мои записи и шептали мне на ухо, что все идет как надо. Я не признавался – никому.

Мы вместе прибрались на кухне, пока объедки от ужина не задубели, и ма рассказала мне про книгу, которую читала тогда, под названием «Мой брат Джек».[5]5
  «My Brother Jack» (англ.) – роман с элементами автобиографии австралийского писателя Джорджа Хенри Джонстона (1912–1970), классика австралийской литературы XX века. Первая часть трилогии о Дэвиде Мередите (на русский язык не переведена). – Примеч. ред.


[Закрыть] Она сказала, что книга про двух братьев, и как один из них взрослел и при этом все досадовал на то, как он живет и каков он сам.

– Придет время, ты расцветешь, – были ее предпоследние слова. – Только не суди себя слишком строго. – А эти – последние.

Она ушла, я остался на кухне один и понял, что миссис Волф великолепна. Не в смысле блестящий ум или что-то другое блестящее. А великолепна вообще, тем, что она такая, как есть, и даже морщинки вокруг ее постаревших глаз были разных оттенков доброты. Вот отчего она была великолепна.

– Привет, Кэмерон. – Это попозже ко мне заглянула Сара. – Ты как насчет сходить завтра к Стиву на игру?

– Давай, – ответил я. Делать мне все равно было нечего.

– Отлично.

В воскресенье Стиву предстоял очередной матч, но на другом стадионе, где-то в районе Марубры. Ехать решили только мы с Сарой. Зашли к Стиву, и он повез нас на своей машине.

На том матче произошло кое-что важное.

Цвет доброты

Мы возвращаемся с кладбища обратно в город, и ночь все еще в самом начале.

Мы идем, спотыкаясь, и я думаю о цвете доброты, осознавая, что ее краски и оттенки на человеке не рисуются. Они въедаются.

Пес бросает на меня взгляды.

Он знает мои мысли.

Скоро он опять останавливается, и перед нами здание, взмывает в небеса.

У него стеклянные двери, будто темные зеркала, и мы стоим подле.

Пес взлаивает.

Дерзко и басовито, заставляя меня всмотреться в отражение. Так нужно.

Я пристально смотрю на себя самого и вижу цвета неуклюжести, неуверенности и тоски.

И впервые в жизни я не отворачиваюсь, махнув рукой. Я ныряю в них, чтобы почувствовать их силу.

Я готов.

Пробраться сквозь них.

5

По дороге к Стиву я раздумывал, что же, бляха-муха, собирается делать в жизни моя сестра Сара. Мы шли по улице, и большинство встречных мужиков разглядывали ее. Многие, миновав нас, оборачивались взглянуть на ее фигуру еще разок. Похоже, для них Сара только этим и была. От таких мыслей мне становилось немного тошно (и не хотелось разговаривать), и я надеялся, что на самом деле Саре светит не такая жизнь.

– Извращенцы долбанные, – сказала Сара.

И это меня обнадежило.

Дело в том, что, по-моему, мы все – извращенцы. Все мужчины. И все женщины. И все страдальцы-малолетки вроде меня. Забавно думать, что мой папаша тоже извращенец, или что мать. Но ведь где-то в расщелинах души они, я уверен, было дело, поскальзывались, а то и ныряли охотно. Что до меня, так временами мне кажется, я там и живу. Может, все мы так. Может, одно прекрасное в моей жизни только и есть – карабканье на свет.

Стив, как всегда, спустился к нам махом, едва мы появились. Он сидел на балконе, поднял голову и в следующее мгновение стоял рядом с нами с ключами в руке. Стив ни разу в жизни никуда не опоздал.

Он закинул сумку со снарягой в багажник, и мы покатили.

Ехали по Кливленд-авеню, которая вечно подзабита, даже в воскресенье, и радио у Стива молчало. Нас подрезали, автобусы перед носом отваливали от бровки, но Стив не раздражался. Ни разу не нажал на сигнал, не выругался. Он не видел в этом смысла.

Здорово, что я в тот день поехал на стадион. Здорово было посмотреть на Стива и наблюдать, как он себя ведет. Слова, которые я стал записывать, не только заставили меня по-новому чувствовать и видеть мир: от них я стал любопытнее. Мне хотелось видеть, как люди двигаются, как говорят и как реагируют друг на друга. Стив был прекрасным объектом для изучения.

Поле огородили веревкой, и оттуда, где мы с Сарой стояли, я видел, как Стив подошел к своим. Каждый из них посмотрел на Стива и сказал пару слов. Только один или двое поговорили с ним дольше. Стив не смешался с общей кучей, и было ясно, что он ни с кем там не в близкой дружбе. Ни с одним человеком. И все равно он им нравился. Его уважали. Захоти он, смеялся бы с ними, и все бы ему заглядывали в рот.

Но это сейчас не имело значения.

Для Стива – не имело.

Другое дело в игре: когда он просил мяч, ему отдавали. Когда нужно было провернуть что-то важное, Стив проворачивал. В легких играх звездили другие, но, когда приходилось круто, вывозил Стив, даже если вывозить приходилось в одиночку.

Команды изготовились, из-под обоих навесов много вопили и дурачились, и вот игроки выбежали на поле. Стив в своей команде был капитаном, и, как я и думал, на поле он разговаривал заметно больше. Он никогда не орал. Я только видел, как он что-то поясняет другим игрокам или говорит, что делать. И все слушались.

В три часа игра началась.

Народу на стадионе было прилично, большинство дули пиво или жевали хот-доги, а часто – и то и другое вместе. Многие орали, роняя изо рта крошки еды и слюну.

Как часто бывает, в первые минуты матча возникла свалка, в которой Стив не участвовал. Какой-то чувак подскочил и ударил Стива куда-то в область горла, и все кинулись в драку. Плюхи шлепались в мясо, кулаки кровавились о зубы.

Стив поднялся и отошел в сторону.

Согнулся.

Сплюнул.

Потом выпрямился, пробил штрафной и помчался по полю хлеще прежнего.

Его имя выкликали постоянно.

– Волф! Держи Волфа!

Каждый раз блокировать его посылали нескольких, чтобы уж точно приложить, как следует.

Каждый раз Стив поднимался и продолжал игру.

Мы с Сарой улыбались, когда Стив несколько раз прорывался сквозь защиту, и с его подачи забивали голы. К перерыву его команда уже хорошо вела в счете. Важное событие этого дня произошло в конце второй половины игры.

Небо было темно-серое, собирался дождь.

Люди ежились от холода.

Скользкий ветер тек по воздуху.

Позади гоняли мяч детишки, с застывшим в уголках ртов томатным соусом и коростой на коленках.

Стив готовился пробить штрафной с самого что ни на есть дальнего расстояния – с точки прямо возле трибуны болельщиков чужой команды.

Они дразнили его.

Обзывали.

Кричали, что он – ноль.

Когда он разбегался, в него бросили банку с пивом. Пиво выплеснулось, банка прилетела Стиву в скулу.

Он остановился.

На полушаге.

Замер.

Неторопливо поднял банку и оглядел. Повернулся к компании, ее бросившей, мгновенно притихшей, и, не удостоив ее вторым взглядом, аккуратно опустил банку на землю, в сторонке, и вернулся на исходную позицию.

Толпа во все глаза смотрела, как Стив разбежался и ударил.

Мяч взмыл вверх и спланировал прямо в рамку, а Стив обернулся и посмотрел на тех людей. Он несколько секунд не отводил глаз, а потом побежал в игру, оставив пивную банку, полупустую и растерянную, скучать у боковой линии.

Наблюдая конец этого происшествия, я не мог не обратить внимания на то, что взгляд у Стива вовсе не был гневным. Скорее уж удивленным. Он мог сделать все, что его душе было угодно. Сказать любые слова. Плюнуть в тех ребят или швырнуть в них той же банкой.

Но все это легко бы могли сделать и они.

Но никакими судьбами они не могли бы просто заново разбежаться, пробить, положить дыню в самую середину рамки и потом поглядеть, как бы говоря: «Ну? Есть еще что сказать?»

Вот так он их и уделал.

Так он и победил.

Он сделал единственное, чего не могли эти.

Едва я это понял – улыбнулся, и даже засмеялся, отчего рассмеялась и Сара, и только мы одни и смеялись в тот миг на всем стадионе. Для остальных продолжалась игра.

Игра продолжалась, дождь никак не начинался, команда Стива выиграла с огромным разрывом.

После матча Стив попрощался со своими, сказав, что, может, присоединится к послематчевой пирушке, хотя все понимали, что он туда не пойдет. Они понимали. Стив понимал. Я понимал. Мы поедем домой.

Молчания на обратном пути было больше всего, и не знаю, как Стив и Сара, а я все не мог перестать думать про ту пивную банку. Я снова и снова видел, как мяч пропархивает через рамку, довольный блеск в глазах у Стива. И даже когда Сара, потянувшись к приборной панели, включила радио и стала подпевать, в моей голове громче всего говорило воспоминание о том взгляде. Сейчас, когда Стив вел машину, у него было такое же лицо, как в тот момент, и по какой-то странности я решил, что и он вспоминает свой штрафной. Я даже ждал, что он улыбнется, но этого не произошло.

Напротив, мы сидели тихо, серьезные, до самого нашего дома.

– Спасибо, – сказала Сара.

– Да не за что. Спасибо, что пришли.

Я уже вылезал из машины, и вдруг Стив меня удержал.

Он удержал меня своим «Кэм?».

– Да?

Он смотрел в зеркало, и я видел его глаза, пока он со мной говорил.

– Погоди минутку.

Такого еще никогда не случалось, и я не знал, чего ожидать. Расскажет он мне, что означал его взгляд, или каково это было выставить тех ребят полными болванами? Или научит меня, как быть победителем?

Конечно, нет.

Или по крайней мере не так.

Он говорил, взгляд – открытый и мягкий, и я удивлялся собственным чувствам к Стивену Волфу.

– Когда мне было, сколько сейчас тебе, – сказал он, – меня отлупили четверо. Отвели за дом и избили, за что – я так и не знаю. – Он секунду помолчал, он нисколько не волновался. Не скармливал мне слезливую историю о том, как его ненавидели другие ребята, и оттого он вырос, каким вырос. Он просто рассказывал случай. – И вот, когда я там валялся, в разобранном виде, я поклялся, что каждый из них получит свою долю того, что они вместе устроили мне. Я повторял это про себя и думал, как и что нужно сделать. Каждое утро и каждый вечер, и когда понял, что готов, я выловил их по одному и отделал будь здоров. После того, как я рассчитался с троими, четвертый попытался пойти на мировую. – Взгляд у Стива заострился, обратился вглубь. – Я отметелил и его – даже круче тех троих.

Стив умолк.

Он молчал, а я ждал продолжения, потом понял, что это уже все, и кивнул брату.

Его глазам в зеркале.

Секунду-другую я думал: «Зачем он мне это рассказывает?»

Не было в нем сейчас ни гордости, ни довольства. Разве что спокойное удовлетворение, как тогда на поле. А может, он был рад с кем-то поделиться, ведь ясно, что вряд ли он многим выкладывал то, что сейчас мне. Я не мог понять. Ну, это как обычно.

Выбравшись наконец из машины, я подумал: знает ли вообще кто-нибудь моего брата Стива? Знает ли его Сэл?

Я знал одно: Стив поговорил со мной, и это было неплохо.

Нет, это было здорово.

Он тронулся, и я помахал ему на прощанье, но он уже пролетел пол-улицы. У нас дома на кухне я застал Октавию.

А Руба – нет.

Все, можно считать, у них закончилось.

Она выглядела шикарно.

Ребята из переулка

В этом моем городе из головы, наверное, тысячи переулков.

Темные переулки, повсюду.

В каждом дерутся, режут, колотят и пинают уже упавшие тела.

Мы проходим по каждому переулку, смотрим и видим, что кто-то из побитых больше не поднимется, а кто-то встает и продолжает драться…

Наконец мы попадаем в переулок, где никого нет. Он одинок и безучастен, и только легкий ветерок бредет по его дну. И что-то шепчет мусору, подхватывает его, тащит.

Точно как меня.

Сейчас.

Этот пес.

А он крадется прочь, завидев, что в переулок заходит группа парней.

Говорят лишь их шаги, они приближаются и сразу же швыряют меня на землю. Их кулаки и боты летят мне в лицо и в корпус.

Ребра у меня трещат.

Сердце отчаянно пытается не выскочить.

Я смотрю на пса, молю о помощи, но она не приходит.

Помощь уже здесь.

Она в руках, в ногах, в запотевших голосах моих обидчиков, и, уходя, они переступают через меня и как ни в чем не бывало удаляются откуда пришли.

Кровь моя течет.

Земля холодна.

Надо мной возникает пес, смотрит на меня. Заставляет меня подумать обо всех других избитых в переулках. О победителях. О бойцах. О поверженных. И обо всех, кто не согласен остаться лежать на земле.

Пес ждет.

Глядит на меня.

Не сразу, но я подымаюсь на ноги.

Смотрю на пса – надо принимать решение.

Жажда пропитывает меня.

Заполняет.

Переливается через край.

Огнем вспыхивает у меня в глазах, и я смотрю вдоль переулка. И шагаю вперед, через боль, решая, решая. Выбирая. Понимая.

И говорю псу, что буду драться.

И жажда написана у меня в глазах.